Текст книги "Гнилые болота"

Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

II
Жизнь моего отца

Въ началѣ нынѣшняго столѣтія какой-то простодушный добрякъ (много такихъ добряковъ было въ то время) привезъ изъ Малороссіи въ Петербургъ семилѣтняго сироту Василья Рудаго и, неизвѣстно для чего и почему, опредѣлилъ его въ театральное училище. Долго тосковалъ ребенокъ по роднымъ черешнямъ: и сочнымъ арбузамъ, по своей дѣтской волѣ; часто плавалъ онъ и звалъ какого-то Хому, но Хома, быть-можетъ, также тосковавшій по ребенкѣ, не слышалъ призывовъ, и тщетно лились горячія слезы дитяти. Приходилось поневолѣ примириться съ новою жизнью, потому что старая прошла безъ возврата; утихъ ребенокъ и покорился своей судьбѣ… Два или три года французъ-балетмейстеръ – та самая личность, подъ палкой которой впервые началъ чахнуть Мартыновъ – истощалъ всѣ силы и средства, стараясь вывихнуть по-своему руки и ноги неуклюжаго мальчугана. Онъ напрасно испортилъ нѣсколько фунтовъ горячей французской крови, обломалъ объ ученика нѣсколько палокъ, назвалъ его разъ сто «свинъ, скотинъ, сѣнъ, соломъ, войнъ дровъ», и, наконецъ, передалъ его въ руки трубача-музыканта. Форма губъ мальчика заставила училищное начальство подозрѣвать въ немъ способность къ игрѣ на трубѣ. Въ тѣ блаженно-наивныя времена оно руководствовалось только подобными соображеніями относительно способностей воспитанниковъ. И точно: дуть въ трубу ребенку было легче, чѣмъ, подъ палкою балетмейстера, становиться на носки и выдѣлывать антраша.

Василій Рудый окончилъ курсъ наукъ двадцати лѣтъ. Онъ умѣлъ, съ ошибками писать на трехъ языкахъ, правильно говорить на одномъ русскомъ и лихо волочиться за актрисами. Послѣдняя наука процвѣтала въ театральномъ училищѣ всегда, особенно же тогда. Игра на трубѣ въ оркестрѣ, волокитство, охота на Трухтанскомъ, Кругломъ и Батарейномъ островахъ и шумныя попойки въ пріятельскихъ кружкахъ, гдѣ собиралась разносословная кутящая молодежь, наполняли жизнь молодого человѣка, быстро разрушая его здоровье. На четвертый годъ службы, Рудый почувствовалъ утомленіе и, по мнѣнію докторовъ, долженъ былъ оставить трубу или познакомиться съ чахоткой. Умирать не захотѣлось. Пришлось искать новыя средства для подержанія существованія. Въ театрѣ открылась вакансія суфлера. Рудый засѣлъ въ суфлерскую будку и принялся за дѣло. Сначала дѣло шло хорошо; но однажды роковыя 28 и 29 страницы репетируемой пьесы склеились вмѣстѣ, и отецъ замѣшкалъ, подсказать реплику главному актеру. Артистъ, не имѣвшій позорной привычки учить роль, осерчалъ и ткнулъ ногою въ суфлера, такъ что тотъ едва успѣлъ закрыть лицо тетрадью. Поступокъ не выходилъ изъ предѣловъ театральныхъ нравовъ; но Рудый не перенесъ его; онъ вскочилъ съ мѣста, швырнулъ тетрадь въ лицо актеру и убѣжалъ изъ театра, убѣжалъ навсегда. Такъ кончилась первая и послѣдняя попытка отца суфлировать гдѣ бы и кому бы то ни было. Вырвавшись изъ этого міра мелочныхъ дрязгъ и происковъ, наглыхъ бездарностей и забитыхъ дарованій, взяточниковъ и развратниковъ, вѣтреныхъ любовниковъ и любовницъ, мишурныхъ героевъ и героинь, сдѣлавшихъ, изъ своей жизни одну длинную и отвратительную комедію, въ которой погибло, множество честныхъ и даровитыхъ личностей, опутанныхъ мелкою тиною гнилого болота, отецъ вдругъ очутился одинъ посреди шумной столицы, лицомъ къ лицу съ дѣйствительною жизнью, – съ жизнью безроднаго нищаго.

