Текст книги "Милые бездельники"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)
IX
Изъ встрѣчъ съ здоровыми людьми
Въ частной человѣческой жизни есть тоже свои високосные годы. Они отличаются отъ обыкновенныхъ високосныхъ годовъ только тѣмъ, что послѣдніе наступаютъ періодически, черезъ извѣстные сроки, а въ первыхъ человѣкъ никогда не можетъ сказать впередъ, когда ему придется поминать Касьяна Немилостиваго. Такимъ високоснымъ годомъ для меня былъ 1877 годъ, и въ немъ Касьянъ былъ именинникомъ, кажется, не одинъ разъ, а едва ли не триста шестьдесятъ пять разъ. Нѣсколько тяжелыхъ утратъ и сотни мелкихъ неудачъ, составившихъ вмѣстѣ одну большую неудачу, потрясли окончательно мое здоровье. Къ веснѣ 1878 года я былъ уже совсѣмъ боленъ. Пришлось обратиться къ совѣтамъ друга-доктора.
На дворѣ стоялъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ, полныхъ блеска и свѣта, весеннихъ дней. Я, полубольной, лежалъ на диванѣ и лѣниво исправлялъ слогъ въ какой-то статьѣ о дифтеритѣ, сознавая, что она и при дурномъ, и при хорошемъ слогѣ отъ дифтерита никого не спасетъ. За этимъ занятіемъ засталъ меня мой милѣйшій докторъ, Василій Карловичъ Штуббе, старый обрусѣвшій нѣмецъ, гораздо больше знавшій толкъ въ сортахъ пива и вина, чѣмъ въ лѣкарствахъ. Именно по этой причинѣ я глубоко вѣрилъ въ его способность не уморить человѣка, когда тотъ еще можетъ пожить. Увидавъ, что я работаю, онъ укоризненно покачалъ головою.
– Пишетъ, что не здоровъ, а самъ строчитъ что-то, – проговорилъ онъ, протягивая мнѣ широкую, пухлую руку съ толстыми, плоскими и короткими пальцами.
– Нельзя, дружище, неотложное дѣло, – отвѣтилъ я, дружески здороваясь съ нимъ.
– Неотложное дѣло только одно – поправленіе здоровья, – наставительно замѣтилъ онъ, удобно усаживаясь противъ меня на кресло. – Ну, говори, что у тебя?
– Право, не могу объяснить, – сказалъ я. – Можетъ-быть, это даже и не болѣзнь… Просто чувствую слабость, апатію, страдаю безсонницей…
Онъ взялъ мою руку и сталъ щупать пульсъ. Подержавъ мою руку, онъ очень серьезно взглянулъ на меня и произнесъ:
– Дай-ка другую руку!
Я исполнилъ требованіе, и онъ опять сталъ ощупывать пульсъ.
– Да гдѣ же у тебя пульсъ-то, наконецъ, – проговорилъ онъ нетерпѣливо.
– Это ужъ твое дѣло отыскать его, – отвѣтилъ я съ улыбкой. – Ты на то и докторъ.
– Да, ищи того, чего нѣтъ! – хмуро замѣтилъ онъ. – Раздѣнься, я тебя выслушаю…
Я приподнялся съ дивана и сталъ раздѣваться. Это меня очень утомило, и у меня сдѣлалась одышка.
– Ты что же это такъ дышишь, какъ паровозъ? – спросилъ Штуббе.
– Усталъ, – отвѣтилъ я.
– Съ чего это?
– Да вотъ… раздѣвался, – пояснилъ я.
Онъ покачалъ головой съ сомнѣніемъ, потомъ припалъ ухомъ къ моему сердцу.
– Да у тебя сердце-то есть или нѣтъ? – спросилъ онъ.
– Говорятъ, что было когда-то, – отвѣтилъ я шутливо.
– Что-то его нынче не слыхать!..
Онъ поднялъ жирное, раскраснѣвшееся отъ прилива крови лицо съ красно-синимъ носомъ и, глядя на меня зоркими, хотя и заплывшими жиромъ глазами, сказалъ:
– А это что за отеки у тебя подъ глазами? Вѣдь это мѣшки съ водой…
Онъ сѣлъ снова на кресло и откинулся къ его спинкѣ.
– Чего тебя лѣчить? – пренебрежительно сказалъ онъ.
– Ты находишь мое положеніе опаснымъ? – тревожно спросилъ я.
– Еще бы не опаснымъ! Такъ-то достукаться до гроба можно, – равнодушно отвѣтилъ онъ. – Полный упадокъ силъ, малокровіе…
И вдругъ оборвавъ рѣчь, онъ спросилъ меня:
– Ты какое вино пьешь?
– Я совсѣмъ не пью вина.
– Очень глупо дѣлаешь!.. Въ собранія, въ клубы, въ театры часто выѣзжаешь?
– Я, дружище, совсѣмъ домосѣдомъ сталъ… и притомъ работа.
– Ну, а работаешь много?
– Да что же дѣлать, какъ не работать.
– Вотъ ты говорилъ о безсонницѣ. Что ты дѣлаешь, когда не спится?
– Тоже работаю, читаю…
– Значитъ, двадцать четыре часа въ сутки и еще нѣсколько минутъ за одной и той же умственной работой, – пояснилъ онъ съ ироніей.
