Текст книги "Черный алмаз"

Автор книги: Александр Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

УТРО

В 6 и 7

Тревогу жизни по боку,

К встрече с чудом

Лечу сейчас,

Жесть на элеронах подоконника

От луча косого горяча.

Вместе с солнцем,

И сквозь фортку дунувшей

Свежестью, откуда-то с реки,

По утрам все люди – юноши,

К вечеру все люди – старики.

Взнесся

             реактивный с ревом!

Как полоска его легка,

Сушатся на его веревке

Прополосканные облака...

Сияй! Каскадами огня оранжевого

На нас, с небес,

Обрушиваясь и лья...

Есть в утре

                  свежесть только что отглаженного

С морозу полотняного белья.

САГА

Зверю надо падали и логова.

Птице надо по небу кружить.

Ну а человеку разве много

Надобно от жизни?

                             Только жить!

Прямо в жизни – а не на бумаге —

Правды надо. Друга на пути.

Надо распахнуть

                          ему,

                                  бродяге,

Душу —

             как рубаху на груди.

Чтобы реял голос неиспетый,

Чтобы волос реками пропах,

Чтоб

        не пропадала

                             к жизни этой

Сволочная проголодь в зубах!

Кубометра почвы надо явору,

А у человека путь далек.

Всех колдобин

                       надо ему, дьяволу,

Всех

         росой обрызганных

                                       дорог.

Хлеба счастья

                      черного, простого —

Не огрызки, не сшибать куски —

Да нарзан

               морозного

                                простора

В глотку лить,

                       как в жадные пески.

Чтобы жить

                   ухватисто и броско,

И любя работу и гульбу,

Так ломать,

                   как гвоздь вгоняют в доску,

Всю свою угластую судьбу!

В ОКЕАН

Когда берет

                   На Бога,

                                 на испуг —

За горло – в оборот —

                                   беда, неистова,

Не забивайся в угол, друг,

Не укрывайся в дом —

                                  беги ты из дому.

В любви развал или насмарку труд —

Обратно, в тихую обитель быта,

Не лезь – затравленно —

                                      как зверь в нору.

Скуля, вползает с лапой перебитой.

А ты иди!.. В свет или тень...

                                              вперед!

Куда глаза…

                    В жизнь!.. В человечье месиво,

Где потрудней еще живет народ,

А весел все же,

                         головы не вешая.

Беги,

         веселой злобой обуян,

Ты

      из домашнего угара прямо

От рюмок, утешений, окон, рам...

Так корабли

                    во время урагана

Спасаются

                 в открытый океан.

1961.

БЕГА

По ипподрому чешут лошади,

Стучат копыта о планету.

Толпа, кого тут только нету!

Фарцовщики, пропойцы дошлые,

Девицы, города обглодыши.

Дельцы.

              И токари по хлебу.

Заезды новые, колясками...

От будущих потерь потея,

Вставные челюсти залязгали,

Студни зрачков ожестенели.

Над гаревой дорожкой – вой,

Вопеж

          вслед скачке

                               вихревой!

Прут первые! Храпя. И глядя

Перед собой, выкатив бельма.

Во, жеребцы!..

                        А кто-то

                                     сзади,

Один, трусит себе отдельно.

На всадника на сивке маленькой

Не смотрят, интереса нет.

Лишь малолетние карманники

Ему улюлюкают вослед.

Куда ему, от всех отстал!

Конь стар? Или наездник сдал?

Забыты кличка и даже номер.

Но кто-то из судей, присев,

На время его глянул, обмер:

Да он же

              обогнал их всех!

Пусть лупит публика ладошами,

Приняв за чистую монету,

Как фаворитно чешут лошади.

Стучат копыта о планету.

И лишь насмешливость во взгляде

Жокея, что в конце пути.

Он потому и скачет

                              сзади,

Что на два круга

                         впереди.

1964.

ФЛАМИНГО

Вот на снегу стоят фламинго,

В снегу – и розовые фламинго?

