Текст книги "Милые бездельники"
Автор книги: Александр Шеллер-Михайлов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Казалось, онъ былъ готовъ отъ нетерпѣнія выскочить изъ окна. Едва остановился поѣздъ, какъ коротенькія брючки замелькали на платформѣ. Сначала юноша бросился къ франтовато-одѣтому, важно смотрѣвшему старику-священнику. Тотъ, благословивъ его склоненную голову, подставилъ ему къ губамъ руку, и, что-то говоря, благосклонно потрепалъ его по щекѣ. Затѣмъ еще болѣе просіявшій юноша, осчастливленный поповскимъ благословеніемъ и ласкою, подлетѣлъ къ Замысловскимъ барышнямъ, и до меня донесся звонкій, звонкій смѣхъ здоровыхъ молодыхъ голосовъ.
Счастливцы!..
X
Мой дядя Тарасъ Григорьевичъ Шаповаленко
Ha-дняхъ совершенно неожиданно я получилъ длинное посланіе отъ своего дяди, Тараса Григорьевича Шаповаленко. Я не думалъ вовсе касаться его въ своихъ «милыхъ бездѣльникахъ», но добродушному старику вдругъ вздумалось просить меня причислить и его къ ихъ милому обществу. Повинуясь его волѣ и въ то же время не желая говорить о немъ отъ себя, я просто рѣшился напечатать его письмо. Оно настолько подробно объясняетъ его жизнь, что никакихъ дополненій къ нему съ моей стороны, кажется, не требуется. Вотъ это письмо малоросса въ переводѣ на русскій языкъ; я выпускаю изъ письма только нѣсколько чисто семейныхъ и интимныхъ подробностей о домоправительницѣ дяди, Дарьѣ Марковнѣ:
«Милый мой Сашура!
„Прочелъ я, голубчикъ, твоихъ „милыхъ бездѣльниковъ“, прочелъ и умилился. Хорошая тебѣ мысль пришла въ голову обличать насъ въ нашемъ бездѣльничаньѣ, хорошая. Ты вотъ въ письмѣ ко мнѣ сѣтуешь, что исполненье-то у тебя иногда прихрамываетъ, что недомолвокъ у тебя много, – такъ вѣдь это дѣто понятное, Сашурочка: писанье-то для тебя дѣло новое, самъ ты прежде сочинителемъ никогда не былъ и въ роду у насъ тоже сочинителей никогда не было, ву, вотъ оно и понятно, коли что не такъ вышло. А мысль хорошая! Воѣ мы бездѣльники, и потому насъ и обворовываютъ, потому и порядки у насъ въ хозяйствѣ плохіе, потому и жиды на насъ насѣли. Охъ, какъ насѣли-то, такъ это и уму непостижимо! А отчего? Оттого, что мы бездѣльники, а они дѣльцы! Вотъ скажу хоть про себя. Я вѣдь тоже бездѣльникъ, и просто удивительно, какъ это ты меня-то, дяденьку-то своего, до сей поры не описалъ. Можетъ-быть, думалъ, что обидишь старика? И полно! На людяхъ и смерть красна. Бездѣльникъ я, какъ и всѣ мы бездѣльники, ну, и обличай, и обличай! Такъ мнѣ, старому грѣховоднику, и надо! Я вотъ тебѣ самъ и матеріалецъ дамъ и данныя подберу, а ты тамъ обдѣлывай, какъ тамъ это по-вашему слѣдуетъ для публики, и пропечатывай, пусть у насъ въ Даниловкѣ, да и во всей Харьковской губерніи знаютъ, каковъ человѣкъ я есмь и почему на меня, Тараса Григорьевича Шаповаленка, жиды насѣли. Писать-то вотъ только я, Сашура, не мастеръ, совсѣмъ не мастеръ, все въ сторону уклоняюсь, вотъ какъ нашъ кривой Гнѣдко – помнишь? – чуть, бывало, поводья опустишь, а онъ и станетъ забирать все вправо, да вправо и непремѣнно угодитъ въ канаву. Ну, да что говорить о Гнѣдкѣ – и его жиды за какой-то долгъ у меня взяли, – ужъ на что ледащая была лошаденка, а и ту взяли! Ужъ лучше я, голубчикъ, начну о себѣ и начну ab ovo, какъ говорили древніе риторы.
