Текст книги "Милые бездельники"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)
А. К. ШЕЛЛЕР-МИХАЙЛОВ
МИЛЫЕ БЕЗДѢЛЬНИКИ
РАЗСКАЗЫ.
I
Вмѣсто предисловія
– Да что вы мнѣ толкуете объ общественныхъ интересахъ, объ общественной дѣятельности, когда у насъ бездѣльникъ на бездѣльникѣ сидитъ и бездѣльникомъ погоняетъ, – сильно горячился одинъ господинъ, среднихъ лѣтъ, споря въ обществѣ пріятелей о нашихъ общественныхъ дѣлахъ.
– Да, положимъ, что у насъ и много мерзавцевъ, – началъ кто-то изъ его противниковъ примирительнымъ тономъ.
– Да я вовсе же не про мерзавцевъ говорю, а про бездѣльниковъ, – перебилъ его горячій спорщикъ. – Мерзавцевъ вездѣ непочатый уголъ, гдѣ есть люди, а я говорю про бездѣльниковъ, т. е. про людей, которые ничего не дѣлаютъ, пальца о палецъ не ударятъ, лежатъ на боку до гробовой доски. Вотъ какого добра у насъ больше всего во всѣхъ сферахъ. Куда вы ни толкнитесь, вы всюду наткнетесь на такого бездѣльника. Иной – милѣйшій человѣкъ, а все-таки бездѣльникъ, дармоѣдъ… Что-жъ мудренаго, если при такихъ господахъ дѣла плохо двигаются впередъ и въ думахъ, и въ банкахъ, и вездѣ…
– Да почему же ихъ много именно у насъ? – спросилъ кто-то спорщика.
– А я почему знаю!.. Можетъ-быть, потому, что нигдѣ не можетъ быть легче, чѣмъ у насъ, просидѣть всю жизнь безъ дѣда. Мы, по своему благодушію, всегда готовы и пріютить, и накормить, и одѣть тунеядца, и выгоняемъ его только тогда, когда ужъ окончательно убѣдимся, что онъ прохвостъ… Я, по крайней мѣрѣ, встрѣчалъ въ теченіе своей жизни такую массу подобныхъ бездѣльниковъ, что изъ ихъ біографій можно бы книгу цѣлую составить.
– Что-жъ, разскажите что-нибудь изъ своихъ наблюденій, – пристали мы всѣ къ горячему спорщику. – Оно будетъ кстати: безплодные споры надоѣли, а расходиться еще рано. Вы поможете убить время.
– Ну да, я такъ и зналъ, что сведется на это: помогать другимъ убивать время и убивать самому время – это какъ-разъ занятіе русскаго бездѣльничества, – сердито проговорилъ спорщикъ. – Впрочемъ, если хотите, буду разсказывать… будемъ убивать время…
И онъ началъ свои разсказы, которые я и передамъ читателю, прося его не забывать, что «наши бездѣльники», въ сущности, могутъ быть даже очень милыми людьми, добрыми малыми, только… прокормъ ихъ дорого стоитъ.
II
Отставная царица
Ежегодная ярмарка одного изъ большихъ южно-русскихъ городовъ должна была открыться черезъ два дня. Въ городъ наѣзжали изъ ближайшихъ и отдаленныхъ мѣстностей помѣщики и купцы, евреи и татары, шулера и антрепренеры. Весь городъ пришелъ въ движеніе, вездѣ слышались самые разнообразные звуки, тутъ ругались, тамъ вколачивали какіе-то гвозди, въ третьемъ мѣстѣ немолчно звучали топоры, прилаживая къ чему-то какія-то доски. Но едва ли не въ самой сильной степени отражались ярмарочный гамъ и ярмарочная суета въ квартирѣ, занятой однимъ изъ нашихъ извѣстныхъ комиковъ тридцатыхъ годовъ Щелковымъ, пріѣхавшимъ въ городъ съ семьею, чтобы, по приглашенію мѣстнаго антрепренера, дать нѣсколько представленій. Щелковъ былъ хорошій мужъ и отецъ семейства, добрый братъ и товарищъ, а потому никуда не ѣздилъ одинъ и всюду таскалъ съ собою вмѣстѣ со своими костюмами и париками цѣлое полчище разныхъ чадъ и домочадцевъ. Жена, дѣти, сестры, какой-то суфлеръ-товарищъ, гдѣ-то подобранный на дорогѣ сирота-мальчикъ, котораго куда-то хотѣли опредѣлить, вся эта пестрая толпа самыхъ разнохарактерныхъ лицъ сопровождала Щелкова, и этотъ маленькій, толстенькій и лысенькій добрякъ, вѣчно обливаясь потомъ, вѣчно суетясь, вѣчно стараясь вывести кого то въ люди, выбивался изъ силъ, чтобы размѣстить и пристроить, чтобы накормить и успокоить свою «команду», а тутъ, какъ нарочно, подвертывался ему подъ руку какой-нибудь оборванный субъектъ съ разсказами о своемъ влеченіи къ театру, и возникали новыя хлопоты о спасеніи «таланта». «Талантъ», по большей части, оказывался какимъ-нибудь бездарнымъ проходимцемъ, какимъ-нибудь кабачнымъ тунеядцемъ, обкрадывалъ своего благодѣтеля, производилъ дебоши и, наконецъ, исчезалъ. Но Щелковъ не смущался, не унывалъ и, мирно посасывая изъ длиннаго чубука трубку, добродушно замѣчалъ:
– Ну, прохвостъ оказался, ну, испорченъ съ дѣтства до мозга костей, а талантъ, все-таки – талантъ! Я вотъ и самъ чуть такимъ не сдѣлался, если бы не добрые люди. Право! Тоже хорошъ гусь былъ прежде, по Владиміркѣ бы пошелъ, если бы не благодѣтели. Ей-Богу!
