Текст книги "Сумеречная зона"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Глава 19

Следующим утром после коллективной оперативки в конторе, помятый, но энергичный Воронцов проводил персональную оперативку на опорном пункте. Его аудиторией были Дядык, а также засиженный мухами портрет Дзержинского на стене.

– Что у нас там с текучкой? – деловито спросил Воронцов.

– Что, что, ты что, сам не знаешь, что? – нудно забубнил Дядык. – Тяжкие телесные на кабаке, – ебок, там же, два ларька, два угона, легких телесных, – три. Ну и мокруха в зоне. Ну, еще ночная мокруха, но там трупешник спорный очень, может, мы его еще спихнем. Ну, еще карманов штук десять, но я их уже отказал. Еще Евменович просил поспособствовать.

– Чему?

– Расшириться ему надо, хочет из своей рыгаловки столы на тротуар выставить.

– Пусть выставляет.

– Ладно, – с облегчением сказал Дядык, – а то, я уже принял.

– Сколько?

– Двести, – Дядык полез в карман.

– Оставь на хознужды, – остановил его Воронцов.

– Что, прямо щас? – приятно удивился Дядык.

– Нет, не щас. Потом. Что там по «Плюсу»?

– Да ни хрена, как я и думал. Что там может быть, когда он уже больше года, как стоит.

– Здание чье?

– Его, «Плюса». Но он прекратил предпринимательскую деятельность, налогов не платит и вообще в налоговую не является. Долгов за ним особых нет, поэтому никто его и не ищет, хрен его знает, где этот владелец. По адресному я пробил, но не живет он по тому адресу, там «хрущоба» однокомнатная, для понту, он там и не жил никогда.

– А «элеватор» чей?

– Какой элеватор? – Дядык помигал бесцветными ресницами. – А-а-а, элеватор. Ничей. Нет никакого элеватора, не числится на балансе нигде.

– А кто платит за офис?

– Никто. А что там платить? Там вода и электричество отключены, за землю что-то накапливается, но я не выяснял, на хрена оно тебе надо?

– Персонал?

– Были охранники, целых шесть голов. Все уволены вместе с остальными.

– У меня есть концы по мокрухе в зоне, Толян, может, и раскроем.

– Ну? – удивился Дядык. – Я ОПД смотрел, гам пацаны натаскали одной пустой туфты.

– Ты тоже не забывай подкидывать. Короче, остаешься на хозяйстве, пока я занимаюсь мокрухой, только не увлекайся сильно хознуждами.

– Да ты за меня не волнуйся, ты за себя волнуйся. Тебе помощь нужна? Там же лазит какой-то упырь с пилой, это тебе не хрен лежачий.

– Спасибо, Толян. Надо будет, я тебя позову.

Первый раз за все время их знакомства Воронцов первым сделал шаг навстречу Риккерту. Он чувствовал, что события каким-то образом ускоряются, что часы тикают быстрее и надо успевать, пока не стало слишком поздно.

Риккерт мрачно посмотрел на него, сдвинув очки на лоб.

– Ну? Я занят.

Воронцов молча выложил на стол два венецианских кинжала. Один из них был прост и функционален – очень узкий клинок, почти треугольный в сечении и серебряный шар вместо рукояти, с печатью владельца в нижней части – роза, пронзенная стрелой. Второй, который Воронцов использовал для хозяйственных надобностей, представлял собой настоящее произведение искусства, у него была витая рукоять из электрона – сплава серебра с золотом, относительно широкое лезвие, покрытое цветочной гравировкой, и гарда в виде двух маленьких морских коньков, очень похожих на те, что Воронцов видел на старых базарных весах во времена своего детства. Особая ценность этих вещей состояла в том, что на них имелись экспертные заключения о подлинности, которые Воронцов принес с собой, Риккерт клеветал, когда болтал что-то о воровстве, Воронцов официально купил кинжалы у владельца-коллекционера за собственные деньги, другое дело, что у владельца не было возможности расплатиться деньгами. Раздраженно подергивая плечами, что служило у него признаком большой заинтересованности, Риккерт взял в руки и очень тщательно осмотрел оба кинжала и документы.