Они так нереальны в этот час,

Где снежность лишь, кристаллами лучась

Вокруг. И птицы странные... Откуда?

Где только льда голодная простуда,

Где лишь пороши синее пшено

На зимнем озере Кургальджино.

В сугробах неподвижно, одиноко.

Поочередно одну из двух

Бамбуковую поджимая ногу,

Чтобы согреть, наверно, о свой пух,

И начинается вдруг завируха,

Та, за Уральском, за морем Аральским,

Гулким оранием... но тихо, глухо...

Пока лишь вскуриваясь по овражкам.

Метели назреванье – в зимней темени —

А как накроет, и конец, в момент.

Ну почему они не улетели?

Кто объяснит мне этот феномен?

Фенолог, смолкни, скептик, не ликуй...

Я видел сам, из кузова, замерзнув:

Стоят фламинго босиком в снегу,

Не улетают в беловатый воздух.

Пронзительно, торжественно, прекрасно,

Причудливые, розовые, сон!

Вот взмоют, кажется, спугнуть их страшно!

И с звоном в прах

                            рассыплются

                                                 стеклом.

Я после понял: не успели, п о з д н о,

Пурга настигнет все равно в пути.

Инстинкт сказал: уж лучше сон морозный...

Или надменность их, а не инстинкт?

Так надо гибнуть,

                            важно и отважно!

Степь. Все завьюжено, окружено...

В снегу фламинго, позы их как вазы

На скудном озере Кургальджино.

Казахстан, 1967.

ПОСЛЕДНЯЯ ГОЛОВНЯ

Тусклее все клоки огня.

Костер мой ночной догорает.

Одна – все еще сияет

В седой паволоке,

                            синя,

Последняя головня!

Горит, все еще горит!

По ней пробегают искры,

Как пальцы у кларнетиста.

О этот огнистый

                         неистовый,

Предсмертный ритм!

И сонно впадая в транс,

Клонюсь, колени обхватывая,

Как будто в бездну заглядывая.

Пой мне,

               головешка гранатовая,

Свой погасанья романс.

Вдруг дунуло резко, с рек

С небывалой силою!

И искры взвились, трассируя,

И вновь

            неугасимое

Прянуло пламя вверх.

И руки свои простер

В небеса костер.

Все вспышкой

                      овеяв

                                своею...

Я верю ему! Я верю!

февр. 1985.

ПРОМЕЛЬК

Пустынно побережье, мель в янтариках.

Вдруг, на момент, пунктирна и легка,

Над морем понеслась птичья стайка,

Как будто иероглифов строка.

Так незаметно и так рассеянно,

Где голубая выпуклая высь...

И пронеслась так быстро и бесцельно,

Как неба подсознательная мысль.

Как четкий титр, на экране вечном.

Она о чем? Кто может прочитать?

Вот пронеслась, так стройно и беспечно...

И в необъятность канула опять,

Над морем, над полупустынным пляжем...

Уж не таит ли, грозя бедой,

Весть о земном существованьи нашем

Промельк – той клинописи – над водой? —

1987.

ПОСЛЕДНЕЕ СОЛНЦЕ

Последнее солнце, вечер,

Блеск его так нестерпим!

Я грею спину и плечи,

Не в силах расстаться с ним.

Всю рощу алое зарево

Пронзило клинками лучей.

Чем меньше в небе огня его,

Тем греет оно горячей.

Как яростна лава заката

В кусках, в языках огня!

Прощай, моя рощица, надо

Расстаться, подняться с пня.

Последнее солнце, вон оно

За горизонтом, тоска...

А так горячо и ознобно

Ласкает! Ведь ночь близка.

1980.

ВОЗРАСТ

Я перебежчик! Я тот ходок,

Что дует в даль, вздыхая часто.

Перебежал я рубеж годов:

Ведь каждый возраст – иное царство.

Как за спиной оставляют запад,

Вкрался я в пожилых заповедник.

А еще лет с десяток назад

Я жил в государстве тридцатилетних.

Глядел оттуда (помню чувство)

В страну – которым сверх сорока.

