Текст книги "Земляничная поляна"

Автор книги: Александр Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

ВРЕМЯ КРАСНОГО НЕБА

Вместо слона на дороге неожиданно появилась Катя.

Мы с Прошей стояли как раз у поворота, и я возился с поводком. Она подошла и сказала: «Привет» – так, будто никуда не уезжала. Присела и стала трепать Прошу, спрашивать его, соскучился ли он и чем все время он занимался.

О. ч‑то здесь при чем? Не он ведь ждал ее пять бесконечно долгих дней…

И вот опять дорога па Черную речку. Катька рассказывает о своем двоюродном брате, приехавшем в гости. Это из–за него она провела в городе лишние топ дни. Смеясь рассказывает, инк этот брат, а он старше па целый год, всего боится н сбо всем енрашнпает. Си никогда до этого не был в большом городе. В Эрмитаже ему понравилось так, что он ни за что не хотел уходить оттуда.

Я спрашиваю, была ли она на третьем этаже и видела ли Гогена. Конечно, спрашивая, надо употребить множественное число, но мне так не хочется объединять ее с каким–то братом. Вот если бы он был сестрой…

– Это у которого все наоборот? – уточняет Катька после того, как я объясняю, кого имею в виду.

– Наоборот? – Я протягиваю ей руку и помогаю перепрыгнуть через канаву. – Что наоборот?

– Ну все, – она ловко увертывается от пышного куста крапивы. – Ну все, – повторяет она и, запрокинув голозу, начинает кружиться. – Моя бабушка в таких случаях говорит – не как у людей.

– А как должно быть у людей?

Катька перестает кружиться и улыбается. Но как–то грустно.

– Наверное, так, как есть на самом деле, – говорит она.

– Понимаешь, – начинаю я, ко Катька, слозно не услышав моей реплики, продолжает:

– У исто красное небо и голубые деревья.

– Да, но это не наоборот.

– Но ведь это он делал нарочно! – настаивает Катька.

– Просто он так чувствовал… – начинаю я и ке знаю, как продолжить.

– Странные люди художники, – говорит Катька, замолкает и спустя несколько секунд спрашивает: – А если ты станешь художником, настоящим, ты тоже будешь рисовать красное небо?

Я молчу.

– Ведь так не бывает, – недоуменно бормочет она, – надо рисовать то, что видишь.

– Но иногда чувствуешь то, чего не видишь и нельзя увидеть, – говорю я. Это чужие слова. Их часто произносил наш учитель в студии. «Но ведь слова, как и небо, у нас одни», – оправдываю я плагиат.

У Большого камня, вросшего в берег речки, я спускаю Прошу с поводка, предварительно швырнув на противоположный берег корягу. Пес стремглав бросается в воду.

Катька снова говорит о брате, о поездке и опять о брате. Слушаю и пытаюсь разобраться в том, почему мне совсем не хотелось браться за кисть во время Кать–кнного отсутствия, хотя я клятвенно обещал нашему Александру Степановичу делать эскизы и зарисовки каждый день, а теперь мне хочется попробовать написать красное небо. Хотя небо остается голубым с плывущими высоко–высоко перьями облаков.

– Нам пора, – говорит Катька и сгибает в локте левую руку.

Я замечаю на запястье часы и понимаю, что надо спросить, откуда они у нее появились, но не успеваю, потому что Катька говорит сама:

– Это мне мама подарила.

– А я свои сломал, – вру я.

Катька молчит и затем очень тихо говорит:

– Все–таки это ужасная вещь, – и опять впивается взглядом в циферблат.

– Почему?

– Как они могут показывать время?

– А как показывают весы вес?

– Но ведь время невидимое. И неосязаемое. И очень быстрое. Мне кажется, оно везде и всюду, как воздух, И его невозможно поймать.

– Они идут вместе с ним, – говорю я, – подстраиваются под его ритм. Время идет, и часы идут.

Больше она ничего не спрашивает. Мы идем молча. Идем вместе: Катька, я и часы. Проша и время – бегут…

Мутно–молочный, проникающий всюду свет белой ночи не дает уснуть.