И, вынувъ изъ портсигара сигару, онъ заговорилъ уже совсѣмъ пренебрежительно:
– А еще умнымъ человѣкомъ слывешь и самъ себя умнымъ считаешь! Этакое самообольщеніе!
Я улыбнулся.
– Что же ты ругаешься? – спросилъ я.
– Да какъ же не ругаться! – отвѣтилъ онъ, закуривая сигару. – Вина не пьетъ, развлеченій избѣгаетъ, работаетъ безъ передышки и хочетъ быть здоровымъ!
– Но, дружище, – попробовалъ я возражать; но онъ не далъ мнѣ договорить.
– И хороша должна выходить работа, исполняемая при такихъ условіяхъ! Ни энергіи, ни здоровья, ни ясности взглядовъ не можетъ быть въ ней. Я еще понимаю, если работать такъ, какъ я, спокойно, не горячась, не волнуясь, а то вы вѣдь и работаете, и нервничаете. При такомъ образѣ жизни могутъ развиться только безпредметное недовольство, апатія, пессимизмъ…
– А ты, милѣйшій, за оптимизмъ? – спросилъ я.
– Я за здоровье, – отвѣтилъ онъ коротко. – Однако, надо кончить выслушиванье.
Онъ отложилъ сигару и снова принялся выслушивать и выстукивать меня. Кончивъ эту работу, онъ опять взялъ сигару и развалился въ креслѣ. Я одѣлся.
– Ты коньякъ или ромъ больше любишь? – спросилъ онъ.
– Ни того, ни другого, – отвѣтилъ я.
– Очень дурной вкусъ или, лучше сказать, отсутствіе всякаго вкуса. Ну, такъ ты пей коньякъ. Если не хочешь такъ пить, пей съ молокомъ, какъ бабы пьютъ; прикажи сварить крѣпкаго кофе. Выпей пару чашекъ. Можешь тоже съ коньякомъ. Гуляй какъ можно больше и послѣ поѣшь ростбифу или…
– Ну, брать, мнѣ некогда гулять; работа, – началъ я.
– Да, кстати! Работу ты брось на мѣсяцъ или на два… Лучше бы мѣсяца на три, на четыре…
Я широко открылъ глаза,
– Какая можетъ быть у тебя работа, пачкотня какая-нибудь, – продолжалъ онъ, какъ бы въ отвѣтъ на мой взглядъ.
– Ну, пачкотня или нѣтъ… – обиженно началъ я.
– Разумѣется, пачкотня, – уже настойчиво и утвердительно перебилъ онъ меня. – Что же порядочнаго можетъ сдѣлать совсѣмъ больной, потерявшій всѣ силы, страдающій малокровіемъ человѣкъ?
Я начиналъ сердиться; докторъ угадалъ: въ послѣднее время я больше рвалъ бумагу, чѣмъ исписывалъ ее: это меня крайне тревожило, тяготило, даже пугало; я сознавалъ, что я не могу ничего написать спокойно, не раздражаясь.
– Я согласенъ, – заговорилъ я:– что во время нездоровья пишется не такъ хорошо; но вѣдь не могу же я не работать. Это источникъ моего существованія.
На меня напало уныніе. Докторъ пожалъ плечами.
– Все равно, дрянь писать будешь – насидишься безъ хлѣба, – отвѣтилъ онъ.
По мнѣ пробѣжала дрожь. Я уже нерѣдко задумывался о томъ, что можно остаться безъ хлѣба. Что будетъ тогда?
– Да, но теперь у меня нѣтъ средствъ, – началъ я въ смущеніи.
Онъ окинулъ глазами комнату и разсмѣялся.
– Средствъ нѣтъ, а малахитовыя украшенія на письменномъ столѣ!
– Мнѣ этл подарено, – сказалъ я, какъ бы оправдываясь.
Онъ взялъ одну изъ малахитовыхъ вещицъ, повертѣлъ ее передъ глазами и съ пренебреженіемъ положилъ снова на столъ.
– И ничего хорошаго нѣтъ, – проговорилъ онъ. – Именно дрянь, а между тѣмъ на то, что она стоитъ, не одну бутылку вина могъ бы купить…
Потомъ онъ взглянулъ на книги, на моихъ неизмѣнныхъ друзей, пережившихъ всѣ другія дружбы, кончающіяся всегда предательствомъ, если только преждевременная смерть не спасетъ отъ этого.
– Вонъ тоже книги въ какихъ нарядныхъ рубашкахъ! – продолжалъ Штуббе. – На балы собирался ихъ выводить, что ли? Или любишь и книгу-то только тогда, когда она принаряжена? И, вѣрно, какая-нибудь роскошно-изданная чепуха! Продай! Поройся, такъ еще что-нибудь найдешь. Мебель – твоя? Да? Ну, а на что она тебѣ? Нанимать можно квартиру и съ мебелью. Связать себя разнымъ хламомъ и удивляется, что съ такими оковами на рукахъ и ногахъ съ мѣста не можешь сдвинуться.
Меня это начинало злить.
– Да ты-то развѣ хуже обставился? – спросилъ я.
