Текст книги "Земляничная поляна"

Автор книги: Александр Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

ЗЕМЛЯНИЧНАЯ ПОЛЯНА

Мы сворачиваем с большой дороги, петляем по суетливо извивающимся тропинкам, и вдруг на нас накатывает звенящая солнечная прозрачность бора. Бор величав и спокоен, как кафедральный собор. Высокие и могучие деревья с грустью атлантов взирают на базарную трескотню кузнечиков в некошеной траве, на вентиляторный шум шмелей и золотистых мух.

– Красотища–то какая! – первой восклицает Тамара, одна из сестер–близняшек.

– Как в кино, – хихикает Виталик и смотрит на Алика, который привел нас сюда.

– Глупости все это, – хмыкает Алик. – Тут только желуди по осени собирать. Идем дальше.

И мы идем. И приходим на большую поляну, даже не поляну, а луг, убегающий к густым, похожим на свалявшуюся зеленую проволоку зарослям, за которыми скрывается тихая лесная речка. И мы обнаруживаем под шелковистой, переливающейся от слабого ветерка травой красные россыпи – землянику. И мы устраиваем земляничное пиршество. И, глядя па восхищенные глаза Ольги, мне очень хотелось подойти к Алику и, как это часто делал он, похлопать его по плечу и сказать: «Ну, ты молодец, паря!» Но не успел – за меня это сделали Мишка н Катя.

…Я лежу и смотрю в небо. Оно бесконечно голубое и звеняще чистое.

– Ты кем хочешь стать? – спрашивает меня Алик,

Я слышал, как он подошел и тяжело рухнул на землю недалеко от меня. Он провожал ребят и девчонок до брода, а теперь вернулся, чтобы дождаться, пока они напьются.

Мне совсем не хочется отвечать и вообще что–либо произносить. Мне кажется, если я что–нибудь произнесу, то слово, выдохнутое изо рта, превратится в шарик и медленно полетит вверх и всосется в эту бесконечную голубизну. И все же я отвечаю, почти шепотом:

– Точно не знаю.

– А я хочу в мореходку. Поплаваю, посмотрю мир, себя покажу. Прибарахлюсь.

– Ты счастливый человек, – вздохнул я. – Все знаешь.

– Человек… – Алик приподнялся на локтях, и теперь сквозь заросли травы я видел плотный ежик его волос. – Человек должен делать свою жизнь сам, своими руками. А для этого надо развивать волю, характер. – Он говорит так уверенно, словно повторяет хорошо заученный текст. – Надо быть хозяином на земле и во всем. Мне отец всегда говорил, да и в школе учили: человек – это звучит гордо!

– Конечно, – выпускаю я в небо очередной шарик.

– А я бы сказал – не гор то, а сильно!

Прямо мне на грудь прыгает кузнечик. Он торопливо потирает ножками слюдппкп–крылья, шевелит усиками. Я задерживаю дыхание, чтобы не испугать кузнеца, но он, словно спохватившись, расправляет крылья и пружинисто взлетает.

– Если бы я смог, я бы стал художником, чтобы когда–нибудь нарисовать такой день, – говорю я, не отрывая глаз от слепящей голубизны. – Представляешь? Тебе плохо, тоскливо, а ты взглянул на такую картину, и все изменилось.

– Веселят только карикатуры,'—безобидно смеется Алик. – Вот я в газете недавно видел – живот надорвешь. А в «Крокодиле» знаешь какие бывают? Отец говорил, что сейчас живопись свой век отжила. Нынче век кино.

– Но в кино тоже художники работают…

– Мальчишки, – обрушивается на нас голос Тамарки, – Мишка такую заводь нашел, там такие кувшинки растут, ну красотнща!

– Ну и пусть растут, – отмахивается Алик.

– Но знаешь, как там красиво! – не унимается Тамара.

– Пусть нарвет да принесет, посмотрим.

– Ну вас! – досадливо машет рукой Тамарка и убегает.

– Здесь тоже было красиво! – кричит ей вслед Алик.

«Почему было? – удивляюсь я словам Алика. – Ведь солнце осталось, небо осталось, тишина осталась». Я поднимаюсь и оглядываюсь по сторонам. Вся трава на поляне примята, словно здесь лежало стадо бизонов.

