Текст книги "Сумеречная зона"

Автор книги: Александр Лекаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Глава 16

На ходу отзвонившись по мобильнику о проделанной работе, Воронцов прямиком направился домой, а начальник, поняв по его голосу, что настаивать с увещеваниями не стоит, отложил до следующего раза увещевания о том, что пора бы уже и персонально явиться на вечернюю оперативку.

Воронцов шел по вечернему городу, и ему здесь все нравилось. Здесь могли обдурить или залезть в карман на каждом шагу, здесь за красивыми фасадами домов дыряво глазела нищета, а но улицам ходили граждане, которые на вопрос – «Который час?» – сразу сжимали кулаки, это была, возможно, самая грязная, самая загаженная промышленными отходами, самая криминальная дыра во всем мире, но Воронцов любил этот город. Здесь билось сердце Донбасса, в котором смешалась кровь всех наций Евразии, их жажда, их гнев, их жадность и все их похоти, сбывшиеся и несбывшиеся. Этот город был домом Воронцова, он здесь родился и прожил на этих улицах всю жизнь, в его жилах текла та же волчья кровь, он сам был похож на этот город со всеми его пороками.

Подходя к дому, Воронцов снова ощутил приятный запах свежеполитой земли и цветов, а войдя во двор, – еще и приятный запах чего-то вкусного из приоткрытой форточки.

В этот раз девчонка ждала его внутри кухни, а не на ее пороге, на котором он сам слегка остолбенел на мгновенье – она обрила волосы наголо, сама, вероятней всего, поскольку такая стрижка стоила недешево по нынешним временам, а на столе дымилась очередная курица, и на два удовольствия сразу у нее не хватило бы денег.

Молча кивнув, он подсел к столу – после риккертовского огурца, есть хотелось зверски.

– Вы будете пить водку или чай? – осторожно спросила девочка.

– А почему ты вообще решила, что я пью дома водку? – брюзгливо спросил он. Она пожала плечами и опустила бритую голову. Воронцов молча принялся за еду, раздумывая, что со всем этим делать. Нельзя было по-хамски не заметить, что она много делает для него, но и проявить уместную признательность тоже было нельзя – нельзя же было дать ей думать, что ее здесь оставят навсегда? Или оставят?

В конце концов, он ограничился тем, что заметил:

– Очень вкусно, – и, никак не прокомментировав ее новую прическу, удалился в свою комнату и рухнул там на кровать, решив плюнуть на сегодня и на гигиенические процедуры и на глубокие размышления.

Но куда было деться от глубоких размышлений?

Обитатель башни, переставший быть обитателем башни, размышлял во тьме, лежа на широком и удобном диване, – теперь он стал обитателем офиса, обладателем ложа и наложницы. Положение его было двойственным во всех смыслах, и он размышлял о том, как собрать разбегающиеся смыслы в единое целое, его многоуровневая наложница тихо дышала рядом на разложенном диване. С самого начала он знал, что ее нельзя бросить, – не потому, что ее могли бы найти уроды, хотя они нашли бы ее наверняка, и не потому, что уроды могли выйти на него через нее где-нибудь в квартале, и не потому, что не хотел бросить квартал, где мог найти все необходимое: пишу, кокаин, женщин, а потому, что он не мог ее бросить, – и все. Но в этом – «и все», двойственность таилась, как змея в траве, и его окончательность раздваивалась змеиным жалом; он должен был либо взять наложницу в путешествие, в котором, по воле Голоса, находился сам, либо прикончить, – и все.

Лежа на спине, раскинув руки и ноги, он вдруг увидел змею в траве, она была черной, с раздвоенным черным языком.

– Я дарю ее тебе, – сказала змея Голосом, – но я требую плату за оба входа. Пока ты не заплатишь за нее, ты не получишь ни ее жизнь, ни ее смерть. А пока ты не заплатишь, она будет сидеть на твоей груди и жалить тебя двойным жалом, как мужчина и как женщина.

– Почему Ты так сделал?

