Текст книги "Земляничная поляна"

Автор книги: Александр Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

ТРОЯНСКИЙ КОНЬ

Раствор приготавливал Игореха. Сегодня была его очередь. Мы с Панкратом клали кирпичи и смотрели, как Игореха ссыпает песок в большое, похожее на перевернутый панцирь ископаемой черепахи корыто. Бросает на песок цемент, который он черпает старым, подернутым ржавчиной жестяным ковшом из мешка. А сверху льет воду. За водой он ходил с ведром к большой бочке, стоящей у деревянного, сколоченного наспех ящика. В нем хранятся мешки с цементом, забытая кем–то канистра из–под бензина и запасное колесо к велосипеду. Делает он все основательно, не торопясь, словно соизмеряет каждое свое движение с некогда выученной им инструкцией поведения на строительстве. Когда раствор готов, Игореха перекладывает серую крупчатую кашицу в тазик. Из одного замеса в корыте обычно выходит два, порой два с половиной тазика раствора.

Мы наблюдаем, как наш бетономешальщик проверяет прочность привязанной к кривой, словно вывихнутой ручке тазика веревки и затем начинает крутить здоровенную рукоять лебедки. Тазик, как доисторическая вагонетка, лишенная величайшего изобретения человечества – колес, начинает медленно ползти к нам по широченной и – утыканной занозами, как спина дикобраза, доске.

Сначала мы таскали раствор в ведрах. Нагружали ведро и несли его, осторожно ступая по'шатким мосткам. Процедура переноса раствора в ведрах чем–то напоминала плохо подготовленное выступление слонов–эквилибристов. И наверное, мы так бы и продолжали совершенствоваться на поприще циркового искусства, если бы не Игореха. – Не зря все–таки комсорг нашего курса, он же комиссар нашего сводного отряда студентов Витька По–пелюхин называет Игореху «головой». Правда, при этом он добавляет: «Только чтобы заставить эту голову работать, по ней нужно как следует ударить». На этот раз, то есть в нашем случае, всегда переносное значение глагола, означающего болезненное прикосновение, чуть было не воплотилось в самом что ни на есть прямом значении: Игорехе стало лень в очередной раз подниматься по зыбким приспособлениям для эквилибристики. И он решил поставить ведро наверх, а затем обойти и подняться на легке. То– ли ведро оказалось чрезмерно тяжелым, то ли взял его неудачно, то ли просто пошатнулась доска, но ведро опрокинулось. Слава богу, Игорехе только плечо раствором испачкало. Обошлось без травм. Пострадало только само ведро: в боку образовалась глубокая вмятина.

Чертыхался Игореха долго. И пока раствор с руки счищал, и пока рубашку стирал, и пока ведро выпрямлял. А потом затих. Даже на наши шутки перестал реагировать. До самого вечера ходил и о чем–то сосредоточенно думал. Глядя на него, мы с Панкратом пытались подобрать имя соответствующего философа и окрестить им нашего мыслителя. Но кроме Спинозы, Марка Аврелия, Жан – Жака Руссо и Монтеня, которого Панкрат величал на манер надписи на джинсовых изделиях, в наши головы ничего не приходило. Даже вечером в палатке Игореха молчал, хотя мы продолжали теребить его. А ведь обычно, устроившись на наших твердых лежаках, Игореха вспоминал сентенцию Панкрата о пользе спартанских лож при некоторых пока еще не нажитых нами заболеваниях и добавлял/что, видимо, из–за слабой филологической подготовки Панкрат путает спартанское ложе с прокрустовым.

Он не отрывал глаз от прибитого нами три дня назад плаката: «1п куаз – уешаз». Казалось, он никак не мог проникнуть в глубинный смысл этой фразы. А может быть, рассуждали мы с Панкратом, и наоборот – постигнув смысл ее, был потрясен им до глубины души.

А утром Игореха пропал. Мы с Панкратом проснулись почти одновременно. Огляделись: нашего приятеля в палатке не было. После завтрака не торопясь отправились к дому. Шли, то и дело оглядывались, надеясь, что сейчас откуда–нибудь выскочит запыхавшийся Игореха и крикнет: «Привет, мужики!» Но кроме двух лохматых и крикливых птиц мы никого так и не встретили.

