Текст книги "Милые бездельники"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)
Старуха замолчала. Я вышелъ освѣжиться на станцію.
* * *
– Съ той поры и зажилъ князь опять одинъ, безъ семьи, – продолжала старуха разсказъ, когда поѣздъ тронулся. – Бросалъ онъ большія деньги на женщинъ, а приближать въ свой домъ ни одной не приближалъ. О женѣ онъ и не вспоминалъ; разъ только, когда дошли до него слухи, что она скутилась и умерла въ нищетѣ въ больницѣ за границей, онъ сказалъ моему Ивану Тарасовичу: «Это съ бездѣлья, Иванъ!..» Съ бездѣлья! ровно онъ помѣшался на этомъ словѣ. Бывало, что ни сдѣлается дурного, – онъ сейчасъ говоритъ: «это съ бездѣлья люди бѣсятся!» Ужъ и точно ли это такъ или нѣтъ, доподлинно не знаю, а только самъ-то онъ дурилъ такъ, что и не приведи Господи. Чѣмъ старше дѣлался, тѣмъ больше чудесилъ… Подъ старость волосъ у него мало стало, такъ онѣ завелъ семь париковъ и кажинный парикъ носилъ названіе какого-нибудь дня, и бѣда, бывало, если въ четвергъ ему пятницу подадутъ, – сейчасъ расправа: Тоже пристрастился онъ къ часамъ и сталъ накупать разныхъ часовъ: цѣлые ящики, цѣлыя комнаты были у него часами завалены; въ газетахъ публикаціи дѣлалъ, что покупаетъ древніе часы, часовымъ мастерамъ бѣднымъ всегда помощь готовъ былъ оказать, уроки часовому мастерству бралъ… А разъ пришелъ къ нему Иванъ Тарасовичъ въ кабинетъ и видитъ цѣлую груду часовъ на полу, растоптанныхъ, сломанныхъ, разбитыхъ. «Что это, ваше сіятельство?» спрашиваетъ. – «Что? что? – крикнулъ князь. – Мое сумасшествіе! Мое бездѣлье! И собиралъ отъ бездѣлья, и растопталъ отъ бездѣлья! Уноси, уноси ихъ съ глазъ моихъ долой, чтобы они мнѣ не напоминали, что я сумасшедшій!» Увидалъ мой Иванъ Тарасовичъ, что онъ самъ не въ себѣ; въ изступленіи, и говоритъ ему, да таково-то спокойно и сердечно: «Какой же вы, князь, сумасшедшій? Развѣ вы этимъ зло кому дѣлаете, что часами занимаетесь! Хорошо, кабы всѣ-то такіе сумасшедшіе были да только этимъ и выказывали свое сумашествіе!» Князь задумался. «Ты, Иванъ, мужикъ неотесанный, простота-горемычная, – проговорилъ князь:– а умнѣе меня! Ну, собирай битье, будемъ опять часы дѣлать!» Такъ опять и утихъ, и сталъ часовымъ мастерствомъ заниматься…
– Давно онъ умеръ? – спросилъ я.
– Съ нынѣшняго весенняго Николы третій годокъ пошелъ, – отвѣтила старуха. – Умеръ тихо, ровно заснулъ, а за нимъ и мой Иванъ Тарасовичъ представился. Шести недѣль не выжилъ послѣ барина, на царя Константина и матери Елены скончался. Затосковалъ, затосковалъ и скончался, голубчикъ мой. Видно, князю-то онъ, родной мой, и тамъ нуженъ былъ. И то сказать, вѣдь ровно за дитёй, за княземъ, онъ въ послѣднее время ходилъ…
Старушка вздохнула и отерла слезы, навернувшіяся ей на глаза…
VIII
Бездѣльникъ по чужой винѣ
Судьба меня закинула въ деревенскую глушь, въ знакомую помѣщичью семью, на нѣсколько недѣль сладкаго бездѣлья. Я воспользовался имъ вполнѣ, бродилъ безцѣльно по полямъ и лѣсамъ, лежалъ по цѣлымъ часамъ на травѣ, слѣдя безъ мысли, въ полудремотѣ, за бѣгущими въ небѣ облачками, усердно ловилъ рыбу, забравшись въ рѣчныя заросли, катался по рѣкѣ въ лодкѣ, то до поту работая веслами, то лежа въ бездѣйствіи на днѣ и не заботясь, куда занесетъ меня теченіемъ, пилъ, вмѣсто вина и пива, парное молоко, купался по нѣсколько разъ въ день въ холодной водѣ, любуясь расшалившимися тутъ же крестьянскими ребятишками, и бросилъ не только книги, но даже и газеты. Я точно боялся, что печатная бумага напомнитъ мнѣ опять и срочныя корректуры, и обязательное чтеніе еще не напечатанныхъ статей, и журнальные дрязги, и войну на перьяхъ, не закрѣпляющую ни пяди спорной почвы ни за побѣжденнымъ, ни за побѣдителемъ и оставляющую все въ старомъ положеніи, на долгіе годы, быть-можетъ, на цѣлые вѣка, несмотря на массу поломанныхъ перьевъ и пролитыхъ чернилъ, ломавшихся и проливавшихся и прежде, чуть не съ сотворенія міра, за тѣ же идеи, за тѣ же убѣжденія, за тѣ же вопросы.