Как рассказать о вчерашнем вечере, о том, как мы вдвоем с Ольгой пошли на реку? А ребята на поляне, еще недавно близкие и хорошие, стали далекими и чужими?

Мы остановились на обрывающемся покатой песчаной насыпью берегу. Теплый, влажный и густой туман, повисший над смолянистой водой, облизывал ноги.

– В августе я уезжаю, – сказала Ольга, внимательно рассматривая пышную вату тумана, клубящегося внизу.

– Так мы все…

– Я уезжаю на юг с родителями, может быть и в конце июля.

Сердце подпрыгнуло. Быстро застучало, пытаясь столкнуть навалившуюся на него ледяную глыбу. Почему она уезжает, почему она говорит «я», ведь отныне и навеки должно быть «мы»? Мне надо ей об этом сказать. Сообщить, что отныне и навсегда мы будем все делать вместе. А я‑то дурак… Сейчас я ей скажу все прямо… Прямо сейчас.

– Тоже… я, уезжаю, я, – выдавил я из сжавшегося почти до удушья горла. Выдавил, понимая, что это совсем не те слова, и маленькие резиновые молоточки глухо застучали в тисках. – Я, – выдохнул я, – и мы.

Я не видел ее лица, но чувствовал ее. улыбку. Она улыбалась!

Моя рука, нет, теперь она была не моя, а чужая, словно одеревеневшая, потянулась к ее руке. Вот ее пальцы. Тонкие, такие теплые и почему–то тоже застывшие. Я их едва касаюсь, и по телу пробегает судорога. Перебираю один за другим се пальцы, пока не ощущаю в своей ладони ее ладонь. Ладонь оказалась очень узкой и мягкой.

Из–под ноги выскочил камень. Сорвался с обрыва. По–лягушачьи запрыгал по крутому песчаному откосу. Но всплеска не раздалось: значит, камень завяз в сырой прибрежной отмели.

– Ты поедешь с родителями? – бормочу я и ругаю свой занемевший как от новокаина язык.

– С мамой, – спокойно отвечает она. – С мамой… – повторяет она и поворачивается ко мне.

Ее ладонь выскальзывает–из моей.

– Я нарисую твой портрет, – говорю я, безуспешно пытаясь разглядеть ее лицо.

– Я уже это слышала, – говорит она и вздыхает.

– Это будет самый–самый лучший портрет в моей жизни.

– Когда? – спрашивает она, но я не понимаю ее вопроса и продолжаю:

– Я привезу из города самые лучшие краски.

– Да? Такие есть?! – изумляется она и почему–то отшатывается.

«Обрыв! Там обрыв!» – хочу крикнуть я, но только резко протягиваю к ней руки.

– Ты! – вскрикивает она и ударяет меня по ладони.

Черное лоснящееся тело Проши неожиданно появилось у ее ног. Ольга вздрогнула, сделала еще шаг назад и стала медленно, как поскользнувшийся на запорошенном катке прохожий, падать на бок, по–куриному беспомощно взмахивая руками. А затем она покатилась по склону к реке.

Я не бросился за пей, ноги размякли, похолодели, а в глаза впились крошечные горячие и острые иглы.

Она, по–кукольному разбросив ноги, сидела па песке и всхлипывала. Проша жалобно скулил и метался вдоль берега.

А я стоял на краю обрыва, стоял и смотрел на рассыпавшиеся в таком восхитительном беспорядке Ольгн–ны волосы. Мне невыносимо хотелось погладить их. Невыносимо. И поэтому я все–таки оторвал ногу от земли. Сделал шаг, затем второй. И скатился вниз.

– Прости меня, – выпалил я, рухнув на колени рядом с Ольгой.

Она закрыла лицо ладонями и как–то особенно громко всхлипнула.

– Он не хотел, поверь, – твердил я, кивая в сторону Проши. – Он не хотел. – Я осторожно дотронулся до ее плеча, но она, почувствовав прикосновение, отпрянула, выдохнула сквозь плотно сжатые ладошки:

– Отстань,

– Прости… я… это не потому, прости, – бубнил я. Подошел Проша с низко опущенной головой. Ткнулся

носом в мою руку.

– Видишь, – я тараторил какую–то сумятицу, – он тоже переживает. Прости, понимаешь… в общем, Оленька.

Наконец она оторвала руки от лица. Провела ладонью по волосам.

