Текст книги "Гнилые болота"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
V
Юноши начинаютъ жить
Большая часть учениковъ развивалась довольно быстро, пріобрѣтала въ продолженіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ болѣе нужныхъ познаній, чѣмъ въ предшествовавшія пять лѣтъ. Самое сильное вліяніе имѣлъ Носовичъ на русскихъ; у каждаго изъ нихъ хотя разъ забилось сердце отъ его словъ, касавшихся преимущественно русской вседневной жизни. У иного ученика мелькнули въ головѣ и свѣтлыя, и горестныя воспоминанія и, можетъ-быть, впервые въ дѣтскомъ увлеченіи поклялся онъ быть честнымъ человѣкомъ, не терзать своихъ будущихъ дѣтей, учениковъ и товарищей, какъ терзали его самого. Поняли Розенкампфъ и я, что Носовичъ не рекомендуетъ съ особенно хорошей стороны борьбы, въ смыслѣ ломки и переворотовъ, но что онъ не хлопочетъ. какъ Воротницынъ, о примиреніи и прощеніи. «Дѣйствуйте, – совѣтовалъ онъ, – но дѣйствуйте умно и честно, и не спите. Глядите прямо въ лицо людямъ, не поднимая головы до небесъ и не опуская ея до земли. Окружающія васъ личности одного роста съ вами, и если есть между ними гиганты или карлики, то это уроды, исключенія. Сапожникъ не долженъ гордиться передъ не-сапожникомъ своимъ умѣньемъ шить обувь, и послѣдній не обязанъ краснѣть за свою неспособность къ этому ремеслу: онъ знаетъ что-нибудь другое. Высокихъ призваній нѣтъ. Мы всѣ работники въ одной и той же мастерской и составляемъ колеса и винты одной машины. Только ржавые и поломанные колеса и винты выбрасываются вонъ и топчутся въ грязь. Старайтесь же не ржавѣть и не ломаться».
Многіе изъ воспитанниковъ нашего класса сплотились въ одну семью. Носовичъ давалъ намъ ученыя книги, носившія замѣтки, дѣланныя его рукою; часто заключались въ книгахъ цѣлые листы писчей бумаги, мелко исписанные имъ; иногда на поляхъ страницъ встрѣчались просто немногословныя фразы: «Авторъ злобствуетъ! Мало читалъ и потому не дочитался до истины!» и такъ далѣе. Книги, по его совѣту, прочитывались вслухъ послѣ классныхъ занятій; для этой цѣли мы назначили часы и чередовались въ чтеніи. Замѣтки, въ родѣ вышеприведенныхъ, возбуждали толки, которые разрѣшалъ самъ Носовичъ, часто приходившій на наши сборища. Иногда, собравшись въ болѣе или менѣе многочисленные кружки, мы не читали, а толковали обо всемъ, что насъ интересовало въ жизни. Въ бесѣдахъ не было никакихъ мудреныхъ старческихъ разсужденій; тутъ была просто живая и веселая молодежь, развивавшая свой умъ, начинавшая жить и мыслить.
Розенкампфъ, Калининъ и я, люди совершенно различные по характерамъ, привязались другъ къ другу всею душою, и ни одна тѣнь не промелькнула между нами, хотя мы и не щадили другъ друга и прямо высказывали правду въ глаза. Воротницынъ, это поэтическое созданіе, хлопотавшее о примиреніи, восхитительно читавшее стихи Шиллера, былъ холоднѣе насъ троихъ, смѣялся надъ мелочностью раздражительности Розенкампфа, надъ слишкомъ рьяной любовью Калинина къ народу и вообще безъ волненія выслушивалъ жалобы друзей на домашнюю жизнь. Поводовъ же къ жалобамъ было довольно много. Счастливъ вполнѣ былъ одинъ я. Калинину не весело жилось въ мѣщанской семьѣ, поговаривавшей, что парень на возрастѣ и пора ему кончить науку и поступить въ магазинъ за прилавокъ. Бѣдняку приходилось воевать за каждый лишній мѣсяцъ пребыванія въ школѣ. Розенкампфу было еще хуже.