Лишь подойдя к дому, мы заметили Игореху. А затем и его детище–сооружение, состоящее из тазика, веревки и примитивного блока вместо лебедки. Это сооружение, созданное инженерным'гением Игорехи, Панкрат мгновенно окрестил троянским конем. Почему ему вспомнилась древняя Троя и подарок данайцев при виде этого изобретения, мы сразу не спросили, а возвращаться к вопросу о происхождении названия потом было все недосуг. Только однажды мы помянули конягу, втащенного в ворота Трои. И то потому, что Игореха заговорил об Атлантиде. Нашего прораба, оказывается, очень волновал вопрос о ее существовании. Панкрат просто–таки взбеленился. Он кричал, что всякие атлантиды, лох–, мох-и прочие несские чудища, есть не что иное, как порождение идиотизма. А поиски разной чепухи – ярчайшие страницы всемирной истории человеческой глупости. И если человек конца XX века на полном серьезе обсуждает проблемы атлантид и летающих тарелок, снежного ги–малайца и прочей чепухи, значит, он уподобляет себя вандалу, верившему в души камней и деревьев.

Игореха сопротивлялся. Доказывал, что поиски Атлантиды со времен античности способствовали появлению и развитию нескольких научных дисциплин. Ведь нашел же Шлиман Трою, хотя в нее никто не верил. И, может быть, там, в мертвых, зыбучих песках, зарыты и останки деревянного коня.

Панкрат взывал к здравому смыслу и почему–то начинал смеяться. Смех его очен^ походил на ржание.

Троянский конь работал исправно, и мы его нещадно эксплуатировали, потому что наш дом нужно было закончить к пятнадцатому августа. До срока – месяц назад он казался нам бесконечно далеким – оставалось десять дней, а мы еще не подвели стены под крышу. Все, конечно же, упиралось в навык и опыт, кои у нас отсутствовали. Навык приходил до обидного медленно, хотя мы и пытались форсировать традиционные сроки ученичества.

Строителями мы стали случайно, после целой недели работы в поле на прополке. Первым, конечно же, сориентировался Панкрат.

– Мужики, – сказал он нам сразу после того, как мы узнали о возможности заняться строительством: у колхоза было все – и материал, и цемент, и даже опалубка для фундамента, но не было свободных рабочих рук. – Мужики! – повторил он, оглядывая нас, как старшина оглядывает строй перед увольнением. – Что нам стоит дом построить?

Игореха закашлялся, а Панкрат вдруг рассмеялся и выпалил: ¹

– Нарисуем, будем жить! А? Давайте договоримся с начальством. Ну сколько можно эту чертову репу полоть? – в сердцах он отшвырнул сигарету. – Я, можно сказать, всю жизнь мечтал дом построить. Пойду и договорюсь.

Я хотел было спросить, с кем он собирается договариваться, по не успел. Он опять оглядел нас по–старшински и сказал:

– Неужели мне, Владимиру Владимировичу Панкратову, именуемому коллегами–студентами Панкратом, откажут? Неужели кто–то не _рразрешит?

И нам разрешили. Правда, решающим аргументом в пользу нашей будущей строительной бригады стал Иго–рехин разряд каменщика. Оказалось, что до поступления в университет он работал на стройке. Чуть ли не целый год. И главное: получил разряд. Поэтому теперь его, единственного специалиста в зодчестве, назначили главным: он совмещал на нашей стройке все должности, от бригадира до прораба. Мы с Панкратом назначались его подмастерьями.

– Ну что, ребята, формулу счастья хотите реализовать? – улыбнулся Попелюхин, когда узнал о нашей окончательной переквалификации. Заметив на наших лицах симптомы поразившего нас тупоумия, пояснил: – Есть, понимаете ли, ребята, такое поверье, что ли, а может, поговорка, ну, в общем, – он махнул рукой, – говорят, что человек может только тогда считать, что прожил не зря и, главное, счастливо… – Попелюхин вздохнул, – когда он построит дом, или посадит дерево, или вырастит сына.

– Ну ты молоток, Попелюхин! – засмеялся Панкрат и хлопнул его по плечу.

Теперь всякий раз, когда к нам заезжал Попелюхин, Панкрат кричал:

–' Попелюхину слава! – и добавлял: – Отведай нашего счастья!