– Эта кофта, – еле сдерживая рыдания, сказала Ольга и оттянула густо обляпанный мокрым песком рукав, – эта кофта… знаешь, сколько она стоит!

– Мы ее выстираем, – почти выкрикнул я, – выстираем! Хочешь, я сам выстираю? А потом я пойду работать и куплю тебе много таких кофт и даже лучше. Хочешь?

– Ничего я не хочу, – прошептала ока.

– Я умоляю тебя: прости и не расстраивайся. – Больше всего я боялся в тот момент, что она перебьет меня. – Давай всегда будем вместе, всегда, знаешь, я очень люблю тебя… – От последних четырех слов меня даже зашатало.

– Ты? Знаешь, кто ты? – выкрикнула она, вскочив на ноги. – Ты… Ты дурак. Понял? Настоящий дурак. – Она побежала вдоль берега. Остановилась. Обернулась и еще раз выкрикнула: – Дурак!

– Оля, – я сделал шаг к ней.

– Не подходи ко мне! – вскрикнула она и, не оборачиваясь, пошла вдоль берега.

По темной отмели потянулась цепочка следов и растворилась в тумане.

Тетушка вздыхает, еще раз пытается одернуть затертый до заскорузлости передник и говорит:

– И все–таки зря вы сидите здесь. День–то какой чудесный.

– Что–то мне не хочется купаться, – мямлю я.

– Опять живот? – всплескивает руками тетка. – Я же предупреждала тебя: аккуратнее будь. Швы могут разойтись или воспалиться в любой момент. Что мне тогда с тобой делать?

– Ничего, обойдется, – отмахиваюсь я.

– Конечно, пройдет. Главное, не волнуйся, – настаивает тетушка. – Забудь обо всем, и пройдет. И все–таки пройдитесь, прогуляйтесь. Хорошо?

– Хорошо, – согласно киваю я.

– Я пока займусь обедом, – вздыхает она. – А вы пот о м с бязатель к о про и днтесь.

Но мы так и не прошлись. Просидели вдвоем с Прошен до сбеда: я – на досках, беседуя с Прошен, а он– на песке, вникая в семенные отношения ласточек.

ЗАПРЕТНЫЙ ПЛОД

Мы выходим прогуляться только вечером. Цель прогулки – Поляна. Я иду угостить ребят клубникой – крупными сочными ягодами, плотно уложенными в высокую стеклянную банку. Тетка собрала мне свою гордость–ананасовку. Я бы сам с удовольствием съел ее, но тетушка сказала, что по меньшей мере неприлично постоянно выступать в роли угощаемого, н поэтому выдала мне банку от щедрот своих. Если бы не клубника – эта лучшая из ягод, – никогда не пошел бы на Поляну. А теперь надо идти и платить долги. Хотя нет, долги – это что–то иное. Может быть, отдавать долг?

Наверное, нашлась бы и другая причина для похода на Поляку. Но выискивать ее не хотелось.

Банка оказалась тяжелой. Держать ее за широкое, как у бидона, горло было неудобно–рука немела. Поэтому, свернув на Поляну, ставлю банку под ближайший куст. Трясу рукой и занемевшая кисть начинает медленно оттаивать.

В центре, как всегда, играют в «картошку». Чуть в стороне жгут костер. У огня трое – Витька, Виталик и Катька. Осторожно оглядываюсь: Ольги пет и среди играющих.

– Бросай свои кости, – дергает меня за рукав Витька, и я опускаюсь на крошечный холмик сена, уже основательно примятый кем–то до меня. Рядом устраивается Проша. – А мы вчера танцевали, – продолжает Витька. – Было очень смешно.

– Наконец–то этот чертов приемник у Мишки взял еще одну станцию, – улыбается Виталик, ломая о колено корявый сучок. Сучок раскалывается неожиданно легко и рассыпается па чурочки, очень похожие на болванки для кгвы в городки.

– А где вы вчера болтались? – интересуется Виталик и пытается подманить к себе Прошу. И я почему–то сразу понимаю, что под словом «мы» он имел в виду только меня и Прошу.

Не дождавшись моего ответа, Катька встает и идет к кругу играющих. Что она боится услышать? Мне показалось, что горячая рука больно, очень больно сжала сердце и отпустила его радостно скакать на уютно сложенной ладошке.

– Дома сидели, – отвечаю я спокойно и громко, но Катька не оборачивается.