Батька мой, Григорій Даниловичъ Шаповахенко, царство ему небесное, – ты-то его не помнишь, – жилъ уже на покоѣ въ нашей Даниловкѣ, когда я на свѣтъ Божій выглянулъ. Не могу я тебѣ доподлинно сказать, занимался ли онъ когда чѣмъ-нибудь или нѣтъ. Помню я только, что онъ въ мое время жилъ всегда на покоѣ, сосетъ, бывало, свою люльку-носогрѣйку, сидитъ, либо въ хатѣ, либо у хаты, да думу думаетъ, и запеканку потягиваетъ, рубаха на немъ виситъ, усы висятъ, волосы тоже на лобъ свисли, ну, ногъ точно его сейчасъ водой окатили, да такъ и застылъ онъ. Матушка, покойница, Авдотья Максимовна, придетъ, бывало, жалуется ему на работниковъ, либо на сосѣдей, а онъ только рукой махнетъ. „А мухи ихъ ѣшь!“ только отъ него и услышишь. Ни до чего-то ему дѣла не было, точно онъ одинъ на бѣломъ свѣтѣ былъ и для того и жилъ, чтобы свѣтъ Божій созерцать, да молча имъ любоваться. Только въ одномъ онъ и сходился съ матушкой – въ сознаніи, что мы не какіе-нибудь мужики и холопы, а дворяне. Ради самаго этого дворянства меня и грамотѣ обучили, и въ писцы въ городъ пристроили, а не поставили за соху или борону, да не отдали въ ученье къ сапожнику или кузнецу. Не дворянское, видишь ли, дѣло землю пахать или тамъ портняжить, что ли, а бумагу марать, чернымъ по бѣлому выводить – это какъ есть дворянское занятіе. Ну, и сталъ я строчить бумаги въ городѣ, треплясь ежедневно въ должность, то по пыли, то по грязи. Тяжела мнѣ была, Сашурочка, спервоначалу эта самая служба, юнъ я былъ очень, на хуторѣ къ волѣ да природѣ привыкъ, въ садъ да къ рѣкѣ меня тянуло, на травѣ, либо на пескѣ, брюхомъ вверхъ, заложивъ руки подъ голову, погрѣться на солнышкѣ мнѣ хотѣлось, потому что я хотя и дворянскаго происхожденія былъ, а росъ не хуже любого мужицкаго мальчишки, безъ призору, на вольной волюшкѣ. А тутъ иди въ должность, да сиди до урочнаго, часу, да строчи эти проклятыя, чтобъ имъ пусто было, бумаги, отношенія, да доношенія, отписки, да переписки. Пишешь это, бывало, пишешь о разныхъ „утереніяхъ“, да „утонутіяхъ“, да „умертвіяхъ“, и ничего-то не понимаешь, читать станешь написанное, такъ языкъ не ворочается слова-то эти мудреныя выговорить. И кто это, чтобъ ему на томъ свѣтѣ поперхнулось, языкъ этотъ тогдашній канцелярскій выдумалъ; отъ одного его туманъ, бывало, въ головѣ стоить, какъ отхватаешь въ день бумагъ десятокъ или два; ровно очумѣешь, когда на волю вырвешься послѣ рабочаго дня. А дней-то этихъ, Сашурочка, много было въ двадцать-то пять лѣтъ. Сосчитать-то вотъ ихъ никакъ не удосужусь, а то, должно-быть, много бы насчиталось, много, голубчикъ. Теперь, какъ взгляну это я мысленнымъ окомъ назадъ, такъ жутко даже станетъ, какъ это, молъ, я изловчился двадцать пять лѣтъ изо-дня въ день въ канцелярію ходить и все одно и то же, одно и то же строчить! Чернилъ-то сколько пролилъ, бумаги-то сколько измаралъ, перьевъ-то сколько перечинилъ – тогда, Сашурочка, еще гусиными перьями-то писали, стальныхъ-то не было – и на что все это, на что? Много насъ тамъ такихъ-то, какъ я, было, – и всѣ-то мы строчили и строчили: сдѣлайте отписку, говоритъ начальство, ну и дѣлаемъ по заведенной формѣ, а намъ на эту отписку новое отношеніе шлютъ, а начальство опять отписку велитъ дѣлать, и опять мы по формѣ строчимъ: „на отношеніе за нумеромъ такимъ-то…“ Канитель, канитель одна была, видитъ Богъ! Дѣла-то въ тѣ времена не такъ, какъ теперь, дѣлались, иное дѣло двадцать лѣтъ тянулось: оно лежитъ, а мы только отписываемся о немъ. Извѣстно, кляузное время было! И говорю тебѣ, Сашурочка, какъ попу на исповѣди, двадцать пять лѣтъ я доносилъ, отписывался и относился, а и по сю пору не знаю, о чемъ я доносилъ, на что отписывался, для чего относился. Или не моего ума это дѣло было, или ужъ и точно только бумагу мы изводили, да какъ бѣлки въ колесѣ бѣгали – бѣгали-бѣгали, а все на томъ же мѣстѣ оставались. Послѣ, какъ насъ за штатомъ десятками оставлять начали, дѣла-то и безъ насъ своимъ порядкомъ пошли, и ничто не остановилось отъ нашего удаленія. Вотъ, значитъ, какіе, мы нужные-то люди были. И вѣдь смѣхъ сказать, чины мнѣ за мое бездѣльничанье своимъ порядкомъ шли, хоть и самъ я зналъ, что вовсе я къ этому дѣлу не приспособленъ и вникнуть въ него не могу, и понять его, какъ слѣдуетъ, не умѣю. Другіе, тѣ, можетъ-быть, и понимали, что и для чего они пишутъ, и этимъ понятіемъ даже домъ себѣ нажили и лошадей завели, а я, бывало, пишу-пишу, а передъ глазами наша Даниловка встаетъ, пѣсня въ ушахъ звенитъ, вижу, какъ рѣчка подъ садомъ нашимъ плещется, а тамъ даль безконечная синѣется, и птицы въ поднебесья вереницей тянутся – куда? – на югъ или на сѣверъ? къ зимѣ или къ лѣту? Защемитъ, защемитъ, это, сердце, въ глазахъ стоятъ слезы, на бумагу брызнутъ… пиши сызнова доношеніе!
