Текст книги "Черный алмаз"

Автор книги: Александр Коренев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

В сентябре 1989-го, будучи проездом в Москве, я позвонил Александру Кирилловичу, просил его прислать текст стихотворения «Вьюга. Ночь...» для передачи известному польскому переводчику и исследователю русской литературы Анджею Дравичу, который перевел стихотворение «Валенки» по «огоньковской» публикации и включил его в свою антологию русской поэзии (она должна была вскоре выйти) – к счастью, теперь уже не как стихи «неизвестного поэта». А когда в конце декабря я набрал знакомый номер телефона и попросил позвать Александра Кирилловича – не поверил своим ушам: «Он умер... неделю назад...» Представить это было невозможно. Я решил, что ошибся номером, попал не туда, нечетко произнес имя-отчество, и поспешно переспросил: «Простите, это квартира Кореневых?» – «Да...»

Эта книга – не надгробный памятник усопшему, а воскрешение – для людей – живой души Поэта. Души, которая никогда не умирала.

янв. 1994

« – Несовременные стихи.

Таких уже журналы не берут.

У нас теперь в почете а-ля Пригофф,

Ну, на худой конец – Лев Рубинштейн»,—

сказала мне седеющая дама,

блюдущая Поэзии скрижали

в одном из молодящихся журналов,

и выпорхнула в серо-бурых брючках

с проворностью проснувшейся мартышки

из-за стола, стоящего углом, —

желая проводить меня до лифта,

чтоб я, не дай бог, ей не возразил.

А на прощанье на меня взглянула

с оттенком сожаленья и насмешки,

как на старьевщика, который на помойке

свой драгоценный подбирает хлам.

Я вышел на мороз,

забыв о шапке,

держа в руках пылающую горстку

стихов, написанных не о войне – Войною, —

Поэта, что лежит в земле сырой.

И я подумал: да когда ж успела

несовременной и ненужной стать

та Правда, что оплачивалась жизнью,

та боль, которая теперь не в моде,

и та любовь, о коей неприлично

теперь всерьез, без шутки, говорить?

29.03.94.

Михаил Красиков

СОЛДАТСКАЯ ЛЕТОПИСЬ

ВЬЮГА, НОЧЬ...

Вьюга, ночь... Поле, полное мертвых.

Поле боя метель замела.

Кровь фонтанами так и замерзла

На окоченевших телах.

На мальчишеских трупах застывших

Стынут конусы красного льда.

Мой товарищ, ты стонешь, ты жив еще,

Что ползешь через поле сюда?

Мой товарищ, спасти тебя поздно мне,

Ты в крови, ты людей не зови.

Дай-ка, лучше, таща тебя по снегу,

Отогрею ладони свои.

Не кричи и не плачь, словно маленький,

Ты не ранен, ты только убит,

Дай-ка, лучше, сниму с тебя валенки,

Мне еще воевать предстоит.

1942

К ФРОНТУ

Как заснула змея на дне каменоломни,

Наш состав до утра на пути запасном.

Новобранцы слоняются между вагонами,

А меня занесло в крайний дом.

Кто ты, женщина? На полу с тобой, наспех,

И, отринув лохмотки твои,

Как Христос, сейчас над тобою я распят,

На кресте торопливой звериной любви.

Если буду убит, я теперь буду вечен.

Если завтра исчезну из списка живых,

Как ниспосланный Богом сын человечий,

Вновь из недр я воскресну твоих.

Юдино, 1942

МАРШЕВАЯ РОТА

Поздний август,

падает звезда,

Словно сшибленная из рогатки.

Удаляясь, оглашают поезда

Даль: голосом плачущей солдатки.

Улицами на вокзал идем.

Улицы, окраин провожание,

Все: перепоясаны ежами,

Как шинель солдатская – ремнем.

Возится с обмотками в пути

Новобранец, натирая ногу:

Вот бы так – всю намотать дорогу,

Простирающуюся впереди!

Нам на ворс, на лица моросит.

Подымить махоркой очень хочется.