– Ага, – понимающе кивает Витька и внимательно продолжает следить за тем, как Виталик ворошит раскаленные угли.

– Привет, мужики! – сипит кто–то сзади, и мы дружно оборачиваемся. Метрах в трех от костра стоит Мишка и с остервенением крутит настройку приемника. Не отрывая глаз от черной коробки, он продолжает: – Что–то сегодня ни черта не ловится.

– Да оставь ты его в покое, – бросает ему Витя и вновь углубляется в созерцание пламени.

– Погода, видимо, не та, – жалобно, как стоматологический больной, бормочет Мишка и втискивается между Мной и Виталькой.

– Оставь что есть, – говорит Виталик, – пусть шуршит.

– Целый день оперы и оперетты, – не меняя тональности, жалуется Мишка и продолжает крутить зубчатое колесо настройки.

– Пусть играет, – поддерживает Витька Виталика.

– Пусть, – соглашается Мишка, вздыхает и, мне кажется, грустно смотрит на Катьку. Но Катька стоит к нам спиной.

Сейчас бы следовало достать банку с клубникой, угостить всех ребят и отправляться домой. Но что–то удерживает меня. Что именно, понимаю, когда наконец слышу голос Ольги. Слышу, как она смеется, отвечает на чьи–то приветствия, опять смеется.

Я не оборачиваюсь, потому что не знаю, одна ли она пришла или в компании с Аликом. Загадываю: если не обернусь до того, как она подойдет к костру, – значит, одна. Но мне не пришлось долго пребывать в неведении. У края Поляны рядом с играющими в «картошку» раздается смех Ольги, а рядом с огнем уже мелькает тень и на траву падает корчащийся от смеха Алик.

– Мы сейчас с Олькой, – с трудом выговаривает он сквозь всхлипы смеха, – мы идем, а оно лежит.

Никто из нас не понимает, что же это за «0110», ко смех у Алика такой заразительный, что мы не выдерживаем и начинаем подхихикивать. Алик уже заходится ог смеха, выплевывая какие–то непонятные слова и их огрызки: «…оно… лежит… как, как… лежит… наступил… свежее… как, как…»

Вдруг Алик перестает смеяться и, пошарив рукой по земле, находит какую–то щепку. Этой щепкой он поддевает неопределенной формы шнурок. Шнурок начинает шевелиться и обвивает щенку. Мы все узнаем в шкурке гусеницу. Она толстая, зелено–красная, с поросячьими ножками п щетинками.

– Что будем делать с вредителем полем и огородов? – вопрошает Алик, не отрывая глаз от насекомого.

– Отпусти ее, – слышу я голос Ольги и хочу повернуться, но сдерживаю себя.

– Казнить через сожжение на костре, – инквизиторским голосом вещает Виталька.

– А может быть, четвертуем? – предлагает альтернативу Алик.

– Фу на вас, – обиженно говорит Ольга, но не уходит.

– А ты как считаешь? – обращается Алик ко мне. Все оборачиваются ко мне.

– Как решит большинство, – я питаюсь быть равнодушно веселым, по язык начинает неметь.

– Мда-а, – тихо бормочет Алик и старательно сталкивает гусеницу на край щепки.

– Да пореши ты ее наконец, – хрипит Мишка и опять остервенело крутит настройку приемника.

Гусеница, словно осознав безысходность своего положения, начинает отчаянно перебирать ножками и вращать головкой, похожей на расплавленную пуговицу.

– Фу, какая мерзость, – бросает Ольга и смеется. – Ну, – поворачивается она ко мне, – так как решает большинство?

– Но мы же не на битве гладиаторов, – отшучиваюсь я и замечаю, что костер отражается одинаково и в глазах Алика и на поверхности лоснящейся пуговицы.

– Палим или нет? – настырничает Алик.

– Палим, палим, – говорит Виталька.

– Давай, – отмахивается Мишка.

Щепка повисла над юрким, как жало, языком пламени. Тугое извивающееся тело гусеницы вздулось, зашипело. Тонкая кожа начала лопаться…

Я отворачиваюсь и смотрю на Прошу. Его совсем не интересовала развернувшаяся в мире насекомых трагедия. Он до слез в глазах смотрит на стоящую у меня за спиной Ольгу.

– А клубника сегодня будет? – раздается за моей спиной се голос.