Наступали рождественскіе праздничные дни. Розенкампфъ совсѣмъ пріунылъ, даже браниться пересталъ.
– Не могу я ходить къ моей благодѣтельницѣ,– говорилъ онъ намъ:– я тамъ опять становлюсь злющимъ. Не честное негодованіе, а какая-то рабская злость пробуждается во мнѣ въ этомъ домѣ. Я совсѣмъ испорчусь, а между тѣмъ, у меня нѣтъ другого угла.
– Проведи праздники у меня, – сказалъ я:– мои родители добрые и хорошіе люди; они не откажутся принять тебя.
– Знаю, голубчикъ, что не откажутся. Я ихъ очень люблю и радъ бы побыть у тебя на праздникахъ; но благодѣтельница не согласится на это.
– Нельзя ли какъ-нибудь устроить дѣло? – молвилъ Калининъ.
– Не знаю, право, – задумчиво отвѣчалъ Розенкампфъ. – Подумайте за меня, я самъ ничего не въ состояніи выдумать, поглупѣлъ совсѣмъ.
Мы помолчали.
– Поклонись-ка въ поясъ Носовичу, – произнесъ Калининъ. – Авось его умная голова что-нибудь выдумаетъ.
Розенкампфъ обрадовался совѣту и на другой же день пошелъ къ Носовичу на квартиру. Носовичъ принялъ его съ обычною ласковостью, внимательно выслушалъ его откровенный разсказъ, и сказалъ, что подумаетъ о дѣлѣ. Дня черезъ три онъ пришелъ въ классъ и сказалъ Розенкампфу, что имъ нужно поговорить, взялъ его подъ руку и пошелъ съ нимъ ходить по коридору
– Я обдѣлалъ ваше дѣло, – объявилъ Носовичъ по выходѣ въ коридоръ. – Вы совершенно свободны,
– Какъ?.. Свободенъ?..
У Розенкампфа духъ занялся, и сотни мыслей вдругъ промелькнули въ его головѣ: свобода, безпомощность, неимѣнье угла, новая жизнь – все это смѣшалось въ какой-то хаосъ.
– Я узналъ сначала, – продолжалъ Носовичъ:– что за васъ заплачены деньги въ школу за два слѣдующіе года. Потомъ поѣхалъ къ вашей благодѣтельницѣ и объяснился съ нею. Объясненіе было горячо, не весело… Она высказалась вполнѣ. Мнѣ удалось уговорить ее оставить васъ въ покоѣ. Она согласна, даже рада этому…
Лицо слушателя передернулось отъ чувства ненависти, пробудившагося отъ этихъ словъ; Носовичъ это замѣтилъ.
– Не вините ее за нелюбовь къ вамъ, – продолжалъ онъ. – Васъ подкинули ей на другой день свадьбы; она обрадовалась вамъ, какъ игрушкѣ, оставила васъ у себя; потомъ до нея дошли слухи, что вы сынъ ея мужа. Они разбили въ прахъ ея самыя святыя упованія, вѣру въ мужа, въ искренность его клятвъ. Въ ней пробудилась ненависть къ вамъ…
– Развѣ я виноватъ? – строптиво перервалъ Розенкампфъ.
– Не виноваты, но иначе не могло быть, она не нашего закала женщина. Ей это служитъ оправданіемъ. Она была несчастна не менѣе васъ. Но не будемъ толковать о прошломъ: передъ вами будущность, и надо подумать о ней. На ваше имя положены двѣ тысячи въ опекунскій совѣтъ. По выходѣ изъ школы вы не будете нищимъ. До тѣхъ же поръ по праздникамъ вы будете ходить ко мнѣ, или, если, какъ вы говорили, васъ будутъ брать Рудые, то къ нимъ. Это одной то же. На вашу одежду у меня найдутся деньги, о ней нечего заботиться.