И Щелковъ разсказывалъ разные ужасы о томъ, какимъ негодяемъ будто бы готовился онъ сдѣлаться…
Теперь онъ няньчился и носился съ какой-то молодой, очень высокой, весьма дебелой женщиной, въ которой онъ провидѣлъ великія способности изображать царицъ въ классическихъ пьесахъ Корнеля, Расина, Озерова и Сумарокова. Онъ такъ и называлъ ее «царицей».
– Вы посмотрите, посмотрите! – говорилъ онъ, захлебываясь отъ восторга, всѣмъ и каждому. – Вѣдь это царица, какъ есть царица! Что за фигура, что за движенія! Не ходитъ, а плаваетъ!
И дѣйствительно, Аглая Ивановна Акимова двигалась съ величественною медленностью, отличалась властительною привычкою пользоваться чужими услугами, съ невозмутимымъ спокойствіемъ героини классической трагедіи не занимаясь никакимъ будничнымъ дѣломъ. Къ семьѣ Щелкова она «пристала» случайно, какъ «приставала» случайно прежде и къ другимъ людямъ. Такъ «пристаютъ» на улицахъ бездомныя собачонки къ первому попавшемуся прохожему. Выросла она въ какой-то русской хлѣбосольной семьѣ купцовъ на пирогахъ и блинахъ, на калачахъ и сайкахъ, ни о чемъ не думая, ничѣмъ не волнуясь, расползаясь въ ширину, вытягиваясь въ вышину, какъ опара, приготовленная на хорошихъ дрождяхъ. Потомъ, послѣ смерти купцовъ-благодѣтелей, въ нее влюбился какой-то провинціальный актеръ Акимовъ и, тронутый ея одиночествомъ, ея печальнымъ положеніемъ, посватался за нее, а, можетъ-быть, и не посватался, а просто она и къ нему «пристала», и пришлось жениться. Щелковъ былъ на этой свадьбѣ посаженнымъ отцомъ, такъ какъ въ Акимовѣ онъ видѣлъ «звѣзду, восходящую звѣзду!» Черезъ три-четыре года, Акимовъ, холившій и берегшій свою величественную супругу, умеръ отъ чахотки, и супруга его отправилась на хлѣба къ «посажёному», т. е. къ Щелкову. Щелковъ не зналъ, что съ нею дѣлать, куда ее пристроить, какъ вдругъ его озарила мысль, что его «наречённая дочь» имѣетъ великія способности играть царицъ, и вотъ онъ началъ биться, отшлифовывая этотъ «алмазъ». Отшлифовать алмазъ было очень не легко, такъ какъ будущая классическая царица, выросшая безъ заботъ и тревогъ, не знала даже грамоты и очень равнодушно относилась во всякой шлифовкѣ. Роли она должна была заучивать «съ голосу».
– Ну, экая важность! – говорилъ Щелковъ. – И Семеновы не больно грамотны, а какіе самородки! Чистѣйшей воды алмазы!
Но сходство Аглаи Ивановны съ разными безграмотными самородками заключалось только въ ея безграмотности. На первомъ же дебютѣ она потерпѣла полное fiasco. Правда, она произвела нѣкоторый эффектъ, но этотъ эффектъ былъ крайне своеобразный: во время самаго страстнаго, а потому и самаго длиннаго монолога героя она прикрыла ротъ рукой «по-купечески» и безцеремонно зѣвнула. Эта неудача очень опечалила добродушнаго Щелкова, но нисколько не тронула Аглаю Ивановну.
– Вѣдь посмотрите на нее: царица, какъ есть царица! – восклицалъ онъ, волнуясь. – А на сценѣ пень, сущій пень!.. Зѣваетъ-съ во время монологовъ, да еще ручкой изволитъ прикрываться!..
Аглая Ивановна со своей стороны говорила:
– И выдумалъ «посажёный» учить меня! Просто мука мученская! Да Богъ съ нимъ и съ театромъ, если каждый разъ надо такъ мучиться! И ходи-то такъ, а не этакъ, и говори-то Богъ знаетъ что, и на полъ-то падай!.. Знала бы, такъ и не мучилась бы съ этимъ ученіемъ.
И она была права: для чего ей было утруждать свою персону, когда у «посажёнаго» можно было и спать, и ѣсть, и пить вволю, когда можно было сидѣть, ничего не дѣлая, и лущить подсолнечныя сѣмечки съ утра до ночи, глазѣя въ окно на ярмарочныя сцены, тараторя съ сестрами и племянницами «посажёнаго». Чего лучше? Это ли не жизнь!