Каменно строга регулировщица,

Но в лихой пилоточке, форсит!

Все идем... а добредем, устав уже,

Где ракетный нависает свет,

В бой рванется рота

                               прямо с марша!

А потом пол-роты —

                               в лазарет.

Ой, дорога! Щели, огороды,

«Дай бог счастья!».

                               Это нам, с крылец.

И шагают

маршевые роты

По России, из конца в конец.

1942.

* * *

Женщины, не ждите нас, не надо,

Мы в объятья ваши не придем.

Нет, ни листопадом,

Ни дождем,

Не вернемся.

Лишь с ночного неба

Звездно блещут миллионы глаз.

Это плачут бесконечно, немо

Дети, не рожденные от нас.

1942

ДЕВОЧКА

В дом вошли. В пыли жилье.

Девочка сидит в углу.

И гранату на полу

Нежно кутает в тряпье.

Папка без вести пропал.

Мамка спряталась в подвал.

А дочка вылезла опять,

Хочет в куклы поиграть.

Южн. фронт, 1942

СПАНЬЕ

Сплю в избе на полу,

Обмороженный, с маршей.

Сплю в портянном пару,

Разомлевший, уставший.

На пуховом полу ....

Сплю! опухший с мороза.

Сплю, набросив полу.

В пальцы впилась заноза.

Стала ночь за окном

От холоду синей.

Сплю под мокрым сукном,

Пахнет борт его псиной.

Льдом и небом

Край сукна отдает,

Он продут, залубенел, неизмят.

Сплю... А ноги мои

                              все идут и идут!

Мои ноги гудут.

И идут без меня.

В терпком вкусе собачьем

Шершавой полы:

Гололедица,

голодные лица.

До чего же роскошны

В избе полы!

Ах как сладко

Вповалку спится!

Только с поля рассвет

Скоро в окна повеет.

Старшина, спичкой чиркая:

«Поднимайся, боец!»

Даль с белилами синьку

Развела до небес.

Вьюга белой золой,

Аж лицо онемело.

Затянувшись махрой,

Вновь шагаю – день целый —

Целиною и селами

Допоздна... И опять

Ищем взводом жилье мы

Завалиться и спать.

Прикорнуть

Где-нибудь...

Онемевший от стужи весь,

Не могу лишь стянуть

Сапоги с ног, натуживаюсь.

Пальцы слиплись, как мел,

Отойдут возле жара:

Мурашами по мне

Вдруг... тепло... пробежало...

Еще руки, как куклы,

Размотал вот портянку

И сижу в столбняке,

На полу, глядя в угли,

Об одном сапоге.

В печке пламя колдует.

Я в исподнем, босой.

Расстилаю шинель!

И – бух, прямо в сон!

Лишь рассеивается в ушах моих звон.

Сплю по-царски. Мертвецки.

Без чувств, невесом.

Сумасшедшей планетой

Сквозь космос несом!

Лишь под утро почуяв,

Как по полу дует,

Как тверда половица.

Садит из щелей...

Тем приманчивей

Нега ночлега.

Встал сосед по нужде,

И обратно скорей,

Тря ладони, неся на обувке своей

Чистый утренний холод

Мохнатого снега.

Сплю вовсю,

Край шинели надвинув до уха.

Спится всласть!

После груза, озноба и верст.

Еще ночь... Черного неба краюха

Крупной солью посыпана

Зимних звезд.

Тихо-тихо белеют луга кругом,

Они стали какими-то

Дымными, странными:

Или стужа обратно

Все то молоко,

Что коровы набрали,

Возвращает туманами?

Все сине... и лишь иней

Сверху сеется сухо.

Сплю – как пью

                         двести грамм: разом, до дна.

Спит – как спирт

                          пьет рота: до дна, одним духом.

Спит в избе на полу,

Пусть он стелется пухом!

Разреши нам хоть раз

Отоспаться, война!

под Муромом, 1942, 45.