Мужикъ по рожденію, полуобразованный, не знающій жизни, забытый пошлыми пріятелями, онъ въ недоумѣніи размышлялъ, за что приняться. Долго размышлять не было времени, приходилось зарабатывать деньги на хлѣбъ. На первыхъ порахъ онъ переписывалъ ноты, исполнялъ всевозможныя порученія, бѣгалъ за ничтожную плату изъ одного конца города въ другой, истощалъ всѣ силы, чтобы зашибить копейку и не умереть голодной смертью гдѣ-нибудь подъ заборомъ. Натерпѣлся онъ мукъ отъ людей! Надо было имѣть много душевныхъ силъ и малороссійскаго упрямства, чтобы перешибить обухъ плетью, пробить стѣну лбомъ и не погибнуть нравственно. Отецъ пережилъ все, не погибъ и черезъ два года опредѣлился на службу.

Отецъ, брошенный судьбою въ одинъ изъ омутовъ нашей прошедшей жизни, былъ закруженъ водоворотомъ и не имѣлъ ни силъ, ни желанія задать себѣ вопросы: хороша ли эта жизнь? нѣтъ ли лучшей? Кругомъ него всѣ жили этою шумною, безпутною жизнью, весело послѣ пятаго стакана пунша лились увѣренія въ дружбѣ, въ любви, громко звучали беззастѣнчивые поцѣлуи; въ немъ кипѣла молодая, неуходившаяся кровь, – о чемъ же было тутъ думать? чего желать? Онъ даже не понималъ, что не труба, а именно эта разгульная забубенность разрушала его малороссійскую натуру, требовавшую покойнаго и тихаго душевнаго счастія и готовую переносить всѣ физическіе труды и невзгоды. И вотъ теперь вдругъ онъ оглянулъ омутъ протрезвленными глазами: омутъ сталъ противенъ. Умъ началъ работать, заставилъ разглядѣть людей, вывести обо всемъ свои заключенія и, наконецъ, стряхнувъ грязь и болотную тину съ человѣческой личности, показалъ ее во всей ея природной красотѣ. Въ молодомъ человѣкѣ воскресъ ребенокъ-малороссъ, но ребенокъ съ твердою волею, съ могучими руками.

Люди, знавшіе отца прежде, не узнавали его по прошествіи роковыхъ двухъ лѣтъ. Онъ былъ лысъ и въ остаткахъ черныхъ кудрявыхъ волосъ проглядывала сѣдина. Между бровями врѣзалась глубокая морщина, придававшая его доброму лицу выраженіе суровой строгости. Онъ ходилъ тверже прежняго, поднявъ голову, никому не протягивая впередъ руки, не уступая дороги. «Я иду по законной правой сторонѣ и не обязанъ сторониться, если встрѣчный вздумаетъ идти по лѣвой», говаривалъ отецъ. Вы, вѣроятно, часто видѣли и сами разыгрывали ту уморительную уличную сцену, когда два встрѣтившіеся человѣка толкаются то въ ту, то въ другую сторону, извиняются, краснѣютъ и снова сталкиваются носъ съ носокъ, проклиная въ душѣ другъ друга и снова извиняясь. Этихъ-то сценъ и не бывало съ отцомъ; онъ столбомъ останавливался передъ налетѣвшимъ на него человѣкомъ. и говорилъ: «а не возьмете ли вы вправо?» Казалось, что, говоря, съ человѣкомъ, онъ думалъ: «что бы ты мнѣ ни говорилъ, я тебѣ не повѣрю: слова – вѣтеръ. Покажи мнѣ своими дѣлами, что ты за птица, и, можетъ-быть, я стану тебя уважать. Теперь же ты иди своимъ путемъ; мы чужіе, ты мнѣ не нуженъ». И точно, люди, съ своимъ безцѣльнымъ добромъ и безсознательнымъ зломъ, были ему не нужны. Благодѣяній онъ не просилъ, злобы не боялся: онъ зналъ выносливость своихъ силъ. Притѣсненія дѣлали его только сильнѣе и тверже: огонь дѣлаетъ изъ дерева пепелъ и превращаетъ гибкое желѣзо въ твердую сталь; отецъ былъ скованъ изъ желѣза. И люди сторонились отъ него; они боялись его проницательныхъ, заглядывающихъ въ чужую душу глазъ и не любили его холодной улыбки, молчаливо указывавшей имъ ихъ мелочность, подлость и пошлость. «Звѣрь!» говорили они, встрѣчая отца, и, какъ-то мизерно съежившись, уступали ему дорогу.