– Вонъ сравнилъ! – равнодушно отвѣтилъ докторъ. – Я еще думаю, что надо улучшить мою обстановку. Чѣмъ она лучше, тѣмъ больше платятъ. – У меня это въ расчеты входитъ…
Затѣмъ онъ перешелъ къ другой темѣ.
– И много ли тебѣ нужно на путешествіе? Въ третьемъ классѣ дешево ѣздить и для наблюдателя интереснѣе. Въ городахъ, въ провинціи, вѣрно, есть знакомые, гдѣ можно даромъ прогостить недѣлю, другую, пока не надоѣшь. Ну, а если нѣтъ, такъ въ провинціи и теперь еще можно дешево устроиться… Истратишь такимъ образомъ мало, а пріобрѣтешь много: и здоровье, и способность снова писать…
Я опять хотѣлъ заговорить, но онъ остановилъ меня движеніемъ руки.
– Нѣтъ, я тебѣ говорю вполнѣ серьезно, что тебѣ нужно уѣхать, говорю, какъ докторъ и какъ другъ и доброжелатель. Это нужно для твоего здоровья и, главнымъ образомъ, для твоихъ успѣховъ.
Штуббе на минуту остановился и потомъ мягкимъ тономъ, какъ бы боясь огорчить меня, прибавилъ:
– Ты, мой другъ, слишкомъ желчнымъ сталъ, на все смотришь мрачно, и потому все, что ты пишешь, – ты извини меня за откровенность! – является диссонансомъ въ нашемъ мірѣ довольства и благополучія.
Я широко открылъ глаза.
– Какъ? Ты, значитъ, думаешь, что все идетъ отлично, что всѣ довольны и благополучны? – воскликнулъ я. – Это теперь-то?
– А то какъ же? Если бы люди были не довольны я не благополучны, то всѣ давно перевѣшались бы и перестрѣлялись бы; если бы все шло но отлично, то всѣ стремились бы къ лучшему, а не сидѣли бы, сложа руки…
– Ну, ты, можетъ-быть, хорошій докторъ, а по части остроумныхъ парадоксовъ ты плохъ, – сказалъ я.
– Да я вовсе и не думалъ высказывать парадоксовъ. Это просто мое убѣжденіе. Живутъ люди – значитъ, жизнь хороша, не рвутся ни къ какимъ новшествамъ – значить, порядки имъ по душѣ. Да вотъ ты возьми хоть меня въ примѣръ. Чего мнѣ желать? Практики много.
– То-есть больныхъ много? – вставилъ я.
– Конечно, не здоровыхъ же мнѣ лѣчить! – отвѣтилъ онъ. – Гробовщики тоже довольны, когда работы много, аптекаря тоже. На этомъ міръ держится. Была бы работа, были бы деньги – и все хорошо для здороваго человѣка.
– Ну, братъ, бываетъ такая работа, что… – началъ я.
– Ахъ, не все ли равно какая! – перебилъ онъ меня. – Что-жъ ты думаешь, что мнѣ желать надо, чтобы больныхъ не было? Или адвокатъ долженъ стремиться, чтобы люди не судились? Да случись это, тогда и жить будетъ нельзя.
– Ахъ, ты, циникъ!
– Циникъ не циникъ, а что правда, то правда! Съ твоими-то взглядами на работу, человѣчество и безъ мяса бы передохло и во всякихъ нечистотахъ потонуло бы.
– Какъ такъ?
– А такъ, что и быковъ не весело бить, да и грязь разную выгребать не сладко. Нѣтъ, хочешь кормиться работой, такъ, съ одной стороны, чувствительности отбрось, а съ другой – брезгливость-то свою спрячь подальше. Человѣчество такъ и живетъ…
Онъ усмѣхнулся.
– Да, живетъ такъ – и счастливо… Конечно, я говорю о здоровыхъ людяхъ, а не о васъ, больныхъ и худосочныхъ… Вотъ я теперь лѣчу дѣвочку-урода, да такого урода, что ты, взглянувъ на нее, разревѣлся бы. Мнѣ даже жутко стало, когда я ее увидалъ впервые, невольно подумалъ: «ужъ лучше бы умерла». А отецъ съ матерью плачутъ, умоляютъ спасти. «Мы, говорятъ, просвѣтъ увидѣли съ той поры, какъ она родилась. Теперь и купцы, и господа, какъ прослышатъ о ней, ѣдутъ посмотрѣть, прослезятся и помощь сейчасъ оказываютъ. А допрежь того бились-бились, никто руки не протянулъ». Вотъ ты тутъ и толкуй. Родителямъ плакать бы надо, что такой уродъ живетъ, а они радуются.
– А спросить бы ее, каково ей! – горячо воскликнулъ я.