ДНЕМ БУРАННЫМ

Жутко выглядит, странно,

Когда тихо рассвело,

После всех ураганных

Ударов... село.

Отыскать бы только хатку

И похрапывай, солдат!

Но настроен я как-то

На возвышенный лад.

Вон: мир звездный, прекрасный.

Я пригрелся в углу.

Но о тропке о вчерашней

Думать... нет, не могу!

Там наткнулись на скользкий

Ком из тряпок: на труп,

Он истлел уже... «Колька!» —

Опознали мы вдруг.

Кто воскликнул? Я, что ли?

Мы стоим, не сводим глаз.

(Ведь он в поиске, в поле

Был на днях, среди нас.)

Об усталости о зверской

Разве в строчке передашь?

О трассирующих, с треском,

Через нас – очередях, —

Все же... страшен весь этот

Покореженный уют.

Щей сейчас бы тут, да хлеба,

Голод утренний лют!

А похрупаешь, заляжешь:

На уме уж не еда,

Лишь о женщине... и даже

Ну, о бабе... мечта!

Синька сизая за окнами.

Просто чудо привал!

Спим в шинелях, как в коконах,

Сном чугунным, вповал.

И: подъем!.. Идем, как прежде мы

В темени передвечерней,

Как раскопками древними,

Заметенной деревней.

Россия, 1943

ПОПОЛНЕНЬЕ

– Кру-гом!..

И мелькнут затылки, шишковаты,

Стрижены, ложбинки тощих щей,

Что стекают от голов к лопаткам.

Кто мосласт,

А кто совсем кощей,

С полустанка отшагав немало,

Вот они, герои!.. Наскребли

Рекрутов с трущоб и коммуналок...

Те, вначале, подюжее шли.

Те, из деревень, что в первый час,

Те, постарше, что лежат повсюду...

– Рота! Шагом-арш!

Нет, я эту смену не забуду,

Эту пересменку... Их черед!

Не из них ли, головастых, двое

Выволокут утром, после боя,

Раненого... чтобы выжил, черт!

Нам па отдых, им – навстречу смерти.

Их лопатки– ангелов крыла.

Но когда пройдут десятилетья,

Все сравняемся мы, как зола..

Скрылась рота....

Нам смешно, пока

Вдаль они, туда, в пальбе нечастой

Неуверенно и голенасто

Топают в кирзовых сапогах

Южн. фр., в госпитале. 1943.

ШТРАФНИКИ

Сидит... и ждет штрафная рота.

Когда плацдарм последний, у реки,

Не могут взять

ни танки, ни пехота,

То атакуют штрафники.

Они возьмут,

Во что бы то ни стало,

Все загражденья всех рядов.

Но для накачки

Я тащусь от штаба

К ним, по запутанным кишкам ходов.

И дождь занудный,

И в траншее тесно,

Так тихо, что одна река, звеня...

Да развалились штрафники небрежно,

С насмешкой глядя на меня.

Кто в чем, цыгане!

– Покурим, что ли?..

И вместо речи, в эти пять минут,

Защекотало почему-то в горле...

– Давайте лучше перекурим тут.

Они рванутся

Через пять минут,

В упор, на доты!

Им нельзя назад.

И половину – на бегу убьют,

А половину – унесут в санбат.

И вот пошла,

                    п о ш л а

Штрафная рота,

В безмолвии... на судорожный бой дзота.

Пулеметы, огненно ощерясь,

Мечут смерть... Все ближе штрафники

Бегут, ругаясь...

А в пустой траншее

Окурков еще гаснут огоньки.

с. Желтое, Южн. фронт, 1943

УТРОМ

Входим в ельник. Под приопущенными лапами

Бросив на снег шинель, поваляться могу.

Тут пичуги крестиков понацарапали!

Так и вьются цепочки – на пышном снегу.

А бело до чего! Алмазно сияюще

Воздушной пороши сверкают пласты.

Нет, не видел, не чувствовал никогда еще

Я такого счастья, такой красоты!

Что за крестики, скобки и запятые,

Я про это совсем позабыл за войну.