Лежу на ровной, как гладильная доска, спине кровати, прислушиваюсь к писку комаров. Они толпятся за вздутой парусом марлей, прикрепленной заржавленными кнопками к форточке. Никогда раньше не видел ржавых кнопок и почему–то полагал, что они не ржавеют. Безуспешно всматриваюсь в открытую книгу: на каждой странице ровные ряды букв. Маленькие и жирные – книга старая, словно с подпаленными углами страниц, – буквы кажутся похожими на съежившихся и приготовившихся для неожиданной атаки комаров.

Идет уже вторая половина июля, и скоро кончатся, белые ночи, а затем и лето. Наши отработают в колхозе и вернутся с грудой воспоминаний.

В большой комнате нудно тикают теткины часы, купленные когда–то дядей Степой на какой–то юбилей. И мне вспоминается старый фильм, в котором вместо титров или голоса за кадром, извещающего, что прошло столько–то времени, на экране появлялись в нужный момент часы. Огромные, с прямыми и тяжелыми, как шлагбаум, стрелками. Стрелки бешено крутились. Они показывали время. Каждое деление – день.

Как же все–таки можно измерять время. Неосязамое и такое быстрое. Оно везде и всюду. От него никуда не деться.

«КАРТОШКА», КОТОРУЮ НЕ ЕДЯТ

В предыдущий день мы много бегали. Видимо, слишком много, потому что у меня разболелись швы на животе. Всю ночь мучали больничные кошмары, и только к обеду стало легче.

Я решал очередную задачу про сообщающиеся сосуды. В них что–то втекало и вытекало. Сколько и куда, надо было выяснить мне. Во дворе раздались радостный лай Прошки и голос Катьки. Сосуды остались незаполненными – я бросился к окну. Оказалось, что Катька пришла поговорить с теткой Аней. Решил, что о хозяйстве, оказалось – обо мне. Катька уговаривала отпустить меня вечером на Поляну.

– Там ничего страшного, тетя Анечка, – торопливо верещит Катька. – Я ходила туда в прошлом году каждый вечер. Там очень интересно. Ребята собираются. Костер жгут, в волейбол играют,

Уговаривала Катька долго. Обещание следить за глной сделало свое дело. Тетушка отпустила.

– Когда он с тобой, моя душа спокойна, – выдыхает Тетушка.

Я рад за теткину душу, но еще больше меня радует предстоящее знакомство с ребятами, хотя и с Катькой не было скучно. Плюс был Проша. «Челозек стал человеком только в коллективе», – любила повторять наша 1 лассная руководительница. Л голоса далеких предков давали о себе знать: в коллектив тянуло.

После ужина мы отправляемся на Поляну. Оказывается, ее отделяет от дороги жидкая изгородь взъерошенных ивовых кустов. Площадка почти круглая, черные оспины от костров, вытоптанная трава. На противоположной от дороги стороне слюдянистые и чешуйчатые стволы сосен, местами облепленные мохнатыми ежиками мха. За соснами сумрак. Там прячется рыхлая белая ночь.

– Еще рано, – заключает Катька, осмотрев Поляну. – Придем попозже.

Когда мы возвращаемся, на краю поляны дымится костер – кусочек луча, отколовшийся от заходящего солнца. Пламя ярко–желтое и очень вертлявое. Оно тщетно пытается оторваться от раскрасневшихся и злобно шипящих углей. Извивается.

У костра сидят двое. Они похожи на заклинателей змей. Наш приход отрывает факиров от созерцания огненной змеи.

– А-а, Катюша! – вскрикивает тот, что повыше ростом, и встает. Когда мы подходим к костру ближе, парень протягивает мне руку: – Алик.

Я отвечаю на рукопожатие.

– Славный песик, – кивает Алик в сторону Проши.

– Его зовут Проша, – с гордостью сообщает Катька. – А почему не Татоша? – смеется Алик.