– Что? – переспорилъ Штуббе и засмѣялся жирнымъ смѣхомъ. – Да не будь она уродомъ – ее бы въ черномъ тѣлѣ держали, воду да щепки таскала бы, какъ другія нищія, голодала бы по цѣлымъ днямъ, а теперь – теперь ее ублажаютъ, какъ идола. Чего лучше… Будь она хорошенькой – проституткой бы сдѣлалась, а теперь и невинность сохранитъ, и проживетъ безъ нужды… Нѣтъ, братъ, присмотрись къ міру и увидишь, что всѣмъ онъ доволенъ…
Докторъ докурилъ сигару и, еще разъ повторивъ свои совѣты, ушелъ. Я тяжело, съ какой-то тайной завистью къ этому здоровому человѣку, задумался о себѣ, о состояніи своего духа. Я сознавалъ, что онъ былъ правъ относительно необходимости путешествія, относительно ненужности окружавшаго меня хлама, всей этой обстановочки, скопившейся неизвѣстно какъ, въ теченіе десятковъ лѣтъ. «Продать, продать весь мысленно повторялъ я, и мнѣ вдругъ сдѣлалось такъ легко, какъ будто я уже ощущалъ паденіе оковъ съ моихъ рукъ и ногъ. Да, имущество, обстановка, это страшные кандалы въ извѣстныя минуты, когда хочется бѣжать, бѣжать и только бѣжать даже отъ тѣхъ, кого когда-то любилъ. Именно это чувство охватило меня всего тогда, и я испытывалъ почти ненависть ко всему окружавшему меня, ко всѣмъ окружавшимъ меня, – ненависть за то, что все это мнѣ знакомо, какъ свои пять пальцевъ. Я походилъ на человѣка, принужденнаго изо-дня въ-день смотрѣть на одну и ту же стѣну, гдѣ ему знакомы каждая царапина, каждый кирпичъ. Какъ она ни будь хороша, ее можно возненавидѣть уже за одно то, что она не измѣняется, не дѣлается хоть хуже, но другою. И я бѣжалъ…
* * *
…Я сладко дремалъ, сидя въ вагонѣ третьяго класса. Меня вывелъ изъ этой дремоты какой-то молодой, но охрипшій отъ вина голосъ. Онъ назойливо повторялъ кому-то:
– Пей, пей! Говорю тебѣ, пей!..
Другой старческій, вкрадчивый и подобострастный голосъ отвѣчалъ ему:
– Не могу-съ, ей-Богу, Спиридонъ Николаичъ, не могу-съ! Тятенька вашъ строго-настрого наказывалъ: „не пей, Патапъ, и береги Спирю“. Это то-есть васъ, Спиридонъ Николаичъ, я беречь должонъ. Какъ же мнѣ пить?
– Ну, если такъ, то и чортъ съ тобой, старый хрѣнъ! Я компанію найду! Всѣхъ пассажировъ поить стану! Мнѣ компанію всякій сдѣлаетъ, потому я плачу за все…
Я открылъ глаза…
Противъ меня сидѣлъ плюгавенькій старичонка изъ старыхъ приказчиковъ съ обдерганною рыжею съ просѣдью бороденкою. Передъ нимъ, шатаясь, стоялъ молоденькій, пухленькій, розовый купчикъ, похожій на вербнаго херувима. Его нечего было спрашивать, здоровый ли онъ человѣкъ… Онъ былъ одѣтъ, какъ иногда одѣваются иные водевильные актеры, если они не умѣютъ смѣшить публику своими талантами: невообразимо большіе съ оттопыренными концами воротнички, спереди вырѣзъ рубашки чуть не на половинѣ груди, синій съ бѣлыми мушками галстукъ, коричневыя панталоны, бѣлый жилетъ съ пестрыми разводами, все это было дѣйствительно смѣшно по своему безвкусію. При этомъ, на жилетѣ болталась толстая цѣпочка съ массой брелоковъ, на галстукѣ была дорогая коралловая булавка, на пальцахъ сверкали кольца съ крупной бирюзой и брильянтами.
– Ну, такъ не пойдешь пить? – спрашивалъ купчикъ.
– Никакъ не возможно-съ! – отвѣтилъ старикъ.
– Ну, и чортъ съ тобой, кикимора поганая! Пойду къ мамзелѣ…
– Къ какой мамзелѣ?
– А къ той, во второмъ классѣ сидитъ!.. Мой взоръ вездѣ мамзель отыщетъ…
Купчикъ, шатаясь, вышелъ изъ вагона, сдвинувъ на затылокъ кругленькую шляпу-котелокъ.
– Куролеситъ! – со вздохомъ сказалъ старикъ.
Вагоны медленно начали двигаться отъ станціи. Становилось уже совершенно свѣтло, хотя и было очень рано.
– Хозяйскій сынокъ, – обратился ко мнѣ старикъ. – Муху еще со вчерашняго вечера убилъ, ну, и куролеситъ всю ночь… Въ Нижній, въ Саратовъ, да въ Астрахань его тятенька евонный отправилъ провѣтриться.
Я усмѣхнулся.
– Хорошо провѣтривается, – невольно замѣтилъ я.
– Это онъ горе запиваетъ, – съ усмѣшкой пояснилъ старикъ.
– Горе?
– Не то, чтобы точно горе, а такъ куражится, быдто и точно съ горя… Прикидывается!.. Въ душѣ-то ликованіе, а для виду напустилъ отчаянность… И то сказать, какъ не радоваться, руки развязались, и еще деньги дадены за гульбу… Извѣстно, балованный сынокъ! Одинъ у насъ!
Старикъ подстрекнулъ мое любопытство. Спать мнѣ уже не хотѣлось, и я завязалъ бесѣду. Онъ оказался словоохотливымъ и видимо былъ радъ, что можетъ поговорить.