Но, Боже мой, какое наивное, какое добродушное дитя въ душѣ былъ этотъ звѣрь! Мнѣ кажется, только въ мужикахъ и въ малороссахъ могутъ соединяться эта упорная сила, мужественная смѣлость и наружная суровость съ наивнымъ добродушіемъ, младенческимъ простосердечіемъ и дѣтски-лукавою веселостью, не убиваемою ни годами, ни страданіями, ни «мертвыми домами»…

Часто гляжу я на твой портретъ, мой старый батько, и на портреты твоихъ угрюмыхъ усачей-земляковъ, и грустно мнѣ, что ни одинъ художникъ не уловилъ въ вашихъ суровыхъ лицахъ того внутренняго свѣта, который видятъ въ нихъ даже малыя дѣти. Что дѣти видятъ его, это я знаю навѣрное. Иначе чѣмъ же объяснить ту довѣрчивость, съ которою сбѣгались къ тебѣ, батько, всякіе ребятишки? И лазили они по тебѣ, и тормошили остатки твоихъ лоснистыхъ волосъ, и тащили тебя на полъ. Осилятъ, бывало, тебя, неосиленнаго большими, и звонко, звонко хохочутъ… Громче всѣхъ смѣешься ты самъ, большое дитя, вылѣзая изъ-подъ кучи навалившихся на тебя ребятъ, и твердишь имъ: «не всѣ же вдругъ, не всѣ же вдругъ!» Я знаю, что, глядя на эти сцены, благочестивыя черносалопницы, кормившія своихъ и чужихъ дѣтей пинками и подзатыльниками, набожно крестились и шептали: «вотъ, – на вѣтеръ будь сказано, – разыгрался чортъ съ младенцами, не къ добру»… Ты чуялъ этотъ шопотъ, и мало-по-малу черносалопницы исчезли изъ нашего дома. Но чуешь ли ты, что теперь, читая эти строки, написанныя твоимъ сыномъ, сотни будто бы умныхъ, будто, бы развитыхъ людей, въ сущности такихъ же жалующихся на судьбу и праздныхъ черносалопницъ, осмѣютъ тебя, назовутъ эти сцены приторными, а тебя юродствующимъ старикомъ? «А пусть ихъ, на здоровье!» слышится мнѣ твой отвѣтъ и твердо опускаетъ твоя могучая рука тяжелый молотъ, расплющивая круглый кусокъ мѣди въ тоненькую пластинку. Вижу я тебя работающимъ на пожарѣ, поднимающимъ съ улицы пьянаго мужика, отдающимъ послѣднюю копейку просящему, хотя этихъ копеекъ не много у твоей семьи. «Я ихъ заработаю», оправдываешься ты передъ семьей. Часто тебя обманывали; часто говорили тебѣ близкіе люди, что надо быть разборчивѣе и не давать денегъ каждому просящему.

– Что тутъ разбирать! Проситъ – значитъ деньги нужны.

– Можетъ-быть, на вино.

– Можетъ-быть, – лаконически отвѣчалъ ты.

Наша семья знала, чѣмъ объяснить этотъ странный взглядъ на благотворительность. Во время отставки, отецъ почти два мѣсяца пилъ, и только сила желѣзной води могла побѣдить эту страсть. «Вино иному нужнѣе хлѣба, – объяснялъ отецъ:– сдѣлайте такъ, чтобы оно стало не нужно, и тогда, пожалуй, не давайте денегъ на него». Такихъ характеристическихъ случаевъ, какъ пьянство, было много въ жизни отца; они образовали его взгляды на жизнь и на людей. Всѣ его убѣжденія сложились подъ вліяніемъ дѣйствительности, изъ книгъ онъ не почерпнулъ ничего; забавлялся иногда чтеніемъ переводныхъ англійскихъ романовъ, но читалъ съ толкомъ и любовью только басни Крылова. Воспоминаній онъ не любилъ ни горестныхъ, ни отрадныхъ. «Дѣлать людямъ нечего, такъ они и перетряхаютъ ветошь», рѣшилъ онъ, и жилъ настоящимъ.

Вотъ вся исторія моего отца.