Комсорг улыбался и, осмотрев со всех сторон наше строение, заключал:

– Дерзайте дальше, мужики.

– Как там у вас, – спрашивал его Игореха. – Все поля пропололи?

– Какое там, – вздыхал Попелюхин.

– А столбы привезли? – интересовался я. Попелюхин опять вздыхал и разводил руками.

С этими самыми столбами была связана целая история. Именно они, столбы, и являлись главной целью приезда нашего студенческого отряда. Мы должны были решить на практике элементарную школьную задачуъпротянуть, связь из пункта А в пункт В. Но по приезде^: выяснилось – столбов нет. Вышла какая–то накладка с поставщиками. Наше начальство растерялось, а колхозное отнеслось ко всему спокойно. «Поработайте у нас, – рассудил председатель, – дел на полях невпроворот. Это и зачтется вам за столбы…»

– Раствор кончается, – говорит Панкрат, выскребая мастерком со дна тазика остатки загустевшей серой кашицы.

– Игореха! – кричу я. – Заводи троянского коня, – мы все съели.

Игореха продолжает перемешивать песок, цемент и воду, и кажется, что он совсем не слышит моей просьбы. Я его не тороплю, знаю – пока не доведет раствор до нужной консистенции, троянский конь' не будет нагружен.

– Черт возьми, – говорит Панкрат и сладко потягивается. Затем он ловко выбивает из пачки «Беломорканала» папиросу. – Наверное, в самом деле хорошо построить за жизнь хоть один дом…

– Конечно, – соглашаюсь я и подбиваю кирпич под уровень.

На кирпич неожиданно опускается большая стрекоза. Расправляет слюдинки–крылья. Качает головой. Мне почему–то кажется, что головой она качает осуждающе. Сгибает и разгибает свой длинный тонкий членистый животик. Он становится то вопросительным, то восклицательным знаком. В выпуклом, как фотообъектив, глазе стрекозы отражается клетчатая рубашка Панкрата и мой мастерок. Мастерок, лежащий ближе к зеркальцу немигающего глаза, кажется больше, чем Панкрат. Я наклоняюсь, чтобы найти свое отражение, но насекомое испуганно взлетает.

– А деревья, между прочим, – замечает Панкрат, – я уже сажал. В школе, на опытном участке. А потом в парк ходили с саженцами, правда, каких деревьев – не помню. – Он оборачивается и кричит: – Игореха! Ты деревья сажал?

Но наш бетономешальщик упорно молчит и отрицательно качает головой.

– Это, наверное, наш единственный в жизни дом, – выдыхает вместе с табачным дымом Панкрат.

– Наверное, – соглашаюсь я.

– Почти стопроцентная вероятность! – нарушает обет молчания Игореха.

– После университета, – говорю я, – будем заниматься–морфологией дискретных и синхронных…

Но Панкрат не дает мне помечтать и заявляет:

– Я‑то поеду на Север. Работой надо заниматься,

а не словоблудием и бумагомаранием, – и он бьет кулаком по кирпичу.

– Комаров там побольше, чем здесь, – сам не понимая зачем, говорю я и тут же начинаю ругать себя.

Помянув этих вредных насекомых, я мгновенно начинаю ощущать зуд во всех покусанных за ночь местах. Ночь, точнее время до момента засыпания, для всех нас – са–мое трудное. Комары атакуют эскадрильями и пооди-. ночке. Простыни, одеяла и набросанные поверх всего этого куртки и плащи не спасают нас от комариного занудства. Все попытки выкурить комаров тоже оказываются безуспешными. После каждого выкуривания Панкрат начинает выражать сомнение во вреде табака и в неизвестно кем выведенной формуле о капле никотина, убившей лошадь.

– Переживем и это! – хлопает меня по плечу Панкрат. – Лето, оно, брат, проходяще. Тем более северное.

– Спускайте, с привязи конягу! – доносится до нас крик Игорехи, и мы бросаем ему освободившийся тазик. Игореха ловко ловит его и быстро нагружает.

– Принимай! – кричит он, и мы подходим к желобу, по которому ползет загруженный доверху тазик. – Бойся данайцев, дары приносящих, – смеется Игореха вслед тазику.

: – Тебе не кажется, что у нашего прораба сегодня несколько странное настроение? – бормочет Панкрат, поднимая тазик на стремянку. – Даже на Гомера потянуло. Гекзаметром заговорил.