– Мы по чайной торговлѣ,– началъ онъ. – Можетъ, слыхали про Николая Спиридоновича Шлычкина, такъ это евонный, Спиридона-то Николаевича, тятенька и есть, чаями торгуетъ. Богатѣйшій купецъ. И то сказать, не со вчерашняго дня торговлю началъ. Мнѣ вонъ сколько лѣтъ, а я еще при дѣдушкѣ Спиридона Николаевича къ нимъ въ домъ въ племянники былъ взятъ. На моихъ глазахъ все выросло и посейчасъ всѣми дѣлами орудую. На ярманку или куда въ губернію съѣздить – все Патапъ, да Патапъ. Это меня Патапомъ-то зовутъ… Дѣтьми вотъ только Богъ обошелъ Николая Спиридоновича: ужъ сама-то хозяйка и къ Митрофанію въ Воронежъ ѣздила о плодородіи молиться, а одинъ только Спиридонъ Николаичъ и есть. Какъ зѣницу ока берегутъ, потому помри онъ, и всѣ капиталы собакѣ подъ хвостъ, прости Господи, пойдутъ. Родныхъ, какъ есть, ни души…
– А горе-то какое у него? – перебилъ я разсказчика.
– Швейку соблазнилъ, – отвѣтилъ старикъ:– чиновничью дочь, пятнадцатилѣтнюю… Оно, конечно, сами видѣли: человѣкъ молодой, кровь играетъ, всего такого требуетъ, безъ дѣвчонки тутъ никакъ не обойдешься. Ну, и давно онъ съ этимъ женскимъ сословіемъ хороводится, а тутъ случись бѣда – эта вотъ, чиновничья-то дочь, подвернулась. И не то, чтобы настоящаго такого чиновника, а такъ какого-то ярыги она дочь. Увивался за ней, увивался Спиридонъ Николаичъ, да и напоролся: перво-наперво дѣвочка была яко бы честная, второе дѣло въ несовершенныхъ годахъ была, а главное – отецъ на кляузахъ собаку съѣлъ. Какъ это только у Спиридона Николаича съ ней за предѣлы зашло, отецъ ея и шасть къ молодчику, точно изъ-подъ земли выросъ: „какія такія, говоритъ, ваши мнѣнія?“ Нашъ-то – головой онъ у насъ не вышелъ, не мозговать, никакихъ такихъ мнѣній у него нѣтъ, – сейчасъ и ляпнулъ: „я жениться желаю“. Тутъ и пошла катавасія…
Старикъ на минуту смолкъ и потомъ продолжалъ уже болѣе торжественнымъ тономъ:
– Не имѣю я чести, сударь, васъ знать. Но всячески можете вы взять въ свое разсужденіе, каково отцу-милліонщику видѣть, что его единоутробный сынъ и наслѣдникъ выражаетъ намѣреніе сочетаться законнымъ бракомъ съ какой-нибудь дочерью кабацкаго засѣдателя, съ швейкой-ободрашкой, съ мразью, можно сказать! Ударъ, мы думали, съ самимъ-то хозяиномъ сдѣлается, а Марья Анисимовна – это мать-то Спиридона Николаича-то, – какъ узнала, ахнула: и говоритъ: „вы тамъ что хотите дѣлайте, а я слезы проливать до тѣхъ поръ стану, пока вы не ослобоните Спирю отъ этой мерзавки“. Марья Анисимовна не знала эту самую швейку, но находилась въ томъ мнѣніи, что все это одинъ подвохъ и кляуза, потому что, если женщина не захочетъ, никогда ее мужчина не совратитъ. Вотъ-съ и стали мы орудовать. Призвалъ меня Николай Спиридоновичъ и говоритъ: „откупай Спирю“.
– И откупили? – спросилъ я,
– Откупилъ-съ, – со вздохомъ отвѣтилъ старикъ. – Да и не легко же это мнѣ досталось. Тутъ только я узналъ, что значитъ самая эта женская прелесть и какъ она человѣка въ омраченіе приводитъ… Самъ-то я холостой, не удосужился какъ-то сочетаться бракомъ, на себѣ не испытывалъ… Такъ вотъ я и говорю, впервые я на Спиридонѣ Николаичѣ увидалъ, какъ это льнетъ человѣкъ къ бабьей юбкѣ. Пришлось мнѣ не только съ отцомъ невѣсты да съ нею самой валандаться, а и Спиридона-то Николаича силой нужно было отъ нея оттаскивать… Ей-Богу-съ!.. Бывало, это, придешь къ ея отцу, сторгуешься съ нимъ, ее вразумишь, – кажется, все кончилъ, а Спиридонъ Николаичъ выпьетъ лишнее съ пріятелями и катай опять къ ней, говоритъ: „Жить я безъ тебя, не могу! Гдѣ я такую другую: найду“. Ну, на другой день и дочь, и отецъ опять на дыбы лѣзутъ: „Спиридонъ, молъ, Николаичъ женится, а отецъ его единственнаго своего наслѣдника по-міру не пуститъ“. Вотъ вы тутъ и толкуйте. Только и помогло, какъ подъ арестъ взяли Спиридона Николаича.