Она казалась мне вовсе чуждой,

Безмерно от меня далека!

Страна каких-то скучных, ветхих...

Такой, казалась, небось, и им —

Сорокалетникам тем чужим —

Страна пятидесятилетних?

А я все тот же! Я ни на миг

Не присмирел, не обмяк бесстрастно.

Я поезд, мчащийся напрямик

Сквозь разных возрастов государства.

Лишь бы он ехал – чуть-чуть потише,

Чтобы я видел, как сосны дышат,

Крыши, где стаями, к высоте,

Стоят фламинго антенных Т,

А полем солнечным – полз бы сонно,

И ждал, и простаивал, все смирней,

На полустанках летних сезонов,

У семафоров чудесных дней.

Чтоб надышался я в просторах этих!

В полях, где столько цветов кругом!

(Нарвать, пока стоит вагон!)

Чтоб не мелькали десятилетья,

Как Бельгия, за перегон.

1967.

ГОРЫ

Царство гор: я никогда такой

Не видал еще гигантской ломки!

Складки гор: это в рапидной съемке

Схватка

рукопашная

веков.

Вскиды гор: космические знаки?

Скал атака, скачка вдалеке...

Горы: волны замерли на взмахе,

Горы —

это море

в столбняке.

Взрыв под облака, фонтан планетный

По бегущим босиком богам.

Горы: вдруг

заела

кинолента,

Где показывался ураган.

Скулы скал, и кулаки, подковы...

А если окинуть с облаков?

Вам понятно, что такое горы?

Каменная

паника

веков.

1964.

ЛЕЖАЩАЯ ЖЕНЩИНА

ЛЕЖАЩАЯ ЖЕНЩИНА

Ваятелю Васильеву

Женщина, когда лежит,

Становится намного лучше:

Юнеет ее внешний вид

И ее линии... певучее...

Ведь скрыто, что она скучна,

Вальяжною волною тела.

Когда она лежит, она

Выигрывает, королева!

Нескладная, мешок мешком,

И то приближена к мадонне,

Когда она лежит ничком,

Закинув за голову ладони.

И даже тощая метла,

Иль слишком толстая, саженная,

Становится, когда легла,

Возвышенна и совершенна!

Везде – когда лежит пластом —

Магически преобразится:

Нагая на берегу пустом

Или на сене в юбке ситцевой.

Как речке, вспыхивая, бежать,

Как полю опушаться в снежное,

Так женщине идет лежать,

Раскидывающейся, разнеженной.

Так в чем секрет... В иллюзии лишь?

В ракурсе?

                 Все равно, божественна,

Божественна, когда лежишь,

Пластика линий твоих, женщина.

1968.

В ПУТИ

Нас платформа уносит в ночь.

Бабы-вдовы, солдатки – вповалку.

Вот и я курсирую вновь

В госпитальной шинелишке жалкой.

Вот прижат теснотой – к одной, —

По-крестьянски суровой, крепкой.

В тьме лишь губ ее грубая лепка,

Да и то отвернулась спиной.

Рвусь, хочу, так весь сгоряча

Растворился бы в ней, свирепо..:

А платформа, в грохоте мча,

Словно взносится в звездное небо;

Не как синий, к земле, звездопад,

Не петрарковый зов – к Лауре,

К ней – родной, посторонней, дуре

Жадной силой впотьмах прижат.

Тетки спят, в головах сидора!

Ночь летит громогласно, грозно.

Вон трассируют звезды, космос...

Так и я вдруг сгорю до тла!

Мчим над бездной. Мост бездонно

Проорет!.. А она, клубком,

Длинноногой топорной мадонной

Спит, укутав лицо платком.

Вся война и вся высь, светясь,

Обступают... А она, лежа,

Мчит, от мира отворотясь:

От детей, от потерь, от бомбежек.

Отстраняясь – ночной покой —

От всех бед, от побед, объятий.

И сама, пожалев, «солдатик!»,

Обнимает вдруг жесткой рукой.

1944, 71.

РАДИСТКА

Она поступала, наверное, мудро.