Я иероглифы эти – читаю впервые.

Вот сейчас я со снега их подниму,

За колечко подколупну, и гирлянда

Затрепещет, вспыхнет над головой:

Как природы Серебряный крест, как награда

Для солдата... за то, что живой.

Сталингр, фронт

дек. 1942, 43

ОТБЫТИЕ

И пока на нарах, ночами,

Мы, в такт скорости колес, качались,

Все пустынней становилась область.

Нет уже коров среди травы.

Станций лишь безмолвных разбомбленность,

Будто всадники без головы.

Мы на нарах пели, спали, ели,

Чурок для печурок не жалели,

Скинув сапоги, в мгле табачной.

А навстречу эшелону, вдали,

Все всклокоченнее, загадочней

Зарева багровые росли.

Лежа, я лицом к сукну приник:

Все забыть не могу последний миг!

Плачу на шинели шершавой:

Как ты следом за вагоном бежала,

Дать я в твои худенькие руки

Так и не успел паек свой, хлеб...

И все вижу, вижу миг разлуки!

После уже, в поезде, во мгле.

Миг прощанья!.. Как назад, назад

Заскользил перрон, поплыл вокзал.

Мы поехали! В теплушке шаткой,

На войну. Все стрижены под шапкой.

Мимо, мимо, стрелки, пути,

Город... мир... полжизни позади!

Все – отрезано одним гудком

Начисто, так пайку режет нитка.

В ночь несемся!.. К звездам прямиком

Телескопом задрана зенитка.

Двери откатив, мы как один,

Присмиревши, на небо глядим.

Полустанков руины, ковыли...

Зарева багровые росли,

Зарева багровые, их ритм.

Нарастал так быстро... рос лавиной,

Той, в которой больше половины

Поколенья моего сгорит.

1943, госпиталь.

РАЗВЕДКА

Мы ползем, разведка,

Без сигарет.

Ведь курение вредно:

В лоб пуля, и нет.

Ты молчи неустанно,

Хоть глину грызя,

Чтоб живыми остаться,

И сморкнуться нельзя.

Я ползу.

Мимо проволок длинных,

Вдоль бугров,

Меж картофелин минных.

Рядом грохнул снаряд,

Не взорвался!

Каждый рад,

Что живым остался.

Злы – от тьмы,

От грязищи и тины,

Как кроты, мы

Неукротимы!

Мордой грязь полосуй,

Молча – к цели!

Я ползу,

Я креплюсь еле-еле...

Мордой в грязь,

Но вперед гляди!

Но ползи...

Мимо клубней минных.

Ярость зреет

В моей груди,

Как взрыв бомбы

В тех недрах глубинных.

1943.

МИНА

Мина грохнула с ревом и свистом

Черным сделался снег вокруг.

У мальчишки, у связиста,

Оторвало кисти рук.

Может, где-то сейчас на севере,

Чтобы сыну на фронт послать,

Из очесов овечьих серых

Рукавицы вязала мать.

1943.

В ПАЛАТЕ

В бинтах, как в латах,

В белье одном.

И вдруг

            палата

Вся... ходуном!

Бомбят наш госпиталь.

А мы лежим...

Забыт я, господи?

                            И – недвижим.

Лежу, натуживаясь,

В бинтах. Снопом.

Слушая

            с ужасом

                           бомбовый звон.

Весь свистом «мессера» —

Иглой – к стене.

Вот что страшнее всего

На войне!

Спи, оперированный,

Или песнь запой.

Сосед накрылся вон

С головой. Сестрицы, где же вы?

По щелям, вмиг...

Взрев,

          грохот режущий,

                                    зениток крик!

Сосед

          под байковое

Нырнул...

                В упор

Грохает, бахает...

Трясется пол.

Бомбят!! Опасность.

Пикирует ас.

Нет,

       не попал в нас

На этот раз.

Вновь лучик ранний

Скользит, серебря...

И плачет

              раненый.

Придя в себя.

И сестры тут же,

Сев на кровать...