Но дебютъ Аглаи Ивановны не прошелъ безслѣдно. Ее увидалъ на сценѣ молодой помѣщикъ Александръ Петровичъ Дерюгинъ-Смирницкій и воспылалъ къ ней любовью. Любовью онъ проникался ко всѣмъ женщинамъ, которыя были выше его ростомъ, а выше его ростомъ были чуть не всѣ женщины, такъ какъ онъ по своей фигурѣ скорѣе могъ быть причисленъ къ разряду карликовъ, чѣмъ къ разряду людей средняго роста. Дебелыя красавицы съ плавными движеніями, съ роскошными формами были его слабостью. Маленькій, юркій, трусливый и сладенькій, онъ млѣлъ передъ подобными женщинами, но млѣлъ молча, боязливо, не смѣя признаться въ любви. Вѣроятно, и романъ съ Аглаей Ивановной кончился бы этимъ млѣніемъ и не зашелъ бы далѣе, если бы Александръ Петровичъ не попалъ къ Щелкову однажды, въ то время, когда въ квартирѣ, кромѣ Аглаи Ивановны, не было никого. Она встрѣтила гостя и величаво пригласила его присѣсть. Онъ молча принялъ предложеніе и замеръ въ умильномъ созерцаніи красотъ своей собесѣдницы. Всѣ онѣ были такія выпуклыя, что невольно бросались въ глаза.
– А вы въ городѣ или въ деревнѣ живете? – спросила она его, погрызывая подсолнечныя сѣмечки.
– Въ деревнѣ-съ, – отвѣтилъ онъ.
– Въ деревнѣ лучше, – замѣтила она. – Я, если бы у меня была деревня, все бы тамъ жила. Тутъ притомишься въ этихъ платьяхъ. А тамъ надѣла холодай и ходи себѣ или лежи въ жару.
Александръ Петровичъ не зналъ, что за одежду называетъ его собесѣдница «холодаемъ», но ему, вѣроятно, представлялась эта одежда чѣмъ-то въ родѣ костюма Евы, и онъ сладко улыбнулся.
– Что-жъ, у васъ и могла бы быть-съ деревня, – началъ онъ, потупляя глаза, и не кончилъ.
– Да, вотъ если какой помѣщикъ сыщется, – отвѣтила она съ величественнымъ спокойствіемъ.
– Какъ не сыскаться! – захлебнувшимся отъ восторга голосомъ сказалъ онъ.
Они помолчали. Александръ Петровичъ едва переводилъ дыханіе, глядя на обнаженныя толстыя руки Аглаи Ивановны, на ея колыхающуюся подъ узкимъ лифомъ грудь, на ея рдѣвшія румянцемъ щеки.
– А вы женаты? – вдругъ спросила она, прямо уставивъ на него глаза.
– Я-съ? – переспросилъ онъ, потупляясь. – Я-съ?.. Нѣтъ-съ!..
Наступила пауза. Бѣлые крупные зубы Аглаи Ивановны лущили сѣмечки.
– Отчего же? – опять послышался ея вопросъ.
– На комъ же-съ? – пробормоталъ онъ и засмѣялся.
Въ эту минуту вернулся кто-то изъ семьи Шелковыхъ, и разговоръ былъ прерванъ; Минутъ черезъ десять гость ушелъ.
– А вы заходите къ намъ еще, – сказала Аглая Ивановна ему на прощанье и протянула свою руку.
Гость шаркнулъ ножкой, пожалъ руку, потомъ быстро поцѣловалъ ее и, красный, какъ піонъ, выбѣжалъ козликомъ изъ комнаты.
Черезъ нѣсколько дней онъ былъ опять у Щелкова и опять бесѣдовалъ наединѣ съ Аглаей Ивановной. Среди разговора онъ рискнулъ взять ее за руку и пробормотать:
– Вы очаровательница!
– А вы женитесь на мнѣ,– просто и спокойно отвѣтила Аглая Ивановна.
Дерюгинъ-Смирницкій замеръ отъ наплыва какихъ-то сладкихъ ощущеній, а Аглая Ивановна встала передъ нимъ и погладила его по волосамъ.
– Вы ничего, хорошій, – проговорила она.
Передъ самыми его глазами равномѣрно подымалась пышная грудь, стянутая узкимъ лифомъ; онъ не выдержалъ и скрылъ свое лицо на этой груди.
Отставная царица театральныхъ подмостокъ, облагодетельствовавъ такимъ образомъ Дерюгина-Смирницкаго, поѣхала на покой въ его деревню Самодуровку, Лыково тожъ.
– Саша, а СашаІ Да куда ты запропастился!.. Аксютка, гдѣ баринъ? Бѣги, паршивица, за бариномъ…
Эти приказанія раздавались въ спальнѣ барскаго дома въ Самодуровкѣ и отдавала ихъ лѣнивымъ голосомъ сама отставная царица. Она лежала на постели въ бѣломъ «холодаѣ», то-есть въ какой-то широчайшей блузѣ съ греческими рукавами. И рукава, и сама блуза, все это висѣло на жирномъ, бѣломъ, выхоленномъ тѣлѣ. Это была не женщина, а большая, большая, бѣлая пуховая перина.