Ночью

           за аэродромную гладь

Ходила гулять.

                       Приходила под утро.

И было ей на мое запрещенье плевать.

Радистка! В уме ее тайные коды.

А в памяти школа, последний вальс...

Мы ждали приказа.

                             Ждали

                                        погоды.

И даже спали не раздеваясь.

Как вызвездило!

                          Значит, вылет близко.

Уходит

           в обнимку с любимым

                                              радистка,

Накинув на плечи его пиджак.

Земляк ее? Встретила кого-то?

Десантницы до рассвета нет...

Влюбилась она

                       за два дня

                                       до отлета,

Впервые

              в свои девятнадцать лет,

Как будто предчувствуя,

                                      что больше нет ей

Счастья, что упадешь – не встать,

Как будто стараясь

                             в денек

                                          последний

Свое —

            за целую жизнь —

                                         наверстать!..

Является шалая, росой унизана,

В глазах так и плещется счастья жар.

Но, полон

                мальчишеского

                                         аскетизма,

Я этих прогулок

                         ей не прощал.

Когда мы – прыгнули,

                                   когда нас – предали,

Когда – не выскользнешь из кольца,

Она – в лесу, во тьме неведомой,

Одна —

            отстреливалась до конца!

Когда закричали,

                           когда застрочили,

Уже в лицо ей картаво сипя,

Она, как в спецшколе ее учили,

Пулю

В рацию,

Пулю —

В себя.

...Плывут облака, исчезая в безбрежность.

Плывут и года, уже далеки.

И спать не дает мне

                               горькая

                                            нежность...

И где-то живут ее старики...

И те запрещенья сейчас отвергая.

Мне хочется крикнуть, года превозмочь:

– В обнимку пойди,

                               доброди,

                                              дорогая,

Ступай,

            догуляй свою первую ночь!

1955.

СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ

Работал врач, и все казалось адом.

Я не кричал, хоть боль была остра.

Я сдерживался,

Потому что рядом

Стояла

           милосердия сестра.

Я за руки ее держал... Я стискивал

Их судорожно. И лежал, терпя,

Как будто в ней

Спасение отыскивал...

Она была похожа на тебя.

Такая хрупкая, смотрела строго.

И снова обретал я разум свой,

И боль моя

Ей уходила в руки —

Так в землю ток уходит грозовой.

И, тоненькая, ночи две не спавшая,

Вся в белом, вся безоблачно светла,

Таинственная,

Нежная,

Уставшая,

Стояла милосердия сестра.

А ты теперь придирчиво и гневно

Ругнешь порой за трудное житье,

И хочется мне

В жизни ежедневной,

Чтоб ты была похожа на нее.

1952.

ЭТОЙ НОЧЬЮ

Этой ночью – было в звездном мире

Тихо, будто бы в кино.

Этой ночью

                  тучи подходили

Босяком под самое окно.

И всю ночь прохлады не давала

Терпкая степная тьма и дичь.

Дерево

            на цыпочки

                              вставало,

Чтобы от луны загородить.

Билась бабочка об стену,

Рикошетом, застя свет...

Было двое в комнате их, было

Не до бабочек им и комет.

Было небо– в самой звездной силе!

А в случайной комнате слепой

Чьи-то руки

                  все огни гасили.

Все мосты

                сжигая за собой.

1955.

КОСТЕР

Здесь ночи нету,

                          а сутки долги,

Тоска такая над сонью всей!....

Ты там, в сосновом лесу

                                      на Волге;

А я – в сосновом,

                            где Енисей.

Заря развеет седые космы,

Круги расходятся по воде.

Одни и те же

                     над нами

                                    сосны,

А, может быть,

                        не одни и те...

В поселке псы разлеглись по-хански

Плашмя валяются – в мохнатом сне.

Здесь неба нету,

                          здесь, в Туруханске,

Бело и немо,

                     как на луне.

И всех, кто бродит, кто спать не может,

Кого пошатывает маята,

Одна и та же

                     хвороба гложет,

А, может быть,

                        не одна и та...