Гостепріимные друзья, открывшіе мнѣ радушно двери своего дома, ничѣмъ не нарушали образа моей жизни и сами, нуждаясь въ отдыхѣ, вели почти такую же жизнь «на подножномъ корму», какъ мы всѣ говорили въ шутку. Семья была не велика и состояла изъ добродушной старушки-хозяйки Марьи Ивановны Латкиной, изъ ея племянника и воспитанника, Михаила Петровича Обручева, учителя русской словесности въ одной изъ петербургскихъ гимназій, и изъ внучатной племянницы хозяйки, Ольги Александровны Ильмениной, только-что сдавшей выходные экзамены на педагогическихъ курсахъ. Въ семьѣ въ теченіе года были какія-то утраты, о чемъ свидѣтельствовалъ трауръ, не снятый обѣими женщинами, и произошла какая-то драма, оставившая еще незажившіе слѣды въ сердцахъ всѣхъ членовъ семьи и потому заставлявшая ихъ искать уединенія, затишья, забвенія, если можетъ быть забвеніе для горя. Никто изъ этихъ людей не скучалъ, не хандрилъ, не жаловался, напротивъ того, они старались быть бодрыми, старались быть веселыми, но едва уловимый слѣдъ грусти и печали, какъ легкое облачко, оставшееся на ясной лазури послѣ страшной грозы, еще напоминалъ, что прошлое если и прошло, то не забылось. Они не говорили объ этомъ прошломъ, я не спрашивалъ, зная по опыту, что разспрашивать о прошедшихъ невзгодахъ – это значитъ заставлять человѣка наполовину переживать ихъ снова.
Но въ наше время ни въ какой глухой глуши не скроешься отъ разныхъ словесныхъ битвъ изъ-за вопросовъ дня, и въ одинъ прекрасный день онѣ живо вспомнились мнѣ снова, воскресивъ въ моей памяти наши петербургскіе кружки, наши передовыя газетныя статьи. У моихъ радушныхъ хозяевъ собралось небольшое общество гостей. Въ ожиданіи игорныхъ столовъ, всѣ сошлись послѣ обѣда на террасѣ около чайнаго стола, и разговоръ сразу принялъ характеръ журнальной полемики, коснувшись одного изъ жгучихъ вопросовъ, интересовавшихъ какъ-разъ въ это время всю нашу прессу.
Какой-то немолодой, толстый, короткошеей земецъ, только что возвратившійся изъ города послѣ засѣданій суда, съ жаромъ жестикулируя толстыми, короткими руками, разсказывалъ о послѣднемъ уголовномъ процессѣ.
– Вообразите, убила мужа, улики налицо и вдругъ оправдательный вердиктъ! – горячо разсказывалъ онъ, весь красный, весь лоснящійся, отирая пестрымъ шелковымъ платкомъ катившійся съ его лица обильный потъ. – Куда же мы идемъ? Какіе нравы готовимъ подобнымъ отношеніемъ къ преступникамъ, къ убійцамъ? Послѣ этого можно кого угодно рѣзать и стрѣлять, зная, что за это ничего не будетъ…
– А вы думаете, строгія наказанія устраняютъ преступленія и исправляютъ нравы? – насмѣшливо и не безъ ехидства спросилъ его молоденькій господинъ съ клинообразной жиденькой бородкой и худосочнымъ блѣднымъ лицомъ, усиленно изображавшимъ мефистофельскую усмѣшку. – Бывали случаи, что во время казни вора другіе воры опустошали карманы глазѣвшей на казнь публики, бывали случаи, когда во время сожиганія вѣдьмъ…
– Скажите, пожалуйста, вычитаетъ анекдотъ въ газетахъ и думаетъ, что онъ что-нибудь этимъ доказываетъ! – воскликнулъ толстякъ, не дослушавъ и перебивъ его. – Да если бы и такъ, то все-таки изъ этого не слѣдуетъ гладить по головкѣ и оставлять разгуливать на свободѣ всякихъ мерзавцевъ – убилъ, молъ, одного, можешь убить и другого…
– Условія жизни нужно измѣнять, соціальное положеніе людей слѣдуетъ улучшать! – началъ снова тощій молодой человѣкъ докторальнымъ тономъ, точно онъ собирался читать лекцію.
Земецъ усиленно замахалъ руками, точно отбиваясь отъ кого-то, и обратился къ остальнымъ слушателямъ.