– Ну-с, – медленно сказал он, снова возвращая очки на лоб. – У меня одно сердце, Воронцов. Какой из них ты предлагаешь для него?

– Ты злопамятен, – усмехнулся Воронцов. – А я нет. Возьми оба.

– Ну-с, – так же медленно произнес Риккерт. – Насчет злопамятности это еще большой вопрос. И что? Ты намерен принять подарок или ты хочешь задолбать меня своим благородством?

– Намерен.

– Тогда садись вон к тому столу и порежь огурец, который лежит, прикрытый газетой, рядом с маленьким кусочком вчерашнего сыра, а я пока поскребу по сусекам и вскрою закрома. Только не цапай мои кинжалы! – Он хлопнул Воронцова по руке.

– Там есть скальпель, которым я совсем недавно делал резекцию желудка, он лежит рядом с огурцом.

Риккерт удалился куда-то за стеллажи и отсутствовал намного дольше, чем требовалось Воронцову для резекции огурца, а когда вернулся, то в руке его была банка со спиртом, а под мышкой клетчатая деревянная коробка для шахмат.

– С чего начнем? – спросил он, присаживаясь к накрытому столу.

– С шахмат, – ответил Воронцов. И Риккерт открыл коробку.

То, что лежало там, могло убить слабонервного человека, одним своим видом – у него был девятимиллиметровый ствол, длиной в двести миллиметров, и мрачная, рубчатая рукоять, похожая на кистень.

– Эту штуку надо носить на плече, как мушкет, – заметил Воронцов.

– Ты можешь повесить его на стену и показывать друзьям.

– Тебе, то есть для этого мне понадобится пара железно-дорожных костылей.

– Тебе что, не нравится? – обиженно вскинулся Риккерт.

– Очень нравится. Я буду ходить с ним на охоту. Где ты его украл? В артиллерийском музее?

– Не юродствуй. Это у вас в ментуре практикуют воровство. А я интеллигентный человек, мне подарил его один покойный профессор, очень заслуженный ветеран.

– Он подарил тебе его до или после смерти?

– Ну, какая принципиальная разница? Вещь в хорошем состоянии, и к ней подходит пээмовский патрон, вот, что имеет значение.

– Я знаю, что к нему подходит, у меня уже был такой, только не таких чудовищных размеров.

– Ну, разумеется, – легко согласился Риккерт.

– Куда твоим размерам до моих.

– Нет, это мои размеры, – Воронцов взвесил в руке «люгер» и внушительно постучал им об стол.

– И куда твоим, до моих.

– Согласен, – поспешно ответил Риккерт. – Долой приоритет размера. Наливай.

– Ну, хорошо, ну ладно, – говорил Риккерт через час, возбужденно размахивая руками. – Ну, допустим, я мог бы сказать тебе, что раны пилой и бритвой нанес один и тот же человек. Зачем тебе это знание? Ты и так это подозреваешь, вот и действуй по своим подозрениям, подозревать – это твоя работа.

– Не учи меня моей работе. У меня слишком мало времени жизни, чтобы работать по всем, кого я подозреваю. Я подозреваю всех.

– А в чем ты подозреваешь меня?

– В том, что взамен моих бесценных раритетов ты всучил мне ничего не стоящее ржавье.

– Что-о-о?! – Риккерт схватил «люгер». – Да это же наградная вещь, ни единой царапины и надпись: «Дорогому Готтлибу от камерадов»!

– Вот эта надпись меня особенно трогает. Интересно, профессор сам перерезал глотку «дорогому Готтлибу», или это сделал кто-нибудь другой?

– Да ну какая принципиальная разница! Профессору тоже перерезали глотку, все мы там будем.

– А пистолет сбросил тебе опер, который занимался убийством, за литр спирту? Ты же интеллигентный человек, Риккерт.

– Ты страдаешь профессиональными маниями, Воронцов, тебе надо обратиться к специалисту.

– Вот к тебе и обращусь в свое время с сопроводиловкой на большом пальце правой ноги.

– У тебя полностью разрушена психика, Воронцов, я боюсь отдавать в твои дрожащие руки эту великолепную вещь. Нет, ты посмотри, какая насечка на рукояти, у меня сердце разрывается, когда я расстаюсь с ним.