– Ты не убил мента сразу. Теперь ты будешь платить за все сразу: за освобождение, за наслаждение и за власть. Ты принесешь мне голову мента. – Змея распалась на две части и две черные змеи поползли в разные стороны. Тогда я верну тебе единство, – стихая, прошипел Голос.

В другой каменной коробке, разделенные стенкой, лежали во тьме девочка и лысый сыщик. Девочка смотрела во тьму широко открытыми глазами, подтянув колени к животу и сунув руку между ног. Воронцов лежал навзничь, разбросав руки и ноги, и вглядывался во тьму внутри себя. Из тьмы выплыла бледно-розовая точка. Засыпающий Воронцов почти не обратил на нее внимания. Но его внимание требовалось тому, кто владеет снами. Вдруг точка пришла в быстрое, оставляющее розовый след, движение, как будто кто-то чертил огоньком сигареты в темном воздухе, как будто некто, скрывающийся во тьме, ткал паутину движений из бледно-розового свечения. Узор становился все сложнее, он мерцал, он начал поворачиваться по оси. У Воронцова закружилась голова, он попытался открыть глаза, но не смог. Тогда он попытался всмотреться внутрь, чтобы увидеть, кто скрывается внутри паутины, кто чертит иероглиф в пустоте. И увидел бледную голову, странно-отрешенное, странно-знакомое лицо.

Девочка за стенкой хрипло застонала, треснуло стекло в окне, подпорченная луна, перекосив щелью рыло, облизала ей пальцы сквозь неплотно закрытые шторы.

В другой бетонной коробке забилась в конвульсиях двойная змея, черная Герта наблюдала за ней желтыми неподвижными глазами.

А вокруг и над, и под – хрипел, извивался в конвульсиях город черно-желтого дьявола, где земля не заканчивалась под ногами, а небо висело там, куда достигал луч лазера, где день и ночь были одновременно, и судорожный карнавал жизни плясал, стрелял салютами, изрыгал сперму, задыхался от похоти над головами задыхающихся во тьме.

Глава 17

На следующее утро, хмуро поразмышляв над чашкой кофе, Воронцов позвонил Риккерту домой. Вообще-то такого между ними не водилось – звонить домой. Несмотря на то, что ни у того, ни у другого, не было никого ближе друг друга, между ними проходил ров, заполненный ледяной водой старых воспоминаний, они старались держать дистанцию, нарушая ее только после водки – водка все спишет. Риккерт был удивлен, услышав голос Воронцова в трубке, но, тем не менее, или, может быть, поэтому, брюзжать начал сразу.

– В чем дело? Не знаешь, который час?

– У меня срочное, – также брюзгливо повышая голос, начал было Воронцов и замолчал, понимая, что это его «срочное» выглядит вполне по-идиотски в свете дня.

– Ну, говори, – уже мягче, произнес Риккерт.

– Характер ранений, нанесенных пилой, – сказал Воронцов медленно, подбирая слова. – Тебе не кажется, что он соответствует определенному рисунку движений, что все четыре удара представляют собой связку?

– Конечно, – уверенно ответил Риккерт. – И я тебе об этом сказал еще вчера, надо было внимательней слушать. Убийца действовал так, как действует боец кэндо, – все возможные движения у него давно заучены. Он не смотрит, куда бьет, понимаешь? Движения ног скоординированы с движениями рук. Этот человек – спец, как я тебе уже имел честь доложить.

– Ладно, понял. Дело в том, что я недавно видел нечто похожее. Только там действовали не пилой, а чем-то маленьким и острым. Четверых засранцев расписали вдрызг, как помидоры, не задев при этом ни одного важного сосуда.

– Это надо уметь, – заметил Риккерт. – Такие штуки делают спецы, я сталкиваюсь иногда с последствиями дилетантской работы. Но если сразу четверых и если это сделал один человек, то он мастер. Я бы доверил ему вырезать твой аппендицит.

– Спасибо. А если бы я предъявил тебе этих четверых недоносков…

– Только в холодном виде, – перебил Риккерт.