– А как же, – бормочет Алик, заканчивая кремацию насекомого. – Обязательно будет.

– Рано ведь еще, – гозорит Виталька, зачарованный манипуляциями Алика, – вот стемнеет…

– Я принес клубнику, – еле ворочая языком, говорю я и встаю.

Тишина превращается в настороженное молчание. Я направляюсь к кустам. Достаю банку и возвращаюсь к костру. Протягиваю банку Ольге. Но она делает вид, что не замечает протянутой руки.

– Где взял? – спрашивает Алик вставая.

Банка, просвечиваемая пламенем костра, кажется наполненной расплавленными рубинами.

– Тетка дала, – говорю я, продолжая держать банку в протянутой руке.

– Сама? – изумляется Алик и забирает у меня банку. Чуть подбрасывает ее, словно пытаясь определить вес.

– Точняк сама? – настороженно интересуется

Витька.

– Не трендишь? – спрашивает Мишка.

– Но я же говорю – сама дала, – горячусь я.

– Вот прямо так и дала? – спрашивает Алик.

– Конечно, – оглядываю я кажущиеся мне почему–то настороженными лица ребят. – Сказала, чтобы всех угостил. Вы же меня угощали…

– Что–о–о? – выкрикивает Алик.

– Свою принес, сам, – хохочет Виталик.

– Эй, идите сюда! – кричит играющим Мишка.

– Угощает, собирает, угощает… – давится от смеха Алик.

«Сам!», «Сам?!», «Сам?», «Сам» – доносится со всех сторон.

– Ну ты даешь! – подбадривающе хлопает меня по плечу Виталька. – Голова садовая.

– В огороде бузина, в Киеве дядька, – слышу я бормотание Витьки.

Проша начинает озираться и ворчать: он явно не понимает, что происходит. Я присаживаюсь рядом с ним и обнимаю его за шею. Пес успокаивается.

– Не обращай внимания, – тихо бросает то ли мне, то ли Проте Витька, подкармливая ненасытную утробу костра. – Здесь принято собирать клубнику самим, но не у себя в огороде.

«Поэтому ты всегда отказываешься от клубники, – хочу спросить я Витьку, – а не потому, что у тебя аллергия?» Но не успеваю. Виталик подхватывает Витькинп слова:

– Не у себя в огороде! – заходится он от смеха. —

Не у себя!

Его поддерживают разнокалиберными смешками все пришедшие па зов. Они напоминают мне нестройный хор самодеятельности, в котором каждый хочет быть солистом, но никто не хочет выделяться. Они выдавливали из себя смех и давились им. Тыкали пальцами и взглядами в корчившегося Алика и рассыпанную клубнику. В ту самую вкусную, ароматную, налитую дурманящим сладким соком.

Огонь отсвечивает на опрокинутой, сально блестящей тушке банки десятками себе подобных, но уменьшенных, перемигивающихся огоньков. Пламя наполняет гладкое брюхо бая: —;;; лилово–красным мерцающим светом…

Я ухожу оглушенный Ольгппым смехом.

Когда после прогулки с Прошей на реку возвращаюсь на Поляну, то замечаю, что ягод нет. Кровяные ягодные сгустки исчезли. От них остался еще не успевший смешаться с жестким дымом слабый запах приторной свежести. И осталось пульсирующее, извивающееся, скользкое, впивающееся в голову гриппозной болью слово «клубника».

УДАР НИЖЕ ПОЯСА

Вместе с мячом над Поляной летают, мечутся, шарахаясь от ударов, возгласы и выкрики.

Мне очень не хочется возвращаться на Поляну, но опять–таки Проша: это он тянет меня сюда. Я решаю не сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается – это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать– ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.

– Садись, – кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.

– Может быть, принести дров? – спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса – рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.

– Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?

– От него тепло, как от живого, – говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.

– И пищу потребляет – дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, – нараспев произносит Витька последнее слово.

Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.

– Ты не обижайся на них, – кивает Витька в сторону играющих.

– Стараюсь.

– Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.

– Это, наверное, только кажется…

– У огня и у времени много общего, – произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.

«От огня остается зола, ее можно потрогать, – рассуждаю я, – обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»

Кто–то больно дергает меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу расплывшуюся от счастья физиономию Виталика.