– Что тебѣ, Глашокъ?.. Ты звала меня? – суетливо спрашивалъ Александръ Петровичъ, мелкими шажками вбѣгая въ спальню.
– Да, вотъ два часа битыхъ заснуть не могу, измаялась совсѣмъ. Почитай, что ты тамъ началъ про Кузьму Рощина вчера; авось, засну, – отвѣтила Аглая Ивановна.
– Сейчасъ, сейчасъ, Глашокъ, – засуетился Александръ Петровичъ. – Я прикорнулъ у себя немного… Я сейчасъ…
– Аксютка, ты на полъ положи мнѣ подушки, а то жара тутъ, – приказала Аглая Ивановна.
Аксютка, босоногая крѣпостная дѣвка, поспѣшно разостлала на полу коверъ и положила подушки. Аглая Ивановна лѣниво поднялась съ постели, такъ же лѣниво дошла до разостланнаго ковра и такъ же лѣниво опустилась на полъ и легла на спину.
– Гоняй мухъ! Одолѣли, проклятыя, – проговорила Аглая Ивановна. – Да скажи ты, Саша, бабамъ, чтобы завтра въ лѣсъ за мухоморами шли. Тутъ помираешь отъ мухъ, а онѣ мухоморовъ набрать не могутъ.
Аксютка начала гонять надъ головой отставной царицы мухъ опахаломъ домашняго издѣлія. Александръ Петровичъ присѣлъ на скамеечку и сталъ читать.
– Охъ, вотъ маета-то… разломило всю, а сна нѣтъ… – вздыхала Аглая Ивановна. – Аксютка, позови Палашку, пусть волосы почешетъ.
Аксютка побѣжала за Палашкой.
– Чеши волосы!
Палатка сѣла въ изголовья у Аглаи Ивановны и начала мелкимъ гребешкомъ почесывать барынѣ голову. Аглая Ивановна разстегнула воротъ холодая, откинула вверхъ греческіе рукава, томно зажмурила глаза и, мало-по-малу, при помощи чтенія и почесыванія головы, заснула сладкимъ сномъ съ блаженною улыбкою на лицѣ. Александръ Петровичъ махнулъ «дѣвкамъ» рукою, тѣ перестали чесать и обмахивать барыню. Съ минуту онъ посмотрѣлъ съ умильной улыбкой на роскошныя формы раскинувшейся передъ нимъ его супруги и на цыпочкахъ вышелъ изъ комнаты.
Онъ былъ вполнѣ счастливъ: такой роскошной женщиной не обладалъ никто въ цѣлой губерніи.
Александръ Петровичъ былъ человѣкъ мягкій и добрый; крестьяне у него жили, какъ у Христа за пазухой: онъ даже мечталъ что-то такое сдѣлать, чтобы имъ жилось еще лучше. Но его женитьба измѣнила все, хотя онъ и самъ не замѣчалъ этой перемѣны. Какъ многіе малорослые и слабосильные люди, онъ не любилъ показывать видъ, что имъ кто-нибудь управляетъ, что его кто-нибудь держитъ въ рукахъ. Онъ никогда бы не рѣшился сознаться даже передъ самимъ собою, что онъ попалъ подъ башмакъ жены. Подобно герою какой-то старинной пьесы, онъ могъ отъ страха спрятаться подъ столъ, но и тамъ онъ сказалъ бы, что онъ сидитъ подъ столомъ потому, что это нравится ему. Такихъ самостоятельныхъ людей у насъ непочатый уголъ. Онъ говорилъ: «Я балую Глашу, но у меня въ домѣ моя воля – законъ!» Онъ не замѣчалъ только одного, что ему приходилось на каждомъ шагу вовсе отказываться отъ своей воли, чтобы имѣть возможность баловать жену. Она ему никогда ничего не приказывала, она только ласкала его, когда онъ былъ покоренъ ей, и была холодна съ нимъ, когда онъ не баловалъ ее.
– Вы у насъ настоящая королева! – говорилъ исправникъ Аглаѣ Ивановнѣ. – Идете, какъ лебедь бѣлая. Взглянете – рублемъ подарите. Повелѣвать бы вамъ только!
– Ишь ты финтикъ самъ-то какой, а жену этакую подцѣпилъ! – говорилъ Александру Петровичу отставной ротмистръ Павлищевъ, сосѣдъ его по имѣнію.
– Ваша супруга – русская боярыня! – съ чувствомъ замѣчалъ деревенскій священникъ Дерюгину-Смирницкому. – Степенная, величавая, а не то что какая-нибудь нѣмка поджарая.