– Понесъ книжную мудрость! Вчера въ школѣ вызубрилъ! Соскочилъ съ университетской лавки и думаетъ, что онъ самъ профессоръ! Нѣтъ-съ, эти оправдательные вердикты показываютъ гнилость нашихъ нравственныхъ взглядовъ, отсутствіе въ насъ стремленія къ правдѣ, равнодушное отношеніе ко всякой подлости и мерзости. Мы и въ обществѣ готовы жать руку первому попавшемуся подлецу, и на судѣ готовы оставить безнаказанными его злодѣянія…
– Вся бѣда въ томъ, что младенцамъ нельзя давать въ руки права вязать и рѣшать, – вмѣшался въ споръ какой-то солидный господинъ лѣтъ шестидесяти съ желчнымъ видомъ и съ угрюмымъ взглядомъ. – Общество еще не созрѣло, чтобы брать на себя роль судьи, и новые суды у насъ просто преждевременны. Мы прежде должны дорасти до роли судей…
– Не бросившись въ воду, научиться плавать! – насмѣшливо вставилъ юный Мефистофель.
– Ну да, лучше ужъ прямо съ головой броситься въ воду, чтобы и самимъ утонуть, и другихъ утопить, – вставилъ толстякъ.
– Мы умѣемъ только все ломать, вотъ въ чемъ наше величайшее несчастіе, – серьезно произнесъ угрюмый господинъ. – Такъ и въ настоящемъ случаѣ, не зная, въ силахъ ли мы создать что-нибудь новое, мы сразу порѣшили съ старыми судами…
– Ну, старые-то суды были еще похуже, – лѣниво и какъ бы мимоходомъ замѣтилъ хозяинъ.
Это былъ плотный бѣлокурый здоровякъ, лѣтъ тридцати съ небольшимъ, съ крупной головой, напоминавшей своими густыми волосами голову льва, съ ясными изсиня-голубыми пазами, съ добродушнымъ и нѣсколько лѣнивымъ выраженіемъ лица, обросшаго вьющейся, мягкой бородой. Напомнивъ гостямъ о зеленыхъ столахъ, для прекращенія надоѣвшаго своею безплодностью спора, онъ медленно поднялся съ мѣста и подошелъ къ своей молоденькой родственницѣ, задумчиво сидѣвшей на ступеняхъ террасы и смотрѣвшей какъ-то безцѣльно передъ собою не то на куртину съ цвѣтами, не то дальше, въ темнѣвшуюся передъ нею глубину густого сада. Высокая, стройная брюнетка съ тонкими чертами продолговатаго лица, одѣтая вся въ черное, она казалась бѣлою, какъ самый чистый мраморъ; только всмотрѣвшись попристальнѣе въ это матовое, блѣдное лицо, можно было замѣтить легкій румянецъ, уже начинавшій съ нѣкоторыхъ поръ играть на ея щекахъ.
– А ты, Оля, какіе бы вердикты выносила обвиняемымъ, если бы ты была въ числѣ присяжныхъ засѣдателей? – съ ласковой шутливостью спросилъ онъ ее, дотрогиваясь до ея плеча.
Она вздрогнула, очнулась, подняла на него мягкіе темно-сѣрые глаза, но, кажется, не сообразила сразу, о чемъ онъ ее спрашиваетъ. Онъ тѣмъ же тономъ шутки повторилъ свой вопросъ. Она опять вздрогнула и слегка нахмурила тонкія брови.
– Зачѣмъ ты спрашиваешь?.. Я никогда никого не стала бы судить, – отвѣтила она тихо.
– Ну, а если бы пришлось, обязали бы? – продолжалъ онъ шутить, повидимому, не замѣтивъ выраженія ея лица. – Вотъ вы всѣ, юницы, о правахъ женщины толкуете. Ну, вотъ и дали бы вамъ право судить…
Она опять подняла на него глаза, но уже съ кроткимъ упрекомъ.
– Развѣ я толкую о какихъ-нибудь правахъ?
– Но все же, – возразилъ онъ и, почти съ недоумѣніемъ глядя на нее, уже замѣчая ея волненіе, прибавилъ:– ты же не изъ отсталыхъ, кажется, не стоишь за безправіе женщины… Ну, и представь, что тебѣ пришлось бы судить…
– Никого и никогда я не стала бы судить, – еще тверже повторила она и прибавила дрогнувшимъ голосомъ, указывая глазами на гостей:– И зачѣмъ они толкуютъ объ этомъ? Счастливые, сытые, самодовольные… толкуютъ, нужно ли сослать, засадить въ тюрьму кого-то… можетъ-быть, несчастную, изстра…
У нея захватило голосъ, на глазахъ сверкнули крупныя слезы.
– Пережили бы все, перестрадали бы…
Она, дрожащая, точно вдругъ охваченная холодомъ, поднялась съ мѣста и, не глядя ни на кого изъ насъ, пошла безцѣльно впередъ.
– Голубка, что ты? – уже совсѣмъ встревоженно, мягко сказать Обручевъ, пробуя ее остановить.
– Я… я… пройдусь, – отвѣтила она, не поворачивая головы и глотая слезы.