И лишь Тунгуска, светясь и празднуя,

Вся в енисейский течет простор.

И как мечта о любви напрасная,

Горит на отмели,

Горит

Костер...

КАФЕ

Дай-ка чокнемся!

По традиции вечной.

Ну-ка чокнемся!..

                            За что?

                                        А за то,

Что – ах, хорошо

                           без смятений

                                                сердечных

И что порознь повешены наши пальто.

Ты пришла ставить точку...

Пили мы, толковали,

Ликовали – с тобой – не раз

                                             в этом зале.

Где плафоны расписаны так хорошо:

Гуси-лебеди

                    картинно летят

                                            потолками...

Чтоб на кухне зарезал их повар ножом?

Расстаемся...

                      И только одно мне известно.

Что замены не будет,

                                  никакая любвишка...

Так в автобусе освобождается место,

А никто не садится: конечная близко.

Выпьем!

              За – не любовь.

За прощальную нашу прогулку.

За – нигде.

Никогда.

За короткое «нет».

За пустующую телефонную будку!

За ненадобность двухгрошовых монет.

А на улице дождь,

Там и смутно и сыро.

Ну, поднимем!

Мы уйдем сейчас в марево то.

Две дороги у нас. Два отдельные мира.

Два мирка...

                     Два номерка от пальто.

1956.

ВО ВЬЮГЕ

Ты хохочешь... Ты все хохочешь,

Кто-то снял тебя в полный рост.

Хороводишься,

                        с кем захочешь,

За пять тысяч отсюда верст.

Обмороженный и простуженный,

Я под стеганкой все таю

Тело нежное,

                      фото южное,

Полуголую красу твою.

С Индигирки и до Тунгуски,

Белой шкурой во тьме шевеля,

Вьюги стелются по-пластунски

И набрасываются на лагеря.

Ну и стужа, немеют руки,

В двух шагах не видать ни зги.

Но жарчей, чем тебе на юге,

Мне от ревности и тоски.

Только белой метели клочья,

Ветер режет лицо до слез.

А ты хохочешь,

                        ты все хохочешь,

Совсем раздетая в такой мороз.

ПОСЛЕДНИЙ ТРАМВАЙ

Вся в рыцарских звездах ночь за окном.

Торопишься вновь? Вырываешься вон?

Давая лишь право мне, так и быть,

К ночному трамваю тебя проводить.

Как царская прихоть, твоя краса.

Наотмашь летишь, смела, хороша,

С снежинками в лад – вся трепет, полет!

Насмешливой нежностью дразнится рот.

Как к белому полю кромешной мги

Идет твоя легкость, разлет, шаги!

Как вписана в ночь, в сверкания сонм,

А мне семенить за тобой гусем.

– Постой, не спеши! Переулки пусты.

– Целуй! Ну скорее же!.. – Ай! Пусти!

Я наспех вопьюсь, при всех фонарях.

Как колется мех, как щеки горят!

Но вот громыхнул последний трамвай.

– Пока!.. – И ладошкой махнув: – Бывай!..

И твой, в окне, улетающий взгляд

Забрав как подарок, иду я назад.

В блаженном хмелю, снеговой целиной,

И звезды, как кошки, следят за мной.

Зелеными точками, в тьме светил,

Чтобы я под колеса не угодил.

Прощай, недотрога... Не забывай!

Пускай тебе снится последний трамвай.

1979.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я пришел к тебе!.. Нет светлей

Серых глаз твоих, твоего лица!

Так с разведки, едва уцелев,

В тайный старый свой бункер вваливаются.

Твоей шеи белее, и плеч,

И ладоней в прохладе лавандной...

Дай же мне покаянно лечь

В эту нежность башкою неладной!

Ты мне свыше дарована, ты!

В злобной копоти, чирьях, ранах

Душу нес, как несут цветы,

Без оберток еще целлофановых.

Я ведь отроду призван – чтоб

Путь разведывать – первым, ранним.

Положи мне ладонь на лоб,

Когда еле приплелся, ранен.