Скажешь ты, Сашурочка: „Зачѣмъ же служили, если неспособны служить были?“ Не суди, голубчикъ ты мой, старика, не суди! Возьми ты одно то, что въ наше время не то было, что въ ваше. Ваше время, можетъ-быть, и лучше нашего, а все-таки скажу я тебѣ, что одинъ грѣхъ лежитъ на васъ великій: старшихъ вы не уважаете, да не слушаете. Ты меня прости, родной мой, а укоръ этотъ по справедливости я дѣлаю. Вы-то, молодежь-то нынѣшняя, все въ свой носъ дуете, а въ наше время – не то въ наше время было, стариковъ-то въ наше время почитали, меня вонъ батько мой за вихоръ до тридцати лѣтъ дралъ. Ну, такъ вотъ, говорю я, батько-то мой не соглашался, чтобы я службу бросилъ и все приказывалъ служить, пока до большихъ чиновъ не дойду. Оно, конечно, я самъ-то зналъ, что никакихъ такихъ большихъ чиновъ я не заслужу по моей неспособности и малоумію, а прекословить не смѣлъ – ни, Боже мой! Теперь возьми другое: хорошо ли, худо ли, а прокармливался я этою самою службой въ городѣ; правда, платьишко чуть съ плечъ не валилось, жилъ въ конурѣ, ѣлъ впроголодъ, а все же существовалъ на свои средства, такъ какъ и жалованье получалъ, и приношеніями отъ добрыхъ людей обойденъ не былъ; въ Даниловкѣ же и безъ меня ртовъ не мало было тогда и кормиться было трудно, такъ не въ лицу мнѣ было еще садиться батькѣ да маткѣ на шею своею персоною. Ты скажешь, что я въ хозяйствѣ могъ бы лишняго работника замѣнить. Такъ, такъ, Сашурочка, да вѣдь я же тебѣ говорилъ, что работать-то въ полѣ я пріученъ не былъ, въ сельскомъ-то хозяйствѣ я столько же понималъ, сколько въ доношеніяхъ. Оно, конечно, выучиться могъ бы я – въ молодости всему выучишься, если захочешь, – ну, да кто же мнѣ позволилъ бы учиться-то, хозяйство-то забрать въ свои руки при жизни батьки и матки? А вѣдь чтобы плавать выучиться – нужно сперва въ воду окунуться. Такъ-то вотъ я и протянулъ лямку свою двадцать пять лѣтъ, точно въ острогѣ просидѣть, и когда батько мой померъ – царство ему небесное! – почувствовалъ я, что отворилась дверь моей темницы, что вольнымъ казакомъ я сталъ, что могу я летѣть на всѣ четыре стороны, – а силы-то, а крыльевъ-то и не оказалось! въ двадцать-то пять лѣтъ все отпало – и молодость, и прыть, и силы, и охота, одно только и осталось – желаніе лечь и отдыхать, долго отдыхать, вплоть до самой могилы отдыхать. „Отъ какихъ такихъ трудовъ великихъ отдыхать?“ спросишь ты, голубчикъ. „Что наработали-то вы въ эти двадцать пять лѣтъ?“ Ничего не наработалъ, ничего не сдѣлалъ, въ бѣличьемъ колесѣ вертѣлся, а отдыхать отъ тюремнаго бездѣлья нужно было.
Такимъ-то я, Сашурочка, человѣкомъ въ свою Даниловку на житье попалъ на сороковомъ году жизни, и точно я ребенкомъ сталъ, точно я впервые свѣтъ Божій увидѣлъ, такое ликованіе въ моей душѣ было. Господи ты, Боже мой, какъ бѣлый-то свѣтъ хорошъ кажется, когда человѣкъ свободы добьется, когда у человѣка родной клокъ земли есть, когда человѣкъ можетъ, славословить Господа! Сѣлъ я это у своей хаты на порогѣ, кругомъ такъ тихо, солнце въ безоблачномъ небѣ на покой ложится, вдали гдѣ-то коровы мычатъ протяжно, кто-то пѣсню такую заунывную, да такую сердечную поетъ, въ воздухѣ тепломъ вѣетъ, – и склонилъ я свою сѣдѣющую голову на руки и заплакалъ, какъ ребенокъ малый заплакалъ да такими не горькими, а сладкими, тихими слезами, точно говорилъ я безмолвно: „Благодарю тебя, Господи, за освобожденіе отъ плѣненія, отъ рабства египетскаго! Благодарю за возвращеніе въ страну, мнѣ тобою обѣтованную!“ Не смѣйся, что я, сорокалѣтній дурень, слезы на порогѣ родного дома проливалъ! Ты бы, можетъ-быть, и не заплакалъ на моемъ мѣстѣ, ну, да, вѣдь вы другіе люди, закалъ у васъ другой, сердца благовоспитанныя, а мы – мы, вѣрно, изъ простой глины простыми руками вылѣплены.