Александръ Петровичъ слушалъ эти рѣчи и гордился своею супругою. Онъ, какъ во времена своего сватовства, все еще продолжалъ восхищаться ея роскошными формами, все еще не могъ пресытиться ея прелестями, все еще игралъ роль восторженнаго любовника, который боится и повѣрить, что онъ имѣетъ право дѣйствительно обладать сводящимъ его съ ума сокровищемъ. Аглая Ивановна вовсе не была страстною женщиною, но она была именно изъ числа тѣхъ роскошно распустившихся женщинъ, которыя разжигаютъ страсти, будучи созданы только для этой чисто животной жизни, не направляя умовъ встрѣтившихся съ ними людей ни къ чему иному, кромѣ этихъ животныхъ инстинктовъ, не давая людямъ ничего, кромѣ возможности вволю насладиться этой животной жизнью. Это было тѣло и больше ничего. Когда Александръ Петровичъ провинялся въ чемъ-нибудь передъ Аглаей Ивановной, она не кричала, не бранилась, а только, тихонько всхлипывая, говорила:
– Поди ты, Саша! Не любишь ты меня! Не знала я, что ты такой! Вонъ другіе не такъ бы меня лелѣяли да ласкали!
И затѣмъ она уходила въ свою спальню и запиралась. На всѣ просьбы и моленія Александра Петровича, чтобы она вышла, получался одинъ отвѣтъ:
– Я совсѣмъ расхворалась! Оставь ты меня, пожалуйста! На что я тебѣ нужна, ужъ если ты разлюбилъ…
Потомъ, когда дверь открывалась, когда Александръ Петровичъ бросался цѣловать руки жены, она тихо отстраняла его и твердила:
– Не надо, не надо!.. Ужъ если разлюбилъ, то нечего и цѣловать…
Это доводило Александра Петровича чуть не до сумасшествія. Онъ ползалъ передъ своею супругой на колѣняхъ и вымаливалъ прощеніе.
– Нѣтъ, нѣтъ, ступай! – твердила она. – Ты Акулькѣ косы не хотѣлъ обрѣзать за то, что она меня измучила, окаянная; вѣрно, Акулька-то тебѣ дороже, такъ и иди къ ней, а меня цѣловать нечего, я постыла тебѣ… Только кто тебя ласкать-то будетъ такъ, какъ я. Гдѣ ты такую-то другую найдешь, какъ я. Если бы ты не обманулъ меня, ягненкомъ прикинувшись, я, можетъ-быть, губернаторшей или предводительшей была бы. Вонъ про меня сама судьиха сказала, что я точно молокомъ отпоенная, а ужъ у нея на что завидущіе глаза. Такъ такую-то жену другой мужъ на рукахъ бы носилъ, ножки и ручки у нея цѣловалъ бы. И если бы ты еще самъ-то гусаръ, либо какой ни на есть видный человѣкъ былъ, а то вонъ всѣ смѣются, говорятъ: «за что вы только его, Аглая Ивановна, любите? Никакого въ немъ виду и представленія нѣтъ». Да! вотъ что люди-то говорятъ, а я, дура, къ тебѣ привязалась, къ обманщику…
Повелительница говорила и много, и долго, пересчитывала всѣ грѣхи своего вѣрноподданнаго и выставляла на видъ всѣ свои заслуги. Александръ Петровичъ терялъ голову: стригъ косу Акулькѣ, сѣкъ Палашку, сдавалъ въ солдаты Ваську, лишь бы имѣть право наслаждаться любовью своей царицы.
* * *
Счастливая жизнь пошла въ домѣ. Захочетъ Аглая Ивановна пиръ устроить, проситъ мужа гостей созвать.
– Дорого это будетъ стоить, Глашокъ, – робко замѣчаетъ онъ.
– Ну да, Саша, тебѣ всегда жаль для меня денегъ, для меня все дорого, – замѣчаетъ она вздыхая.
– Что ты, что ты, Глашокъ! – восклицаетъ онъ поспѣшно.
И гости сзываются, пиръ устраивается.
– Ну, ужъ и угостили же вы насъ! – говоритъ кто-нибудь изъ гостей. – Вскочило вамъ въ копеечку это празднество.
– Это все Саша, – говоритъ Аглая Ивановна, ласково глядя на мужа. – Онъ у меня все самъ, меня ни къ чему и не подпускаетъ. Онъ вѣдь у меня – хозяинъ мой и тиранъ мой. Платья себѣ сама ни одного не купила, все онъ – и съѣздитъ, и купитъ.
– Избаловалъ онъ меня, совсѣмъ избаловалъ. Какъ-то только мнѣ безъ него жить будетъ, я ужъ и не знаю. А онъ вотъ не бережетъ себя, на охоту ѣздитъ, простужается.
Останутся супруги вдвоемъ, почетъ Александръ Петровичъ поохотиться, Аглая Ивановна говоритъ:
– Саша, не ѣзди, простудишься ты, голубчикъ! Пожалѣй ты меня! Здоровье у тебя слабенькое; храни Господи, еще что-нибудь сдѣлается! Вѣдь я безъ тебя пропаду, тобой я только и держусь. Останься лучше, почитай вотъ мнѣ что-нибудь!
– Да я не надолго, – замѣчаетъ мужъ.
– Видно, надоѣло тебѣ сидѣть со мною, – вздыхаетъ жена.
– Полно, полно, Глашокъ, что ты! – восклицаетъ мужъ.