– Благодарю васъ, Николай Павлычъ, – отвѣчалъ Розенкампфъ, пожимая руку Носовича. – Но только одежда отъ васъ… Не лучше ли изъ тѣхъ двухъ тысячъ?..
– Нѣтъ, батюшка, ужъ это вовсе не лучше. Во-первыхъ, ихъ по завѣщанію нельзя тратить до вашего выхода изъ школы, а во-вторыхъ, онѣ пригодятся и въ будущемъ. Я понимаю, что васъ стѣсняетъ то, будто я буду вашимъ благодѣтелемъ. Нѣтъ-съ, ужъ это зачѣмъ же? Я благодѣтельствовать такому здоровому парню не намѣренъ. Вы можете записывать мои расходы на васъ и потомъ постепенно выплачивать мнѣ долгъ, когда поступите на службу. Если я умру, не доживъ до этого, времени, то вы будете должны не мнѣ, а какому-нибудь молодому человѣку, котораго вы будете знать за истиннаго бѣдняка, и поможете ему отъ моего имени. Тутъ будутъ разомъ сдѣланы два честныя дѣла: вы уплатите деньги, взятыя безъ всякаго письменнаго документа, и поможете собрату, не заставляя его благодарить васъ. Будьте увѣрены, что я не дамъ вамъ милостыни: я слишкомъ много ожидаю отъ вашей будущности и уважаю васъ… Ну, разумѣется, и не насчитаю я на васъ слишкомъ много лишнихъ денегъ, будьте насчетъ этого безъ сумлѣнія, – уже шутя добавилъ Носовичъ.
Розенкампфъ не могъ его благодарить: онъ всегда стыдился слезъ, называя ихъ бабьими причудами и телячьими нѣжностями, а теперь, если бы онъ заговорилъ, то расплакался бы непремѣнно. Носовичъ заглянулъ ему въ лицо и молча крѣпко пожалъ его руку.
– Теперь мы друзья? – спросилъ онъ.
– Да, да, Николай Павлычъ, я весь вашъ, весь вашъ! – прошепталъ дрожащимъ голосомъ Розенкампфъ и поспѣшно убѣжалъ отъ новаго друга.
Гдѣ-то въ углу школы въ этотъ вечеръ рыдалъ и молился Розенкампфъ…
Розенкампфъ провелъ праздники у меня. Почти каждый вечеръ приходилъ къ намъ Калининъ, иногда заѣзжалъ и Воротницынъ. Однажды мы предавались разнымъ школьнымъ воспоминаніямъ, толковали о томъ, какъ трудно было каждому изъ насъ начало ученья, и договорились до того, что у всѣхъ явилась мысль облегчить ученіе маленькимъ школьникамъ. Для исполненія этой мысли намъ стоило только рѣшиться посвятить нѣсколько свободныхъ часовъ для занятій съ дѣтьми. Разумѣется, мы поспѣшили объявить о своемъ планѣ Носовичу. Онъ очень обрадовался.
– Молодцы! Принимайтесь за дѣло, довольно вамъ баклуши-то бить, – сказалъ онъ съ обычною шутливостью. – Вы будете въ большомъ выигрышѣ. Вамъ полезно заняться началами наукъ; поди-ка, вы половину перезабыли, не умѣете два на два помножить, такъ теперь повторите, а между тѣмъ пріучите себя къ учительской дѣятельности. Я за васъ буду хлопотать передъ директоромъ; онъ, вѣроятно, позволитъ привести въ исполненіе вашъ планъ.