Не то встревоженно, не то сконфуженно хозяинъ воротился къ столу на свое мѣсто, сбоку, у самовара, за которымъ, стоя, хлопотала Марья Ивановна. Это была старушка невысокаго роста съ полнымъ розовымъ лицомъ, съ свѣтлоголубыми, нѣсколько выцвѣтшими добрыми глазами, въ бѣлоснѣжномъ тюлевомъ чепцѣ, съ широкою бѣлою рюшью, изъ-подъ которой виднѣлись бѣлые, какъ снѣгъ, гладко причесанные волосы. Старушка укоризненно покачала головой подсѣвшему къ ней баловню-племяннику.
– Опять, вѣрно, за больное мѣсто задѣлъ, – прошептала она съ упрекомъ. – Ужъ ты вѣчно такъ!
Онъ, оправдываясь, передалъ ей свой разговоръ съ молодой дѣвушкой.
– Ну, да, такъ и есть, такъ и есть! Нашелъ кого въ судьи звать, нашелъ кого въ этотъ вопросъ впутывать! Привыкли вы въ Петербургѣ у себя изъ пустого въ порожнее переливать, языки чесать…
Она обратилась ко мнѣ и такъ же тихо, видимо, не желая, чтобы ее слышали другіе, сказала мнѣ:
– И полугода не прошло съ тѣхъ поръ, какъ всѣ люди обвинили, опозорили, забросали грязью человѣка, а она не только вынесла ему оправдательный приговоръ, а отдала ему и сердце, и душу, всю жизнь свою чуть не разбила… А онъ, нашъ-то тюфякъ, нашъ-то Михаилъ Петровичъ, съ шуточками по этому вопросу къ ней подъѣзжаетъ… Нечего сказать, хорошъ!
Она махнула рукой въ сторону племянника.
– Мухи не обидитъ, а насчетъ чуткости, тонкости чутья – вотъ ни столечко ничего у него и въ заводѣ нѣтъ! – пояснила она.
Михаилъ Петровичъ уловилъ слова тетки и добродушно засмѣялся:
– Тетя меня совсѣмъ за деревяжку считаетъ…
– Не за деревяжку, а за медвѣдя, воображающаго, что и онъ способенъ шутить и нѣжничать, – отвѣтила старушка. – Вотъ ужо не даромъ Мишкой окрестили…
Ея за минуту до этого привѣтливо улыбавшееся лицо приняло озабоченное выраженіе:
– Ты поди къ ней, разговори ее, – сказала она Обручеву.
– Да вы же сами медвѣдемъ меня называете, какъ же я могу, – отвѣтилъ онъ.
– Ахъ, иди ужъ, – нетерпѣливо сказала старушка. – Самъ знаешь, что ты одинъ и смутить можешь, ты одинъ и разговорить умѣешь…
Онъ поднялся и пошелъ съ террасы въ садъ.
– Добротой своей все поправить, – пояснила мнѣ старушка:– неловкостью набѣдокуритъ, а добротой поправитъ…
Ея старческіе глаза на минуту съ глубокой, теплой лаской остановились на статной, красивой, вполнѣ мужественной фигурѣ лѣниво удалявшагося изъ насъ по аллеѣ Михаила Петровича.
* * *
Бываютъ минуты, когда человѣкъ ощущаетъ непреодолимую потребность высказаться передъ кѣмъ-нибудь, раскрыть свою душу. Въ такія минуты легче пережить въ разсказѣ, выплакать давящее грудь горе, чѣмъ молча хранить его въ глубинѣ души. Я какъ-то чутьемъ угадалъ, что моя милая старушка переживала именно такую минуту. Прежде я уклонялся отъ всѣхъ разспросовъ о постигшемъ семью несчастьи, теперь мнѣ казалось, что я не только могу, но долженъ спросить объ этомъ, и я задалъ вопросъ, котораго, казалось, только и ждала Марья Ивановна. Она встрепенулась, осмотрѣлась кругомъ: всѣ гости уже усѣлись въ залѣ за карточные столы и мы были одни; это, повидимому, успокоило старушку, не думавшую отвѣчать отказомъ на мой вопросъ и въ то же время не желавшую посвящать въ семейныя тайны «чужихъ»; меня она уже давно привыкла считать за «своего» и даже говорила мнѣ «ты». Она, прикрывъ чайникъ салфеткой, начала разсказъ…
– Ты Владиміра-то Степановича нашего вѣдь знавалъ? – спросила она меня.
– Обручева? Вашего двоюроднаго брата? – спросилъ я въ свою очередь.
Она утвердительно кивнула головой.
– Нѣтъ… Слышалъ о немъ мелькомъ… Но знакомъ съ нимъ лично не былъ…
Я лгалъ. Я хорошо зналъ и по слухамъ, и по нѣсколькимъ встрѣчамъ этого человѣка, занимавшаго видное положеніе въ обществѣ по своему богатству, по своимъ связямъ и въ то же время слывшаго отъявленнымъ скрягой, негласнымъ ростовщикомъ, жестокимъ, безсердечнымъ человѣкомъ. Его надменная и отталкивающая, длинная и сухая фигура съ маленькой головой, съ землисто-желтымъ лицомъ, съ густыми бровями, съ острымъ взглядомъ коршуна, навсегда запечатлѣлась въ моей памяти. Онъ такъ ясно и живо припомнился мнѣ теперь, какъ будто онъ стоитъ передо мною. Тѣмъ не менѣе, мнѣ не хотѣлось сознаться, что я зналъ его, – зналь только съ дурной стороны, почти за негодяя.