И мужъ остается, читаетъ, убаюкиваетъ жену чтеніемъ.
А она говоритъ потомъ при немъ сосѣдямъ:
– Вѣдь до чего онъ бережетъ меня: на охоту пересталъ ѣздить. «Мнѣ, говоритъ, для тебя беречь себя нужно! Ты у меня, ровно дитя малое, неопытна, ничего не знаешь, ничѣмъ не управляешь. Тебѣ безъ меня и дня не прожить!» Охъ, набаловалъ меня, набаловалъ на бѣду.
Александръ Петровичъ глядитъ гордо, сознавая, что онъ дѣйствительно хозяинъ въ домѣ, что онъ относится къ женѣ, какъ баловникъ-отецъ, что онъ не далъ ей забрать себя въ руки.
И все счастливѣе и счастливѣе текла жизнь въ ихъ домѣ. Александръ Петровичъ уже безъ всякихъ просьбъ и слезъ жены предугадывалъ ея желанія, онъ уже самъ убѣдился въ слабости своего здоровья и потому не ѣздилъ на охоту, не кутилъ съ пріятелями. Аглая Ивановна, катаясь какъ сыръ въ маслѣ, все рѣже и рѣже подвергала мужа опалѣ и отлученію отъ себя и осыпала его нѣжными ласками, словесными заботами о его здоровьѣ.
* * *
Среди этого мирнаго затишья засталъ ихъ племянникъ Александра Петровича – молодой петербургскій чиновникъ по особымъ порученіямъ, Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій.
Въ домѣ дяди пріѣзжаго гостя встрѣтили радушно, но его поразило въ этомъ домѣ все, и безграмотная и вѣчно праздная тетка, и превращеніе дяди изъ веселаго человѣка въ какого-то запуганнаго старикашку, и таинственные толки дяди о запутанности его дѣлъ и о плохомъ состояніи его здоровья.
– Дѣла-то у меня, Петя, плохи, – шепталъ старикъ, моргая глазами. – Имѣньишко-то заложено и перезаложено, должишки на сторонѣ есть, а здоровье-то schwach, очень schwach! Я ужъ и не ѣмъ почти ничего, чтобы желудокъ не засорить. Вотъ купилъ два лѣчебника, самъ, знаешь, хочу лѣчиться. Докторовъ вѣдь позовешь, такъ Глашу напугаешь. А я отъ нея все скрываю. Она у меня вѣдь, какъ ребенокъ, ничего не понимаетъ. Вогь Гуфеланда теперь пробую, по его методѣ хочу пользоваться…
– Да полно вамъ, дядя, выдумывать небывалыя болѣзни! – замѣтилъ племянникъ. – Ободритесь, выѣзжайте, разсѣивайтесь, и будете здоровы. Вы здѣсь хандру нажили, затворившись съ женою. Такъ нельзя. Вы вонъ даже газетъ не читаете.
– Ахъ, Петя, Петя! – съ укоромъ сказалъ Александръ Петровичъ. – Ну, что я стану газеты читать, когда это Глашѣ никакого удовольствія не приноситъ? Она женщина, ее эта политика тамъ не занимаетъ, ей романы нравятся…
– Да вы ей и не читайте газетъ, а читайте ихъ для себя…
– Безъ нея-то? Что ты, что ты, Петруша!.. Да вѣдь она со скуки, голубушка, помретъ, если я буду все одинъ да одинъ про себя читать…
– А не выѣзжаете-то отчего?
– Да все нездоровится…
– Полноте, дядя, вы совсѣмъ здоровы.
– Да и нельзя Глашу одну оставить. Что же я за мужъ буду, если буду бросать жену…
– Ну, ѣздите съ ней…
– Петя, Петя, развѣ ты не видишь, что она женщина сырая, болѣзненная. Гдѣ ей выѣзжать!
– Набаловали вы ее, вотъ я вамъ что скажу, – замѣтилъ племянникъ.
– Тсъ! тсъ! Что ты, что ты! – замахалъ руками Александръ Петровичъ. – Я набаловалъ Глашу… я!.. Вотъ выдумалъ… Ты этого ей не скажи… Она женщина слабая, болѣзненная, нервы тоже… Ахъ, ахъ, что придумалъ!.. Грѣхъ тебѣ, Петруша!..
Петръ Васильевичъ только пожалъ плечами и тономъ сожалѣнія промолвилъ:
– Жаль мнѣ васъ, дядя, очень жаль! Не такимъ вы были прежде…
Петръ Васильевичъ уѣхалъ отъ дяди, глубоко возмущенный всѣмъ, что онъ видѣлъ. Еще болѣе возмущали его жалобныя письма дяди, гдѣ старикъ писалъ, что онъ теперь и лѣтомъ фуфайку носитъ, что онъ выписалъ какую-то жизненную эссенцію и только ею поддерживаетъ жизнь, что онъ уже пересталъ ѣсть мясо, такъ какъ это тяжело для его желудка.