Послѣ праздниковъ позволеніе Сарторіуса было получено. Носовичъ при этомъ употребилъ хитрость и увѣрилъ директора, что мы, зная его любовь къ воспитанникамъ, хотимъ помочь ему и учителямъ въ заботахъ о дѣтяхъ; пощекотавъ, такимъ образомъ, директорское самолюбіе, хитрецъ успѣлъ обдѣлать дѣло, не дожидаясь созванія школьнаго совѣта. Мы сами, а не учителя, объявили въ младшихъ классахъ о своемъ предпріятіи. Кромѣ насъ четверыхъ, за дѣло взялись еще шесть нашихъ одноклассниковъ. Каждый избралъ отдѣльный предметъ и назначилъ часы для занятій съ маленькими учениками. Сначала желающихъ приготовлять уроки подъ нашимъ руководствомъ явилось немного, но съ каждымъ днемъ товарищи этихъ немногихъ видѣли, что тѣ знаютъ уроки лучше ихъ и получаютъ меньшее число щелчковъ и нулей, и число нашихъ воспитанниковъ все прибывало. Съ наступленіемъ годовыхъ экзаменовъ намъ уже пришлось заниматься съ двумя младшими классами въ полномъ составѣ.
Между тѣмъ, посвящая чтенію постороннихъ руководствъ три часа въ недѣлю, мы сами знали свои уроки основательнѣе, чѣмъ та малая часть нашего класса, которая стала особнякомъ отъ насъ. Во главѣ ея стоялъ сынъ Рейтмана, забитое, замученное подъ палкой родителя созданіе. Онъ наслѣдовалъ отъ отца всѣ взгляды; такъ же, какъ тотъ, проповѣдывалъ Resignation и ябедничалъ тайкомъ даже на школьныхъ служителей. Мы звали его похудѣвшимъ господиномъ Рейтманомъ. Знаніе уроковъ и любовь къ намъ мелкаго народа возбуждали негодованіе противниковъ. Всѣ средства къ примиренію были тщетны. Соединиться съ нами они не хотѣли и при первомъ удобномъ случаѣ жаловались учителямъ, что имъ трудно учиться, что Носовичъ снабжаетъ насъ учебными книгами, а имъ не даетъ этихъ книгъ; Мы объяснили учителямъ, что Носовичъ не даетъ книгъ никому отдѣльно, но всѣмъ вообще для чтенія ихъ вслухъ. Учителя раздѣлились тоже на двѣ партіи. Благоразумные вполнѣ оправдывали насъ; другіе же, изъ числа тюремщиковъ, подъ предводительствомъ Рейтмана-отца, говорили, что Носовичъ внесъ духъ раздора въ мирныя стѣны школы, что онъ сдѣлалъ изъ насъ непокорныхъ и самонадѣянныхъ мальчишекъ, что мы только изъ тщеславія учимъ маленькихъ дѣтей и учимся сами. Эти господа злились на насъ за то, что ученики, имѣя возможность хорошо приготовлять заданное, переставали, мало-по-малу, трепетать передъ ними и отвѣчали уроки болѣе спокойно и твердо, чѣмъ прежде. Рейтманы, Саломірскіе, Гро теряли случай драться, ругаться и дѣлать презрительныя гримасы, инспектору приходилось рѣже заглядывать дѣтямъ подъ штанишки. Оплеухи, брань, розги – эти атрибуты учительской власти приходили въ упадокъ. Хотѣли наши враги напакостить намъ на годовыхъ экзаменахъ. Собрались экзаменовать съ особенною торжественностью: кромѣ директора и обычнаго учителя, на испытаніе приходилъ еще учитель изъ партіи раздраженныхъ, подъ тѣмъ предлогомъ, что надо узнать, не мѣшаютъ ли намъ наши постороннія занятія исполнять свои обязанности, не понизился ли уровень нашего прилежанія. Если понизился, то слѣдуетъ уничтожить незаконно-разрѣшенное нововведеніе, какъ вредное дѣло. Но руководствуясь правиломъ Носовича: будьте хитры, какъ змѣи, и кротки, какъ голуби, – мы усердно приготовлялись къ экзаменамъ, желая честно выиграть свое дѣло, и выдержали искусъ на славу: изъ десяти учениковъ плохо экзаменовался только одинъ. Противники повѣсили носы. Директоръ былъ страшно раздраженъ противъ нихъ. Онъ согласился, какъ я уже сказалъ, не спросясь школьнаго совѣта, и всѣми силами отстаивалъ дѣло, приписывая первую мысль его себѣ. Конечно, истина не была тайною ни для кого, но онъ все-таки ходилъ, какъ павлинъ съ распущеннымъ хвостомъ и вытянутою шеей. Присутствіе лишняго учителя на испытаніи было личнымъ оскорбленіемъ для него, и онъ ликовалъ при видѣ вашихъ успѣховъ.
