Текст книги "Гнилые болота"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
X
Продолженіе
На дворѣ я сѣлъ на ступеньку школьнаго надзорнаго крыльца и задумчиво смотрѣлъ на играющихъ дѣтей. Мнѣ было скучно и грустно, но я не желалъ вмѣшиваться въ ихъ пеструю толпу – она была слишкомъ шумна, я не привыкъ ни къ какому шуму, ни къ веселому, въ родѣ игры, ни къ печальному, въ родѣ драки. Въ моей головѣ носились какія-то смутныя мысли: «что было бы со мною, – думалось мнѣ,– если бы изъ меня выжали масло? Я вдругъ сдѣлался бы тоненькимъ-претоненькимъ. И неужели изъ каждаго-то человѣка здѣсь выжимаютъ масло? Изъ Рейтмана, я думаю, не выжимали, оттого онъ и толстый такой. Однако, какой же онъ злой! всѣхъ онъ колотитъ. Если онъ меня поколотитъ, то я Мейеру пожалуюсь; славный этотъ Мейеръ, только какой онъ смѣшной и худенькій; ему не справиться съ Рейтманомъ, вотъ мой папа такъ справится: лучше я ему на Рейтмана пожалуюсь. А что-то дѣлаетъ теперь папа? Строгаетъ, я думаю, что-нибудь или обо мнѣ съ мамашей разговариваетъ, можетъ-быть, и бабушка у насъ… Сбѣгать бы домой». Мои мысли, мало-по-малу, унеслись домой, и мнѣ стало еще скучнѣе: три часа, которые я долженъ былъ просидѣть въ училищѣ, представлялись мнѣ въ видѣ трехъ дней, даже болѣе. Наконецъ, меня вывелъ изъ задумчивости разговоръ двухъ мальчиковъ, проходившихъ по двору.
– Новичокъ? – спрашивалъ одинъ изъ нихъ у другого. – Какъ его фамилія?
– Рудый, – отвѣчалъ другой: это былъ Розенкампфъ.
– Русскій, значитъ, къ батькѣ полку прибыло.
– Да только, вѣрно, не въ нашъ классъ, а въ младшій.
– Вотъ мы его сейчасъ проэкзаменуемъ, такъ и увидимъ, въ который классъ онъ пойдетъ.
– Рудый, ты знаешь что-нибудь изъ Закона Божьяго? – спросилъ ученикъ, говорившій съ Розенкампфомъ.
Это былъ довольно большой мальчикъ изъ старшаго класса, съ темнорусыми волосами, съ открытымъ лицомъ и не по лѣтамъ мужественный; верхняя губа у него покрывалась легкимъ пушкомъ.
– Знаю краткій катехизисъ и Ветхій Завѣтъ по пространной исторіи, больше ничего но знаю, – отвѣчалъ я и почему-то разсердился.
– А молитвъ не знаешь? – спросилъ, смѣясь, большой ученикъ, показавъ мнѣ два ряда бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ.
– Молитвы и пятилѣтпія дѣти знаютъ, а мнѣ десять лѣтъ.
– Ого! какой старикъ, да еще и сердитый.
– Лучше быть сердитымъ, чѣмъ смѣяться надъ новичками.
– Такъ ты пожаловался бы на тѣхъ, кто надъ новичками смѣется, – сказалъ большой ученикъ и пристально посмотрѣлъ на меня.
– Не тебѣ ли? – спросилъ я.
– Хоть бы и мнѣ. Вѣдь я старшій ученикъ въ классѣ у батьки и первый силачъ въ школѣ.
– Тѣмъ лучше для тебя, – отвѣтилъ я, и всталъ со ступеньки, чтобы идти въ классы.
– За что же ты злишься, Рудый? – спросилъ неотвязчивый школьникъ и удержалъ меня за рукавъ.
– Оттого, что мнѣ скучно, оттого, что ты и Розенкампфъ смѣетесь надо мной, оттого, что вы мнѣ надоѣли!
Голосъ мой начиналъ дрожать отъ подступавшихъ къ глазамъ слезъ.
– Сейчасъ заплачетъ, – улыбаясь, промолвилъ Розенкампфъ.
– Нѣтъ, не заплачу! Ты глупый мальчишка! – крикнулъ я и побѣжалъ къ играющимъ дѣтямъ.