– Молвишь о чем ты, отрок сердитый… – подхватываю я Игорехину игру.

– Чё? – вскидывает брови Панкрат.

– Он письмо получил, получил на закате, – продолжаю я, еле сдерживая смех, – от какой–то богини, взирающей где–то на море.

– Вы чё? – выплевывает окурок Панкрат. – В самом деле тронулись: стихами балаболите?

– День–то какой, Владимир Владимирович! – восклицаю я, зачерпывая раствор.

– Какой? – настороженно спрашивает он.

– Отличный, Володик, отличный. И наверху, – киваю я, – ни облачка, ни ветерка. И дом наш растет!

– Чокнутые вы оба, – расплывается Панкрат. – Ну, ты ясно из–за кого. Из–за Вероники.

Мне конечно же приятно слышать о Веронике, но я стараюсь придать своей физиономии выражение независимости и удивления. Но Панкрата мало интересуют мои эмоции и их выражение. Примеряясь к отвесу, по которому нам надо выводить угол дома, он продолжает:

– А этот–то, – кивает он вниз, – из–за кого? Из–за Таньки Волынкиной? Что там за письмо?

– Я же тебе сказал: из Колхиды, с черноморского побережья, от богини. Она, скорей всего, златокудрая.

– Ну не балаболь, – пытается он скрыть свое любопытство. ~

– Она ждет его, чтобы отправиться за золотым руном вечной любви, – стараюсь я выдерживать уровень велеречивости.

– Не тренди, – отмахивается он и приседает. Прищуривает один глаз, словно прицеливается. Затем поднимается и бросает: – Уровень держим. – Потом, чуть помолчав, начинает напевать: – Еще немного, еще чуть–чуть… – Сплевывает и поворачивается ко мне: – Так кто же его ждет?

– Я ж тебе объясняю: какая–то девчонка. Я ее не знаю, но, судя по всему, у них там что–то серьезное.

– Ну-у, – присвистывает Панкрат.

– Он, вообще, мужик серьезный. Ты же знаешь.

– Угу, – кивает Панкрат.

– Эй, вы там, наверху! – кричит Игореха. – Пошевеливайтесь! У меня еще раствора на одну заправку осталось, а до обеда сорок минут.

– Грузи в ведро, – отвечает Панкрат и машет рукой. – Поднирлайся к нам. Втроем мы успеем.

Игореха согласно кивает и начинает тщательно соскребать со стенок корыта остатки раствора. Ведро скоро наполняется.

До обеда мы успеваем израсходовать весь раствор. Положив последний кирпич – на этот раз «последняя рука» оказалась у Панкрата, – мы бежим надерегонки к нашему «вельзевулу». Так мы назвали дьявольски скрипучий велосипед, выданный нам напрокат колхозным зоотехником, добрым, чуть застенчивым человеком, который, конечно же, и не подозревал о том, какая участь ждет его видавший виды велосипед. Тот, кто подбегал к велосипеду последним, занимал почетное место на седле. Первые двое скромно устраивались соответственно на багажнике и на раме. На этот раз первыми оказались мы с Игорехой.

– Если этот тарантас, – бурчит Панкрат, нажимая на скрипучие педали, – выдюжит нас до конца, то его можно смело отправлять в космос: перегрузки ему не страшны.

– Или отправиться на нем в кругосветное путешествие! – предлагаю я. – По горам, равнинам, пустыням и, степям.

– Безбрежным? – интересуется Панкрат. – Угу. Как небо.

И, подняв голову, я смотрю на тугое натянутое голубое полотнище небосвода и на сверкающий апельсин солнца. Но глаза начинают слезиться, и я закрываю их рукой.

– Лучше всего, – доносится голос Игорехи, – сдать эту машину в музей. Только есть ли у нас музей велосипедов?.,

– Нет вроде… – пожимает плечами Панкрат, и велосипед делает крутой вираж.

– И я что–то о таком не слышал, – бормочу я.

– А жаль, правда, мужики! – говорит Игореха.

– Да, наш красавец занял бы в нем почетное место!

– Не в этом дело! – говорит Игореха. – Наши потомки не узнают о том, какой самый популярный транспорт был в незабвенном двадцатом веке.

– А кино?