– Что, каково экзаменуются? – спрашивалъ онъ на одномъ экзаменѣ почти вслухъ у Рейтмана.
– Каждый обязанъ исполнять свой долгъ, – отвѣчалъ душеспасительною истиной Рейтманъ.
– Обязанъ! Обязанъ! – загорячился директоръ. – Они дѣлаютъ два дѣла и оба исполняютъ отлично. Другіе и одно исполняютъ плохо. Нѣкоторые ученики, напримѣръ, не занимаются въ меньшихъ классахъ, а очень плохо исполнили свои обязанности въ греческомъ экзаменѣ.
– Если вы, господинъ директоръ, говорите про моего сына, – зашипѣлъ Рейтманъ:– то я съ нимъ разсчитаюсь за греческій экзаменъ; но заниматься въ меньшихъ классахъ не позволю: онъ скромное и богобоязливое дитя и не долженъ для тщеславія ломаться. Многіе говорятъ о своей любви къ дѣтямъ, чтобы блеснуть передъ толпою; лицемѣріе есть великій грѣхъ передъ Господомъ.
Директоръ, задѣтый тупою шпилькою, сдѣлалъ презрительную гримасу и обратился къ намъ.
– Я вамъ очень, очень благодаренъ. Вы прекрасно исполнили мою мысль, это дѣлаетъ вамъ честь.
Комедія была очень веселенькая. Въ день публичнаго экзамена Сарторіусъ пригласилъ насъ къ себѣ на чай. Тамъ было нѣсколько учителей, постороннихъ людей и десятка два дѣвицъ. Послѣ чая устроился импровизированный балъ. Таперъ преусердно отбивалъ свои руки о фортепьяно, хозяинъ, и гости были въ духѣ и плясали до упаду. Наконецъ, Сарторіусъ затѣялъ безконечную мазурку и отличался въ первой парѣ съ директрисой женскаго отдѣленія училища.
– Пошли вы, господа, въ ходъ, – шепнулъ намъ Носоввчь. – Гуляйте, побѣдители: что-то послѣ будетъ!
Много во всемъ этомъ было комическаго; каждое слово, каждая фраза вызывала невольную улыбку, и никогда не чувствовали мы такого прилива веселости и смѣшливости, какъ въ эти дни перваго акта школьной комедіи.
А, можетъ-быть, въ то же время, когда мы плясали на балу, въ томъ же самомъ зданіи, разсчитывался Рейтманъ-père со своимъ сыномъ за греческій экзаменъ. Жаль мнѣ этого мальчика и тѣхъ дѣтей, которыхъ онъ учитъ теперь. Вѣдь онъ тоже учителемъ сдѣлался, и такъ же толстъ, и такъ же за уши умѣетъ драть, какъ его отецъ… Наслѣдственные палачи!