– …То ты смог бы соотнести способ нанесения ударов в обоих случаях?

– Я мог бы соотнести х…й с носом и не более. Ты что, думаешь, что отрубленная голова и порезанный палец – это одно и то же?

– Ты же смог установить, что удары пилой нанес один человек?

– Я ничего не установил, я сделал обоснованное предположение. Устное. И если ты…

– Ладно, ладно, – перебил. Воронцов. – Я просто советуюсь с тобой.

– Ну, хорошо. Значит, со мной еще можно о чем-то посоветоваться.

– Если бы ты увидел медкарты…

– Я не имею права давать частных консультаций по медицинским документам.

– Ты не имеешь права торговать «люгерами».

– Ты не имеешь права воровать венецианские кинжалы.

На этом разговор зашел в тупик и оба тяжело засопели от злости.

– Представляю себе, – сказал Риккерт после минуты молчания над похороненными надеждами Воронцова, – как веселится тот парень из СБ, который прослушивает твои разговоры. – И повесил трубку.

Их беседы нередко заканчивались так, в особенности на следующий день после совместных выпивок, когда оба чувствовали, что слишком уж рассупонились накануне, приоткрыли свои мохнатые души и злились на себя за это.

Воронцов посидел некоторое время с трубкой в руке, внутренне кляня себя за этот никчемный звонок, затем набрал номер Дядыка. План действий на сегодня сложился у него мгновенно, как только он открыл глаза утром, но некое смутное чувство опасности заставляло его желать оставить какие-то концы конторе на случай чего. Сообщив ошалевшему со сна напарнику, что собирается поработать по убийству в промзоне, Воронцов попросил его навести справки в бюро технической инвентаризации, в торговом отделе и в налоговой инспекции, чтобы выяснить, кто владеет зданием «Плюса», кто регистрировал «Плюс», можно ли найти этого типа, и были ли среди его персонала охранники. Затем он подозвал девчонку и сказал. – Вот тебе деньги, купи себе зубную щетку, трусы, носки, затычки и что там тебе еще нужно. Лезвия купи, раз уж бриться начала. Будешь уходить надолго, закрывай на оба замка. Будешь уходить навсегда, – кинь ключи в форточку.

После этого, он натянул свой мятый пиджак и пошел на встречу с судьбой.

Судьба наблюдала за ним двумя парами глаз через щель в стальном щите, когда он подкатил прямо к сетке заграждения на своей замызганной «пятерке».

– Что он делает? – спросил высокий кокаиновый голос во тьме за щитом.

– Он собирается штурмовать крепость, – ответил обитатель башни.

На этот раз Воронцов не собирался церемониться, у него было кое-что получше стандартной дымовой шашки, у него были дустовые шашки, давно вышедшие из употребления и запрещенные к производству, как и сам дуст, но у Воронцова было много чего, давно вышедшего из употребления и запрещенного, например, чувство собственного достоинства и справедливости, такие же ядовитые, как и дуст.

Воронцов вытащил из багажника рюкзак с шашками, которые, одна в бозе почившая старушка, земля ей пухом, хранила с самых что ни на есть сталинских времен для борьбы с тараканами, клопами и крысами, и не более минуты задержавшись у заграждения, прошел через него, вспоров сетку специальными кусачками.

– Я знаю его, – сказал кокаиновый голос. – Это мент.

– Мертвый мент, – ответила тьма, голосом обитателя башни.

Девочка не пошла покупать зубную щетку, она не пошла покупать трусики, она не пошла покупать «тампаксы». Она лежала навзничь на кровати в комнате с задернутыми шторами и на ее лице медленно проступала маска клоуна, которая привела ее в этот дом, – губы распялены, вокруг рта и глаз синеватые кольца.