– Какъ подъ арестъ? – спросилъ я.
– А такъ, скрутили его, да и замкнули въ темную комнату… Въ дверяхъ форточку сдѣлали, чтобы ѣду ему давать…
Старикъ разсмѣялся.
– Много было тогда у насъ смѣху. Только Марью Анисимовну все лихорадка колотила. Извѣстно, мать боялась, какъ бы сынъ рукъ на себя не наложилъ… Ну, да ему чего накладывать на себя руки. Слава Богу, птичьяго молока только недостаетъ… Пока онъ сидѣлъ въ темной, мы все дѣло и обдѣлали, дали отступного и все такое. Пріискали дѣвчонкѣ жениха подходящаго изъ канцелярскихъ, самъ я и свадьбу варганилъ. Балъ задали, ужинъ. Я молодой-то и говорю: „Ишь, какой тебѣ мужъ-то теленокъ цопался. Не то, что нашъ. Нашъ-то тебя въ гробъ вогналъ бы. А этотъ – палецъ ему положи въ ротъ, такъ онъ зубовъ не стиснетъ“. Говорю это и вижу, что рада и сама она шельма, потому и точно Спиридонъ Николаичъ истиранилъ бы ее, онъ у насъ балованный, съ норовомъ… Скоро бы надоѣла…
Старикъ умолкъ.
– Ну, а когда выпустили молодца изъ темной, не пошелъ онъ къ ней? – спросилъ я.
– Зачѣмъ ему идти, – отвѣтилъ старикъ. – „Я, говорить, не намѣренъ ее съ другимъ дѣлить, да еще ему же на содержаніе давать. Какую-никакую другую для одного себя найду, сходнѣе будетъ“. Онъ у насъ молодъ-молодъ, а разсчетливъ. Въ крестные отцы она его, спустя мѣсяцъ, звала – не пошелъ. „Обирать, говоритъ, хотятъ“. Вскочило это только въ копеечку Николаю-то Спиридоновичу. Не говоря ужъ о томъ, что пришлось не одну тысячу отступного выдать, – а сколько на Спиридона-то Николаевича просадили. Сперва ему триста рублевъ въ мѣсяцъ отпускали, а тутъ и трехъ тысячъ стало мало. Напустилъ это онъ на себя отчаянность и говоритъ: „Если у меня дорогую мою невѣсту отняли, такъ мнѣ надо вьюномъ завиться, французинку завести, чтобы эту страсть изъ сердца вырвать“. И завился… Четвертый мѣсяцъ куролеситъ съ горя…
Старикъ лукаво усмѣхнулся.
– А душа-то, поди, отъ радости прыгаетъ, что руки развязаны. Мало ихъ, что ли, дѣвчонокъ-то такихъ; на свободѣ-то не съ одной еще свяжется. При женѣ-то ужъ не то…
– Значить, всѣ остались довольны, – невольно проговорилъ я.
И мнѣ вспомнился мой докторъ, вспомнились его совѣты, какъ нужно смотрѣть здоровымъ людямъ на жизнь. Такъ вотъ, они эти здоровыя дѣти изъ міра „довольства и благополучія“, думалъ я, чуть не завидуя этимъ счастливцамъ…
* * *
…Поѣздъ остановился у одной изъ большихъ станцій на двадцать минутъ. Изъ вагоновъ повалилъ народъ на платформу. Около вагоновъ засновали мужики и бабы съ съѣстными припасами. Внизу подъ вагонами послышались пощелкиванья и постукиванья; тамъ шла дѣятельная спѣшная работа смазчиковъ, осматривавшихъ оси и колеса. Я остался сидѣть въ вагонѣ, смотря на движеніе, на дѣятельность. Значительная часть пассажировъ третьяго класса, „изъ простыхъ“, вовсе не входила въ комнаты вокзала, а оставалась, на платформѣ. Одни ѣли, другіе тянули квасъ, нѣкоторые тутъ же на платформѣ умывали руки и лица изъ какого-то ведра съ мутной водой. Мое вниманіе остановила на себѣ одна пара, ходившая взадъ и впередъ мимо вагоновъ. Это были дѣвушка и юноша. На ней было простенькое платье изъ розоваго ситца, на немъ была пестрая лѣтняя пара, изъ которой онъ сильно выросъ. Его коротенькіе рукава и коротенькія брючки дѣлали его долговязую фигуру крайне комичной. Но и въ этихъ коротенькихъ брючкахъ онъ, повидимому, чувствовалъ себя вполнѣ, счастливымъ и довольнымъ. Онъ сильно размахивалъ руками и тоненькой тросточкой; она, его спутница, смѣялась на его оживленныя рѣчи, то закрывая ротъ рукою, то махая рукой и какъ бы говоря: „Да не смѣшите! Не могу больше!“ Раздался первый звонокъ, потомъ второй. Пассажиры третьяго класса торопливо повалила въ вагоны. Пара продолжала ходить по платформѣ. Наконецъ, раздался третій звонокъ, оберъ-кондукторъ далъ свистокъ, пронесся визгъ локомотива, вагоны, скрипя, задвигались съ мѣста. Въ эту минуту, какъ бомба, влетѣлъ кто-то въ нашъ вагонъ и, прежде чѣмъ я опомнился, рядомъ съ моей головой, задѣвъ меня мокрой щекой за лицо, просунулась въ окно чья-то голова. Я невольно отстранился и увидалъ юношу въ коротенькихъ брючкахъ. Онъ чуть не по поясъ высунулся въ окно и, махая шляпой-котелкомъ въ воздухѣ, кричалъ:
– Папашенькѣ кланяйтесь! Мамашенькѣ ручку поцѣлуйте! На-дняхъ безпремѣнно опять къ вашимъ услугамъ!