– Идем играть! – ои опять дергает меня за плечо. Проша удивленно вскидывает голову, и Виталик подмигивает ему.

– Нет, мне не. хочется, – неуверенно отнекиваюсь я.

– Обиделся, что ли? – удивляется Виталик и, обернувшись к играющим, кричит: – Алька! Алька! Он не хочет! Он обиделся.

– Что ты врешь! – вспыхиваю я. – Кто тебе сказал такое?

– Проша нашептал, – говорит Виталик и вдруг заходится безудержным смехом.

Я вижу, как ко мне приближается Алик. Он улыбается, а мне кажется, что это он, а не Виталик захлебывается в смехе.

– Давай пять, – протягивает мне руку Алик.

Я молча отвечаю ему тем же жестом. Алик сжимает мне руку и резко дергает. Я встаю с земли.

– Мир? – хлопает по плечу свободной рукой.

– Нам не нужна война, – гогочет Виталик.

– Да я не обиделся, – бодрюсь я.

– Вот и хорошо, а то, – начинает он что–то объяснять, но в это время раздается обиженный окрик Ольги:

– Алик, ну что же ты там? Мы ждем тебя.

– Ну ладно, – встряхивает он последний раз мою руку. – Идем. – Он наклоняется и треплет Прошу. – Идем! – подмигивает он мне и добавляет: – Клубничник.

– Вот видишь, – улыбается Виталик и вздыхает. – Все и встало на свои места.

«А кто знает, где чье место? – хочется мне выкрикнуть в лицо Витальке. – Кто и как их распределяет?» Но вместо этого я иду и занимаю место в кругу играющих. Встаю между сестрами–двойняшками, потому что напротив, там, где стоят Ольга и Алик, тесно, но крайней мере для меня.

Но после первого паса вынужден выйти из круга – Проша начинает, как всегда, нервно метаться. Успокаиваю пса – глажу по теплой мохнатой голове. Затем набрасываю поводок на суковатый пень. Проша смотрит то на меня, то на уродливый деревянный обрубок, бывший когда–то елью.

Второй пас я получаю от Катьки, но промахиваюсь: «картошка» слишком редкая. Меня спасает Алик, перехватив мяч левой рукой. Он передает его Ольге, но она мажет_{; —} мяч падает. Ольга присоединяется к «картошке». Следующим в центр круга садится Алик – он пропускает фантастически легкий мяч. Теперь Ольга смеется, спрятавшись за спиной Алика.

Катька снова пасует мне. Мяч идет под руку, под сопротивляться. Может быть, и зря, но оказывается – это удивительно хорошо, когда кто–то решает за тебя. Его можно во всем винить, на него сваливать – ведь пошел на поводу. Пока же я иду на поводке… У костра, как заклинатель огня, Витька.

– Садись, – кивает он мне, и я соглашаюсь, хотя поводок уже отпущен.

– Может быть, принести дров? – спрашиваю я, но Витька словно и не слышит моего, в общем–то, никчемного вопроса – рядом с костром возвышается объемистая кучка дров. Из них при желании можно сложить миниатюрную поленницу.

– Сколько ни смотрю на огонь, не пойму, живой он или нет?

– От него тепло, как от живого, – говорю я и прижимаю к себе теплую Прошину голову.

– И пищу потребляет – дрова ест. А вот потрогать его нельзя. Удивительно, – нараспев произносит Витька последнее слово.

Я отпускаю голову Проши, и он кладет ее мне на колени сам.

– Ты не обижайся на них, – кивает Витька в сторону играющих.

– Стараюсь.

– Все пройдет. Пройдет, и будет казаться, что этого не было или было, но не с тобой.

– Это, наверное, только кажется…

– У огня и у времени много общего, – произносит Витька мудреную фразу, и я пытаюсь в ней разобраться, а Витька уже рассказывает историю с исчезновением отца и заменой его какими–то приходящими в дом дядьками.

«От огня остается зола, ее можно потрогать, – рассуждаю я, – обугленные деревяшки. Это будет в будущем от настоящего. Это будет настоящее, оставшееся от прошлого. Будет и уже прошлое, которое нельзя исправить…»

Кто–то больно дергает меня за плечо. Оборачиваюсь и вижу расплывшуюся от счастья физиономию Виталика.

– Идем играть! – он опять дергает меня за плечо. Проша удивленно вскидывает голову, и Виталик подмигивает ему.