Васъ, читатель, можетъ-быть, удивитъ эта личность, и вы назовете ее исключительною. Вы будете не правы. Вы могли не замѣтить этого типа, потому что вы ничего не замѣчали, что само не кричало о себѣ. Прочитайте снова большую часть любимыхъ, написанныхъ и прочитанныхъ вами, второстепенныхъ разсказовъ съ сытыми героями-помѣщиками, которымъ и хлѣбъ, и деньги валились съ неба, а не добывшей трудомъ. Что вы подмѣтили въ этихъ герояхъ? Почему избрали въ герои именно ихъ, составляющихъ меньшинство нашего общества? Не потому ли, что они приносили великую пользу, вели впередъ наше общество? Нѣтъ, тѣхъ, которые вели общество впередъ, вы не описывали, не могли, описывать, часто по независящимъ отъ васъ обстоятельствамъ, чаще же потому, что они не подъ-ростъ вамъ были. Этихъ же сытыхъ господъ вы описывали потому, что они сами кричали о себѣ; вы же просто писали подъ ихъ диктовку и не думали порыться въ ихъ душонкахъ. А молчаливые, полные испытанныхъ силъ, простые люди дѣла жили и умирали, не замѣченные почти никѣмъ; надъ ними развѣ только иногда глумились въ литературѣ, по поводу ихъ невзрачной одежды и неловкихъ манеръ, да толкали ихъ въ обществѣ за ихъ нечиновность. Теперь эти пошлыя отношенія приходятъ къ концу, но только приходятъ, не пришли. Между тѣмъ, эти люди были – сила. Силѣ нужна работа. Если находилась честная работа – сила шла на пользу, если нѣтъ – сила ужасала васъ, чистенькихъ и гладенькихъ, грязными, беззаконными и часто злодѣйскими дѣлами. Когда проходилъ вашъ ужасъ, вы старались объяснить эти явленія, и тогда-то проявлялась во всемъ блескѣ ваша недальновидность. Вы рядили силу въ тотъ же плащъ, будто бы демоническихъ страстей, въ которомъ драпировались передъ вами ваши любимые крикуны. Ясно, что вы ея не понимали…

Но пора мнѣ сказать, какое мѣсто получилъ отецъ. Ему нужно было получать опредѣленное ежемѣсячное жалованье и имѣть побольше, свободныхъ дней, чтобы порѣже имѣть удовольствіе быть подъ началомъ. Къ чиновничеству онъ чувствовалъ антипатію; некоронную службу со своимъ практическимъ умомъ онъ считалъ ненадежной. Если бы отецъ зналъ какое-нибудь ремесло, онъ совсѣмъ не сталъ бы служить; но ремеслу нужно было учиться, и на это требовалось время и денежное обезпеченіе. Отецъ поступилъ придворнымъ служителемъ… Тутъ-то я и сконфузился!

Въ какой азартъ пришли бы ветхіе люди отъ этого извѣстія. Знакомство съ сыномъ лакея! Лакей-холопъ! Онъ, можеть-быть, даже въ настоящую минуту дрогнетъ на козлахъ, слушаетъ площадныя остроты кучеровъ, дожидаясь какую-нибудь фрейлину, весело болтающую въ залѣ ветхихъ людей, и вдругъ въ ту же залу безцеремонно входитъ его сынъ, пожимаетъ руки гостямъ и хозяевамъ и начинаетъ разсказывать длинную-предлинную исторію жизни своего отца и своего дѣтства! Но не пугайтесь, я разскажу вамъ за это исторію моей бабушки, она родная – вы понимаете – дочь князя Тресково-Обухова, а родъ его происходитъ изъ мрака татарскихъ ордъ, когда-то терзавшихъ Россію. Sic transit gloria mundi!