– У кого предки торговали на базаре, Риккерт?

– У меня. Я это точно знаю. Но твои стояли где-то рядом. Ты посмотри, как ходит затвор, неужели ты ничего не понимаешь в оружии? Ты посмотри, как легко он выбрасывает патрон! – Риккерт защелкал затвором.

– Перестань дрочить эту волыну! – возмутился Воронцов. – Ты что, пристрелить меня хочешь?

– Успокойся, я умею обращаться с оружием, в отличие от тебя. – Риккерт собрал патроны в магазин, загнал его в рукоять и щелкнул предохранителем. – На, пользуйся. Моим размером.

– Кинь в ящик пока, потом я проверю, на что он годен.

Когда еще через час Воронцов выполз от Риккерта с шахматной доской под мышкой, судьба наблюдала за ним из-за угла двумя парами глаз из-под тонированных стекол мотоциклетных шлемов.

Глава 20

Первоначальное решение было принято обитателем башни на основании указаний Голоса и сообщения подруги о том, что мент работает на опорном пункте. Базар облегчал задачу, вычислить мента, стоя в толпе, было намного безопасней, чем торчать под райотделом. Голос говорил что-то о пороге, который надо переступить, о силе, которая находится в доме у мента. Значит, следовало провести его до дома и кончить, переступив порог вслед за ним, в его доме и вместе с его силой, чем бы она ни являлась.

Но когда охотник увидел поддатого сыщика, выползающего из здания судмедэкспертизы с шахматами под мышкой, у него мгновенно созрел иной план, отменяющий первый. Зачем было рисковать, сталкиваясь с силой, сидящей в доме у мента? Охотнику предоставлялся шанс поставить точку изысканно, по всем правилам искусства и доказать Голосу, что он продолжает оставаться лучшим. Он сделает это в присутствии Голоса, медленно и не спеша отпилив жертвенную голову остро отточенной пилой. Это будет намного изящнее, чем рубить мента наспех, лишив его возможности осознать и прочувствовать происходящее. Пьяная ищейка была слишком заманчивой добычей, чтобы не воспользоваться шансом и не умыкнуть ее в башню для сладостной расправы, охотник не сомневался, что легко обездвижит немолодого, нетрезвого и нетренированного мента.

Уже смеркалось, и начал накрапывать дождь, но фонари еще не зажгли. Воронцов быстрым шагом шел по тихой улочке к своему дому, когда сзади раздался негромкий рокот мотоцикла, на который он не обратил ни малейшего внимания, занятый мыслями о том, что засиделся у Риккерта и запаздывает на встречу с Илоной.

Вдруг мысли разлетелись от удара в затылок, и он растянулся носом в асфальт, в глазах потемнело, коробка вылетела у него из рук. Кто-то рванул пистолет из поясной кобуры, кто-то схватил за воротник пиджака сзади и начал выворачивать руку за спину. Двигаясь вслед за рукой, Воронцов извернулся винтом, слепо ударил ногами и куда-то попал. Ему даже почти удалось подняться, но удар тяжелым ботинком в грудь сшиб его на спину, он проехался по асфальту, правая рука ударилась о раскрывшуюся шахматную доску.

Он увидел перед собой качающуюся фигуру в мотоциклетном шлеме или две, или четыре – в глазах у него двоилось. Он сунул руку под доску – и рубчатая рукоять легла в его ладонь.

Фигура в мотоциклетном шлеме занесла ботинок, Воронцов сбросил предохранитель и нажал на курок, грохнул выстрел, вспышка ослепила его.

Фигуры сломались, рассыпались, снова сложились вместе, бросились к мотоциклу, он пытался поймать их стволом, но все плыло в его голове. Взревел мотор.

В конце дороги показались автомобильные фары, когда Илона, выскочив из машины, кинулась к нему, Воронцов уже вставал на дрожащие ноги.

– Нелегко ты зарабатываешь себе на хлеб, – сказала Илона.

Они сидели на кухне у Воронцова и пили, Воронцов – джин, Илона – кофе, девочка – «Спрайт» из красивой банки, которую привезла Илона.