– Новичокъ, новичокъ! не хочешь ли къ городки играть? Да какъ тебя зовуть?
– Александръ Рудый, – отвѣчалъ я, и согласился играть въ городки съ незнакомымъ мнѣ мальчуганомъ.
Первый шагъ былъ сдѣланъ, игра меня разсѣяла, и въ часъ свободнаго времени я научился играть и въ городки, и въ лапту. Черезъ часъ послышался призывный звонокъ, и мы всѣ побѣжали въ классы, гдѣ уже собрались вольноприходящіе ученики, уходившіе домой. Я былъ красенъ, какъ ракъ, мои волосы взбились и безпорядочно лежали на головѣ, съ лица лилъ крупный потъ, грудь широко дышала. Мнѣ было весело и хорошо.
– Наигрался! Теперь пойдемъ въ классъ къ попу, – сказалъ мнѣ ученикъ, говорившій со мной на дворѣ. – Да не будь такимъ злымъ и плаксой, плачутъ только старыя бабы, – тѣ всегда хнычутъ.
И ученикъ представилъ предо мною, какъ хнычутъ старыя бабы; онъ былъ сорви-голова и весельчакъ.
– Не будешь плакать, и смѣяться надъ тобой не станутъ.
– Пускай смѣются, я и самъ умѣю смѣяться, – весело отвѣчалъ я.
– Молодецъ! Лучше смѣяться, чѣмъ плакать.
Мы вошли въ комнату, въ которой обыкновенно давалъ уроки священникъ. Всѣ православные школьники раздѣлялись у него на два класса, на младшій и старшій; я поступилъ въ старшій, полому что былъ далекъ въ знаніи Священной Исторіи. Наконецъ, явился и священникъ.
– Нѣтъ ли иновѣрцевъ? – спросилъ онъ, выговаривая твердо на о и расчесывая широкимъ гребнемъ жиденькую бороду.
– Есть, батюшка.
– Иновѣрцы, выходите вонъ.
– Мы не будемъ шумѣть, батюшка.
– Врете вы, иновѣрцы, все вы врете; опять пакость какую ни на есть сотворите. Поди-ко карты притащили въ штанахъ?
– Ей-Богу-съ, батюшка, картъ нѣтъ; хоть обыщите, – увѣряли иновѣрцы.
– Ну, ну, не божитесь! Въ законѣ сказано: грѣхъ божиться. Сидите смирно, – не то всѣхъ къ порогу поставлю.
Православные хохотали, хотя весь этотъ разговоръ они слышали отъ слова до слова разъ сто; священникъ, кряхтя, усѣлся на свой стулъ и началъ спрашивать уроки. Классъ прошелъ довольно мирно; священникъ былъ добрякъ; бывало, обругаетъ кого-нибудь кочнемъ капустнымъ, да тѣмъ дѣло и кончится.
Первый школьный день окончился классами чистописанія и танцованія; эти два часа прошли вяло и скучно, и я избавлю читателя отъ чтенія ихъ описанія. Въ пять часовъ я отправился домой.
– Ну что, школа понравилась тебѣ? – спросила матушка, когда я возвратился изъ училища.
– Да, хорошо, – отвѣчалъ я, не сознавая, что было хорошаго въ школѣ, я только помышляя объ обѣдѣ.
– Не поколотили тебя? – спросилъ съ улыбкой отецъ.
– Нѣтъ, не поколотили.
– Всегда глупости выдумаетъ! Кто же смѣетъ его поколоть и за что?
Предоставляю угадать читателю, кто произнесъ эту фразу.
– Такъ, здорово живешь! Новичковъ вездѣ колотятъ, – отвѣчалъ отецъ.
– Гдѣ-нибудь въ мужицкой школѣ, у бурсаковъ, а не въ иностранномъ училищѣ.
– И тутъ, бабушка, есть мужики, – поспѣшилъ я вмѣшаться въ разговоръ:– подлѣ меня сидитъ Онуфріевъ, такъ отъ его головы коровьимъ масломъ воняетъ.
– Господи! Куда же ты попалъ? Туда, значитъ, всякую дрянь принимаютъ? – ужаснулась бабушка.
– Полноте, матушка! Не все ли равно дѣти, чьи бы они ни были? Вы же сами сердились, что Сашу не приняли въ гимназію; что же стали бы мы дѣлать, если бы его и сюда не приняли?