– Только на экране и увидят. А вот чтобы своими руками, понимаешь ли, потрогать, покрутить…

– В музее руки распускать нельзя, – замечает Панкрат.

– А в велосипедном музее было бы можно, – рассуждает Игореха. – Хотя, наверное, это был бы не только велосипедный музей.

– Я в этом году впервые в жизни на телеге проехал, – говорю я. – Посмотрел, как на ней колеса крепятся.

– В том музее были бы автомобили, мотоциклы… – продолжает Игореха.

– Паровозы, пылесосы, – смеется Панкрат.

– И даже гвозди, – не обращает внимания на водителя «вельзевула» Игореха. – Сделать бы отдел гвоздей. Я, например, хочу знать, какими инструментами работали мой предки в прошлом веке. Или даже позапрошлом. Я знаю, какие были костюмы, какой была архитектура и посуда. А вот какими были рубанок й гвозди – нет.

– И я не знаю.

– Если доживем до пенсии, – заключает Панкрат, – создадим музей гвоздей и шурупов.

Обедаем мы на колхозном полевом стане. Еще издали, свернув с проселка на дорогу к фермам, видим столпившиеся вдоль овражка трактора и машины. Хозяева этой техники и те, кто ею пользуется в качестве пассажиров, сидят под большим брезентовым навесом, на котором красной масляной краской написано: «Столовая». В одной букве «о» нарисованы скрещенные вилка и ложка, во второй – сытая усатая физиономия с растянутым до ушей ртом. Буква «т» похожа на большой стол.

– Посмотреть бы на этого живописца, – всякий раз, замечая вывеску, говорит Панкрат.

– Дальше что? – улыбается Игореха.

– Посоветовал бы активнее использовать алфавит. Например, сделать из «л» что–либо похожее, скажем, на шалаш.

– А-а, строители пожаловали! – говорит при нашем появлении Евдокия Степановна и начинает размешивать большой поварешкой в котле ароматнейший борщ.

Панкрат. издает жалобный стон и что есть силы втягивает ноздрями воздух,

– Ну, тетка Дуся, ну даешь, – продолжает стонать он, не отрывая глаз от котла. – Налей–ка нам, как говорится, от души.

И она наливает. Душа у нее наищедрейшая.

После обеда за руль сажусь я. Игореха устраивается на раму, Панкрат прыгает на багажник.

Я давлю на педали что есть силы. Велосипед идет тяжело: цепь издает жалобные всхлипы, спицы гудят от напряжения, как высоковольтные провода перед грозой.

– Вот нажрались, вот обжоры! – по заведенной традиции ворчу я. – Смотреть на вас противно. Объедаете бедных колхозников.

– Да, – соглашается Игореха, – Панкрат сегодня порции три смолол, не меньше.

– Скажешь тоже, – нехотя отбивается тот. – Нельзя уж и борщику похлебать от души. У меня же растущий организм!

– Хорошо дитя–дитятко, – хмыкает Игореха.

– Мы дети галактики… – затягивает Панкрат. – Но:..

– Интересно, – перебивает песню Игореха, – нам сколько заплатят?.

– Это так важно? – зевает Панкрат.

– А ты, дитятко, сколько лет собираешься на родительской шее сидеть?

– Каждый выбирает сам, – отмахивается Панкрат. – И потом, истина гласит: не в деньгах счастье!

– Не заставляй повторять пошлое продолжение этой пошлой поговорки.

– Главное, – говорю я, – это достроить дом.

– Так–то оно так, – вроде бы соглашается со мной Игореха.

– Дом, – бормочет Панкрат, – надо подвести под крышу, потому что домов без крыши не бывает.

– Зато бывает одна крыша без дома, – выдыхаю я перед поворотом и объезжаю старую корягу. – Это наша палатка.

– Эх, сейчас бы соснуть минут эдак пятьсот, шестьсот! – заразительно зевает Панкрат.

– А как же дом? – возмущаюсь я.

– Руль держи крепче! – вскрикивает Панкрат, когда велосипед подбрасывает на ухабе. – А то строить будет некому.

– А ты не зевай, – отвечаю я.

– Ну никакой самостоятельности, – бормочет Панкрат и опять зезает.

Уже подъезжая к стройке, Игореха вспоминает о на-

шем комсорге: —

– Давно не наведывался к нам Попелюхин.