„А впрочемъ, и то сказать, какъ и не смѣяться надъ нами, дурнями! Вотъ хоть бы и надо мною, какъ не смѣяться, когда я-то плакалъ слезами умиленія при видѣ родной земли, а жиды въ это время, соки ея, кровь ея высасывали. Я-то любовался, какъ хлѣбъ въ полѣ колосится, а они его на корню скупали; я-то пѣсенъ мужицкихъ заслушивался, а они этихъ мужиковъ въ своихъ шинкахъ спаивали; я-то отдыхомъ желаннымъ наслаждаться хотѣлъ, а они мнѣ на отдыхъ деньги въ долгъ за проценты да съ неустойками ссужали; я-то ихъ съ презрѣніемъ жидами звалъ, а они мнѣ въ поясъ гнулись, полы моей одежды цѣловали, руки мнѣ лизали да въ свои сѣти меня въ это время запутывали! Очнулся я, когда почти вся земля перешла въ аренду къ жидамъ, когда противъ моего хутора жидъ шинокъ выстроилъ, когда поганая рожа шинкаря жидовскаго Мошки Гиршеля стала торчать по цѣлымъ днямъ противъ моихъ оконъ. Опомнился я и задумался: точно ли я люблю эту родную землю, которую я жидамъ за грошъ продалъ? Такъ ли любить-то ее надо? Долго я думалъ, долго я присматривался къ жизни мужиковъ нашихъ, къ жизни сосѣдей – тоже кто въ чиновникахъ не по своей волѣ въ лучшіе годы спину гнулъ, кто въ полку не по своему призванію шагистикой занимался, кто такъ себѣ, мѣста нигдѣ не найдя, по свѣту въ молодости мотался, – и вездѣ-то то же я видѣлъ: любимъ мы свою землю, держимся въ родномъ гнѣздѣ до послѣдней возможности, какъ совы, на шагъ не отлетимъ отъ своего дупла, если можно, а жидамъ все за грошъ отдаемъ, какъ піявокъ, ихъ къ этой землѣ припускаемъ, чтобы пили они ея лучшіе соки, ея лучшую кровь. Что же это такое? Дураки мы, что ли? Фарисействуемъ мы развѣ, говоря о своей любви къ родной землѣ? Задавалъ я себѣ эти вопросы, а отвѣта найти не могъ, да вотъ теперь подвернулись мнѣ подъ руку твои «милые бездѣльники», и подумалось мнѣ: «А ужъ не оттого ли это все и происходить, что и мы всѣ – бездѣльники? Не оттого ли все это творится, что мы бездѣльничаемъ, а жиды какіе-нибудь дѣла дѣлаютъ? Думалъ я это, думалъ и собрался вотъ, голубчикъ, тебѣ это письмо написать. Пусть, молъ, думаю, и насъ, Тарасовъ Григорьевичей Шаповаленко, къ своимъ милымъ бездѣльникамъ присообщитъ да пропечатаетъ про наше житье-бытье, авось кому-нибудь и стыдно станетъ. А можетъ-быть, ты на насъ, старыхъ лежебоковъ, и вниманія-то не обратишь, скажешь: „И подѣломъ вамъ, бездѣльники, если умные да дѣятельные евреи на васъ насѣли!“ Что-жъ, какъ знаешь, такъ и суди, только объ одномъ тебя прошу, Сашурочка, разрѣши ты мнѣ одинъ вопросъ: „Что мы всѣ милые бездѣльники – это ужъ такъ, вѣрно, и есть, но скажи ты мнѣ: отчего это мы бездѣльниками-то стали?“ Покою мнѣ этотъ вопросъ теперь не даетъ, сосу я это свою трубочку, попиваю вишневочку – Дарья Марковна, моя домоправительница, такъ ее дѣлаетъ, что во всей губерніи лучшей не найдешь – и все думаю: „и отчего это мы бездѣльниками стали?“ Думаю, думаю, да такъ и задремлю къ вечеру, не додумавшись до отвѣта.
Ну, не взыщи съ старика, голубчикъ, за надоѣдливую болтовню, а настанетъ весна – соберись въ наши Палестины, рай у насъ земной, умирать не надо, если бы все это наше было, а не арендованное жидами.
Твой дядя
Тарасъ Шаповаленко».
Къ сожалѣнію, я не могу дать отвѣта на вопросъ дяди, и самъ, подобно ему, спрашиваю: «и отчего это мы бездѣльниками стали?» Пусть отвѣчаютъ другіе.
XI
На кладбищѣ
Въ одномъ изъ модныхъ петербургскихъ салоновъ собралось довольно большое общество. Хозяева салона были вліятельные люди; поэтому въ теченіе всего зимняго сезона каждый четвергъ къ нимъ собиралось десятка три или четыре гостей, мужчинъ и женщинъ, молодежи и стариковъ, поговорить о погодѣ, о театрѣ, о политикѣ, о новостяхъ дня.