– Я не о Сашѣ говорю, а вотъ о томъ, отъ котораго коровьимъ масломъ воняетъ; вѣдь это значитъ, онъ-таки совсѣмъ мужикъ.
– Ну, и Саша не лучше.
– Саша не лучше? Саша? Вы помѣшались въ умѣ, Василій Александрычъ! Сына своего въ грошъ не ставятъ, съ мужиками равняютъ, съ сиволапыми, – ну, люди! – заговорила бабушка.
Я долго слышалъ ея восклицанія, сидя за перегородкой и уничтожая обѣдъ. Я ѣлъ, какъ десять мужиковъ не могутъ ѣсть, не проголодавшись.
Первый день, проведенный мною въ новой школѣ – гниломъ болотѣ, не пробудилъ во мнѣ никакихъ ясныхъ ощущеній, мнѣ было ни весело, ни скучно: я сознавалъ только одно, что этотъ день пролетѣлъ стрѣлою. Такъ пролетѣло еще нѣсколько дней, недѣль, и, мало-по-малу, въ моемъ умѣ сложились слѣдующія мысли: учителя большею частью злы и любятъ наказывать, это я видѣлъ самъ и другіе ученики подтверждали то же; значитъ, надо прилежнѣе учиться, чтобы избѣжать наказанія. Лѣнтяи страдаютъ болѣе всѣхъ отъ учителей и отъ учениковъ. Ученики притѣсняютъ ихъ не потому, что не любятъ лѣнтяевъ, но потому, что на бѣднаго Макара всѣ шишки валятся; и дѣти, и большіе рады притѣснять и поглубже втоптать въ грязь тѣхъ, кто и безъ того давнымъ-давно по уши въ грязи и не можетъ изъ нея выкарабкаться. Эта мысль не моя: ее я слышалъ отъ отца и вполнѣ согласился съ нею, вглядываясь въ школьный міръ; значитъ, надо прилежнѣе учиться. Я никакъ не соглашался въ душѣ съ мыслью отца, что я и Онуфріевъ одно и то же. Я былъ такой чистенькій, миленькій мальчикъ, я стыдился, если на моемъ сапогѣ или на курточкѣ появлялась дырка, или, что еще хуже, заплатка; на Онуфріевѣ же надѣтъ не то сюртучокъ, не то поддевка, платье это, должно быть, сшито изъ отцовскаго, ибо на немъ видны слѣды старыхъ швовъ. Мнѣ бабушка пророчила, что я буду генераломъ, а Онуфріевъ генераломъ не будетъ, его отецъ лабазникъ. Между тѣмъ мнѣ приходилось сидѣть ниже Онуфріева, иногда даже слушать его приказанія. Чтобы пересѣсть на другое мѣсто, выше его, нужно было прилежнѣе учиться. Вотъ тѣ доводы, которыми я доказалъ себѣ необходимость ученія и прилежанія.
Вамъ они нравятся, читатель? Нѣтъ? Но другихъ школа не вырабатываетъ. И вы, гдѣ бы вы ни воспитывались, руководствовались тѣми же соображеніями, учились изъ страха передъ наказаніями, изъ нежеланія подвергаться насмѣшкамъ товарищей, изъ стремленія удовлетворить свое маленькое самолюбьице самаго пошлѣйшаго свойства. Прилежаніе, вызванное подобными доводами, бываетъ всегда наружное и шаткое; ученикъ никогда не приготовитъ своего урока, если онъ знаетъ навѣрное, что учитель не заглянетъ въ его тетрадь, и никогда не прочтетъ ни строчки, если учитель не прикажетъ, а просто замѣтитъ мимоходомъ: прочтите такую-то статью, если будетъ время. Понять пользу ученія съ другой, съ разумной стороны, удается очень и очень немногимъ дѣтямъ, умамъ-самородкамъ, – не обязаннымъ своимъ развитіемъ ни родителямъ, ни глупымъ школамъ, ни гнилымъ учебникамъ. И обыкновенно эти-то дѣти никогда не бываютъ первыми учениками въ классѣ, учителя не ставятъ ихъ въ примѣръ другимъ школьникамъ, школьники смотрятъ на нихъ съ пренебреженіемъ. Такой то самородокъ былъ и у насъ въ школѣ, но о немъ теперь еще не время говорить, я его тогда еще не понималъ, какъ не понимала его и вся школа; впрочемъ, мнѣ первому удалось разгадать эту личность, и рѣдко кого любилъ я такъ, какъ любилъ ее: въ ней были первыя струи свѣжаго воздуха, пахнувшія мнѣ въ лицо…
XI
Благодѣтельное вліяніе сильно развитаго воображенія
Кромѣ этихъ общихъ школьныхъ доводовъ, доказывающихъ пользу ученія, были у меня и другіе.