– Что ты видела? – спросил Воронцов.

– Я видела мотоцикл, который удалялся на большой скорости, и двух наездников на нем, – Илона усмехнулась. – Номер был не освещен и залеплен грязью.

– Какой мотоцикл?

– Старый. Черный. Задние дуги, два самопальных багажника.

– Седоки?

– Темные куртки, темные брюки, темные шлемы, Илона пожала плечами. – Задний выглядел каким-то скособоченным. Они хотели тебя убить?

– С чего ты взяла?

– Я видела ПМ и гильзу, которые ты поднял с асфальта.

– Больше ты ничего не видела?

– Нет.

– Это мой пистолет. Хотели забрать, но выронили, и произошел случайный выстрел.

– Ладно, Воронцов, это твои дела. Как ты себя чувствуешь?

– Хреново. Это уж пятый или седьмой раз я получаю по башке. Амортизация, знаешь ли.

– Ты лучше не пей.

– Я сам знаю, как лечить свою голову.

– Смотри, чтобы она у тебя не отвалилась. Ты уже вторые сутки плохо выглядишь.

– Я всегда плохо выгляжу. Вдруг засигналил мобильник.

– Ты где? – спросил начальник розыска.

– Дома.

– Ну, так выйди и посмотри, что там у тебя делается, раз уж ты не ходишь на оперативки.

– В чем дело?

– Передали звонок с 02, что кто-то там стреляет рядом с тобой.

– Я слышал. Это выхлоп. Пацаны возились с мотоциклом прямо у меня под окнами.

– Тебе что, трудно жопу поднять? Или ты не можешь?

– Могу.

– Ну, так выйди и посмотри. Перезвони.

– Обязательно.

– Ты кому-нибудь говоришь правду, Воронцов? – спросила Илона.

– Зачем? Она никому не нужна.

– И тебе?

– И мне, и тебе, и ей, – Воронцов кивнул на девчонку, сидевшую, уткнувшись в банку со «Спрайтом». – Если бы ты знала правду обо мне, Илона, ты бы перестала со мной целоваться.

– Ты плохо знаешь женщин, Воронцов.

– И мужчин. Никто ни о ком ничего не знает, кроме той лжи, которую придумывает для себя и для других. Я устал жать. Но устать жать – это значит устать жить. Кому мы лжем, когда ведем постоянный внутренний диалог? Замолчи и ты умрешь. Я вынужден лгать даже самому себе, чтобы не пустить себе пулю в лоб.

– У тебя с головой не все в порядке, Воронцов.

– Кому есть дело до моей головы?

– Змее, – вдруг едва слышно произнесла девочка.

– Что? – опешил Воронцов.

– Мне есть, – чуть громче повторила девочка, затем отставила свою банку, подошла к Воронцову и легко поцеловала его в висок.

– Ну, вот, – кивнула Илона. – Я же говорила.

Совершенно обалдевший Воронцов положил ладонь девочке на спину.

– Как ты себя чувствуешь?

– Я хочу спать. Можно я пойду?

– Конечно, конечно, – растерянно заторопился Воронцов.

Когда она ушла, они с Илоной посмотрели друг другу в глаза, – после этого уже не могло быть и речи о том, чтобы забрать девочку из дому.

Глава 21

Башня рухнула, больше не было обитателя башни, другое существо выбиралось из-под обломков самого себя, двойная змея в муках меняла кожу.

Оно корчилось, голое, под неподвижным взглядом желтоглазой суки и неподвижным взглядом ангела с кокаиновыми глазами, размазывая по полу собственную кровь, оно хватало клыками себя за плечи и пятнало их ядовитой слюной, но не издавало ни звука, кричать было запрещено – говорил Голос. «Ты ослушался дважды. Я даю наслаждение, и я даю страдание. Возьми пилу». Существо беззвучно распахивало рот, и выкатывало слепые глаза, но рука его нашла пилу, или рука ангела вложила пилу в его руку. «Отрежь то, что осталось, – произнес Голос, – или будешь мучаться вечно».