Отправиться на одно изъ этихъ собраній – значитъ обречь себя на два, на три часа нестерпимой скуки. Тѣмъ не менѣе, цѣлая масса людей бываетъ на нихъ. Однимъ нужно встрѣтиться здѣсь съ «случайными» людьми, иногда, просто показать себя; другимъ некуда дѣваться, и они, боясь скучать одиноко, ѣдутъ скучать на народѣ, помня, что на людяхъ и смерть красна. Посѣтители разсаживаются маленькими группами, слоняются изъ комнаты въ комнату, разсматриваютъ всѣмъ извѣстные кипсеки и альбомы, перекидываются не интересными ни для кого фразами и все время какъ будто чего-то томительно ждутъ. Они и точно ждутъ – того часа, когда можно, нег нарушая приличіе, незамѣтно ускользнуть изъ этихъ гостиныхъ на чистый воздухъ, куда-нибудь въ болѣе веселую компанію, въ ресторанъ, въ маскарадъ, домой, наконецъ. Только иногда какое-нибудь «событіе» оживляетъ эту безцвѣтную и безплодную скуку: вчерашнее съ эффектомъ совершенное самоубійство, сегодняшній новый роскошно поставленный балетъ, тревожныя вѣсти о какомъ-нибудь голодающемъ уѣздѣ, новыя опустошенія, произведенныя гдѣ-нибудь въ далекой провинціи дифтеритомъ, новоприбывшій медіумъ-спиритъ, заставляющій ходить и плясать мебель, – все это, подоспѣвъ во-время, вноситъ нѣкоторое оживленіе въ разговоры, покуда не надоѣстъ, какъ нескончаемая сказка «о бѣломъ бычкѣ» и не сдѣлается «общимъ мѣстомъ». Тогда въ салонѣ опять воцаряется скука до новой новости.
Переступивъ порогъ салона, я сразу понялъ, что на этотъ разъ у скучающаго общества есть спасительная новость, – понялъ это по оживленію, охватившему одну изъ первыхъ попавшихся мнѣ группъ разговаривавшихъ мужчинъ. Говорили два высокіе статскіе господина во фракахъ, съ физіономіями чиновниковъ особыхъ порученій. У обоихъ были длинныя ноги, точно эти господа были предназначены природой къ должности скороходовъ, у обоихъ были длинныя, подвижныя шеи, точно спеціально приноровленныя къ тому, чтобы они могли всюду совать свои носы, вездѣ подставлять свои уши, во всѣмъ обращать свои уста для сообщеній и докладовъ.
– Слышали вы новость? – съ жаромъ говорилъ одинъ.
– Новость? – торопливо спрашивалъ другой. – Какую новость?
– Русина умерла!
– Русина? Что вы!
– Да, да!
– Не можетъ быть!
– Фактъ!
– Пустяки, слухи, сама распустила! Надо же, чтобъ говорили!..
– Я же васъ увѣряю!
– Да вамъ кто сообщилъ?
– Я самъ былъ у нея. Лежитъ на столѣ…
Отрывочный разговоръ на минуту оборвался. Далѣе сомнѣваться было невозможно. Сообщившій новость заговорилъ первый:
– Еще за недѣлю тому назадъ, вы помните, мы были съ балетѣ и восхищались этой сильфидой… И вдругъ!
– Это страшная потеря! Что же станется съ несчастнымъ балетомъ?
– Незамѣнимая потеря! да, я смѣло говорю: незамѣнимая! Кѣмъ ее замѣнить? Я перебиралъ всѣхъ и не могу представить, кого назначать на ея мѣсто.
– Вотъ-то обрадуется Анучина! Онѣ вѣдь были на ножахъ…
– Анучина – выдра!
– А протекціи-то? Она, батенька, содержанка такого туза… Она всю жизнь преслѣдовала Русину…
– Ну, и та спуску не давала. Но главный вопросъ въ томъ, что ее не скоро замѣнишь…
Разговаривавшіе о неожиданной утратѣ господа стали перебирать фамиліи всѣхъ балеринъ, могущихъ стать на мѣсто Русиной, точно рѣшая государственный вопросъ. Они пришли къ заключенію, что ни у одной изъ балеринъ нѣтъ «этой пластичности, этой элеваціи, этой мимики, этой поэзіи». Собесѣдники говорили такъ оживленно, жестикулируя, хватая другъ друга за пуговицы фраковъ, за жилетныя цѣпочки, возвышая голоса, что около нихъ образовалась небольшая кучка слушателей.
Я прошелъ далѣе отъ этихъ милыхъ бездѣльниковъ, говорившихъ о милыхъ бездѣльницахъ, и тотчасъ же до моего слуха долетѣли новые толки о томъ же предметѣ. Тутъ говорили о смерти Русиной старикъ-статскій и юноша-гвардеецъ. Старикъ съ обрюзгшимъ лицомъ, съ желтовато-сѣдыми бакенбардами, висѣвшими внизъ, какъ растрепанное мочало, съ холодными выцвѣтшими глазами, былъ высокъ, широкоплечъ и толстъ; на немъ была широкая фрачная пара, какъ бы висѣвшая на этомъ колоссальномъ обвисломъ тѣлѣ. По небрежному, хотя и дорогому костюму, по измятому, обрюзгшему, изжелта-блѣдному лицу, по холодному выраженію стеклянныхъ глазъ, по нѣсколько брюзгливому и насмѣшливому тону хриплаго голоса въ немъ легко было узнать стараго барина-жуира, широко пожившаго, спуская наслѣдственные капиталы и крестьянскіе оброки. Стоявшій передъ нимъ голубоглазый бѣлокурый офицеръ съ типичнымъ лицомъ остзейскаго нѣмчика изъ породы умѣренныхъ и аккуратныхъ, былъ высокъ и тощъ, холоденъ и сухъ; онъ производилъ впечатлѣніе только-что вычищенной, выскобленной и отполированной деревянной маріонетки въ офицерскомъ мундирѣ.