– Может быть, он в город уехал столбы выбивать в очередной раз? – высказываю я предположение.

. – Вполне возможно… – доносится из–за спины сонное бормотание Паикрата. – Мужики, я все–таки сосну часок, а?

– Нет! – отрубает Игореха, и я его полностью поддерживаю.

И все–таки, пока Игореха готовит раствор, а я подношу кирпичи, Панкрат умудряется вздремнуть.

Сон идет ему на пользу: до вечера мы поднимаем кладку по всему периметру на три кирпича.

– Жаль, что никто не видит наши труды, – говорит Панкрат, когда, закончив работу, мы спускаемся к реке. В ней мы не только набираем воду для строительства, но и моемся, а порой и стираем рубахи. Вообще–то, это не река, а маленький ручей, берега которого густо заросли осокой и ивняком. И все же мы называем этот тихий, ласково урчащий на повороте у большой ветлы поток рекой.

Прямо за поворотом начинается омут. Темная тихая вода в нем кажется густой. В зеркальную поверхность словно вмерзли ярко–зеленые тарелки – листья кувшинок. Сами цветы с крепкими, как ровно нарезанная лимонная кожура, лепестками завяли. Вместо них на стеблях образовались лягушачьего цвета бутылки с широким ребристым горлышком. Эти сосудики наглядно поясняли происхождение названия самого растения.

Почти до середины омута доходили неизвестно кем и когда сколоченные мостки. Бруски мостков давно потемнели, стали скользкими. Мне казалось, что на них по ночам сидят русалки и, болтая своими рыбьими хвостами в воде, судачат о земных делах. Когда я рассказал об этом омуте и его возможных обитателях Веронике, она долго смеялась, а затем, как мне показалось, несколько испуганно спросила: не хочу ли я пригласить ее посмотреть на этот самый омут в новолуние. Я ответил, что хочу. Она опять рассмеялась и пообещала составить мне компанию.

– Да, жаль, – повторяет Панкрат оглядываясь на дом.

– Вот председатель придет и оценит, – улыбается Игореха, расстегивая рубашку. – В прямом и в переноском смысле.

– Это точно, – кивает Панкрат.

Игореха, насвистывая мелодию, очень отдаленно напоминающую слышанную нами сегодня за обедом, снимает рубашку. Тщательно расправляет ее плечики и рукава. Расстилает на траве. Стягивает майку. Затем быстро освобождается от брюк и так же аккуратно складывает их рядом.

– Ты что, на медосмотр собираешься? – ехидничает Панкрат, кивая на собранную одежду.

– У нас в роте, – говорит Игореха и присаживается рядом с Панкратом, – был старшина. Здоровый такой мужик. Раза в два тебя здоровее.

– Ну, – восхищенно присвистывает Панкрат и шлепает себя по бокам.

– Любимое словечко у него было «непорядок». Как что не так – басит: «Непорядок». Каждая вещь должна была находиться на своем месте, а главное – в надлежащей форме. Сколько раз он заставлял кровать перестилать! Гимнастерки переглаживать! Сапоги переставлять! – И, понимаешь, на шапке тесемки завязывать, чтобы бантики не торчали. Я все мечтал: вернусь домой – плюхнусь на кровать прямо в одежде. Шапку никогда завязывать не буду, сапоги чистить не стану. Одежду буду бросать прямо на спинку стула.

– И что? – спрашиваю я.

– Один раз попробовал, – улыбается Игореха. – «Но чувствую – непорядок это. Неуютность и неудобство сплошное. Потом попытался это сестренке объяснить – мать с ней извелась. Но куда там – у нее, видишь ли, романтический возраст.

– У них каждый возраст особенный,'—хмыкает Панкрат.

– Пойду окунусь, – киваю я в сторону воды и торопливо скидываю с себя рубашку и брюки. Затем с разбегу раскалываю черное зеркало омута своим телом.

– Мужики! – кричу я, выныривая. – Прыгайте сюда, вода – во!

– Отмокай, отмокай, наслаждайся, – отмахивается Игореха.

– Опять на свидание? – небрежно бросает Панкрат, когда я вылезаю из воды.

– Завидуешь? – пытаюсь ехидничать я, снимая с тела длинные зеленые нити прилипших водорослей.