До сихъ поръ я жилъ въ узенькомъ семейномъ кругу, и большею частію между женщинами, всегда видя однѣ заботы о насущномъ хлѣбѣ, слыша одни разговоры о дороговизнѣ и вѣчныя жалобы бѣдныхъ знакомыхъ. Съ другой стороны, вѣчно-невозмутимое, вѣчно-спокойное лицо отца какъ будто намекало мнѣ, что въ жизни есть что-то хорошее, что до этого хорошаго можетъ дожить человѣкъ. Добылъ ли отецъ это хорошее, не было ли у него въ запасѣ клада, которымъ онъ могъ располагать въ случаѣ нужды, – я не зналъ; но мнѣ казалось, что у отца есть кладъ. Отъ бабушки я слышалъ, что я могу быть богатымъ и генераломъ, что въ этомъ состоитъ счастіе жизни и, чтобы его достигнуть, надо только кончить ученье и начать служить. Отецъ тоже говорилъ: учись – человѣкомъ будешь! То-есть, генераломъ буду, рѣшилъ я мысленно и рѣшился учиться, во что бы то ни стало. Каково было привести въ исполненіе эту рѣшимость?
Дѣти, выросшія въ одиночествѣ, слышавшія множество волшебныхъ сказокъ и повѣрившія пророчествамъ близкихъ людей о будущемъ счастіи, вообще склонны къ задумчивости и мечтательности. Имъ тяжело принудить себя учить наизусть разную сушь школьныхъ учебниковъ, и они часто невольно дѣлаются лѣнтяями. Я испыталъ это на себѣ.
Бывало, сижу я на креслѣ, въ углу нашей комнаты, и зубрю слова и фразы. Der reiche Palast – богатый дворецъ – der reiche Palast, der reiche Palast, твержу я уже безсознательно; мнѣ надоѣло это слово, и въ воображеніи моемъ начинаетъ рисоваться богатый дворецъ со всѣмъ своимъ великолѣпіемъ и блескомъ; расхаживаютъ по его заламъ чудныя женщины, одѣтыя въ бархатъ и атласъ, скользятъ по паркету мужчины со звѣздами на груди, въ вышитыхъ кафтанахъ, бѣгаютъ хорошенькіе пажи. И вижу я себя входящимъ въ этотъ дворецъ, и всѣ улыбаются мнѣ, привѣтствуютъ меня: я герой. Что же далѣе? Этого-то далѣе я и не могу вообразить себѣ. Мнѣ кажется, что всѣ мнѣ удивляются, всѣ меня привѣтствуютъ, а я хожу и хожу по заламъ, я говорю со всѣми окружающими, пожимаю имъ руки и… И тянется эта однообразная картина долго, очень долго, глаза мои безцѣльно устремляются, вдаль, гораздо далѣе противоположной стѣны нашей комнаты: она исчезаетъ и не мѣшаетъ мнѣ; передо мною разстилается какая-то волшебная страна; это не широкое пространство синяго моря съ его блестящими при солнечномъ свѣтѣ волнами, не великолѣпная, сочной травой поросшая, гулливымъ вѣтромъ волнуемая степь, не горы съ снѣговыми вершинами, пугающія человѣческіе взоры своими громадными размѣрами, – всѣхъ этихъ чудесъ природы я не видалъ, не зналъ ихъ безсмертной красоты; въ моей волшебной странѣ несутся и движутся волшебные замки безъ основаній, которые можетъ построить только фантазія ребенка, мечутся образы безъ ясныхъ очертаній, сливаясь съ прозрачно-голубымъ, какъ утренній туманъ, волнистымъ воздухомъ…
– Что, сынушка, выучилъ урокъ? – весело спрашиваетъ меня отецъ.
– Нѣтъ, – очнувшись, отвѣчаю я сконфуженнымъ голосомъ.