– Татоша любит калоши, – вставляет второй парень. Позднее я узнал, что его зовут Витей и он является вечным хранителем огня. Эту должность он избрал себе добровольно.

– Сейчас придут ребята, п мы сыграем в картошку, – говорит Ллнк, хлопнув меня по плечу.

Ребята и в самом деле пришли скоро.

«Картошка» оказывается очень похожа на обыкновенный волейбол, но с некоторыми отклонениями: не смог точно отбить посланный тебе мяч, садишься в центр круга. Сидящие в центре и есть «картошка». По ней бьют. Бьют мячом с подачи. Промахнулся – садишься сам. Бьют по тебе.

Мы присоединяемся к играющим. Прошу мне приходится привязать. Он очень переживает, неотрывно наблюдая за нервно мечущимся мячом. Проше кажется, что меня обижают, – я слишком часто бью мимо…

Через несколько дней мы с Катькой и Прошей становимся завсегдатаями Поляны. И я уже не представляю, как можно было раньше проводить длинные летние вечера без Алика – заводилы и балагура; без Витьки, преданно служащего огню; без хохотушек сестер–близнецов Дины и Тамары с одинаковыми чахлыми хвостиками на макушках, туго перетянутыми гастрономическими резниками; без вертлявого Виталика, первым подхватывавшего все шутки Алика; без чудаковатого Мпшп. Он носил длинную, с закатанными до локтей рукавами тельняшку, а на шее его болтался приемник, который брал только одну станцию, да и то так плохо, как будто она находилась на другой планете.

Домой мы возвращаемся, как всегда, вместе: Катька, Проша и я. Но намного позднее, чем раньше.

ОНА

«Картошка» в тот вечер «не варилась». Все пространство поляны забили комары.

– У–у–у изверги, – ругаются, тщетно пытаясь отмахнуться от комаров, сестры–близняшки. К а к заядлые парильщики, они хлещут друг друга вениками.

– Точно, вампиры, – спокойно говорит Миша, не отрывая уха от охрипшего приемника.

Мы обступаем костер, подставив комарам непробиваемые панцири ватников, свитеров и пиджаков. Хранитель огня решает спасти нас испытанным средством – свежен травой. Взвешивает на руке первый заботливо приготовленный пучок волглой зелени, аккуратно высыпает траву на огонь. Густой мутно–зеленый дым взвивается над костром. В нем есть что–то таинственное и фантастическое. Наверное, из такого дыма появлялись всемогущие джинны в расшитых золотом халатах и тюрбанах. Сложив на груди узловатые руки, они говорили…

Нет! Не говорили, а изрекали: «Слушаюсь и повинуюсь!»

Ух, мы бы им сказали! Но мы знаем: на джиннов надежды нет, и верим только в то, что этот густой и приторно острый запах паленой травы разгонит отчаянно наседающие писклявые орды.

Надеемся напрасно – комары оказываются настоящими камикадзе. Но мы упорствуем. И только Витька (его почему–то меньше всего тревожат летающие изверги) говорит, что все наши попытки тщетны.

– Дождь собирается, они и лютуют, – согласно кивает Миша.

Но когда огонь сжирает траву и вытягивается, гудит, набросившись на свою привычную жертву – дрова, Витька все–таки укутывает не в меру разбушевавшееся пламя новой охапкой влажной шелковистой зелени.

Домой расходиться не хочется – рано, а играть нет никакой возможности.

– Давайте рассказывать страшные истории, – предлагает всегда молчаливый и настороженный Венька. Из–за надвинутой на глаза кепки он походит на насупившегося воробья.

– Ерунда все это, – бросает Алик.

– Точно, бредни, – поддерживает Виталик и жалобно хихикает.

Я тоже согласен с ними, потому что уже несколько лет не боюсь темноты. Но Катька согласна, что страшные истории бывают, и у нее здесь, на даче, есть книга со страшными историями. Я знаю, что это «Вий». Все молчат, и Катька начинает тараторить. Примерно на половине повести, перед второй ночью Хомы, Алик зевает и говорит:

– Все это россказни.