– И не мудрено, кто и зналъ его, тотъ старался не знать, – замѣтила она со вздохомъ. – Вотъ ужъ если бы подъ судъ попалъ даже безъ вины, такъ и тогда бы въ Сибирь упекли. Ненависть-то въ людяхъ къ нему такъ сильна была, что въ чемъ бы его ни обвинили – всему бы люди повѣрили. А тоже несчастный человѣкъ былъ, всякаго состраданія достойный…
Я невольно сдѣлалъ гримасу.
– Да, да, нечего кислое лицо-то дѣлать, – горячо сказала старушка, вступаясь за своего родственника. – Вы, новые, молодежь, все съ налету судите, умомъ, а сердцемъ… Гдѣ оно у васъ, и не сыщешь! Право!
Она безнадежно махнула рукой.
– Осуждать-то Владиміра Степановича было не трудно, – продолжала она:– на виду у всѣхъ все дурное-то въ немъ было. Да онъ и не старался этого дурного скрывать, потому что онъ и людей-то иначе не называлъ, какъ людишками. Не только ненавидѣлъ, а еще и презиралъ ихъ. Иногда, казалось, просто щеголялъ передъ ними всѣмъ, что въ немъ было гадкаго, точно говоря: «видите, каковъ я, а все-таки лизать мнѣ руки станете, если я только позволю»… А вотъ то, какъ онъ до этого дошелъ, это не легко было узнать, да, по правдѣ сказать, этимъ никто не интересовался. Скажутъ, бывало: «негодяй», «міроѣдъ», «алтынникъ», «ростовщикъ», а почему? какъ сдѣлался такимъ? – кому какое дѣло до этого!.. Я его жизнь знала. Родными приходились. Съ дѣтства помню, какъ ему жилось. Можетъ-быть, если бы добрымъ-то, хорошимъ-то людямъ пришлось то вынести, что онъ вынесъ, такъ многіе изъ нихъ еще и хуже его стали бы… Дрянности-то во всѣхъ много!.. Росъ онъ сиротой: отца его за что-то сослали, да такъ онъ и пропалъ безъ вѣсти, мать жила долго, да не на радость дѣтямъ, пила такъ, что въ кабакѣ и умерла; старшій братъ его на ноги поднялъ; немного и старше былъ, а поднялъ. Господи, чего они оба не натерпѣлись! Не тому удивляться-то нужно, какими выросли, а тому, какъ выжили, какъ въ живыхъ остались. И никто, никто не помогъ. И то сказать, не родовитые люди были, собой оба некрасивые, гнуть спины не умѣли, подлаживаться тоже, ну, и приходилось радоваться, что ихъ еще не каждый день бьютъ да ругаютъ, что находятся и такіе люди, которые рукъ о нихъ марать не хотятъ. Старшій братъ, покойный Николай Степановичъ, былъ безпечный добрякъ, умный, ученый, его такъ и звали «благодушнымъ философомъ». Съ нимъ, бывало, какую бы пакость люди ни сдѣлали, онъ только пукой махнетъ да скажетъ: «а ну ихъ!» Владиміръ Степановичъ былъ не таковъ: онъ рано сдѣлался угрюмымъ, желчнымъ, раздражительнымъ. Оно и понятно: старшій братъ хоть въ дѣтствѣ зналъ ласки отца и матери да кое-какое довольство, а младшій видѣлъ только чужихъ, равнодушныхъ, враждебныхъ людей кругомъ себя да замѣчалъ, какъ затягивался въ непосильномъ трудѣ его братъ, таявшій, какъ воскъ, въ злѣйшей чахоткѣ. Когда Николай Степановичъ умеръ, Владиміръ Степановичъ совсѣмъ звѣремъ сталъ, озлобился на весь міръ. По уму-то онъ былъ не совсѣмъ далекъ и никакъ не могъ онъ помириться съ тѣмъ, что нерѣдко честные, добрые и умные съ голоду умираютъ. Сталъ онъ говорить, что послѣ этого не стоитъ быть ни честнымъ, на умнымъ, ни добрымъ. «Ну, вотъ братъ святымъ человѣкомъ былъ, – говоритъ онъ, бывало, – а кто помогъ ему, кто поддержалъ? Только загонять старались его, благо онъ трудолюбивъ былъ, только обмануть старались, благо онъ довѣрчивъ былъ. Лѣнивый только не помыкалъ, имъ, не обманывалъ его, не обиралъ его. А пришлось ему плохо, никто не думалъ спасти». Одно время думали мы, что онъ руки на себя наложитъ съ горя. Но не такой онъ человѣкъ быть. Какъ сейчасъ помню, какъ онъ, тогда еще совсѣмъ юноша, мнѣ разъ сказалъ про самоубійство: «Тоже радость: при жизни надъ тобой враги наругаются и послѣ смерти еще глумиться будутъ, что ты не одолѣлъ ихъ, да самъ съ собою, какъ съ бѣшеной собакой, прикончилъ. Нѣтъ, ужъ если приходится бороться съ врагами, такъ нужно не самому приканчивать съ собою, а ихъ доводить до самоубійства да надругаться надъ ними, даже надъ мертвыми».