Голый, на каменном полу, за железными стенами собственного ада, раздвинул ноги. Его мошонка была разорвана пулей надвое. Одно яичко вывалилось и осталось в кровавой тряпке джинсов, второе висело на тонкой, белесой нити, среди лохмотьев морщинистой кожи. «Режь», – сказал Голос. Ангел-помощник накрыл рукой член, чтобы уберечь его от зубьев пилы. Голый ударил. Остатки того, что делало его человеческим существом мужского пола, упали на пол.

Голова Воронцова невыносимо болела. Он кривил душой, когда говорил Илоне о пяти-семи ударах, на самом деле их было не меряно, плюс тяжелая черепно-мозговая травма от ружейного приклада. Этот удар по затылку почти доконал его, он держался при Илоне, как мог, но теперь лежал пластом, не в состоянии, не то, что пошевелить головой, но и двинуть глазами, он не мог подняться и налить себе стакан джину, хотя и знал, что это не поможет.

Девочка за стенкой не спала и не хотела спать. Она хотела остаться в этом доме, зная, что это единственное место на Земле, где она кому-то нужна, и именно здесь она и была нужна более всего. Она знала, что здесь и сейчас столкнулись две силы, неизмеримо более древние, чем сама Земля, и более ужасные, чем Смерть, она не умела объективировать это знание даже для самой себя и не могла рассказать об этом Воронцову, но знала, что умный, сильный и опытный сыщик Воронцов – пыль под ногами этих сил и погибнет без ее помощи. Она знала, что они могут погибнуть и вдвоем, но это не слишком волновало ее, она не очень хорошо представляла себе разницу между жизнью и смертью, она недостаточно глубоко вросла в жизнь, чтобы бояться смерти. Она знала, что без Воронцова, который был Домом сам по себе, она погибнет сама по себе – в канаве или в психиатрической больнице, где ужас, боль и тупые иглы, рвущие вены. Она знала, что ее прошлое – на кончиках ее пальцев, но пальцы не хотят помнить прошлое и стряхивают его прочь. Она была очень странной девушкой-под ростком, балансирующей на грани зрелости, там, где она существовала, не было никакой нормы, все было текучим, лунным, и она свободно проходила там, где другие люди бились лбом в статичные декорации своей жизни. Она чувствовала, что Воронцов живет в сумерках пыльных декораций, построенных им самим, и страдает, и бьется о них своей бедной головой, но как она могла ему это объяснить? Она ничего не могла, умея делать такие вещи, о которых другие люди читали в сказках, она была нераспечатанным сосудом силы, подлинной Лампой Алладина, которую Воронцов, не понимая этого, согрел своим прикосновением. Бедный, старый, глупый Воронцов, был почти всемогущим рядом с ней, и он лежал рядом с ней, за стенкой, страдая от боли и не умея дотянуться до стакана водки. Но лампа уже вспыхнула, независимо от желания дающего или принимающего свет, и бедная, старая, лысая голова успокоилась на подушке, успокоился лоб, распустились морщины, только осталась горькая складка у рта.

Кто дает наслаждение и страдание? Кто зажигает лампы в ночи? Кто смотрит из тьмы на человеческий хоровод, эфемерный, как танец бабочек? Нет ответа, только лунный свет, только холодные звезды и тишина без конца. де он будет в это время суток, он сам этого не знал. А это значило, что его вели до места атаки. Чтобы осуществить такое сопровождение, нужно было иметь точку отсчета. Если на него не напали на выходе или на входе в дом, значит, не знали адреса, значит, такой точкой отсчета был райотдел или опорный пункт, его приняли там, сопровождали во всех передвижениях по городу и атаковали в удобном месте.

Воронцов не сомневался, что нападение связано с его активностью в зоне. Это не мог быть грабеж, здесь был не Рим и не Париж, никто не грабил здесь с мотоциклов. Никто не шарил по его карманам, его быстро обезоружили и попытались обездвижить. Зачем? Мысль о похищении в голову Воронцову не пришла. Поколебавшись, он отмел мысль о мести, он никогда не делал ни больше, ни меньше положенного, чтобы упрятать человека за решетку, и если бы за это мстили, его давно уже не было бы в живых. Но теперь ситуация резко изменилась – Воронцов не нашел пятен крови на асфальте, но сильно подозревал, что зацепил одного из нападавших, и зацепил крепко, если тот выронил пистолет и не произвел ответного выстрела. Если он жив, то, возможно, считает, что выстрел остался за ним. Воронцов никогда не смог бы доказать, что ранил или убил человека из нелегального оружия, защищая свою жизнь, – этому не было свидетелей. Он знал сколько угодно случаев, когда грабитель в суде оказывался невинно потерпевшим, а жертва – опасным преступником. Поэтому меры безопасности, по необходимости, должны были оставаться приватными, без привлечения конторы. Так уж получалось, что это дело, начавшееся частным образом, должно было так и закончиться – между ним и мотоциклистом.