III
Жизнь моей бабушки

Въ вѣкъ Екатерины и никакъ не ближе

Началось въ Россіи…

Въ 1786 году у княгини Тресково-Обуховой родился десятый ребенокъ, четвертая дочь. Плодовита была прабабушка! Княжна Елисавета родилась въ сорочкѣ; крестнымъ отцомъ ея былъ великій князь Павелъ Петровичъ; на третьемъ году у нея стали безъ помощи папильотокъ виться волосы, и черные, большіе глаза начали немного косить. (Эта легкая косота досталась по наслѣдству и моей матери, а потомъ перешла и ко мнѣ. Другого наслѣдства бабушка намъ не оставила.) Признаки несомнѣннаго счастья и безнадежность имѣть еще законныхъ дѣтей, такъ какъ князь-супругъ умеръ, заставили княгиню-мать любить меньшую дочь болѣе другихъ дѣтей. Дѣвочку баловали, любимые ея слуги блаженствовали блаженствомъ крѣпостныхъ людей стараго времени, не нравившіеся ей не смѣли появляться въ барскихъ покояхъ. Такъ прошло около семи лѣтъ. По прошествіи ихъ, въ одинъ прекрасный вечеръ княгиня-мать поужинала и умерла, сидя въ ваннѣ и заказывая крѣпостному повару обѣдъ на слѣдующій день. Распоряженій относительно будущности семейства, кромѣ заказаннаго обѣда, не осталось никакихъ. Княгиня жила, какъ всѣ русскія княгини, не считая доходовъ и расходовъ и помня одну пословицу: noblesse oblige, гласящую, въ вольномъ русскомъ переводѣ, большому кораблю большое и плаванье. Широко голубушка плавала! Десять человѣкъ наслѣдниковъ осталось почти ни при чемъ. Шестеро уже взрослыхъ сыновей раздѣлили наслѣдственныя крохи довольно странно: сначала поругались, потомъ дѣло дошло до рукопашной схватки, и, наконецъ, дѣлежъ окончился тѣмъ, что княжескій домъ былъ буквально разобранъ по кирпичу, и каждый братъ взялъ свою долю мусора. Этотъ дѣлежъ долго занималъ петербургскихъ сплетницъ, и, я думаю, многія восьмидесятилѣтнія старухи до сихъ поръ помнятъ слышанные ими въ дѣтствѣ разсказы о дѣлежѣ князей Тресково-Обуховыхъ. Княжнамъ пришлось пріютиться у родственниковъ.

Княжна Елисавета попала въ домъ къ двоюродному брату покойной матери, къ бывшей знаменитости того времени, вельможѣ NN. Жизни въ его богатомъ домѣ не было. Вельможа былъ вдовъ, считалъ себя обиженнымъ, собирался на житье въ Москву, но не могъ разстаться съ Петербургомъ и хандрилъ. То вдругъ затворялся онъ въ своихъ хоромахъ и не принималъ никого, то вдругъ задавалъ блестящій пиръ, дѣлалъ балъ и веселился наперекоръ себѣ, желая подразнить тѣхъ, кѣмъ, по его мнѣнію, онъ былъ обиженъ, желая показать имъ, что его не тревожитъ обида. Дней съ пять послѣ бала онъ волновался и спрашивалъ у всѣхъ: «не изволили ли упоминать о моемъ балѣ и въ какомъ смыслѣ разсужденіе обо мнѣ имѣли?» Отвѣтъ получался одинъ: «не говорили!» Опять хандра, опять затворянье дверей, хожденье слугъ на цыпочкахъ, шепотня во всемъ домѣ и черезъ мѣсяцъ новый балъ, новые разспросы… Такой-то домъ сдѣлался пріютомъ княжны. Она пользовалась полною свободою просыпаться утромъ, одѣваться въ великолѣпные наряды, ходить до упада по комнатамъ, говорить по-французски, по-русски и по-англійски, ѣсть и пить, сердиться на горничныхъ, смѣнять ихъ, глядѣть на стѣны роскошныхъ палатъ, зѣвать до судорогъ и вечеромъ ложиться на пуховую постель подъ штофное одѣяло; вотъ всѣ прутики бѣличьяго колеса, по которымъ приходилось ей бѣгать, вертѣться и снова возвращаться отъ послѣдняго прутика къ первому, чтобы начать поутру ту же работу. Людей она не видала. На балахъ дяди видѣла пресмыкающихся, облитыхъ золотомъ, обшитыхъ кружевомъ; они приходили въ восторгъ отъ ея танцевъ съ шалью, кропали по этому поводу стишонки; но и восторгъ, и стишонки относились къ дядѣ-воспитателю, а не къ ней самой: ея не замѣчали, какъ невыгодную невѣсту. Новые, лучшіе люди, занятые дѣломъ, не посѣщали этихъ баловъ и давно называли вельможу старымъ сумасбродомъ. Въ будни княжна видѣла пресмыкающихся въ ливреяхъ, боявшихся любимицы-племянницы и знавшихъ, что первая жалоба вызоветъ грозу, отъ которой долго будутъ дрожать стекла въ богатыхъ хоромахъ. Княжна часто слышала отвратительную, гнусную, выработанную холопствомъ поговорку: «мы должны ваши ножки мыть и эту воду пить…» и ей стали противны эти жалкіе холопы. Съ тоской глядѣла она на длинный рядъ блистающихъ холоднымъ блескомъ комнатъ, на мертвенно-покорныя лица слугъ, на мрачные портреты своихъ предковъ и родственниковъ, глядѣвшихъ на нее безпощадно строгими взорами. По цѣлымъ часамъ стаивала она передъ этими портретами и какъ-будто старалась допросить ихъ: неужели и вы такъ жили? неужели такими должны быть люди и жизнь? Предки молчали, а съ устъ княжны срывались горячіе упреки и предкамъ, и судьбѣ. Ея вопросы не были слѣдствіемъ праздности и скуки. Нѣтъ, у нея была страстная, жаждавшая жизни натура. Я видѣлъ портретъ, писанный съ нея въ 1802 году, и онъ всегда пробуждалъ во мнѣ страшное, горькое чувство. Она изображена на немъ въ простомъ русскомъ нарядѣ, съ веретеномъ въ рукѣ, среди небогатой крестьянской избы. (Обстановка была одною изъ прихотей вельможи.) Гладко причесаны ея черные, какъ вороново врыло, волосы, гордо приподнята верхняя губа, глаза немного сощурены, лѣвая ея рука облокотилась на столъ и поддерживаетъ голову, правая опущена по сарафану и готова выронить веретено. Тутъ съ одной стороны чудесная красота, властительная гордость и богатство, проглядывающее въ жемчужной повязкѣ, съ другой стороны – крестьянскій нарядъ, бѣдная изба и выраженіе мучительной тоски. Когда я переставалъ смотрѣть на этотъ портретъ, то въ моемъ воображеніи исчезало все, и оставалось въ душѣ только одно выраженіе мучительной, безпредѣльной, безпощадной тоски. Такія женщины рѣдко покоряются гнетущимъ обстоятельствамъ и часто рвутъ путы, навязанныя на нихъ обществомъ, а страдаютъ онѣ всегда. Судьба сжалилась, или, лучше сказать, жестоко насмѣялась надъ княжной: показала ей и жизнь, и людей.