– О чемъ же задумался? – уже заботливо говорятъ отецъ, и я знаю, что въ его головѣ промелькнула мысль: здоровъ ли онъ, не нужно ли ему чего?
Сейчасъ его рука пощупаетъ вою голову: не горяча ли?
– Я твердилъ слова на память, – начинаю я лгать своему доброму, чудесному отцу я поспѣшно наклоняюсь къ книгѣ, чтобы скрыть яркій румянецъ стыда, а въ головѣ мелькаетъ мысль: какой я лгунъ! какой я лѣнтяй! Завтра Рейтманъ придетъ въ классъ, и я не буду знать урока. Онъ меня оставитъ до семи часовъ въ школѣ; всѣ будутъ смѣяться, когда онъ станетъ мнѣ уши драть. Больше всѣхъ посмѣется Розенкампфъ, онъ мнѣ рукою носъ сдѣлаетъ, длинный носъ…
И снова я готовъ замечтаться по поводу длиннаго носа, я уже протянулъ въ умѣ до безконечности слово длинный и, кажется, соображаю, какъ онъ будетъ длиненъ… Но вотъ отецъ роняетъ на полъ рубанокъ. Я вздрагиваю и, какъ испуганныя птицы, Богъ вѣсть куда, несутся мои дѣтскія сонныя грезы; глаза приковываются къ книгѣ.
Много силъ, много даромъ потраченнаго времени потребовалось для того, чтобы побѣдить не въ мѣру развитое воображеніе, чтобы твердо преслѣдовать одну цѣль: учиться. Сколько наказаній, брани вынесъ я отъ учителей, сколько разъ рыдалъ я отъ боли въ надранныхъ до крови ушахъ, а когда меня высѣкли за лѣность… развѣ думалъ я пережить этотъ день!.. Я кусалъ себѣ руку во время зубренья уроковъ, чтобы эта боль мѣшала мнѣ мечтать о постороннемъ… Правда, я уже въ мартѣ мѣсяцѣ того же года былъ третьимъ ученикомъ въ классѣ, но чего мнѣ это стоило! Господи, чего мнѣ это стоило! Какую страшную борьбу выдержалъ я, и только и есть въ ней отраднаго то, что я понялъ силу своего характера Но для чего развивали мое воображеніе? Для чего развиваютъ его во всѣхъ дѣтяхъ?
Родится и растетъ почти половина всѣхъ бѣдныхъ дѣтей нашей матушки Россіи въ душныхъ городахъ, гдѣ служатъ ихъ отцы-труженики, не видятъ они природы, оживляющей все существо человѣка и отрезвляющей его умъ, разсказываютъ имъ волшебныя скажи, пріучая ихъ умъ создавать несуществующіе міры съ большеголовыми карлами, разъѣзжающими подъ шапкою-невидимкою на коврахъ-самолетахъ, на крылатыхъ волкахъ, говорятъ дѣтямъ о серебряныхъ деревьяхъ съ золотыми плодами, объ Иванѣ-царевичѣ, спасающемъ изъ терема Кащея Безсмертнаго красавицу Царь-дѣвицу и въ то же время баюкаютъ ихъ, полусонныхъ, пѣснею: «вырастешь большой, будешь въ золотѣ ходить». И вотъ грезится ребенку, что и онъ счастливый и всесильный Иванъ-царевичъ, что и у него коверъ-самолетъ и шапка-невидимка, и весело ребенку… Чудныя сказки! знакомятъ онѣ человѣка съ могучей народной фантазіей, не не дай. Богъ никому испить одуряющаго вина, не отвѣдавъ свѣжей ключевой воды, познакомиться прежде со сказкою, чѣмъ съ природою и дѣйствительною жизнью. Въ сказкахъ поэзія, но она слишкомъ бьетъ въ глаза, ослѣпляетъ ихъ и послѣ нея трудно трезво глядѣть на міръ и понимать его дѣйствительную красоту, понимать, что желтый листъ, трепещущій на вѣткѣ въ позднюю осень, въ тысячу разъ красивѣе неподвижныхъ серебряныхъ листьевъ и золотыхъ плодовъ, что простая и дымная изба мужика съ его трудовой жизнью въ милліонъ разъ занимательнѣе и ярче всѣхъ похожденій по воздуху небывалыхъ героевъ. И тотъ, кто въ дѣтствѣ былъ убаюканъ этими волшебными сказками и снотворными пѣснями, можетъ-быть, во всю жизнь будетъ повторять изношенную и затертую слезливыми поэтами фразу: «наша безцвѣтная жизнь, нашъ холодный міръ!»