VI
Старые знакомые
Я отдался всецѣло школѣ, которая сдѣлалась мнѣ дорога, и проводилъ дома очень мало времени. Молодыя личности моихъ друзей, притокъ новыхъ мыслей, полныя надежды на будущее, разговоры, исполненіе разъ возложенныхъ на себя обязанностей, все тянуло меня въ нашъ тѣсный кружокъ. Отецъ и мать были этимъ довольны. Они успѣли хорошо разглядѣть моихъ товарищей, знали, что дѣлалось и говорилось въ нашемъ обществѣ, и чувствовали, что я становлюсь порядочнымъ человѣкомъ и приготовляюсь къ жизненной дѣятельности. И они, и я были настолько честны, что не насиловали другъ друга. Они не заставляли меня сидѣть дома, высиживать праздную скуку и забавлять ихъ своей болтовней; я часто отлучатся изъ дома, не опасаясь пошлыхъ подозрѣній со стороны родителей въ холодности къ нимъ или въ чемъ-нибудь еще болѣе худшемъ. Но мы, если это было возможно, стали еще дороже другъ для друга; рѣдкія минуты, проводимыя мною въ семейномъ кругу, были чрезвычайно оживлены. Отецъ и мать интересовались всѣми подробностями нашей школьной жизни, и я откровенно разсказывалъ обо всемъ. Мои надежды на будущее оживляли стариковъ.
– Поживемъ мы еще, – говаривалъ отецъ:– славно поживемъ на старости лѣтъ.
– Мнѣ, отецъ, и теперь славно живется на свѣтѣ,– замѣчалъ я, и точно, мнѣ хорошо жилось. Я чувствовалъ, что я не лишній на свѣтѣ, и начиналъ въ этомъ сознаніи признавать величайшее человѣческое счастье.
Въ маѣ, когда у насъ оканчивались годичные экзамены, мы получили письмо отъ бабушки; она писала, что внукъ генеральши Звѣревой выходить изъ корпуса, и потому обѣ старушки пріѣдутъ въ Петербургъ. Мы обрадовались. Намъ хотѣлось взглянуть на нашу старушку, съ которой мы не видались полтора года и только изрѣдка переписывались, и знали изъ ея писемъ о плохомъ состояніи ея здоровья. Въ день пріѣзда бабушки я и матушка поспѣшили въ домъ Звѣревой, гдѣ должна была остановиться бабушка. Старушка была тронута до слезъ, расцѣловалась съ нами, сильно суетилась, то усаживая насъ, то подзывая къ себѣ, чтобы еще разъ поцѣловать меня или матушку. Она не то, чтобы состарилась во время разлуки, но опустилась и обрюзгла. Ея черные глаза стали какими-то сѣроватыми и тусклыми и плохо видѣли: разсматривая меня, она прибѣгала къ очкамъ. Толщина носила признаки водяной,
– Боже мой, какъ ты выросъ! совсѣмъ другое лицо у тебя сдѣлалось! – говорила она мнѣ, лаская и цѣлуя меня. – Теперь оканчивай поскорѣй ученье и начинай служить, покуда жива Звѣрева. Ей знакомы всѣ важныя лица въ Петербургѣ.
– На службу еще рано, бабушка, – опрометчиво отвѣчалъ я.
– Какъ? ты не хочешь служить? Ахъ, Саша, Саша! – проговорила она, качая сѣдою головой. – Чѣмъ раньше, тѣмъ лучше; люди не вѣчны, и я въ гробъ смотрю. Кто безъ меня похлопочетъ о тебѣ? И дядя твой былъ такимъ же хорошенькимъ и умненькимъ мальчикомъ, какъ ты; но не хотѣлъ служить, идей вредныхъ набрался, вольтерьянцомь сдѣлался, все отвергать сталъ – и что же изъ него вышло?
Я улыбнулся, услышавъ о томъ, что дядя все отвергать сталъ, и раскаялся въ своей необдуманности и опрометчивости; теперь приходилось объясниться поневолѣ и толочь воду въ ступѣ.
– Я буду, бабушка, служить, но теперь еще рано; поучиться надо.
– Учиться! А годы-то уходятъ, да улетаютъ; гляди: въ твои лѣта, дружочекъ, сыновья и внуки Звѣревой уже офицеры и камеръ-юнкеры, а ты все еще школьникъ. Къ школьнику никто никакой аттенціи не можетъ имѣть.