Вельможа въ молодости посѣщалъ Англію, и въ ней болѣе всего потѣшалъ его шипящій, свистящій и отрывистый говоръ англичанъ. Онъ непремѣнно хотѣлъ, чтобы племянница знала англійскій языкъ, и нанялъ ей гувернантку, миссъ Скимполь, женщину незамѣчательную и очень ограниченную. Она прожила, держась прямо и вѣя морозомъ, восемь лѣтъ въ домѣ вельможи и уѣхала въ Англію. На ея мѣсто поступила миссъ Друри. Прекрасная собою и умная, миссъ Друри рѣзко отличалась отъ миссъ Скимполь и отъ толпы холоповъ. Она съ самой ранней молодости посадила себя на пользу своего семейства… Она работала – чтобы оно могло отдыхать, она отказывала себѣ во всемъ – чтобы оно наслаждалось, она подавила, въ себѣ вспышки страсти – чтобы ея братья и сестры узнали всю сладость любви. Въ этомъ самоотверженіи для семьи была великая поэзія, но она была, неизвѣстна постороннимъ людямъ. Миссъ была умна и не желала осквернять поэзіи, составлявшей все счастіе ея жизни, пошлымъ удивленіемъ пошлой толпы.

Въ лицѣ миссъ Друри княжна увидѣла первую человѣческую личность. Эта личность смотрѣла на людей прямо, не нагибаясь передъ ними до земля и не становясь на саженныя ходули. Сначала она показалась княжнѣ деревянной, потомъ просто чудачкою, наконецъ, воплощеніемъ всѣхъ добродѣтелей, – искомымъ идеаломъ. У каждаго человѣка есть чувствительная струна; стоитъ до нея дотронуться, и вы услышите, какія мелодіи способенъ издавать этотъ человѣкъ. Чувствительною струною миссъ были ея родные. Стоило княжнѣ заговорить о нихъ, и англичанка оживлялась, дѣлалась мягче, нѣжнѣе. Она краснорѣчиво описывала быть своего семейства, наружность, характеры и занятія его членовъ. Былъ тутъ и отецъ-старикъ, читающій торжественнымъ голосомъ библію въ воскресный вечеръ, среди мирной семьи, и молоденькія, болтливыя сестры, шопотомъ передающія другъ другу свои невинные дѣвичьи секреты, и братъ – красавецъ и умникъ, надежда и гордость родныхъ. Въ воображеніи княжны нарисовалась картина другой, непохожей на нашу, жизни, тихой, свободной, полной святого мира и торжественно-строгой тишины; эта торжественная тишина дѣйствовала на воображеніе дѣвушки такъ, какъ дѣйствуетъ строгая простота немного темныхъ, старыхъ протестантскихъ церквей на путешественника, только-что оставившаго Римъ и его театральныя богослуженія, апостола Петра съ стразовымъ перстнемъ на пальцѣ и шелковою тканью на мѣдныхъ плечахъ. Княжнѣ сильно хотѣлось взглянуть на семью миссъ. Однажды пришло изъ Англіи письмо, извѣщавшее миссъ Друри, что ея братъ ѣдетъ на житье въ Петербургъ по дѣламъ торговаго дома гг. Сноршиль и компанія. Семнадцатилѣтняя княжна обрадовалась извѣстію и нетерпѣливо ждала пріѣзда мистера Друри. – Дождалась.