Въ семь мѣсяцевъ, невѣдомой постороннимъ людямъ, внутренней борьбы я пересталъ играть въ лапту и въ городки; два часа обѣденнаго времени употреблялись мною на ученье, и ихъ мнѣ было мало, я едва справлялся съ приготовленіемъ уроковъ. Посреди шумной и беззаботной толпы школьниковъ, я снова былъ одинокимъ и тоскующимъ ребенкомъ, медленно побѣждалъ я себя, и когда побѣда была одержана, когда ученье пошло легко, тогда я не зналъ, куда дѣть два часа свободнаго времени; играть на дворѣ я отвыкъ и не понималъ, что игра можетъ разсѣять и заставить забыть пережитое время. Я сильно скучалъ, въ душѣ было какое-то утомленіе и раздражительность, мнѣ часто хотѣлось плакать. Между тѣмъ и время сдѣлало свое дѣло. Ребенокъ тѣмъ веселѣе, чѣмъ больше у него товарищей, но какъ только начинаетъ онъ переходить къ юности, то тотчасъ же является у него потребность найти одного человѣка и назвать его другомъ, быть всегда вмѣстѣ съ нимъ, жить душа въ душу до тѣхъ поръ, покуда де придетъ новая степень развитія, когда другъ дѣлается снова товарищемъ, и на его мѣсто является женщина. Я вступилъ во второй періодъ развитія, періодъ стремленія къ чистѣйшей и искренней дружбѣ. Это самая поэтическая пора человѣческой жизни; чисты и безкорыстны въ это время всѣ наши стремленія; оно продолжается отъ одиннадцати лѣтъ до шестнадцати, иногда до восемнадцати. Жалки люди, рано очерствѣвшіе и не испытавшіе на себѣ прелести этого періода. Друга по сердцу я еще не находилъ…
Былъ ясный апрѣльскій день; воздухъ, еще не совсѣмъ теплый, согрѣвался яркими лучами солнца; на дворѣ дотаивалъ послѣдній снѣгъ, и мутными волнами съ веселымъ шумомъ бѣжали и стекались въ канавку ручьи воды; различные звуки яснѣе и громче раздавались въ воздухѣ и замарали такъ медленно, какъ будто желали доставить человѣку удовольствіе вполнѣ насладиться гармоніей говорливой городской жизни, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ глухой, безотвѣтно поглощающей звуки зимы. На школьномъ дворѣ весело играли ребятишки, шлепая по грязи и выбрызгивая ногами во всѣ стороны мутную воду, собравшуюся въ канавкахъ. Я сидѣлъ опять, какъ въ первый день моего поступленія въ школу, на ступенькѣ училищнаго крыльца, уперся локтями въ колѣни и опустилъ на руки голову.
– Отчего ты не играешь? – спросилъ меня Розенкампфъ, подходя ко мнѣ.
– Вы знаете, что я никогда не играю, – отвѣчалъ я, не поднимая головы.
– Такъ ходилъ бы съ кѣмъ-нибудь по двору, одному сидѣть скучно.
– Съ кѣмъ же ходить? всѣ играютъ.
Я поднялъ голову и посмотрѣлъ на Розенкампфа; у него было въ эту минуту доброе, ласковое лицо.
– Пойдемъ со мною.
– Пойдемте.
Я всталъ.
– Да для чего ты говоришь мнѣ: вы?
– Вы старшій ученикъ въ классѣ, и вамъ всѣ обязаны говорить: вы.
– А ты говори мнѣ: ты, потому что я тебя люблю, – сказалъ Розенкампфъ, и въ первый разъ на его блѣдныхъ щекахъ я увидѣлъ легкій румянецъ.
Мы взялись подъ руки и пошли ходить по двору; я нашелъ друга.
– Отчего ты почти годъ не хотѣлъ подружиться со мною? – спрашивалъ я своего перваго друга.
– Оттого, что я не зналъ, какъ ты будешь вести себя и учиться; вѣдь пьянюшка-Саломірскій навязываетъ мнѣ въ друзья каждаго новичка.
– Значитъ, ты не хочешь дѣлать по его?