Она вздохнула тяжелымъ вздохомъ.
– И доводилъ! – проговорила она коротко. – Ожесточенный человѣкъ былъ… Про войну вотъ когда читаешь, такъ видишь, до чего люди дойти могутъ: ни сѣдины, ни юности не щадятъ, дѣтей и женщинъ рѣжутъ, и вооруженнаго, и безоружнаго бьютъ, ничего не помня, кромѣ того, что они на войнѣ, что они бить и рѣзать должны. Ну, вотъ и онъ такимъ былъ всю жизнь, одинъ вышелъ воевать со всѣми и тѣмъ безпощаднѣе былъ, чѣмъ яснѣе понималъ, что онъ одинъ. А ужъ что онъ одинъ былъ – это вѣрно. Онъ вѣдь не только самъ не любилъ людей, но и зналъ, что и его люди не любятъ, а чѣмъ дальше, тѣмъ болѣе сознавалъ онъ это. Правда, когда онъ нажился, когда онъ въ люди вышелъ всѣми правдами и неправдами, къ нему стали являться съ поклонами низкія души, но его уже трудно было обмануть. Бывало, слушаетъ онъ любезности, смотритъ, какъ передъ нимъ пресмыкаются, а потомъ и скажетъ съ усмѣшкой по уходѣ ихъ: «Живымъ съѣсть готовы бы, да зубовъ нѣтъ». Хорошо онъ зналъ, что ни пощады, ни помилованія ему не будетъ, если онъ въ чемъ-нибудь попадется. Ему-то ужъ оправдательнаго приговора никто бы не вынесъ, хоть бы всѣ знали, что его безвиннаго судятъ.
Я усмѣхнулся.
– Только вы, добрая душа, и вынесли бы ему такой приговоръ? – замѣтилъ я.
Старушка оживилась.
– Да, вынесла бы, вынесла бы, потому что несчастіе-то его было выше его преступности. Умомъ, голубчикъ, можетъ-быть, такого человѣка и не оправдаешь, а сердцемъ – сердцемъ оправдаешь, особенно, когда и самому жилось не сладко, когда зналъ человѣкъ, какъ озлобиться отъ неправдъ людскихъ можно…
Кто-то изъ гостей на-время прервалъ нашу бесѣду, попросивъ у старушки еще чаю. Она захлопотала, схватилась за чайникъ, пощупала самоваръ, все остыло. Пришлось позвать прислугу, чтобы снова подогрѣть самоваръ. Разговоръ на нѣсколько минутъ былъ прерванъ…
Прошло не болѣе десяти минутъ, какъ хозяйственныя хлопоты были окончены, гостямъ снова былъ поданъ чай, и Марья Ивановна стала продолжать прерванный разсказъ.
– Ты знаешь, Владиміръ Степановичъ былъ женатъ. Не веселое это было супружество. Женился онъ по расчету, не жену искалъ, а связей и богатства; жена ему попалась пустая, свѣтская барыня. Всю жизнь прожила она въ домѣ, какъ чужая, заботясь о нарядахъ, о визитахъ, о спектакляхъ. Говорятъ даже, что и простой честности въ ней не было. По крайней мѣрѣ, самъ Владиміръ Степановичъ былъ до конца жизни убѣжденъ, что ихъ сынъ не былъ его сыномъ. Ну, да это одному Богу извѣстно…
Старушка круто оборвала рѣчь и обратилась ко мнѣ съ вопросомъ:
– Сына-то Владиміра Степановича, Николашу-то нашего, ты видалъ вѣдь?
– Да, да, какъ же, помню, видалъ…
– Ну, такъ самъ знаешь, мальчикъ онъ былъ слабенькій, скорѣй на дѣвочку походилъ, чѣмъ на мальчика. Ничего-то въ немъ отцовскаго не было. За это, можетъ-быть, отецъ-то и не любилъ его, – хуже даже: ненавидѣлъ. Ну, а мать – ей не сынъ нуженъ, а тряпки на выѣзды, гости да балы. Росъ мальчикъ одиноко, запуганнымъ, лишеннымъ ласки. Потомъ пристроили его на полный пансіонъ въ Правовѣдѣніе, потому, какъ же иначе – важные тоже господа! – и никто не справлялся, какъ онъ развивается, какъ живетъ, какъ ведетъ себя. Мальчикъ же быль мягкій, слабохарактерный, податливый, изъ тѣхъ людей, которымъ нужна вѣчно нянька,
– Да, онъ производилъ именно такое впечатлѣніе, когда я его встрѣчалъ, – замѣтилъ я, припоминая Николая Обручева.