Потомъ такъ же быстро онъ выдернулъ себя изъ окна, выхватилъ изъ бокового кармана носовой платокъ и сталъ отирать съ лица потъ, весь сіяющій и лоснящійся.
– Это моя невѣста-съ, – выпалилъ онъ, глядя на меня глупыми смѣющимися глазами, и вдругъ, расхохотавшись, прибавилъ: – я васъ задѣлъ-съ давеча? Пардонъ-съ! Все отъ моей живости! Скоропалительный человѣкъ! Чуть вѣдь поѣздъ не пропустилъ!..
Онъ сталъ обмахиваться платкомъ.
– Да, ужъ любовь… это, можно сказать, такое чувство; такое, – началъ онъ снова. – Теперь, кажется, скажите мнѣ: „выскочи изъ вагона на всемъ ходу“, – ей-Богу-съ, выскочилъ бы! Я не хвастаюсь…
Я усмѣхнулся. Онъ уловилъ мою улыбку и опять расхохотался.
– Это, точно-съ, смѣшно! Для чего мнѣ выскакивать на всемъ ходу изъ вагона, когда я и такъ могу… каждый праздникъ валяю сюда!
– Вы гдѣ же живете? – спросилъ я.
– Я-съ? Тутъ не далеко, рукой подать, въ В*… У насъ тамъ домъ свой, то-есть не то, чтобы мой, а дяденькинъ, только у дяденьки дѣтей нѣтъ, и потому домъ ко мнѣ перейдетъ. Тоже не вѣкъ же дяденька и тетенька жить будутъ. Да они мнѣ и не мѣшаютъ, пусть ихъ живутъ, пока Богъ грѣхамъ терпитъ. Въ могилѣ-то тоже еще належатся, бока устанутъ…
Онъ засмѣялся.
– Вы, должно-быть, или большой шутникъ, или ужъ очень счастливый человѣкъ, замѣтилъ я.
– О, вы меня не знаете! Я такой шутникъ, что страсть! – отвѣчалъ онъ. – Безъ меня у насъ, у знакомыхъ то-есть, ни одна вечеринка не пройдетъ. Меня наши знакомыя барышни какъ увидятъ, такъ и говорятъ! „ну, начнетъ морить со смѣху“. Я-съ вѣдь на всѣ руки, танцевать или въ карты, въ мельники тамъ, либо въ Акульку, играть, тоже фанты устраивать: У меня сейчасъ эти идеи явятся; другой выдумываетъ, а у меня – разъ и готово. Вотъ начну на ферты говорить.
– То-есть какъ это? – спросилъ я въ недоумѣніи.
– Очень просто-съ. Вотъ такъ: я-фертъ по-фертъ-шелъ-фертъ, вотъ вышло: я пошелъ. Иногда такая смѣхота выходитъ, что барышень даже въ потъ ударитъ…
Онъ началъ меня забавлять. Сначала онъ мнѣ показался просто придурковатымъ, потомъ я увидалъ, что это своего рода философъ, цѣлую теорію счастія выработалъ. Шутка ли! Тоже изъ здоровыхъ людей.
– Вы служите? – спросилъ я его.
– Я по письменной части, на маленькомъ окладѣ, конечно, покуда, восемь рублей въ мѣсяцъ получаю, ну, да у насъ свой домъ, тоже куры, свиней тетенька разводитъ. Свиней, знаете, хорошо держать, потому поросята завсегда свои; какъ-ни-какъ, а ужъ свинья принесетъ ихъ. Я вотъ тоже голубей завелъ. Ну, да это ужъ такъ, для блезиру, баловство одно. Отличные турманы есть. Нашего сосѣдскаго понамаря сынъ тоже пытался голубей занести, да его противъ моихъ не вышли. Шалишь! Мои одно слово: стрѣла и камень, – вверхъ стрѣлою, внизъ камнемъ. Мастеръ я тоже ихъ гонять! Неутомимость все! Иногда гоняешь, гоняешь ихъ, глядишь – на дворѣ ужъ чуть не ночь. Время-то летитъ незамѣтно въ занятіяхъ!
– Гдѣ ужъ замѣтить, если у васъ такое развеселое житье, – проговорилъ я съ улыбкой.