– Бѣдный князь Горичъ, онъ совершенно неутѣшенъ, – сипло говорилъ пожилой господинъ во фракѣ равнодушнымъ тономъ, не соотвѣтствовавшимъ смыслу словъ.
– Она весьма дорого ему встала, – отвѣтилъ старику молодой нѣмецъ тономъ-благовоспитаннаго мальчика, порицающаго шалость другого неблаговоспитаннаго мальчика.
– Развѣ женщина когда-нибудь можетъ слишкомъ дорого стоить и притомъ такая женщина? – брюзгливо сказалъ старикъ, мѣряя его холодными глазами. – Вообще, что доставляетъ удовольствіе, то никогда не стоитъ слишкомъ дорого… Кромѣ того, это была прочная связь, князь не смотрѣлъ на нее, какъ на случайную любовницу.
– У нея были романы и до него, – неодобрительно замѣтилъ офицеръ.
– Что же изъ этого? Романы? У кого же ихъ нѣтъ? У ребятъ, еще не отнятыхъ отъ груди кормилицы? Павлы и Виргиніи живутъ не въ европейскихъ столицахъ девятнадцатаго вѣка.
– Но… – началъ-было офицеръ, но старикъ тѣмъ же брюзгливымъ и пренебрежительнымъ тономъ перебилъ его:
– Но въ послѣднее время ея жизнь, славилась даже вполнѣ по-семейному. У нея было много прекрасныхъ качествъ. Мы всѣ бывали у нея, какъ…
– Это, кажется, изъ-за нея застрѣлился графь Друцкой? – не безъ задней мысли и не безъ ехидства спросилъ офицеръ.
Старикъ посмотрѣлъ на него въ упоръ холодными стеклянными глазами, какъ смотрятъ старыя большія собака на лающаго щенка.
– То есть какъ это изъ-за нея? Я васъ не понимаю! Какъ изъ-за нея? Стрѣляются всегда сами изъ-за себя, а не изъ-за кого-нибудь другого. Графъ вздумалъ ухаживать за ней, сошелся съ ней и въ два года надѣлалъ столько долговъ, что оставалось только пустить пулю въ лобъ.
– Надѣлалъ долговъ изъ-за ея прихотей…
– Да почему же она знала, что она имѣетъ дѣло съ титулованнымъ нищимъ? Или вы думаете, что онъ ей разсказывалъ во время ихъ сближенія о своемъ пустомъ карманѣ; о своихъ подложныхъ векселяхъ?
По лицу старика пробѣжала презрительная усмѣшка.
– Я думаю вообще, что человѣкъ долженъ винить только самого себя, когда онъ погибаетъ отъ того, что, имѣя въ карманѣ только грошъ, хочетъ обѣдать у Бореля, сидѣть въ первомъ ряду въ театрѣ, держать и рысаковъ, и любовницъ изъ балета…
Онъ снова усмѣхнулся.
– А потомъ, баронъ, среди насъ, русскихъ, есть много людей, и къ числу ихъ принадлежалъ графъ Друцкой, которые лучше согласятся взять хоть на одинъ день у жизни все, чѣмъ цѣлый вѣкъ, желая чѣмъ-нибудь насладиться, разспрашивать, что стоитъ это наслажденіе, и пересчитывать въ своемъ карманѣ гроши, чтобы сообразить, хватитъ ли денегъ на это наслажденіе. Теперь, впрочемъ, въ нашъ вѣкъ разсчетливости и аккуратности такія натуры вырождаются, и люди, прежде чѣмъ броситься въ объятія любимой женщины, хватаются за счеты и прикидываютъ, что она будетъ стоить…
– А дѣлать безумства, совершая для этого подлоги, лучше?
– Да, лучше, чѣмъ совершать подлоги, даже и не дѣлая безумствъ.
Старикъ усмѣхнулся.
– Или вы думаете, что эти разсчитывающіе, взвѣшивающіе аршинники до подлоговъ-то не додумались?
Я не дослушалъ дальнѣйшихъ объясненій и прошелъ въ кабинетъ хозяина, гдѣ позволялось курить. Нѣсколько человѣкъ, собравшихся здѣсь, говорили наперебой, громко и оживленно, по-холостому, пользуясь отсутствіемъ женщинъ. Имя Русиной повторялось всѣми.
– У нея, помнится, были дѣти, много дѣтей, – замѣтилъ какой-то маленькій, совершенно лысый, сморщенный, какъ печеное яблоко, совсѣмъ беззубый старичокъ съ георгіевской ленточкой въ петлицѣ.
– Вы запамятовали, ваше превосходительство, – перебилъ его юный разбитной офицерикъ изъ «фазановъ». – Одинъ ребенокъ, правда, былъ, когда она только-что поступила на сцену, но только одинъ. Это фактъ.