– Завидует, завидует… – бормочет Игореха. Он лежит на спине, заложив руки за голову.

– Конечно, – соглашается Панкрат и вынимает изо рта папиросу.^{: —} Это же ни с чем не сравнимое удовольствие – бродить с барышней по тихим, осыпанным вечерней росой лугам, вдыхать аромат ночных фиалок…

– Ночные фиалки давно отцвели, – вставляю я.

– Прислушиваться к ночной песне соловья…

– Какие соловьи? Август на дворе! – опять встреваю я в его лирический монолог.

– Надеяться на то, что повезет с кукушкой, – словно не замечая моих реплик, продолжает Панкрат. – Она, конечно же, нагадает долгие лета счастья. Вздыхать, глядя на рыжий блин луны, говорить только о возвышенном и чистом, а самому… – он вдруг разражается смехом, – самому все время хлопать на шее комаров…

– Ладно, завидуйте, – с напускным безразличием говорю я, натягивая на еще не успевшее высохнуть тело рубашку. – Назло вам буду говорить о строительстве дома и видах на урожай.

– Ты учти! – Панкрат наставительно поднимает палец. – Дом, дерево й ребеночек не могут взаимозаме–нять'ся!

Игореха поворачивает голову и неопределенно хмыкает. Затем еще раз. И вот уже смех извергается из него фонтаном.

– Ну вас! – махаю я рукой на развеселившихся друзей и поднимаюсь по склону наверх, к дому. Там стоит «вельзевул».

– После полуночи не пустим! – доносится до меня брошенный вдогонку наказ.

Но все–таки пускают, хотя я возвращаюсь позднее установленного срока.

Задержался я из–за новости, которую Вероника прощебетала с радостью дождавшегося выписки больного: утром или самое позднее днем она вместе с частью девчонок уезжает в город. Бригада, в которой она работала, выполнила все нормы и, соответственно, план. Их и еще одну бригаду отпускают на десять дней раньше срока. Она говорила, и я все отчетливей понимал, что нашей поездки в Москву не будет. Вернувшись в город, Вероника. сразу же поедет к своим, в Кишинев. Ждать меня в общежитии десять дней она, конечно же, не станет. Во–первых, общежитие переполнено абитуриентами и лишних мест там нет. Во–вторых, она просто соскучилась по своим.

– Когда ты вернешься в город, – виновато улыбаясь, говорила ома, – позвонишь мне в Кишинев, и я, может быть, удеру дня на три–четыре в Москву. И тогда…

Я понимал, что она сама не верит тому, что говорит, но продолжал согласно кивать головой, когда речь зашла о будущих походах в Третьяковку, в Кремль, о поездках в Абрамцево и Загорск.

В ночной тишине все ярче и ярче набухала луна. На ней отчетливо начали проступать пятна, которые, по всей видимости, и были лунными морями. Затем проступили светлые морщины-лунные горы. Глядя на эту луну, мне стало понятно, почему когда–то Жюль Берн решил, что до этой планеты можно долетать в пушечном снаряде. Хорошо верить в реальность кажущегося!

Завтра, по дороге на вокзал, мы обязательно заедем к вам и я дам тебе свои координаты, – сказала Вероника, когда мы остановились у ярко освещенного здания школы, превращенной временно в женское общежитие.

– Собираются домой, – кивнул я на залитые рыжим светом окна.

– Конечно! – улыбнулась Вероника. Повернулась ко мне и спросила: – Поедешь с нами завтра?

– Но ведь мы не закончили…

– Ну и что? – тихо сказала она. – Ведь оттого, что ты уедешь, земля не перевернется.

Я молчал и что есть силы пытался крутануть липкую резиновую рукоять на руле велосипеда.

– Я очень… – она запнулась, – я очень хочу поехать с тобой в Москву, а потом, если, конечно, захочешь, мы могли бы поехать вместе в Кишинев…

Рукоять не поддавалась словно срослась'с металлом.

– А ребята как же? А дом?

Вероника вздохнула, попыталась улыбнуться, чмокнула меня в щеку и побежала к школе.

Об этом разгозоре я ребятам не рассказываю. Передаю только суть новости.

– Значит, уезжают… – заключает Панкрат, и мне слышится в его голосе незнакомая нотка иронии. Он достает из пачки новую беломорину и закуривает.