Воронцов начал обходить башню по периметру, проталкивая шашки в забранные решеткой вентиляционные отверстия в цоколе и заваливая их мусором. Таких отверстий, отмеченных им еще в прошлый раз, было четыре – по десять шашек в каждое. Затем, выбив ногой кусок доски, которым заранее подпер железную дверь, он шагнул внутрь, где уже сильно воняло дустом, и сразу почувствовал, что здесь что-то не так. Воронцов не собирался преследовать морлока в лабиринте, ползая в тумане ядовитого газа, он собирался бросить оставшиеся пятнадцать шашек во входы туннелей и ждать у входной двери, когда морлок выйдет в клубах вонючего дыма или развеется, как дым. Он не развеялся, дверь захлопнулась сзади, и Воронцов понял, что здесь было не так, – свет сверху больше не поступал. Усмехаясь про себя такой наивности морлока, никчемно выдавшего себя, устроив бездарную ловушку для человека с мобильником в кармане и противогазом в рюкзаке, Воронцов толкнул на всякий случай дверь. К его огромному удивлению, дверь открылась, за ней стоял сучий доберман и рассматривал его желтыми немигающими глазами.

– Хорошая девочка, умная, – сказал Воронцов, – это ты захлопнула дверь?

Сука промолчала.

– А где твой хозяин? – ласково спросил Воронцов и шагнул из дверного проема наружу. Собака попятилась, выпуская клыки из-под черных губ. Воронцов потянулся к пистолету. Собака мгновенно сорвалась с места в сторону и исчезла за углом башни. Из дверей повалили клубы белого ядовитого дыма, и Воронцов с отвращением плюнул, отходя в сторону, он точно знал теперь, что в башне никого не было. Но его точное знание, его опыт и все его планы ничего не стоили в руках судьбы – из дверного приема донесся отчаянный детский голос. Помогите! – кричал мальчишка лет двенадцати, не больше. У Воронцова пробежал мороз вдоль хребта, он никак не предусмотрел такого варианта, хотя и знал, что в развалинах постоянно лазила пацанва в поисках чего-нибудь интересного. Дым валил все гуще, приобретая желтый оттенок. Воронцов натянул противогаз, выхватил из рюкзака фонарь и бросился внутрь.

Девочка, лежавшая навзничь на кровати в его доме, в комнате с наглухо задернутыми шторами, конвульсивно дернулась и, не открывая глаз, повернула голову набок, из угла ее рта, пузырясь, потекла желтая струйка блевотины. Ей стало плохо сразу, как только Воронцов упомянул о лезвиях, уходя из дому, и теперь становилось все хуже и хуже, – лезвие, лезвие, вращалось в гнойно-желтом мраке внутри ее головы, зазубренное, ржавое, с черными буквами на нем, от которых становилось еще тошнотнее.

В квадратном помещении, где начинались туннели, Воронцов приподнял противогаз и заорал:

– Эй! Где ты?!

– Помогите! Помогите! – ответил голос из центрального туннеля, и Воронцов ринулся туда. Вопя, он наглотался дыму, и его сразу затошнило, закружилась голова, он понимал, что пацану долго не протянуть.

А обитатель башни никуда не спешил. Раз уж он не внял сразу молчаливому велению Голоса, не уловил Его священного желания, то точку ему хотелось поставить красиво, по всем правилам искусства, изящно и не повредив жертвенной головы. Он сделал несколько плавных движений пилой, ему еще не приходилось убивать, когда жертва и жрец, – оба в противогазах.

В дыму уже ничего не было видно, луч фонаря увязал в нем, как в вате, и Воронцов продвигался зигзагом, бросаясь от одной стены к другой, чтобы не пропустить мальчишку, если тот потеряет или уже потерял сознание. Время от времени, он приподнимал противогаз и ревел – «А-а-а!», – так, чтобы не вдохнуть дым, понимая, что если он вырубится, то не выбраться уже никому.

Существо, которое, хихикая, сидело в дыму у ног обитателя башни, обмотав лицо пропитанной мочой тряпкой и напялив мотоциклетные очки, было намного более странным, чем думали даже те, кто знал о его тайне. Оно не было ни мальчиком, ни девочкой, ни ребенком, ни взрослым, оно никогда не имело ни отца, ни матери и, понятия не имея о добре и зле, упало, как плод с дерева, в кокаиновом раю, – абсолютно совершенный в своей порочности. Оно много и ужасно страдало, как бесполый ангел, свалившийся в возрасте семи лет с неба прямо возле заблеванного писсуара посреди квартала развлечений, но теперь оно обрело хозяина, обрело друга и покровителя и цеплялось за его ногу, как слабый ядовитый плюш цепляется за сильное дерево.