– Мнѣ, бабушка, ни офицеромъ, ни камеръ-юнкеромъ не быть.
– Чѣмъ же ты думаешь быть?
– Учителемъ буду.
– Учителемъ! Господи! Что съ тобой безъ меня сдѣлали? Учителемъ! Да вѣдь учителя бурсаки, неужели же и ты этимъ хочешь быть? Вѣдь это значитъ не имѣть никакого самолюбія!
– Бурсакомъ и поповичемъ не буду, потому что не могу; а титулярнымъ совѣтникомъ, можетъ-быть, сдѣлаюсь, – смѣясь отвѣчалъ я, хотя мнѣ и было какъ-то неловко отъ этого разговора.
– Ахъ, Саша, Саша!
Бабушка опять закачала сѣдой головой.
Мнѣ было жаль старушку. Въ годы дѣтства я находилъ какой-то человѣческій смыслъ въ ея рѣчахъ; теперь же онѣ казались мнѣ страшною безсмыслицей. Подъ вліяніемъ дѣдовскихъ правилъ, она говорила: гнись, ползи и доползешь до виднаго мѣста, и въ то же время взывала къ человѣческому самолюбію, заставляла гнуться и ползать во имя его. Она говорила это, хотя сама бѣжала отъ тѣхъ же дѣдовскихъ правилъ изъ барскихъ хоромъ.
Отъ нея мы узнали о существованіи дяди; онъ тоже пріѣхалъ въ Петербургъ, собирался жениться и назначилъ бабушкѣ первое свиданіе у насъ, не желая встрѣтиться съ нею въ домѣ Звѣревой, гдѣ бабушка служила, по его выраженію. Свиданіе было назначено на другой день. Бабушка пріѣхала къ намъ къ обѣду. Около двухъ часовъ, когда было накрыто на столъ, къ нашему дому подкатилъ экипажъ. Я побѣжать къ окну. У подъѣзда стояла щегольская коляска и изъ нея выпрыгнулъ, какъ пятнадцатилѣтній мальчикъ, дядя, у котораго темнорусые волосы почему-то превратились въ черные. Онъ подалъ руку дамѣ, сидѣвшей въ коляскѣ. Хромая, немного кривобокая, она повисла на его рукѣ и, едва переставляя хромыя ноги, заковыляла за нимъ.
– Это что за лягушка-царевна? – воскликнула бабушка.
Я расхохотался; отецъ пожалъ плечами.
– Не стыдно ли такъ называть совсѣмъ незнакомую женщину? – съ неудовольствіемъ замѣтила добродушная матушка и вспомнила, что на столъ уже накрыто, а обѣдъ приготовленъ не слишкомъ роскошный.
Она поспѣшила послать кухарку за пирожнымъ и уже была не въ духѣ: ее смутилъ пріѣздъ барыни-обладательницы роскошнаго экипажа.
– Матушка, – драматическимъ голосомъ воскликнулъ дядя и, рисуясь, подбѣжалъ къ бабушкѣ, таща подъ руку свою спутницу, одѣтую въ свѣтлое шелковое платье съ вырѣзнымъ лифомъ. У нея съ одного плеча свалилась шаль, и мы могли разглядѣть довольно желтую шею и тощую грудь, едва прикрытыя тюлемъ. – Рекомендую вамъ мою невѣсту, – произнесъ дядя и, кажется, хотѣлъ объявить ея имя, но его остановило невольное восклицаніе бабушки:
– А, Настенька? – вырвалось у нея.
Это восклицаніе смутило всѣхъ. Спутница дяди оправилась первая; она бросилась къ бабушкѣ, схватила ея руку, поднесла ее къ своимъ тонкимъ, сладко улыбающимся губамъ и заговорила какимъ-то дѣланнымъ, дѣтскимъ голоскомъ:
– Maman! Maman! какъ я рада васъ видѣть, какъ долго я ждала этой встрѣчи, какъ я хотѣла познакомиться съ вами, maman! Вы мнѣ позволите называть васъ съ сегодняшняго дня этимъ именемъ; я такъ давно никого не называла этимъ сладкимъ названьемъ! – лепетала она и немного закатила глазки.