– Кино такое было вроде, – бормочет Витька.

– Ладно, идем на речку, – машет рукой Алик.

– Вот это мысль, – радостно вскрикивает Виталик.

Все поднимаются. Проша тоже вскакивает, встряхивается, щелкает пару раз зубами на комаров и оставляет это неблагодарное занятие.

– А костер? – спрашивает Витька.

– Мы еще вернемся, – успокаивает его Мишка, – а если нет, то его зальет дождь.

– Ну что, двинули? – бросает все еще толпящимся У костра мальчишкам Тамара.

– А меня возьмете? – раздается с дороги чей–то голос.

И она выходит на поляну.

Вечерняя сырость и растекающиеся мутные и рыхлые облачки дыма размывают жесткие линии деревьев, окутывают всех нас, но не касаются ЕЕ. Она стоит, спрятав руки в карманы длинного вязаного жакета, и улыбается. Она словно пришла оттуда, где тепло и светит солнце, – из ушедшего дня.

– Ольгуша! – взмахивает руками Алик и смеется. Его смех колючими шариками прокатился у меня по спине.

– Привет, мальчики, – кивает она нам, продолжая улыбаться, а затем подходит к Катьке и сестренкам–близняшкам.

– Это кто ж такой лохматый? – спрашивает она, заметив Прошу. Приседает и гладит псу морду.

– Это Проша, – отвечает Катька и берет Прошу за ошейник. – Твой?

– Нет, его, – кивает она в мою сторону.

– Какой славный у тебя песик, – говорит Ольга мне.

– Пока тебя не было, завели, – хохочет Алик.

– Так мы идем? – недовольно гудит Мишка.

– Вы не против, сударыня? – обращается к Ольге Виталик.

– Конечно, идем, – быстро говорит Катька и тянет Прошу.

И мы пошли. Ольга, Алик и Виталик впереди. Теперь все говорили шумно, радостно. Но громче всех возглавлявшая наш отряд троица. Проша иногда вырывается вперед и заглядывает им в глаза. А может быть, только Ольге.

И МНЕ ХОЧЕТСЯ БЫТЬ НА ЕГО МЕСТЕ… СУХОЙ ДОЖДЬ

Мы купаемся, а девчонки сидят на берегу. Алик, как всегда, нас топит, а когда очередь доходит до меня, Проша, надрывно скуля, носится по берегу. В этот раз Алик держит меня под водой так долго, будто хочет оставить в этой темной, до противного скользкой жиже навсегда. С трудом освободившись, я выскакиваю из воды. Руки и ноги надсадно дрожат.

– Плохой из тебя будет водолаз! – кричит мне Алик, бросаясь вдогонку за уплывающим Виталиком.

Мне так хочется швырнуть ему что–нибудь в ответ, но игра без правил и обижаться нельзя.

Я выбираюсь из воды. Накидываю рубашку, надеваю брюки, начинаю втискивать мокрые, облепленные песком ноги в носки. Проша крутится рядом, слозио желая помочь.

– Он очень переживал за тебя, – услышал я голос Ольги.

Поднимаю голову и вижу, что она стоит рядом.

– Д-друг, верный, – пытаюсь отшутиться я.

– Ты замерз? – заботливо спрашивает она.

– Н–н–е-ет, ни–чего, – спотыкаясь о согласные, бормочу я.

– И как. вы здесь купаетесь? Купаться надо в мореч–ке, в теплом и ласковом, чтоб были волны и солнце.

С носками и ботинками было закончено. Решаюсь подняться. Вскидываю голову и вдруг как–то удивительно отчетливо понимаю, что сделать это не смогу: если я встану, то ее лицо окажется совсем рядом с моим. И я остаюсь сидеть. А Ольга рассказывает о море, о пальмах, о цветущей магнолии.

На руку падает крупная капля дождя. Задержавшись минуту, как бы раздумывая, чю делать, бежит дальше, оставляя на коже чуть влажный теплый след.

– Ой, дождь! – испуганно вскрикивает Ольга. – Бежим домой!