– Нѣтъ, вы-этого не говорите, – сказалъ онъ. – Что-жъ, у меня житье, какъ житье, какъ и у всѣхъ прочихъ. А это я ужъ такимъ комикомъ уродился. Да-съ! Какъ тамъ ни живись, а я на комедію всегда напорюсь. По пословицѣ, на ловца и звѣрь бѣжитъ. Да вотъ третьяго дня. Дяденька пришелъ подгулявши. А онъ, какъ только муху убьетъ, сейчасъ въ расположеніе духа приходитъ, радость душевная у него проявляется. Начали мы съ нимъ разныя колѣнца откалывать. Сперва двухъ свиней тетенькиныхъ вздумали за хвосты связать, да не держатся веревки, хвосты-то склизкіе, ну, и не держатся веревки. Потомъ тетенькинаго кота-Ваську. генераломъ одѣли, шляпу трехугольную съ перьями изъ бумаги на него навязали. И заметался нашъ генералъ, какъ угорѣлый, осатанѣлъ совсѣмъ, потому что перья-то надъ его головой развѣваются, а сцарапать трехуголку не можетъ. Комедія. Потомъ тетенька пришла; какъ увидала все это, и смазала дяденьку полотенцемъ по лицу. Онъ, было, въ азартъ вошелъ, да посклизнулся, тетенька и подмяла его подъ себя… Потѣха! Просто бока раскололо отъ хохота!
Онъ вдругъ смолкъ и сдѣлалъ серьезную мину.
– Конечно-съ, если-бы это взаправду драка была, то одно безобразіе бы было, а то это такъ – мужъ и жена промежду себя повздорили, – продолжалъ онъ сдержанно. – Безобразіевъ у насъ въ семьѣ нѣтъ никакихъ. И дяденька съ тетенькой вѣкъ честно прожили, и я вотъ потому такъ пристрастенъ къ своей невѣстѣ, что она дѣвица, соблюдающая себя. Такихъ-то, что и мнѣ, и каждому встрѣчному на шею вѣшаются, много. Моя-съ не такая. Вонъ я къ нимъ на праздники ночевать ѣзжу, такъ вы думаете, она въ какое-нибудь вольное обращеніе со мной входитъ? Ни чуть-съ! Совсѣмъ даже напротивъ. На такую-то, съ которой дѣлай, что хочешь, я и не распалился бы, потому что это какая же тутъ можетъ быть любовь? Да мнѣ дяденька съ тетенькой и не позволили бы взять жену предразсудительнаго поведенія. Это чтобы пальцами-то всѣ тыкали? Нѣтъ-съ, ужъ пусть другимъ дегтемъ-то ворота мажутъ, а не намъ.
Онъ говорилъ теперь не безъ достоинства и принялъ гордый видъ. Мнѣ захотѣлось его подразнить, и я сказалъ:
– Да, а вотъ какъ женитесь, да жена-то вдругъ и загуляетъ, тогда что?
Онъ вспыхнулъ и разгорячился.
– Съ чего же-съ это ей загулять? Достатковъ нашихъ на насъ хватитъ, я человѣкъ характера веселаго и не тиранъ какой-нибудь, притомъ же молодъ я и въ полной силѣ, потому что я себя соблюдаю. Такимъ-съ мужемъ каждая жена будетъ много довольна. Съ чего же ей другому-то на шею вѣшаться? А тоже, если какой озорникъ, бываютъ такіе нахалы, подъѣзжать станетъ, такъ я-съ – комикъ-комикъ, а скулы тоже своротить на сторону сумѣю…
Онъ весь раскраснѣлся отъ волненія, на его кругломъ лбу заблестѣли капли пота. Меня разбиралъ смѣхъ.
– Ну да, толкуйте, – продолжалъ я его дразнить:– а вотъ станете хмелемъ зашибаться, какъ вашъ дядюшка…
Онъ перебилъ меня обидчивымъ гономъ:
– Мой дяденька не пьяница. Это что я вамъ разсказывалъ давеча, какъ онъ третьяго дня подкутивши вернулся, такъ это отъ веселія сердечнаго. Это со всякимъ можетъ случиться. Я самъ иногда подкучу, такъ это что же? Только веселости придаетъ, колѣнца откалываешь, веселишь всѣхъ. Пьянство-съ, по моему мнѣнію, это отъ горя бываетъ и при малодушествѣ. Говорятъ вотъ тоже, портятъ людей. Такъ это тѣхъ, на кого враги есть. А какіе же у меня могутъ такіе враги быть? Я людей люблю, и меяа люди любятъ. „Вася! Вася!“ всѣ такъ меня и зовутъ, потому у меня душа чистая, добрая. Я никому-съ обиды не сдѣлаю, и мнѣ никто, нравъ у меня веселый. Живи и на міръ радуйся!..
Его лицо вдругъ приняло выраженіе умиленія. Онъ обернулся къ окну и засмотрѣлся на широко раскинувшіяся зеленыя поля. Я вдругъ понялъ, что онъ дѣйствительно живетъ и радуется на все въ мірѣ, начиная съ этихъ тощихъ полей и кончая своими коротенькими брючками.
– Хорошо-съ жить на свѣтѣ! – сладко проговорилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.
И прежде чѣмъ я успѣлъ что-нибудь сказать въ отвѣть, онъ вдругъ засуетился и заерзалъ на мѣстѣ.
– Сейчасъ пріѣдемъ, сейчасъ пріѣдемъ! – заговорилъ онъ, высовываясь въ окно. – Вотъ Замысловскія барышни! Отецъ Иванъ тоже! Куда это собрались? Ужъ не въ Москву ли? Вотъ потѣха.