– Какой ты смѣшной! Развѣ можно со всякимъ дружиться? – Одинъ изъ друзей, данныхъ мнѣ Саломірскимъ, былъ Онуфріевъ; на третій же день онъ укралъ у меня книгу.
– Ты пожаловался на него?
– Нѣтъ, я только перестать говорить съ нимъ и стать беречь свои вещи.
– Тебѣ сколько лѣтъ?
– Двѣнадцатый; я старше тебя, да это все равно. – Что ты дѣлаешь дома, когда нѣтъ уроковъ?
– Рисую, а нѣтъ такъ слушаю, какъ моя бабушка исторіи разсказываетъ.
– Что же она разсказываетъ?
– Теперь про Малекъ-Аделя и Матильду разсказываетъ; это есть такая хорошая исторія, – и я началъ разсказывать хорошую исторію.
Розенкампфъ слушалъ со вниманіемъ и сказалъ, что онъ такой книги не читалъ, а что онъ читалъ «Донъ-Кихота».
– А еще что ты читалъ?
– Больше ничего не читалъ. Книги для дѣтей скучно читать, мнѣ и здѣсь надоѣли ребятишки, я вѣдь ихъ очень не люблю.
– Отчего же ты не любить ихъ?
– Такъ, я никого не люблю. Только Мейера люблю, онъ такой жалкій, и тебя теперь люблю.
– За что же ты меня любишь?
– Потому что ты всегда одинъ и скучаешь.
Этотъ невыдуманный разговоръ пустъ и похожъ на разговоры, происходящіе въ повѣстяхъ для дѣтей: вы, Петя, умный мальчикъ, и потому я съ вами буду друженъ, говоритъ въ повѣстяхъ для дѣтей одинъ ребенокъ, и другой ему отвѣтствуетъ: мнѣ очень пріятно быть нашимъ другомъ, Коля, потому что вы благотворительный мальчикъ. – Я согласенъ, что это разговоры безжизненные, и что не такъ должны бы говорить дѣти! Но въ томъ-то и бѣда, что они говорятъ въ нашихъ городахъ именно этимъ мертвымъ языкомъ, и никто не знаетъ, какія чувства прикрываются этими бездушными фразами.
Мнѣ, по моему положенію въ свѣтѣ, пришлось близко взглянуть на дѣтей. Въ первые дни знакомства со мною, почти каждый ребенокъ являлся передо мною куколкою на пружинкѣ, заведенной родителями, безъ чувствъ, безъ мыслей, всегда готовый проплясать на какой угодно проволочкѣ приличный его возрасту танецъ. Я старался расшевелить истуканчиковъ и, послѣ долгихъ усилій, мнѣ всегда удавалось увидать въ нихъ живое, своеобразное, характерное существо. Теперь я не повѣрю никому, кто проповѣдуетъ: «какой у дѣтей характеръ, какія у нихъ чувства! Это пустые капризы, мелкія безслѣдныя прихоти, они проходятъ талъ же скоро, какъ высыхаютъ дѣтскія слезы. Дѣти – безцвѣтный воскъ». Такъ, милостивые государи, дитя – воскъ, но не безцвѣтный, не одинаково гибкій. И знаете ли вы, что эти слезы, пролитыя въ дѣтствѣ, смываютъ всѣ благіе порывы въ человѣкѣ, что ни въ одномъ взросломъ не оставляютъ онѣ такихъ слѣдовъ, какіе оставляютъ въ ребенкѣ; онѣ изсушаютъ, очерствляютъ его, убиваютъ въ немъ постепенно вѣру въ добро, дѣлаютъ его сначала врагомъ грубой няньки, озлобленныхъ товарищей, глупыхъ учителей, и потомъ врагомъ каждаго человѣка-собрата, и осаждаютъ за днѣ его души все накипающее горе, доводятъ его до безотраднаго состоянія, когда человѣкъ говорить: «что за дѣло другимъ до моего горя? они его осмѣютъ», и говорить онъ это съ сожалѣніемъ, что не фразерство, не ломанье актера, но вся сущность нашихъ человѣческихъ отношеній выработала въ его умѣ эту безотрадную мысль.