Воронцову показалось, что он услышал какое-то поскуливание или всхлипы, он взревел, как бык, в своем противогазе и, слепо размахивая руками, ринулся вперед.

Охотник стряхнул с ноги обузу и, занося пилу, сделал бесшумный пируэт в ядовитом мраке.

Бритоголовая девочка, навзничь лежавшая в темной комнате, села рывком, распахивая глаза, и из ее тела хлынула черная менструальная кровь.

Воронцов услышал впереди как бы вздох, как бы начало звука, затем что-то с шумом ссунулось вниз. Грохота не было, но воздушный удар в замкнутом пространстве был столь силен, что его отбросило назад, обдав тучей пыли и мелкого щебня. Выждав несколько секунд, он осторожно продвинулся вперед, и руки его уперлись в завал.

Глава 18

Воронцов сидел с Илоной в самом дорогом из тех ресторанов, в котором он мог позволить себе сделать рукой движение к бумажнику в боковом кармане, а Илона могла остановить его движением руки и сказать, что может позволить себе угостить друга, иногда.

У Воронцова был наклеен пластырь над бровью и поцарапаны руки, было видно и ощутимо, что недавно он принял душ и побрился, но, в целом, выглядел он неважно.

– И теперь я не знаю, что делать, – продолжал Воронцов. – Я взял эту девчонку в дом, сам не знаю, почему. А теперь я вижу, что она серьезно больна. Когда я сегодня вернулся домой, она лежала пластом, вся заблеванная, обоссаная, пардон, и без сознания, у меня чуть крыша не съехала, я думал, что она умерла. Она зачем-то разбила зеркало, побила посуду в серванте и передвинула мебель, а там один книжный шкаф весит килограмм сто пятьдесят. А перед этим она побрила голову. Что скажешь?

– Отдай ее в приют.

– Не могу.

– В чем дело? Я не замечала за тобой сентиментальности.

– Не могу и все. Надо было сразу отдавать. А теперь я несу за нее ответственность.

– Тем более, ее же надо лечить.

– Ты сама знаешь, как у нас лечат бедняков. Она уже сбежала из одной больницы.

– Если кто-то узнает, что ты держишь дома взаперти тринадцатилетнюю девицу, у тебя будут хлопоты, Воронцов.

– У нее есть ключи. А у меня уже есть хлопоты. – Воронцов замолчал, глядя в стол. – Уж не ведешь ли ты к тому, чтобы я взяла ее к себе? – Илона извлекла из миниатюрного портсигара сигарету и прикурила сама, она терпеть не могла, когда ей совали в нос огонь.

– На время и с моим полным пансионом, – заметил Воронцов.

– Неужели ты думаешь, что мне нужен твой пансион?

– Не думаю. Но если петух в жопу клюнет, ты можешь на меня рассчитывать.

– Я и так могу на тебя рассчитывать. Поэтому я и спрашиваю тебя, ответственно и серьезно: чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я сделала из нее путану?

– Это не самый худший вариант, это лучше, чем сдохнуть под забором. Но не этого я хочу. Я хочу, чтобы она побыла под присмотром взрослой, опытной женщины, которая в состоянии объяснить ей, что есть что, между ног. У меня такое впечатление, что ее проблемы связаны с сексом. Я видел, как она смотрела порнуху, она глаз не могла оторвать. И, по-моему, она дрочит. Я слышал пару раз какие-то странные звуки за стенкой.

– Она что, делает это вантузом? – расхохоталась Ил она. – Ладно, я приду к тебе в гости завтра, скажем, в семь, и посмотрим, что делать. Если она не будет упираться, я заберу её с собой.

– С чего бы ей упираться?