Молодой англичанинъ, еще не превратившійся въ счетную книгу, что иногда дѣлается съ англичанами на тридцатомъ году ихъ жизни, и не зараженный опытомъ, что дѣлается съ ними во всѣ возрасты при первомъ удобномъ случаѣ, превзошелъ всѣ ожиданія княжны и завоевалъ ея сердце. Оба были молоды, умны, хороши собою, жаждали счастья, – какъ же при такихъ условіяхъ не полюбить другъ друга? Полюбили. Видѣлись въ комнатѣ миссъ почти ежедневно, просиживали вмѣстѣ по цѣлымъ часамъ; мистеръ Друри даже забылъ на время о гг. Сноршиляхъ и компаніи. Дядя княжны не зналъ о свиданіяхъ молодыхъ людей; но если бы и зналъ, то не обратилъ бы большого вниманія на какого-нибудь иностранца-купчишку. А нужно было обратить вниманіе! Купчишка вздумалъ просить руку княжны. За предложеніемъ послѣдовало изгнаніе жениха и его сестры, за изгнаніемъ послѣдовалъ побѣгъ княжны, и совершилась тайная ея свадьба съ мистеромъ Друри.

Свадьбу устроилъ ухарь-братъ княжны. Она надѣлала много толковъ въ Петербургѣ, который нѣсколько дней слушалъ варіаціи на тему: неравный бракъ. Потомъ какой-то геніальный, но не признанный композиторъ петербургскихъ толковъ пустилъ въ свѣтъ новыя варіаціи совсѣмъ на другую тему, и неравный бракъ и княжна забылись всѣми. Только дядя-вельможа, давнымъ-давно запоемъ хандрившій и не дававшій баловъ, потому что умерли и тѣ, кого онъ думалъ сердить и дразнить своею веселостью, проклялъ теперь свою племянницу и ускакалъ въ Москву, тогдашній притонъ всѣхъ униженныхъ и оскорбленныхъ. О немъ даже и не толковали. Проклятая племянница зажила тихой семейной жизнью, наслаждаясь прелестью медоваго мѣсяца. Какое счастье жить тихой семейной жизнью, любить и быть любимой! Наслаждается любящая пара этимъ счастьемъ и не замѣчаетъ ничего, что дѣлается кругомъ: вооружаются ли люди противъ нея комками грязи, сплетаютъ ли они, какъ тонкое кружево, запутанную сѣть затѣйливо-узорныхъ сплетенъ, собирается ли на темнѣющемъ небѣ грозная, неотразимая туча. Такого счастья дождалась и княжна. Счастливица!.. Но вотъ вопросъ: довольно ли человѣку, если въ продолженіе шестидесяти лѣтъ онъ насладится двумя мѣсяцами подобнаго счастья? Можно ли будетъ написать на его надгробной плитѣ: «здѣсь покоится прахъ счастливаго человѣка!» Не будетъ ли эта надпись безпощадно-злою и страшно-ѣдкою ироніей? Если нѣтъ, то пишите смѣло на могильномъ крестѣ каждаго умершаго голодной смертью нищаго: «здѣсь покоится прахъ сытаго человѣка».

Мистеръ Друри былъ небогатъ, и потому новобрачнымъ пришлось вести скромную жизнь. Бабушка ничего не смыслила въ хозяйствѣ и не могла быть помощницею мужу. Привычки и взгляды того круга, гдѣ воспитывалась княжна, дѣлали его членовъ неспособными, лишними и вредными, какъ только имъ приходилось вступить въ другую сферу жизни. Они умѣли расточать и не умѣли наживать. Молодая чета скоро почувствовала недостатки.

– Бетси, милая Бетси, надо быть экономнѣе, – говорилъ мистеръ Друри своей супругѣ.

– Не жить же намъ, Джонъ, по-мѣщански! – отвѣчала Бетси.

– Отчего же не жить такъ, если нельзя иначе?

– Ты знаешь, что я не привыкла такъ жить.