И передо мной воскресъ образъ юноши: высокаго, стройнаго, розовенькаго, съ большими голубыми глазами, смотрѣвшими по-дѣтски на всѣхъ и на все. Онъ всегда казался прекраснымъ, но хрупкимъ, какъ тѣ фарфоровые цвѣты, которыми украшаются этажерки дамскихъ будуаровъ. Судьба, казалось, и предназначила его играть именно такую роль украшенія дамскаго будуара, великосвѣтской гостиной. У него былъ мягкій баритонъ, онъ пѣлъ не безъ шика, онъ недурно игралъ на фортепьяно, онъ ловко рисовалъ карикатуры. Но ни одна изъ его художественныхъ способностей не была серьезно разработана, всѣ онѣ развились только до той степени, чтобы служить забавой, развлеченіемъ, украшеніемъ салонныхъ досуговъ. Его можно бы было назвать «милымъ малымъ», «душой общества», если бы рядомъ съ этими способностями развлекать и потѣшать общество у него не было еще одного качества – вѣчнаго недовольства самимъ собою, окружающей жизнью, обстоятельствами. Это недовольство доходило у него до крайнихъ предѣловъ, дѣлало его раздражительнымъ, какъ нервную женщину, хотя онъ пальца о палецъ былъ не въ состояніи стукнуть, чтобы измѣнить хоть что-нибудь въ себѣ самомъ и въ своемъ положеніи. Онъ могъ только плакать, сѣтовать, жаловаться и въ то же время раздражаться на самого себя за эти слезы, сѣтованія и жалобы. Я никогда не былъ съ нимъ близокъ, но даже мнѣ онъ иногда жаловался на свое положеніе, такъ велико было его слабодушіе, такъ велика была въ его натурѣ склонность къ экспансивности, къ беззавѣтной откровенности, имѣвшей почти всегда характеръ жалобы, сѣтованія, недовольства собою и обстоятельствами. Я встрѣчался съ нимъ въ то время, когда онъ уже сильно покучивалъ, жалуясь при этомъ на скуку и пустоту жизни, на свою безхарактерность, на ложность своего положенія.
– Я правовѣдъ, а дома желаютъ, чтобы я велъ жизнь схимника, – говорилъ онъ по-дѣтски раздражительно. – Отецъ богачъ, а сынъ чуть не милостыню долженъ просить…
Я ему что-то замѣтилъ относительно безобразнаго поведенія золотой молодежи вообще. Онъ раздражительно отвѣтилъ мнѣ:
– Ахъ, что вы говорите! Мнѣ не на эту жизнь недостаетъ денегъ, мнѣ даже не на папиросы онѣ нужны, мнѣ иногда нуженъ рубль, чтобы не ходить оборванцемъ…
И онъ былъ отчасти правъ: отецъ готовъ былъ водить его въ лохмотьяхъ, лишь бы не тратить на него денегъ. Его мать уже давно умерла.
Когда я ему замѣтилъ, что все-таки онъ, кажется, покучиваетъ, онъ воскликнулъ:
– Да, да! Но что же прикажете дѣлать, если я въ это втянулся? Вы думаете, я не сознаю всей пошлости этой жизни? О, это постыдная жизнь, это сплошная оргія. Но втягиваетъ это, какъ болото. Разъ попавъ въ этотъ омутъ, уже не выберешься изъ него. Утромъ даешь себѣ слово остепениться, отрезвиться, а вечеромъ – иногда не знаешь вечеромъ, когда и какъ уснулъ!
Онъ передернулъ плечами.
– А впрочемъ, всѣ такъ живутъ, у кого есть средства! Живутъ только для того, чтобы прожигать жизнь…
– Тѣ, можетъ-быть, не сознаютъ мерзости этой жизни, а вы…
Онъ перебилъ меня.
– Да, да, я сознаю и это-то сознаніе и мучитъ меня, оно то и отравляетъ мнѣ жизнь. Во мнѣ вѣчно точно два человѣка борются, и эта борьба… Плохо я кончу, если не пристану къ какому-нибудь одному берегу…
Онъ презрительно усмѣхнулся.
– Иногда я становлюсь гадокъ самому себѣ.
По его тону, по выраженію его лица сразу можно было понять, что онъ не напускаетъ на себя ничего, что не рисуется своей двойственностью, что, напротивъ того, именно эта двойственность терзаетъ и мучитъ его. Иногда онъ почти съ ужасомъ говорилъ о силѣ привычки.
– Вы задумывались ли когда-нибудь объ этомъ? – говорилъ онъ. – Это вѣдь что-то роковое. Какъ листья дерева, какъ вы его ни поставьте, будутъ оборачиваться въ сторону солнца, такъ человѣкъ, привыкшій къ чему-нибудь, что вы ни дѣлайте, будетъ возвращаться къ своей привычкѣ…
– А сила воли? – замѣтилъ я.
Онъ горько усмѣхнулся.