– Может, у нее к тебе любовь? А ты наблюдаешь ее томление, как старый, бесчувственный хмырь и требуешь от меня помощи там, где мог бы и сам справиться.

– Я не могу справиться сам.

– Почему это? – удивилась Илона. – Я была не намного старше, когда ты положил на меня глаз.

– Ну-у-у…

– Что «ну-у-у»? Ты хорошо ко мне относишься, Воронцов, но ты меня не любишь, ты меня используешь. А ее ты любишь, да? Иначе почему такое трепетное отношение?

– Как тебе такое могло прийти в голову?

– А почему это не может прийти мне в голову? Должен же ты полюбить когда-то. А ты живешь, как волк. Ты посмотри на себя, тебе же всего сорок восемь лет. Но ты, в натуре, волк и не сможешь жить с взрослой женщиной, например, со мной. А вот с девчонкой, которая будет тебя обожать, вполне сможешь.

– Да ей же…

– Ладно, ладно. Ей же. У нее то же, там же, где и у всех. Хорошо, я взращу для тебя отроковицу, если она не вцепится в твои штаны с криком «Не пойду!»

– Спасибо.

– И это все?

Домой Воронцов возвращался поздно, размышляя об этом тяжело прожитом дне. Илона сообщила ему, что в квартале незаметно никакого шевеления относительно убитых в промзоне. Похоже, никто их не знает и никто ничего не знает об этом убийстве вообще. Полно своих дел, других, но никто не ищет фехтовальщика с пилой, из-за которого, как полагал Воронцов, он уже взял большой и неизбывный грех на душу.

Когда он понял, на ощупь шаря в дустовом дыму и пыли, что завал перегородил туннель наглухо, он выскочил наружу и, задыхаясь, расшвырял мусор, наваленный им у вентиляционных отверстий, хотя и было очевидно, что если пацан попал под завал, то он уже мертв. Однако оставалась слабая надежда, что он оказался закупоренным по ту сторону. Поэтому, не тратя времени на блуждания по задымленному лабиринту, Воронцов бегом принес из машины домкрат и выворотил решетку из того вентиляционного отверстия, которое казалось ему расположенным, примерно, напротив завала. Затем он снял с себя пиджак, обдирая кожу протиснулся внутрь, и через несколько минут, не обнаружив ничего живого или мертвого, уперся в завал с другой стороны. Теперь включился в работу рационализирующий ум опера – никто не мог бы выжить под всеми этими тоннами бетона, если труп лежит там, то пусть он там и остается. Воронцов загасил те шашки, до которых смог добраться, вылез из подвала и уехал прочь. Разумеется, через несколько часов, он проверил, не поступало ли из зоны сообщений о пожарах, о пропаже людей или о каких-либо других ЧП, но ничего подобного зафиксировано не было.

Теперь он быстрым шагом подходил к дому, и на душе у него, несмотря на вдохновляющее общение с Илоной, было мерзко, по многим причинам, в том числе и потому, что он надолго бросил больную девчонку одну.

У палисадника не было знакомого запаха свежеполитой земли, и не горел свет в кухонном окне, он прошел в дом и, швырнув куда-то влажный от пота пиджак, быстро направился к комнате девочки, но притормозил у двери и осторожно заглянул внутрь.

Она лежала неподвижно, почти невидимая в рассеянном свете луны, проникавшем сквозь шторы, и он включил свет в коридоре, чтобы рассмотреть ее получше. Она выглядела спящей, грудь тихо вздымалась, на спокойном лице лежали тени. Он осторожно прикрыл дверь и пошел к себе, ему хотелось выпить.

Стоя у книжного шкафа в своей берлоге и не включая свет, он быстро накатил правильную дозу и после этого начал раздеваться. Он никогда не позволял себе перебора в присутствии Илоны, и хотя Илона никогда не позволила бы себе сделать ему замечание, он знал, что ее отец был очень не дурак выпить, и она с детства не одобряла пьяных.