АДРЕСАТКА

Я хочу, чтобы ты приехала.

Из какого-то глухого, кривого там Рога, Таганрога, Острога.

Что там письма! Все равно что стократное эхо:

Эхо эха, два зеркала, тень от тени. Морока!

Чтобы вмиг мне примчаться в гостиницу!

И пропасть. И сорвать с тебя платье, в объятье, рывками,

Всю схватить... и пусть тянется, красным смещением ширится

Миг любви, миг последних, по Пушкину, ты ведь любишь его, содроганий.

Чтоб губам было больно.

Хватит с нас этой почты, листов, излияния чувств.

Иль мы крысы бумажные страсти чернильной, волокиты любовной?

Я бесстыдно хочу обойтись с тобой так, как хочу!

Не дождусь, не снесу.

Чтоб немедля, скорее, смелее, все смели мы!

Чтоб упала, назад за подушку забросив косу,

Лишь конца ее хлыстик плясал бы, а чулки на полу спали змеями.

Не послание – стих,

А стихи – это грезы богов, а не всякая там байка бойкая,

Грежу я – чтоб воочью, на ощупь, вплотную, впритир:

А не то—ни строки тебе более, адресатка далекая.

ЧЕРНЫЙ ПРИЛИВ
(ПАМЯТИ ЛЮДЫ)

НАПОМИНАНИЕ

Когда в соседнем доме

      вор стащит вещь,

Мы начинаем тоже

      добро стеречь.

Так что ж мы забываем

            о ней,

     что каждый день

Обходит дом за домом

         и крадет

          людей!

ПЛАМЯ

Что же теперь?.. Понемногу тлеть?

Как дистрофик пленный

                                     к хлебу тянется,

Как нутром спаленным

                                   к водке пьяница,

Как солдат с окопов

                               к бабе рвется,

К гибели я рвусь! не быть! сгореть!

Ты отмучилась... боль затая,

Отсияла, как осенний лучик,

Хоть была всех белоснежней, лучше,

Не спасла тебя земля твоя!

И на Красной площади любви к тебе.

Памяти,

             моей

                      к тебе – любви —

Сам сожгусь, затрепетав, не вытерпев,

Пламенем себя обвив!

«Нет!» – любой обслуге и округе

Всяких мудрецов, певцов, толпе тупой.

Оболью себя бензином муки

И раскаяния перед тобой...

1977.

НАВЕЧНО

Открою шкаф – как все поникли платья!

Выдвину ящик – слезы бус ее, камней.

А рукопись... пришли прощаться, плача,

Стихи толпою – о ней, о ней!

И слов-то нет!.. Я полон горем, жалостью.

Так в поле воет вьюга, темнота.

Все – сберегу или раздам, – пожалуйста!

Но с этой ношей буду навсегда.

Наряды, редкости – родным и детям.

А боль свою, страданье – никому.

Не подарить, не поделиться этим!

И нежность к ней хранить мне одному.

1977.

РОЯЛЬ

Это не роща, это не рощи черный обрез,

Это не роща, что вписана в поле неровным овалом,

Это – огромный рояль под навесом небес

С лиственным плеском мгновенной игры небывалой!

Это сентябрь Софроницкий – взахлеб, наразрыв, дотла,

В клавишах веток неистов, в листве серебристой...

Это же, боже мой, ее же, ее же игра,

Людины пальцы проносятся вьюгой искристой!

Это не роща, это не роща, не роща – рояль,

Не ветер, не ветер, а скрябинский взлет и прорыв

В недра галактик, в такую лазурную ярь!

В еще не явную вам гениальность игры.

И то не небо, не нимб, а золотое кольцо

Кос ее светится, и в белом мареве дня

То ее облик, ее все в сияньи лицо

Близится, реет, жалеет, сжигает меня!

То ее светом сияют любые края

С облака, что клубится над головой...

Это не солнце – лицо! Это не роща – рояль!

Это сентябрь Софроницкий разрывает мне сердце игрой!

окт. 1977.