– Нет, мне не хочется, – неуверенно отнекиваюсь я.

– Обиделся, что ли? – удивляется Виталик и, об–ернувшись к играющим, кричит: – Алька! Алька! Он не хочет! Он обиделся.

– Что ты врешь! – вспыхиваю я. – Кто тебе сказал такое?

– Проша нашептал, – говорит Виталик и вдруг заходится безудержным смехом.

Я вижу, как ко мне приближается Алик. Он улыбается, а мне кажется, что это он, а не Виталик захлебывается в смехе.

– Давай пять, – протягивает мне руку Алик.

Я молча, отвечаю ему тем же жестом. Алик сжимает мне руку и резко дергает. Я встаю с земли.

– Мир? – хлопает по плечу свободной рукой.

– Нам не нужна война, – гогочет Виталик.

– Да я не обиделся, – бодрюсь я.

– Вот и хорошо, а то, – начинает он что–то объяснять, но в это время раздается обиженный окрик Ольги:

– Алик, ну что же ты там? Мы ждем тебя.

– Ну ладно, – встряхивает он последний раз мою руку. – Идем. – Он наклоняется и треплет Прошу. – Идем! – подмигивает он мне и добавляет: – Клубничник.

– Вот видишь, – улыбается Виталик и вздыхает. – Все и встало на свои места.

«А кто знает, где чье место? – хочется мне выкрикнуть в лицо Витальке. – Кто и как их распределяет?» Но вместо этого я иду и занимаю место в кругу играющих. Встаю между сестрами–двойняшками, потому что напротив, там; где стоят Ольга и Алик, тесно, по крайней мере для меня.

Но после первого паса вынужден выйти из круга – Проша начинает, как всегда, нервно метаться. Успокаиваю пса – глажу по теплой мохнатой голове. Затем набрасываю поводок на суковатый пень. Проша смотрит то на меня, то на уродливый деревянный обрубок, бывший когда–то елью.

Второй пас я получаю от Катьки, но промахиваюсь: «картошка» слишком редкая. Меня спасает Алик, перехватив мяч левой рукой. Он передает его Ольге, но она мажет – мяч падает. Ольга присоединяется к «картошке». Следующим в центр круга садится Алик – он пропускает фантастически легкий мяч. Теперь Ольга смеется, спрятавшись за спиной Алика.

Катька снова пасует мне. Мяч идет под руку, под удар. Он, этот удар, должен прийтись точно по Ольге. И Ольга, словно чувствуя возможную опасность, поворачивается и смотрит на меня. Смотрит спокойно. Она уверена в том, в чем сомневаюсь я.

И я отбиваю мяч Мишке. Он перебрасывает мяч «Тамаре, и она неожиданно для всех бьет по «картошке» и попадает точно в Ольгу. Я очень стараюсь не замечать, что происходит с Ольгой и вокруг нее. Но все равно вижу. Вижу, как она вздрагивает, как растягиваются в гримасе ее губы, как неожиданно быстро начинают набухать глаза. Вижу, как она старается что есть сил сдержаться, чтобы не расплакаться, и у меня, так же, как в тот вечер на берегу, холодеют ноги.

Игра продолжается, но Ольга в ней не участвует. Выйдя из круга, она бредет к костру. Мне кажется, еще чуть–чуть, и она натолкнется на костер. Но она останавливается, присаживается, натягивает на колени пушистую кофту, поворачивается к Витьке и что–то спрашивает у него. Он кивает в ответ. Вижу, как к ней, опустив голову, подходит Проша, но она его не замечает. Поводок натягивается.

– Серый! – ввинчивается в меня чей–то крик, и я спохватываюсь, что я в игре. Наотмашь бью по мячу, летящему прямо на меня. Мяч обжигает ладонь и штопором входит в «картошку». Рикошетит от чьей–то спины, и я опять бью. Мяч ударяет прямо по голове Алика, но теперь не отскакивает, а. падает прямо в оторопело застывшие руки Алика. Все освобожденные «картошечки–ки» радостно кричат – теперь их место займу я. Алик тоже пытается улыбнуться.

Я направляюсь в центр круга занять место и вижу, как Проша, видимо все это время стоявший понуро, вдруг подался вперед. И лизнул Ольге щеку.

Пронзительный, исступленный крик Ольги впивается в меня тысячами раскаленных игл.