– Но ты знаешь, что я не имѣю средствъ для болѣе широкой жизни.

– Джонъ, ты меня разлюбилъ! – выводила изъ этого разговора свое заключеніе Бетси и начинала плакать. Болотное или, если хотите, тепличное воспитаніе приносило свои плоды.

Мнѣ хотѣлось бы говорить о счастьѣ бабушки, описать его радужными красками, но я далъ себѣ слово ничего не выдумывать и строго придерживаться истины. Уже черезъ два мѣсяца послѣ свадьбы бабушка не была счастлива. Ея несчастье составляли и отсутствіе богатыхъ нарядовъ, и невозможность ѣздить по баламъ, и необходимость ходить пѣшкомъ. Бѣднякъ считаетъ все это пустыми прихотями, но безъ этихъ прихотей не можетъ быть счастливымъ человѣкъ, выросшій въ богатствѣ. Бабушка страдала, встрѣчая на петербургскихъ улицахъ блестящіе экипажи знакомыхъ людей, на нее наводила тоску афиша о вечернемъ спектаклѣ, попавшаяся ей въ руки, и все это, какъ нарочно, металось въ глаза и дразнило своимъ блескомъ.

Джонъ, неизвѣстно откуда, доставалъ деньги и исполнялъ капризы избалованнаго ребенка. Ребенокъ, къ несчастію, былъ очень милъ. Такъ прошло около четырехъ дѣть; родился у бабушки сынъ, родилась дочь. Наконецъ, Джона потребовали съ полными отчетами по дѣламъ торговаго дома, запутаннымъ до-нельзя. Грустно было прощанье супруговъ, но еще грустнѣе было извѣстіе, полученное изъ Англіи черезъ полгода послѣ отъѣзда Джона. Бабушкѣ писали:

«Имѣемъ честь извѣстить почтенную мистриссъ Друри, что во время переѣзда изъ г. С.-Петербурга въ г. Лондонъ у достоуважаемаго мистера Джона Друри, повѣреннаго но дѣламъ въ г. С.-Петербургѣ торговаго дома гг. Споршиль и компанія, закружилась голова, и онъ упалъ за бортъ корабля въ море. Всѣ усилія матросовъ, въ крайнему сожалѣнію знакомыхъ и родныхъ покойнаго, остались тщетными, и спасти утопленника не смогли». За симъ слѣдовала подпись одного изъ гг. Споршилей. Посторонніе люди говорили, что у Джона совсѣмъ не кружилась голова въ минуту паденія въ море; говорили, что онъ и не падалъ въ море, но бабушка не вѣрила этимъ слухамъ. «Джонъ зналъ, – говорила она, – что я любила его не за деньги: я жила бы съ нимъ и въ бѣдности, съ милымъ сердцу человѣкомъ»… Тутъ шли разсужденія такого рода, что я не считаю, нужнымъ выписывать ихъ; любознательный читатель можетъ ихъ отыскать въ любомъ старомъ романѣ, подъ слѣдующими заглавіями: шалашъ въ лѣсу, рай подъ деревомъ и утоленіе голода сочными и длинными поцѣлуями. Разумѣется, все это говорилось отъ чистаго сердца; но все-таки Джонъ былъ правъ въ своемъ расчетѣ, хотя немного позднемъ. Жить вмѣстѣ они не могли, не разлюбивъ другъ друга; помириться съ родными при жизни Джона бабушка не могла, а безъ ихъ помощи не было средствъ вести роскошную или широкую жизнь. Джонъ былъ помѣхою, и онъ счелъ нужнымъ сократиться. У меня даже не поднимается руіса на обвиненіе Джона за то, что онъ вырвалъ бабушку на время изъ аристократическаго круга. Ея натура была создана для романа. Не явись Джонъ, явился бы какой-нибудь Григорій или Франсуа. Разница была бы только та, что Григорій, женившись на ней, заставлялъ бы ее шляться по роднымъ за примиреніемъ и за деньгами и вколотилъ бы ее въ гробъ, а Франсуа пожилъ бы съ нею, попѣвая пѣсенки, и года черезъ два уѣхалъ бы на родину, не женившись на бабушкѣ и бросивъ ее съ двумя незаконнорожденными дѣтьми.

Дѣтей, какъ уже сказалъ выше, у бабушки было двое, ихъ нужно было вырастить и воспитать. На это требовались деньги, а ихъ у бабушки въ день полученія письма изъ Англіи было ровно восемь гривенъ ассигнаціями…