– Кончай смолить! – пытаюсь я остановить его. – Уже и так в палатке не продохнуть.

– Зато комаров нет… – потягивается он и опять повторяет: – Значит, уезжают?

– Уезжают, уезжают, – раздраженно киваю я. И вдруг Панкрат начинает громко и натужно хохотать. Я удивленно поворачиваюсь к Игорехе.

– Мы тоже уезжаем, – говорит он и отводит глаза в сторону.

– Уезжаем! Уезжаем! – машет рукой Панкрат.

– Почему? Куда? – в недоумении бормочу я.

– Пока тебя не было, приезжал Попелюхин, – начинает Игореха, но Панкрат перебивает его:

– Он сказал, что колхоз отпускает всех. Понимаешь: всех! А не две бригады. Объем работ выполнен, наряды закрыты на всех. А столбы привезут только в сентябре. Так что ставить их будут первокурсники. – Он глубоко затянулся и выдохнул вместе с густой струей дыма: – Мы свободны!

– А дом? Как же наш дом?

– Попелюхин объяснил нам, что дом вне плана. Дом – это дело личное. Начали строить – хорошо. Даже замечательно – огромное спасибо. Другие закончат. Преемственность, так сказать, поколений. А если бы мы ничего не сделали, то ничего страшного не случилось.

– Но мы же строим наш дом! – пытаюсь я поймать взгляд Панкрата.

– Ну, во–первых, – Панкрат поднимает руку и загибает один палец, – это не дом, а черт–те что.

–.. Но ведь он для животных, – неуверенно произносит Игореха. – Для них.

– Вот–вот, для братьев наших меньших! – хохочет Панкрат.

– Здесь разместят или курятник, или гусятник…

– Одним словом, свинарник, – не унимается Панкрат. – Во–вторых, до занятий осталось с гулькин нос…

– Какой гульки? – ввинчиваю я вопрос.

Но Панкрат как будто не слышит его и продолжает: – А мы еще не отдыхали. И главное – за дом нам никто не заплатит.

– Но ведь председатель вроде обещал что–то, – говорит Игореха.

– Обещал, не обещал – это все вилами по воде писано. Никаких бумаг на нас нет.

– На кой они, бумаги? – пожимает плечами Игореха.

– Всех денег все равно не заработаешь…

Панкрат приподнимается и резко дует на мирно потрескивающую свечку, воткнутую в пустую консервную банку. Затем бросает в темноту:

– Все, спим. Дискуссию закапчиваем. Завтра утром придет машина, нам надо успеть собраться, – и добавляет совсем по–армейски: – Спим!

Я решил не раздеваться и ложусь прямо поверх одеяла. Сквозь густую табачную пелену доносится тонкое попискиванье первых и самых отчаянных комариных волонтеров. Где–то далеко, наверное в селе, – звонко тявкает собака. Ей отвечает целый собачий хор. Правда, давно не репетировавший.

Игореха и Панкрат дышат почти в унисон. Я представляю, как завтра утром нас разбудит своим мерзким попискиваньем электронный будильник Панкрата, как мы встанем, поставим кипятиться чайник и, вместо того чтобы побежать к реке искупаться, начнем разбирать палатку. Внимательно обследуем близлежащую территорию в поисках завалившихся казенных вещей. Потом сходим на стройку и поищем там. Но кроме троянского коня и корыта, подернутого серой плесенью застывшего цемента, конечно же, ничего не найдем. Панкрат, конечно, отмочит какую–нибудь шутку, и мы сделаем вид, что она очень удачная.

Неожиданно Игореха начинает что–то бормотать, и я почему–то торопливо закрываю глаза, хотя темнота в палатке непробиваемая. Мне кажется, что такая густая темнота только у нас внутри, а стоит выйти наружу, как весь мир станет светлей. Но вставать очень не хочется. Я опять начинаю представлять завтрашний, то есть сегодняшний день, ведь за полночь давно перевалило. И я улыбаюсь, потому что отчетливо вижу изумленные глаза Вероники, счастливую улыбку, которая появится у нее на лице после того, как она узнает о нашем отъезде…

Просыпаюсь я оттого, что кто–то трясет меня за плечо. Открываю глаза и вижу Панкрата.

– Уже пора? – потягиваюсь я.