Я нелепо сижу на корточках и вижу, как, оттолкнув стоявшего рядом Мишку, к костру бросается Алик. По–футбольному размахивается ногой и бьет Прошу. Глухой удар тонет в густой шерсти. Проша с визгом дтска–кивает, и Алик бьет еще раз, и еще.

Мне кажется, что на все происходящее здесь на Поляне и на себя самого я начинаю смотреть со стороны. Но сквозь мутное, словно запотевшее Ътекло. Я слышу свой крик. Но этот крик не слышат остальные, потому что крик застревает во внезапно пересохшем и сжавшемся до шершавости растрескавшейся резиновой трубки горле.

Я вижу вскочившего с корточек, бегущего к Алику человека. Вижу, как он повисает на руке Алика.

I1 только когда Алик разворачивается и бьет человека по плечу, начинаю осознавать, что этот человек я.

. – Уйди, клубничник, – горячо выдыхает мне в ухо Алик.

– Мальчики! – взвизгивает Ольга, но, заметив кинувшегося ко мне Прошу, исступленно кричит.

– Стойте! – рвутся в нашу сторону Катька и Тамара, но Виталик отталкивает их.

– Отпусти руку! – хрипит Алик и бьет меня по запястью. Но пальцы словно намертво впились в мясистый рукав его ватника. Алик бьет еще раз. – А-а! – сквозь зубы выдавливает он и оборачивается. Я вижу ткнувшегося в ноги Алика Прошу.

– Кончайте, ребята, – встает с земли Витька.

– А–а–а, – продолжает цедить Алик, и его сапог вновь впивается в живот Проши.

– Сделайте с ней что–нибудь! – кричит Ольга, тьма рукой в хрипло рычащего Прошу. – Она взбесилась, она нас перекусает!

– Это подло, – шепчу я Алику. – А ты знаешь кто…

– Что-о, – ласково тянет он.

– Сделайте с ней что–нибудь! – захлебывается в истерике Ольга.

– Стойте же! – кричит Катька, безуспешно пытаясь приблизиться к нам.

– Ну, погоди, – неизвестно кому грозит Виталик и, отталкивая девчонок, кидается к кустам. Через секунду он появляется из кустов с длинной корягой.

– Подлец, – бормочу я и дергаю Алика за рукав.

– Что–о–о-о, – взвизгивает он и отшатывается от меня.

8 тот же момент я замечаю: приближаются к моему лицу руки. Медленно, как при съемке рапидом, двигается сжатый до белизны на буграх костяшек кулак. Проплывает перед глазами, и в то же мгновение острая боль раскалывает голозу надвое.

–¹ Хочешь еще? – доносится до меня вопрос, и я киваю.

– Кретин, – смачно выговаривает Алик.

– Алька, – доносится откуда–то издалека голос Виталика, и сквозь проталину, образовавшуюся в запотев–шем стекле, я вижу, как Виталик размахивает корягой перед мордой скулящего Проши.

Я отпускаю рукав Алика и в то же мгновение полу-

чаю очередной удар по голове.

В ушах начинает нудно и пронзительно гудегь. Гул перерастает в тяжелый шум. Шум накатывает волнами Но я продолжаю стоять. Вижу, как Алик ловко подхва тывает брощенную ему Виталиком корягу. Взвешивает ее. Прыгает к костру. Размахивает корягой и бьет Прошу по голове. Пес взвизгивает и кидается в сторону. Но кожаная нить поводка, натянувшаяся до упругости струны, держит его

– Что ты делаешь! – кричит Катька и пытается схватить Алика за рукав, но Виталик оттаскивает ее. Она опять что–то кричит. Я не могу разобрать слов – … по ушам ударяет очередная волна шума – и делаю шаг к Катьке.

Алик опять замахивается на Прошу, но пес кидается к нему под ноги. Алик падает. Откатывается в сторону. Быстро вскакивает. Поднимает корягу и подходит к Проше.

Катька что есть силы вырывается из рук Виталика. Наверное, она что–то кричит или говорит, но вижу только слезы, текущие по ее щекам. И я делаю к ней шаг. Затем еще один и еще. Но оказываюсь рядом с Аликом. Он поворачивается ко мне. Он тяжело часто дышит.

– Уйди! – Цедит он сквозь стиснутые зубы