– Несчастный старикъ! Поддался вліянію глупой бабы, разорился, оглупѣлъ, дошелъ до маніи, что онъ боленъ, – говорилъ Петръ Васильевичъ. – Я бы проучилъ эту бабу. Пятьдесятъ лѣтъ провалялась на печи, жила на чужой шеѣ, пальца о палецъ не стукнула. И гдѣ, кромѣ Россіи, можетъ просуществовать такой паразитъ, какъ она? И вѣдь находились же дураки, которые всю жизнь поддерживали ее. Просто удивляться нужно нашей россійской глупости, нашему благодушію!..
Но переписка дяди и племянника дѣлалась все рѣже, дѣла Петра Васильевича по службѣ становились все сложнѣе, онъ дѣлался все солиднѣе и, наконецъ, изъ него выработался типъ истаго директора департамента. Невозмутимый, гладко выбритый, съ красивыми бакенбардами, серьезный по виду, онъ занимался теперь общественною службою и уже не волновался разными мелочами въ родѣ того, что какой-то его дядя одурѣлъ подъ вліяніемъ глупой бабы. Дѣйствительный статскій совѣтникъ Петръ Васильевичъ Дерюгинъ-Смирницкій даже вовсе забылъ, что у него есть гдѣ-то на Руси какой-то дядя.
* * *
Былъ одинъ изъ праздничныхъ дней, когда Петръ Васильевичъ имѣлъ обыкновеніе дѣлать визиты къ своимъ высокопоставленнымъ друзьямъ и пріятелямъ. Онъ довольно долго просидѣлъ у зеркала, подправляя бакенбарды, повязывая галстукъ и причесывая волосы на головѣ такъ, чтобы скрыть маленькую лысину въ пятакъ на затылкѣ. Смотрясь въ зеркало, онъ замѣтилъ въ волосахъ на вискахъ пару сѣдыхъ волосъ, поморщился и началъ вылавливать ихъ, чтобы выдернуть этихъ предательскихъ вѣстниковъ приближавшейся старости. Довольно долго ускользали они изъ-подъ его пальцевъ, наконецъ онъ захватилъ ихъ и сталъ отдѣлять отъ нихъ попавшіеся подъ руку не сѣдые волоса, не желая лишать голову этого украшенія. Занятіе подвигалось впередъ медлевно и такъ поглотило все вниманіе Петра Васильевича, что онъ не замѣтилъ вошедшаго въ комнату лакея.
– Тетушка вашего превосходительства изволили пожаловать, – доложилъ лакей.
– Что? – крикнулъ Петръ Васильевичъ и выдернулъ изъ головы штукъ пять зажатыхъ между пальцами волосъ.
Лакей повторилъ докладъ.
– Какъ тетушка? Откуда? Нѣтъ у меня…
Но Петръ Васильевичъ не кончилъ. Въ комнату торопливыми шагами вошла высокая, толстая старуха и бросилась къ нему со словами:
– Вотъ онъ, мой голубчикъ, дорогой мой!
Петръ Васильевичъ не успѣлъ еще опомниться, какъ его уже сжимала въ объятіяхъ Аглая Ивановна, измявъ ему и воротнички, и грудь крахмальной рубашки.
– Благодѣтель ты мой, одинъ ты у меня остался, никого больше нѣтъ у меня, у сироты! – говорила она, цѣлуя его и орошая слезами его модный жилетъ.
Лакей съ глупой миной глазѣлъ на эту сцену.
– Ступай, болванъ! – приказалъ Петръ Васильевичъ и освободился отъ объятій Аглаи Ивановны. – Какъ вы попали сюда? Что дядя?
– Умеръ, голубчикъ, умеръ! – заплакала она. – Разорили насъ злодѣи, въ чужому домѣ и умеръ, нищая я теперь, едва дотащилась къ тебѣ сюда…
– Гдѣ же вы остановились? – спросилъ Петръ Васильевичъ.
– Къ тебѣ, дорогой мой, пріѣхала, прямо къ тебѣ! Въ департаментѣ была, узнала отъ добрыхъ людей. «Гдѣ, спрашиваю, живетъ мой племянникъ?» Сказали, спасибо имъ…
Петръ Васильевичъ въ волненіи заходилъ по комнатѣ. Онъ вовсе не признавалъ себя ея племянникомъ; она просто была жена его покойнаго дяди. Держать ее у себя – этого и въ голову ему не приходило.
– Мнѣ очень жаль, что я не могу вамъ предложить комнаты у себя, – сухо началъ онъ. – Я живу…
– Ужъ гдѣ же мнѣ жить у тебя, дорогой мой! Развѣ я не знаю, что не у мѣста я здѣсь, – говорила плача Аглая Ивановна. – Я только на день, на два… Пристать негдѣ было… денегъ нѣтъ на плату за постой… Пойду завтра хлопотать, чтобы въ богадѣльню пристроили… Помѣщикъ тутъ одинъ, по имѣнію знали его, графъ Посошковъ прозывается, мѣсто видное имѣетъ, подручный при министрѣ онъ у васъ, что ли, его просить буду…
– Помилуйте, что вы, что вы, какъ можно? – съ испугомъ воскликнулъ Петръ Васильевичъ. – Я съ графомъ Посошковымъ въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ…
– Ну, вотъ и слава Богу, я и скажу, что я тебѣ тетенька, онъ и опредѣлитъ. Мнѣ хоть бы въ мѣщанскую какую-нибудь богадѣльню попасть, все равно! – говорила старуха покорнымъ тономъ.