– Нѣтъ, вы, значитъ, вовсе не знаете, что значитъ привычка, если толкуете о силѣ воли… Впрочемъ, я, можетъ-быть, самъ такая безхарактерная личность, что не могу этого понять…
И онъ оборвалъ нашъ разговоръ.
Все это живо вспомнилось мнѣ теперь, когда Марья Ивановна спросила меня, помню ли я его.
– Ну, – продолжала она:– такого человѣка могъ забрать въ руки первый встрѣчный. Его стоило только приласкать. Только въ томъ-то и горе, что хорошіе люди рѣдки, а дурныхъ непочатый уголъ. Къ этимъ-то людямъ въ руки и попалъ Николаша. Еще бы! помнишь, ловкій, изящный, красивый мальчикъ онъ былъ и, вдобавокъ, въ будущемъ крупный богачъ. Такихъ всегда сумѣютъ приголубить разные проходимцы. Товарищи, кутилы разные, дурныя женщины, всѣ эти люди завладѣли имъ и наговорили ему, какъ ложно его положеніе, какъ дуренъ его отецъ, какъ могъ бы онъ жить при своемъ богатствѣ. Тутъ же подвернулись и услужливые губители нашей молодежи – ростовщики, готовые всегда ссужать сыновей богатыхъ отцовъ деньгами… Началась старая исторія кутежей на деньги, занятыя за огромные проценты, семейныхъ сценъ сына съ отцомъ, цѣлаго ряда интригъ со стороны разной родни Владиміра Степановича, желавшей одного, чтобы старикъ лишилъ сына наслѣдства и завѣщалъ бы кое-что ей. Старикъ и всегда былъ человѣкомъ ограниченнымъ, а подъ старость, дряхлѣя, и совсѣмъ началъ выживать изъ ума, даже характеръ у него сдѣлался уже не такимъ желѣзнымъ, какъ прежде, и сталъ поддаваться вліянію лести и угодливости. Правда, угодникамъ не легко было ладить со старикомъ, ломался онъ надъ ними, самодурствовалъ, но ради денегъ чего не вынесутъ люди! У старика явилась вдругъ. цѣлая стая родныхъ, стремившихся съ бою урвать что-нибудь изъ его капиталовъ. Просто омерзительно было смотрѣть на эту пошлую комедію ухаживаній за старымъ самодуромъ. И каждый-то изъ этихъ низкихъ людей твердилъ старику, что его сынъ негодяй, что онъ гнушается отцомъ, что онъ говоритъ со смѣхомъ о близости смерти отца, что онъ, въ сущности и не сынъ ему. Къ несчастію, какіе бы ни были недостатки у Николаши, одного у него не было – не умѣлъ онъ лгать и притворяться, не умѣлъ онъ льстить тѣмъ, кого не любилъ. Бороться съ роднею ему было не подъ силу, и онъ просто брезгливо махнулъ на нее рукою, продолжая прежнюю жизнь, все болѣе и болѣе пріобрѣтая репутацію негодяя…
Старушка вздохнула.
– Спросили бы люди Олю, какъ каялся, какъ плакалъ этотъ негодяй въ тяжелыя минуты…
– Онъ былъ въ хорошихъ отношеніяхъ съ Ольгой Александровной? – спросилъ я.
Послышался опять тяжелый вздохъ.
– Если бы у него была любящая мать, она вѣрно любила бы его не болѣе Оли, – отвѣтила старушка. – Ну, да и онъ платилъ ей тѣмъ же. Вся душа его была на ладони передъ нею. Она и утѣшала, и журила, и останавливала его. Ты Олю хорошо знаешь. Это сильный, почти мужской по твердости характеръ и въ то же время сердце любящей женщины, сестры, матери. Ей все равно, что за человѣкъ передъ нею, если она видитъ, что онъ страдаетъ, – ни о чемъ не думая, все забывая, она бросится ему на помощь. Съ дѣтства она уже такая: бывало, дѣвчонкой маленькой всякихъ облѣзлыхъ щенковъ и котятъ въ домъ тащила, чтобы напоить и накормить ихъ; первой радостью у нея было – отдать свои собственныя лакомства босоногимъ, полуголымъ крестьянскимъ ребятишкамъ…
Старушка усмѣхнулась.
– Ты знаешь, какъ она въ дѣтствѣ играла? «Въ маму», какъ она говорила. Возьметъ куклу, собачонку или котенка и говоритъ: «вы дѣти, а я мама». Такъ мы и говорили, глядя на нее, что она «въ маму» играетъ…
– Это она отъ васъ переняла? – съ улыбкой замѣтилъ я.
– Ну, выдумалъ! – сказала старушка, махнувъ рукою. – Нѣтъ, это у нея ужъ, вѣрно, отъ природы. Да у меня и характера такого нѣтъ. У нея и серьезность, и выдержка, и настойчивость. Я просто слабая женщина: меня бы не обижали, ну, и я не обижу никого. Я вотъ и раздражаюсь иногда, прикрикну на кого-нибудь, разворчусь на цѣлый часъ, обижу иногда несправедливо человѣка…