Помню я, какъ будто случай былъ вчера, когда меня пригласили учить двѣнадцатилѣтняго мальчика; рекомендовали мнѣ его за лѣниваго, упрямаго и злого ребенка. Ни того, ни другого, ни третьяго не могъ я замѣтить въ его задумчивомъ, но не сонливомъ лицѣ и въ его большихъ карихъ глазахъ. Я началъ учить; однажды прихожу на урокъ, мнѣ говорятъ, что мой ученикъ заупрямился, разозлился, и нѣтъ возможности вытащить его изъ спальни; попросили меня подождать, покуда съ нимъ справятся. Я сѣлъ въ гостиной, спальня была рядомъ, оттуда долетали до меня рыданія и звуки пощечинъ и толчковъ въ спину; я сидѣлъ, какъ на угольяхъ, наконецъ, среди рыданій я ясно услышалъ слова: «не мучьте вы меня ради Бога, убейте лучше разомъ!» Я не выдержалъ, позвалъ хозяйку дома и попросилъ у нея позволенія войти въ спальню. «Войдите, – отвѣчала мать ребенка, – но вашъ трудъ будетъ напрасенъ: въ немъ сидитъ демонъ упрямства и злости». Я вошелъ въ спальню и затворилъ за собою дверь. Ребенокъ сидѣлъ въ углу, положивъ голову на столъ и обвивъ ее руками. Я сталъ его уговаривать и ласкать, просилъ его разсказать встревожившую его исторію, обѣщалъ заступиться за него, быть его другомъ. Онъ взглянулъ на меня, какъ бы желая увѣриться, правду ли я говорю: «Вы добрый! – заговорилъ онъ:– меня здѣсь цѣлыми днями дразнятъ и злятъ братья и сестры, потомъ жалуются на меня матери, она меня начинаетъ бить и разсказываетъ про меня отцу, и онъ сердится, ставитъ мнѣ въ примѣръ братьевъ и сестеръ, а вѣдь я знаю, что они не его дѣти!» Меня, какъ громомъ, поразила эта фраза. «Спасите меня, не позволяйте имъ меня мучить!» – говорилъ мальчуганъ и прислонился ко мнѣ головою и тихо-тихо плакалъ. Черезъ полчаса я уже давалъ ему урокъ, черезъ годъ онъ былъ однимъ изъ лучшихъ моихъ учениковъ и самымъ послушнымъ сыномъ, хотя мать, женщину, плохо скрывавшую свое легкое поведеніе, онъ не любилъ и не уважалъ, но это зналъ только я. Такія драмы происходятъ часто въ душѣ дѣтей, говорятъ же дѣти, прилично-благовоспитанно, по дѣтскимъ книжкамъ. Родители средняго и высшаго сословія городскихъ жителей заботятся только объ отсутствіи мѣщанскихъ манеръ, объ умѣньи держать себя, о прилизанной выдержкѣ ребенка. Радъ бы онъ безцеремонно покричать, похохотать во все дѣтское горло, побороться со своимъ другомъ, повозиться съ нимъ на полу, но старается подавить въ себѣ проявленіе этихъ желаній, потому что ужъ слишкомъ привыкъ въ выдержкѣ, слишкомъ благовоспитанъ. Чопорно, съ гусиной важностью выступаютъ эти дѣти даже по тротуарамъ главныхъ городскихъ улицъ, одѣтыя или въ затѣйливо-шутовской нарядъ, или во фрачекъ и пальто послѣдней моды; выглядятъ они шутами и карлами и, выдерживая свои роли, притворяются, ведутъ умные разговоры, утѣшая своею благовоспитанностью франтоватую maman; грустно глядятъ они на играющихъ въ снѣжки уличныхъ мальчишекъ, но и этой грусти не высказываютъ другъ другу; они уже стыдятся и знаютъ безполезность высказыванія своихъ чувствъ. Бѣдныя, несчастныя дѣти!
Такими благовоспитанными дѣтьми были отчасти Розенкампфъ и я; нашъ разговоръ, завязавшій узелъ дружбы, былъ пустъ и безжизненъ, и только очень привычный наблюдатель замѣтилъ бы, какою недѣтскою грустью и глубокимъ чувствомъ дышала послѣдняя фраза Розенкаипфа: «я тебя люблю, потому что ты всегда одинъ и скучаешь». Во второй части моей исторіи Розенкампфъ самъ разскажетъ читателю, что развило его характеръ, и почему высказалъ онъ эту мысль.