– То-то, то-то, я помню, мы еще подсмѣивались надъ ея тальицей… Помню!.. Помню!.. Хе-хе-хе!.. сама еще дѣвочка, бутончикъ, а тальица ужъ того… Хе-хе-хе! Я помню…
Старикъ засмѣялся тихимъ смѣхомъ, показавъ на минуту беззубыя десны, и снова быстро принялъ серьезный, приличный званію, видъ, втянувъ свои губы звѣздочкой въ ротъ.
– Это отъ Горича? – спросилъ кто-то.
– Ну, вотъ! Онъ ее тогда еще и не видалъ; онъ былъ тогда еще въ Пажескомъ корпусѣ,– послышался отвѣтъ офицерика, юнаго по лѣтамъ, но богатаго серьезными свѣдѣніями.
Лысый старикъ, моргая красными вѣками, живо вмѣшался въ разговоръ:
– Нѣтъ, я вспомнилъ… вспомнилъ!.. Это отъ одного изъ актеровъ, отъ танцовщика Флерова… Это случилось еще въ школѣ… былъ скандалъ… его выгнали… Я вспомнилъ!.. У меня память…
– Ваше превосходительство, вы изволили смѣшатъ, – обратился къ старику тотъ же офицерикъ, очевидно знавшій все, касавшееся балета. – Флеровъ знакомъ былъ съ Наталиной… это съ ней былъ скандалъ…
– Ахъ, да, да, да! – воскликнулъ старичокъ, хлопая себя по лбу. – Съ Наталиной… Это съ той черненькой… Жердочкой еще ее звали… Помню… Помню!.. Какъ же! Большой былъ скандалъ!.. Да, у меня память хорошая…
– Русина имѣла ребенка просто отъ буфетчика, – раздался рѣшительный басъ, не допускавшій возраженій. – Я-то это отлично знаю.
Всѣ обратили вниманіе на разрѣшившаго сомнѣніе господина. Это былъ отставной военный изъ ремонтеровъ-дантистовъ, гигантскаго роста, съ большими, сильно начерненными усами и съ круглыми, налитыми кровью глазами на выкатѣ.
– Я ей тогда же говорилъ: «Дура, дура, своихъ интересовъ не понимаешь!» – продолжалъ онъ тѣмъ же грубымъ, какъ трубный звукъ, басомъ. – Она вѣдь была очень легонькой дѣвчонкой. Кто же изъ насъ ея не зналъ. Тоже и нищета. Буфетчикъ прикормилъ. Дура! Не могла выждать. Потомъ-то ужъ сообразила, гдѣ раки зимуютъ и, признаюсь, выжимала соки. Зато ужъ и сложена была…
– Это она на какомъ-то вечерѣ фигурировала въ видѣ Венеры Медицейской?
– Да, все затѣи покойнаго Друцкого.
– Она вскочила ему въ копейку.
– Ну, и натѣшился онъ зато надъ ней.
– Но гдѣ же ребенокъ? – послышался опять чей-то вопросъ.
– Что? Гдѣ ребенокъ? – грубо переспросилъ ремонтеръ. – Да гдѣ же обыкновенно бываютъ эти щенята: въ воспитательный домъ отдали. Тоже хорошо бы оставить: мать – голодная дѣвчонка; отецъ – забулдыга-буфетчикъ…
– Да, а теперь вотъ все богатство – выморочное имущество, – перебилъ со вздохомъ какой-то тощій, какъ волкъ въ зимнюю пору, статскій съ жадными глазами хищника.
– Какъ выморочное? – гнѣвно воскликнулъ господинъ съ черными усами. – Какъ выморочное, спрашиваю я васъ? Что это значитъ: выморочное?
– Да у нея нѣтъ родныхъ…
– Чуть порете! Родные-съ всегда есть, когда есть наслѣдство… – рѣшилъ онъ грубымъ тономъ ярмарочнаго игрока-забіяки.
Лысый старичокъ оживился и тревожно затоптался на мѣстѣ.
– О-о! – заговорилъ онъ, захлебываясь. – Родные! родные! Они всегда налетятъ на наслѣдство!.. О-о! я знаю… знаю… ждутъ, только умри!.. А она еще и не изъ порядочнаго общества… дочь кучера…
– Ваше превосходительство, опять запамятовали, – вмѣшался молодой офицеръ, спеціалистъ по балету. – Цыфрова – вотъ дочь кучера графа Струкова. А Русина – дочь солдата.
– Да, да, да! Вспомнилъ, вспомнилъ! – воскликнулъ лысый старичокъ и погрозилъ офицеру пальцемъ съ шаловливымъ выраженіемъ. – Все знаетъ, все! У-у, далеко пойдетъ!..
И потомъ, принявъ торопливо серьезное выраженіе лица, прибавилъ:
– Удивительно талантливый народъ… то-есть это чернь наша…
– Ну, голь – вотъ и все! – рѣшилъ, точно отрѣзавъ, господинъ съ усами. – Извѣстно, нужда скачетъ, нужда пляшетъ, нужда пѣсенки поетъ…
Лысый старичокъ удивился и вытаращилъ на усача глаза, подобравъ съ глубокомысленнымъ видомъ въ ротъ свои губы.