– А как же ребята? – неуверенно спрашиваю я.

– Но я же промокну.

Мы вместе вскарабкиваемся на обрывистый берег. Невдалеке, у большого камня, сидит Катька. Проша подбегает к ней. Не отрывая глаз от реки, она гладит Прошу, и он возвращается ко мне.

Всю дорогу до самого дома Ольга идет в моей куртке, наброшенной на плеча. Тонкая ткань моей рубашки намокла и прилипла к спине. Но мне не зябко. Я представляю, что мы купаемся, нет, плывем по морю. И будем так плыть вечно.

На следующий день я не захожу за Катькой и не иду на Полину. Мы договорились с Ольгой погулять. И мы отправляемся бродить. Мы идем рядом и разговариваем. О городе, о родителях, о школе, о книгах. Она удивилась, узнав, что я занимаюсь в художественном кружке, и спрашивает, смогу ли я иарисозать ее. Я отвечаю, что смогу, потому что у нее интересное лицо. И она принимается расспрашивать, чем же се лицо интересно. Я попытался объяснить, но спутался, смешался. Я боюсь сказать правду, что лицо у нее красивое и вся она красивая, красивее всех. А она продолжает выспрашивать…

Три дня мы не приходим на Поляну. Три дня мы возвращаемся домой с Прошей без Катьки. Мы проходим мимо ее дома, и я стараюсь смотреть только вперед.

На четвертый день мы зашли–таки к нашим. Настояла Ольга. Она встретила днем Алика и пообещала, что придет на Поляну.

«Картошка» уже «варилась», и мы встаем з круг. Мяч летит ровно. Описывает дугу. Надо ударить по его упругому телу резко, чтобы он отскочил от «картошки», тогда можно ударить еще раз. «Картошке» здорово достается, но ее можно спасти, поймав посланный для удара мяч.

Ольга не. умеет бить. Она мажет даже тогда, когда мяч идет, как говорится, под руку. И, виновато улыбнувшись, присоединяется к сгрудившейся в кучу «картошке».

И тогда мажу я. Вернее, стараюсь промазать, чтобы сесть рядом с Ольгой и поймать мяч – «выкопать картошку». Но, как назло, мне мяч не пасуют. Виталик постоянно разыгрывает мяч с Аликом, вернее, дает Алику возможность ударить. Точно, смачно, с налету. И тот бьет, называя это битье «подсыпанием перца». Перчилась в основном Ольгина спина…

Мне удается осуществить свои замыслы только после того, как мяч попал к Катьке. Она, как и прежде, перебрасывала мяч мне под удар.

Пробираться домой стараюсь бесшумно, хотя знаю, что тетка не спит: в ее комнате горит свет. Она читает. Читает, как всегда, Гюго. Ровный кирпичик книги завернут в истертую и разлохмаченную на сгибах газету. В собрании сочинений все книги одного формата, и обложка переходит по наследству от одного тома к другому.

На веранде, на переливающемся глянцем клеенки столе два смешных холмика – оставленные джиннами тюрбаны. Это укутанные полотенцами кастрюльки.

– Ты хорошо погулял? – слышу я удивительно громкий, хотя и доносящийся из–за стены голос тетушки.

– Угу, – мычу я, торопливо набивая рот теплой картошкой.

– Значит, все нормально?

– Ага…

– Накорми собаку.

– Угу. – Я тороплюсь, чтобы тетушка не спросила еще о чем–нибудь, и поэтому, глотая куски, кричу: – Все очень вкусно, спасибо, я пошел спать, – к, дожевывая кусок хлеба, проскальзываю в свою комнату. Беру со стола книгу и валюсь на кровать. Пытаюсь читать, но букшл склеиваются в бесконечно длинные и уносящиеся вдаль полоски строк. И я вновь иду провожать Ольгу домой. И мы опять говорим и говорим, но теперь больше я…

ДАРЫ ПРИРОДЫ

Это клубника. Свежая, только что сорванная с удивленно согнувшегося стебелька, она переполнена сладчайшим ароматнейшим соком. Тонкая, усыпанная крошечными зернышками оболочка, сквозь которую прорывается только запах, кажется, вот–вот лопнет. Кладу ягоду в рот, прижимаю языком к нёбу и медленно давлю. Что может быть лучше свежей клубники!