Допив кофе, Воронцов разыскал в кладовке короткоствольный дробовик, зарядил его, выложил на стол в кухне и дал инструкции девочке.

– На звонки не отвечай. К окнам не подходи. Никому не открывай – никого нет дома. Если кто-то будет ломиться, сразу стреляй из этой штуки, в окно, в дверь, куда попало. Просто сдвинь предохранитель и нажми на курки.

После этого, тщательно проверяясь, он вывел автомобиль за ворота и поехал на работу.

Первое, что сделал Воронцов, отсидев рутинную оперативку, это обзвонил дежурные части всех райотделов и навел справки об огнестрельных ранениях за сутки. Таковых оказалось несколько, но обстоятельства были известны и уже расследовались. Он не стал звонить в больницы, понимая, что если оттуда не сообщили в милицию, то и ему ничего не скажут. Разумеется, раненый мог обратиться к любому из нескольких тысяч легально и нелегально практикующих частных хирургов, но искать концы в этой сфере было делом, совершенно бесперспективным. Звонить к «труповозам» он также не стал, не без оснований полагая, что если мотоциклист умер, то было кому позаботиться о его теле. А вот в автоинспекцию он прозвонил, но за прошедшие сутки происшествий с мотоциклами зафиксировано не было. В ОПД ничего интересного он не нашел и «убойщики» не сообщили ему ничего нового по убийству в зоне. Он преодолел большое искушение связаться с Риккертом, чтобы поблагодарить того за дебильность, – он не имел бы времени для выстрела, если бы Риккерт, забавляясь, не загнал патрон в патронник и не забыл про него, в критической ситуации Воронцов нажал на курок вслепую, и пистолет выстрелил, но если бы ему пришлось передергивать затвор, он мог бы и не успеть.

Осуществив все стандартные ходы и не сделав лишних, Воронцов извлек из ящика своего стола иссыхавшую там меж лежачих бумажек «галуазину», затянулся горьким французским дымом и обвел взглядом убогое помещение.

Это был десятый или двенадцатый кабинет в его жизни, но что-то подсказывало ему, что этот кабинет жизни будет последним, сформированное психологическое пространство заканчивалось, и скоро он выйдет отсюда навсегда.

Воронцов понимал, что самым разумным было бы взять отпуск и, прихватив девчонку, урвать отсюда подальше, чтобы пересидеть судьбу в безопасном месте. Он давно уже мог бы уйти на пенсию и сидеть дома на кухне перед бутылкой водки, спокойно дожидаясь инфаркта. Но в жизненном пространстве Воронцова не было безопасных мест, он знал, что носит свою судьбу с собой, и что самое опасное место для него – он сам. Разум, опыт и здравый смысл были здесь совершенно не при чем, они существовали отдельно, никак не пересекаясь с линией судьбы, и были так же бесполезны, как багаж для человека, падающего с крыши небоскреба.

Он знал, что обречен идти и штурмовать железобетонный бункер «Плюса», как человек, падающий с крыши, обречен удариться о землю, потому что судьба с кривыми зубьями обитала там. Там сидел бледный паук, к которому тянулись нити от тройного убийства в зоне и от пришествия в квартале, бледное лицо человека из снов наложилось в сознании Воронцова на бледное лицо человека, бегущего по «улице красных фонарей», и паутина вспыхнула. Он понял, что слишком долго подставлялся, беспечно снуя по нитям паутины, под паучьим взглядом, теперь нельзя было ждать, пока паук залижет раны и нанесет следующий удар, надо было пойти и добить его в его логове.