– Называйте! называйте, если вамъ угодно! – пробормотала бабушка и тяжело опустилась на кресло.
Молодая особа подбѣжала къ матушкѣ; дядя говорилъ съ отцомъ. Я стоялъ подлѣ бабушки.
– На содержаніи! Господи, онъ на содержаніи! – тихо шептала старуха, покачивая головой, какъ бы въ забытьи.
Я слышалъ эти слова, понималъ всю ихъ горечь, и у меня сжалось сердце за старуху, добрую, честную, хотя и испорченную воздухомъ гнилого болота. Она вполнѣ понимала позоръ сына. И точно, что же можетъ быть гаже, постыднѣе мужчины, живущаго на счетъ женщины? А между тѣмъ, тысячи подобныхъ господъ толкаются по городамъ Европы и нашей Россіи, одѣтые въ щегольскія военныя и статскія платья, разъѣзжаютъ въ блестящихъ экипажахъ и трутся въ великосвѣтскихъ обществахъ, хотя не получили ни наслѣдства, ни клада, и вступили въ жизнь съ однимъ пригляднымъ личикомъ, да болтливымъ язычкомъ. Всѣ это знаютъ и жмутъ, не краснѣя, ихъ грязныя руки, потому что въ этихъ рукахъ блещетъ золото. Ихъ считаютъ выгодными женихами, и не одна матушка, которая топчетъ въ грязь падшихъ женщинъ, своихъ сестеръ, не задумается отдать свою дочь за одного изъ этихъ гнилыхъ господъ. Они, изволите ли видѣть, шалятъ, предаются увлеченіямъ молодости!..
Мой дядя вступилъ на этотъ торный путь безъ всякаго сознанія и попрежнему оставался младенчески-спокоенъ, безгрѣшенъ по наружности. Меня всегда удивляла эта особенная черта въ его личности. Рѣчь его дышала честностью, и уже роились въ его головѣ новые планы полезной дѣятельности; онъ замышлялъ какое-то гуманное предпріятіе, говорилъ, что нужно облегчить жизнь рабочаго класса, толковалъ о причинахъ послѣдней французской революціи, поклонялся, по-старому, запрещеннымъ книгамъ. Онъ былъ юнѣе и энергичнѣе на словахъ, чѣмъ когда-либо прежде, и совершенною искренностью звучали его слова:
– Наконецъ-то, люди начинаютъ вспоминать о народѣ! Я видѣлъ близко его въ эти полтора года, полюбилъ его отъ всей души. Несчастныя женщины, что онѣ тамъ терпятъ отъ тяжелаго труда! Если достанетъ силъ, то сдѣлаю что-нибудь для этихъ людей.
Для нашего семейства въ этихъ словахъ звучала какая-то скверная нотка. Мнѣ съ каждою минутою дѣлался все болѣе и болѣе отвратительнымъ этотъ человѣкъ.
– Баклушникъ! – говорилъ со злостью отецъ по уходѣ дяди. – И съ чего онъ вдругъ накинулся на народъ съ своею любовью?
– Теперь всѣ въ Европѣ толкуютъ о рабочемъ классѣ,– замѣтилъ я. (Это было мнѣ извѣстно отъ Носовича).
– А-а! а я думалъ, что источникъ его болтовни еще гаже; онъ что-то женщинъ очень жалѣлъ.
Отецъ махнулъ рукою.
Но я не могу продолжать разсказъ, не познакомивъ читателя съ невѣстою дяди; это будетъ послѣдняя новая личность въ моей исторіи. Читатель, быть-можетъ, и улыбнется: онъ вообще любитъ смѣяться надъ другими, только бы не трогали его самого.