– Да этого нельзя! – волновался Петръ Васильевичъ, быстро ходя по комнатѣ. – Я не желаю, чтобы жена моего дяди христарадничала. Вы носите мою фамилію! Вы это поймите! Я не какой-нибудь Ивановъ или Ефремовъ, а Дерюгинъ-Смирницкій! Дерюгиныхъ-Смирницкихъ въ Россіи, кромѣ меня, нѣтъ… Это невозможно!
Онъ еще быстрѣе заходилъ по комнатѣ, потирая себѣ лобъ.
– Вотъ-то бѣда, вотъ бѣда! – охала Аглая Ивановна. – Правъ ты, голубчикъ, правъ, не слѣдъ мнѣ позорить тебя. Ужъ лучше умру съ голода, а въ богадѣльню не стану проситься. Ахъ, бѣда какая! Нѣтъ, ужъ я порядокъ знаю, нр оконфужу тебя. Лучше съ голоду поколѣю. Мнѣ, старушонкѣ, что! Туда и дорога!
– Зачѣмъ же умирать съ голода… я помогу… – сказалъ смягченнымъ голосомъ тронутый Петръ Васильевичъ. – Это мой долгъ…
– Ангелъ, ангелъ, дѣлай, какъ знаешь! – воскликнула Аглая Ивановна, ловя его руку для поцѣлуя.
– Не надо, не надо, что вы! – отдернулъ руку Петръ Васильевичъ.
Аглая Ивановна поцѣловала его въ плечо.
– Я вамъ дамъ двадцать рублей въ мѣсяцъ, – сказалъ онъ. – Какъ-нибудь устроитесь… ну, а тамъ посмотримъ…
– Двадцать рублевъ! Охъ, голубчикъ, разорю я тебя, старушонка несчастная, совсѣмъ разорю….
Послѣдовали новые поцѣлуи въ плечо. Петръ Васильевичъ былъ доволенъ, что могъ помочь старухѣ. Добрыя дѣла всегда пробуждаютъ благодушное настроеніе. Петръ Васильевичъ даже разсуждалъ, что онъ обязанъ помогать теткѣ, такъ какъ, не будь его, она попросилась бы въ богадѣльню, добилась бы гдѣ-нибудь вспомоществованія.
Черезъ два дня Аглая Ивановна помѣстилась въ комнатѣ отъ жильцовъ и сразу сошлась со всякимъ бабьемъ, лившимъ по сосѣдству. Знакомства сводила она быстро съ первыми встрѣчными людьми, не гнушаясь ни дворникомъ, ни кухаркой, ни побирушкой. Она даже любила знакомыхъ «изъ простыхъ», такъ какъ имъ она называла себя «помѣщицей», «дворянкой», чуть не вдовой генерала. Здѣсь она узнала многое, а между прочимъ и то, что въ Петербургѣ деньги можно вносить «на книжку» въ сберегательную кассу и что на нихъ идутъ проценты. Скопить денегъ – зга мысль засѣла ей въ голову, и безграмотная женщина стала цѣлыми днями высчитывать, сколько у нея будетъ «рублевъ», если она снесетъ въ сберегательную кассу пять «рублевъ» нынче, да пять «рублевъ» черезъ мѣсяцъ, да еще пять «рублевъ» черезъ мѣсяцъ; потомъ у нея шли расчеты, сколько «працентовъ» на пять «рублевъ» въ мѣсяцъ ей дадутъ и сколько «працентовъ» пойдетъ на эти «праценты».
– А вотъ, коли у кого двѣсти рублей есть, – говорили ей между тѣмъ старушонки: – такъ тотъ, матушка, выигрышный билетъ можетъ купить, на него – и процентъ идетъ, и выигрышъ въ двѣсти тысячъ идетъ. Каждый годъ, значитъ, это лотерея идетъ и кому присудятъ, тотъ и получитъ. Въ прошломъ году солдатъ выигралъ да только съ радости запилъ и повѣсился.
– А сколько рублевъ въ мѣсяцъ надо вносить, чтобы двѣсти рублевъ было черезъ годъ? – спрашивала Аглая Ивановна.
– Да почитай, что всѣ двадцать, – отвѣтили ей.
– Охъ, не могу родныя! Охъ, не могу, голубушки! – застонала она. – А коли пятнадцать откладывать – двѣсти не выйдетъ?
– Нѣтъ, матушка, больше году ждать надо.
– Охъ, не могу, двадцати откладывать, не могу!
Но отъ мысли отложить двѣсти рублевь она, тѣмъ не менѣе, не отказалась и начала отказывать себѣ во всемъ, чтобы скопить эти деньги.
Прошло мѣсяцевъ пять или шесть, какъ вдругъ Петръ Васильевичъ получилъ записку:
«Ваше превосходительство, тетенька ваша находится въ болезни и просятъ васъ простица съ нею.