С облегчением натянув домашние шорты, он сходил на кухню, принес из холодильника лимон и приготовил себе Джин Ли – «длинную дорогу в Гонконг», как он это называл. Эта дорога нередко заводила его в еще более отдаленные места, но он был старым членом клуба одиноких путешественников и хорошо знал все свои маршруты, но которым несла его джиновая река, когда он навзничь лежал в своей неподвижной лодке.

Он резал лимон одним из тех самых, похожих на стилеты, венецианских кинжалов, который обещал воткнуть в черное сердце Риккерта, а пока держал рядом с бутылкой – была некая особая прелесть в том, чтобы пользоваться для приготовления напитка старинным и изысканным оружием, на котором наверняка крови было не меньше, чем на топоре палача.

Кто придумал джин? Нет сомнения, что это был очень мудрый и правильный человек.

С этими мыслями Воронцов лег на спину и пригвоздил себя к дну лодки тяжелым стаканом, поставив его на грудь.

Змея на груди обитателя башни ласково провела языком по его горлу, он сглотнул, тронул кончиками пальцев ее узкую спину и потянулся к стакану с водой – во рту все еще чувствовался привкус каменной пыли. Он все еще не пришел в себя, он считал лабиринт своим домом, а дом предал его.

Когда потолок начал рушиться, он успел броситься в одну из боковых камер и оказался запертым в ней нагромождением глыб бетона. Выхода не было, он метался на ощупь по каменному мешку и выл, он не боялся смерти и мучений, он не мог поверить, что попался так глупо и бездарно и сдохнет здесь, как крыса в ловушке, не выполнив своего предназначения, а Голос молчал. Но судьбе было угодно, чтобы его вторую половину не тронули катящиеся камни, она осталась по сторону завала, противоположную той, в которую в это время тыкался лысый сыщик, хрипя в своем противогазе. Она увидела луч его фонаря, когда он спустился в туннель через вентиляционное отверстие, и наблюдала за ним, распластавшись на полу одной из камер, когда он осматривал завал. Когда он ушел, она принялась за планомерную работу. Она не знала, жив ли ее друг или нет, но она должна была извлечь его из-под завала, живого или мертвого. Она выбралась из туннеля через то же вентиляционное отверстие, через которое прошел Воронцов, и размеренно обыскав здание офиса и территорию, нашла кирку, лопату и брезентовые рукавицы. Затем она начала разбирать завал.

К этому времени, ее друг, уже сумевший справиться с паникой, решил бороться за жизнь до конца и начал разбирать завал со своей стороны. Его работа осложнялась тем, что камера была полна дустового дыму, он не мог снять противогаз, а кислород, в любом случае, быстро сгорал в его легких. Ему бы никогда не пробиться через завал, не успел бы. Но его напарница находилась на свежей струе, поступавшей из вентиляционного отверстия, она давно сбросила с лица пропитанную мочой тряпку, у нее были инструменты и фонарь, она работала споро и неутомимо, оттаскивая куски бетона, отбрасывая лопатой мелкий щебень. И через несколько никем немереных часов они вновь соединились и, шатаясь, выбрались к свету ущербно ухмылявшейся луны.

Он отпил воды из стакана и откинулся на спину, закрыв глаза, узкая ладонь соложницы мерно вздымалась на его груди.

В этот раз Голос пришел, как слепящая тьма, за его сомкнутыми веками.

– Он пришел, чтобы убить тебя в твоем Доме – сказал Голос. – У него есть сила. Сила находится в его доме.

– Что ты говоришь? – спросила соложница хотя он не размыкал губ.

Ее голос прозвучал во тьме, как хрустальный колокольчик. Он молча положил руку на ее узкую спину, и она затихла.

– Башня рухнула, – сказал Голос, – но Голова не покатилась. Тебе нанесено поражение, ты падаешь во тьму. Встань. Ты был искуснейшим из всех. Переступи порог, пусть покатится голова. – Слепящая тьма начала сворачиваться кольцами. – Или я буду ждать тебя за порогом твоей смерти, – прошипел Голос, уходя. – С пилой в руке.