У тетки Ани на ее крохотной плантации созрели только две ягоды. Мы по–братски разделили их. Лучше бы и не делили, ведь дело шло к ужину, во время которого восточные мудрецы призывали всех быть щедрыми. Этой ягодой я разжег аппетит. Он не тлеет, а воспламеняется. И вдруг Алик принес на Поляну целый пакет ягод. Это был праздник! Вообще, в июле жизнь на поляне стала особенно радостной. Каждый вечер, после того как основательно темнело, кто–нибудь приносил на поляну клубнику. Набитый ягодами полиэтиленовый мешок и сам походил на огромную блестящую клубничину. Когда мешок переворачивали, гигантская ягода рассыпалась по обрызганной вечерней росой траве на множество себе подобных ягодок. И казалось, на сотни километров вокруг, на весь мир до самых звезд расползается ни с чем не сравнимый запах. Он проникал всюду, и мы, одурманенные им, забыв о костре и о «картошке», набрасывались на ягоды.

Алику всегда доставались самые крупные. Призвав всех обратить на него внимание, он поднимал отяжелев-.

шую от сока ягоду над широко раскрытым ртом и, подержав ее несколько мгновений, разжимал пальцы. Она попадала прямо в цель. А иногда, продемонстрировав всем огородный феномен, он вручал его мне. «Как самому дохлому», – доверительно пояснял он вполголоса. Зачастую, украдкой от Алика, мне удавалось передать клубничный реликт Ольге. Приняв дар, она благодарно улыбалась. За эту улыбку я был готов перепахать весь тетушкин огород.

За последние дни мы сдружились с Аликом. Конечно, и раньше мы приятельствовали, но он был на год старше меня и этот год, казалось, создавал непреодолимый барьер. Но это только казалось. Когда он так щедро открыл клубничный сезон и неутомимо поддерживал заложенную традицию, когда он устроил несколько походов в лес, а главное, когда я понял, что Ольга для него лишь одна из множества девчонок, мне стало ясно, что он хороший парень.

И БЫЛ ВЕЧЕР

Сложенные у крыльца доски, на которых я сижу, еще не успели просохнуть от ночной сырости. Передо мной на песке Проша. Он сосредоточенно ковыряет лапой яму, осторожно косит в мою сторону черными глазами.

– Эх ты, Проша, Проша, – говорю я ему тихо. – Глупая ты псина. Что ты наделал? А?

Проша поднимает голову и начинает внимательно разглядывать усыпанные ласточками провода. Переливающиеся, искрящиеся на солнце птицы изредка передергивают лапками, как будто по ним пробегает ток. Ласточки распускают изогнутые, словно от удивления, крылья, потряхивают вилочкой хвоста и, проделывая все это, не прекращают вести торопливый птичий разговор.

Проша слушает их, а не меня.

– Сержик! – Из–за дома выходит тетя Аня, вытирая испачканные землей руки о жесткий, как наждачная бумага, брезентовый фартук. – Сержик, – удивленно повторяет она, не слыша моего ответа.

Ну почему обязательно Сержик, ведь можно назвать Сережа, Серега. Так ведь нет, придумала какое–то производное от ежика или ершика.

– Ты почему такой хмурый? – не унимается тетка. – Посмотри, какая погода. Прелесть! – Она вскидывает руки вместе с фартуком. – Шли бы погуляли.

– Ладно, – соглашаюсь я.

– Сходите искупайтесь, только осторожно, с твоими швами надо быть предельно осторожным.

– Угу, – выдыхаю я.

– Ты вчера хорошо погулял? – несколько настороженно интересуется тетка.

– Нормально, – отвечаю я и чувствую, как у меня краснеют уши. Дурацкий детский атавизм: когда вру, краснеют уши. А как сказать правду?