– Вы думаете? – черезъ минуту спросилъ онъ. – Странно, странно!.. Это мысль!.. Очень оригинальная мысль!.. Я объ этомъ никогда не думалъ… Очень, очень странно!..
– Вотъ бы теперь ея брату была пожива, – небрежно проговорилъ офицерикъ.
– А у нея былъ брать? – спросило разомъ нѣсколько любопытныхъ.
– Да неужели, господа, вы забыли этотъ скандалъ? – удивился офицеръ. – Въ балетѣ всѣ еще помнятъ его. Это въ позапрошломъ году было. Братъ Русиной, мальчишкой 18-ти лѣтъ, уже судился за кражи. Потомъ это для нея былъ настоящій enfant terrible. Онъ, говорятъ, ее просто билъ какъ собаку.
– Онъ ее и буфетчику сосваталъ, – мрачно вставить усачъ, затягиваясь сигарой.
– Да? – спросилъ офицеръ. – Я этой подробности но зналъ. Странно!
– А я зналъ, – проворчалъ усачъ.
– Ну, да это не важно, – замѣтилъ офицеръ. – Но дѣло въ томъ, что онъ потомъ всюду дѣлалъ ей скандалы…
– Да онъ, можетъ-быть, былъ съ нею… – послышалось чье-то замѣчаніе.
– Нѣтъ, просто братъ, старшій брать, ну, и ломался надъ нею. Наконецъ, дѣло дошло до того, что два года тому назадъ онъ судился за грабежъ и убійство. Это былъ замѣчательный типъ уличнаго бродяги, прошедшаго всю школу разврата и паденія. Три года онъ прожилъ буквально на мостовой, шлялся по-міру, ходилъ почти голый, паспортъ даже кому-то продалъ…
– Соціалисту какому-нибудь, – рѣшилъ лысый старичокъ.
Офицеръ презрительно усмѣхнулся.
– И тутъ же вздумалъ еще влюбиться, съ чего и начались его усиленныя кражи, подлоги, а потомъ – ту же самую любовницу и зарѣзалъ, изъ-за которой сталъ отъявленнымъ воромъ…
– Несчастная Русина, – послышалось чье-то восклицаніе.
– Ну, она во время процесса была за границей, – пояснилъ кто-то небрежно.
– А-а! – раздалось успокоительное восклицаніе.
Меня начинаю коробить отъ этихъ толковъ о рано погибшей балеринѣ, объ этой женщинѣ, только-что закрывшей навѣки усталые глаза, еще не засыпанной могильной землей. Я оставилъ кабинетъ хозяина. Но скрыться отъ этихъ толковъ было некуда, о Русиной говорили во всѣхъ углахъ. Одни оплакивали рано погибшій талантъ, другіе цинично передавали сальныя подробности о ея жизни, третьи разсказывали, какъ весела была она на послѣднемъ пикникѣ, гдѣ и схватила горячку, простудившись послѣ нѣсколькихъ бокаловъ замороженнаго шампанскаго. Побродивъ съ часъ по заламъ, я рѣшился уѣхать, чтобы отдохнуть, забыться отъ всего слышаннаго мною. У меня кружилась голова, разстроились нервы, точно я битый часъ вертѣлся безъ устали въ бѣличьемъ колесѣ, оставаясь на одномъ и томъ же мѣстѣ и смотря, какъ издѣваются надъ неостывшимъ еще трупомъ. Но нагнавшіе на меня тоску толки не дали мнѣ покоя и на слѣдующее утро: всѣ газеты въ это утро наперерывъ толковали о Русиной, опять цѣлые столбцы заняты были разсужденіями о ея граціи, пластичности, элеваціи, мимикѣ, опять шли вздохи о незамѣнимой потерѣ, опять дѣлались болѣе или менѣе нескромные намеки на ея частную жизнь. Какой-то составитель некролога не удержался, чтобы не оповѣстить публику, что и онъ сподобился быть въ числѣ зрителей, любоваѣшихся, какъ плавала Русина, являвшаяся настоящей Наядой. На окнахъ эстампныхъ магазиновъ были разложены вѣерообразно, висѣли въ видѣ гирляндъ фотографическія карточки всѣхъ форматовъ, изображающія въ различныхъ откровенныхъ костюмахъ и въ различныхъ соблазнительныхъ позахъ одну и ту же красавицу, и надъ всѣми этими карточками виднѣлась надпись: Русина, Русина, Русина… Эта смерть была событіемъ дня, отодвинувшимъ на послѣдній планъ, заслонившимъ собою всѣ другія обыденныя и неинтересныя событія въ родѣ предполагаемаго прекращенія работъ на какомъ-то заводѣ, гдѣ было до трехъ тысячъ рабочихъ, въ родѣ краха въ какомъ-то банкѣ, гдѣ хранились послѣднія крохи нѣсколькихъ сотенъ людей, въ родѣ повальной болѣзни, охватившей сразу десятки деревень въ одномъ и томъ же уѣздѣ, однимъ словомъ, въ родѣ всего того, что было буднично, что надоѣло всѣмъ, какъ «общее мѣсто».