– Температуру?!

                          Вашу мать!

Вдребезги б

                   градусник,

Да силы нет...

Дуры, что радостны?

Спит сосед.

Южный фронт, под Сальском, 1943

РАЗБИТЫЙ ВОКЗАЛ

На мертвом вокзале, по дороге с войны,

Рожает девчонка на скамье, у стены.

Крик ее раздается в зале пустом.

Рядом только луна, далеко ее дом.

Попутный солдат наклонился над ней.

Крик ее, для него, бомбежки страшней.

Полустанок бомбят, промозглая ночь...

И не знает служивый, как ей помочь.

Сам в госпитальной шинелишке он,

Нет ни бинта, ни портянок при нем.

Вон бабка, в проломе, бежит пособить.

Но ему никогда, никогда не забыть,

Как девчонка рожает дитя на войне.

И багрового света на голой стене.

1943.

ЗВЕЗДА

На фронте ночь.

Проволока чужая...

Звезда далекая над головой.

Полярной холодностью отражаясь

На кухне, что катит к передовой.

Пронизывает спину.

Холод тающий,

Пластом лежу, травой пропах,

Лицом к Большой Медведице блистающей,

И режу проволоку, всю в шипах.

Что этим звездам,

Что прожектор шарит,

Что здесь война, и я лежу пока...

И как сердцебиенье оглушает.

Неистовое пение сверчка.

Еда по котелкам, сто грамм конешно.

Когда ракеты расцветет дуга,

Все, спрятав ложки,.

На огонь на бешеный,.

Согнувшись, побегут... на дот врага...

Огонь ударит ураганно, грохотно.

А где-то у окошка ты сидишь

Татарской ночью нешелохнутой.

На ту же самую звезду глядишь.

Южн. фронт 1943

ПЕРЕД БОЕМ

Сегодня не до смерти на войне.

Сверкает солнце в мокрой вышине.

Среди травы нейтральной полосы

Покрыты

              мины

                       каплями росы.

Сегодня не до смерти на войне.

Гляжу, как разгулялись облака!

Хоть вон воронки... вон по целине

Тела...

            раздуты конские бока.

Но отовсюду – несется щелями

Вода болтливая, живая!

Проходят тучи – над траншеями —

Маршрутов нам не открывая.

И дождь – грибной, а не осколочный.

Дрожит и пляшет по лугам.

А капли по колючкам проволочным —

Как по гороховым стручкам.

И на душе – не туча тусклая,

Полно все радости и покоя.

Апрельское, родное, русское

Еще родней в начале боя.

Южн. фронт 1943

В ОКОПЕ

Ты на фото, как мадонна грустная...

Если не бомбят и не в бою,

Я твой снимок,

Привалившись к брустверу,

Снова на минуту достаю.

Ты глядишь с участием и лаской…

Прячу вновь, поспешнее скупца,

Чтобы пальцами

В грязи и смазке

Не запачкать нежного лица.

1943

ПИСЬМА

Я твои письма жду, я ими радуем,

Но что все письма?! Бумаги десть.

Мне просто надо —

                             чтоб спала ты —

                                                      рядом,

Чтоб тело гладить,

Чтоб в лицо глядеть.

Хочу, и все! Мне попросту охота

Тебя, тугую, губ твоих, плечей.

Так лесорубу

                     после дня работы

Охота хлеба

                   и котловых щей.

А тут лишь корка черствая фантазии.

К чему посланья, помыслы, и даже

Та фотография, где ты нежна.

Что мне слова

                      о том, что ты

                                           все та же!

Что письма мне,

                         когда ты, вся,

                                               нужна!

С фронта, май 1943

ПОСЛАНЬЯ

Я письма свои шлю тебе в тревоге.

Как будто сердце бросаю в огонь.

Как я их доверю железной дороге?

А вдруг разбомбят почтовый вагон?

Вдруг с неба – на проносящийся, серый

Состав обрушится бомбовый град,

И письма, любови моей дипкурьеры,

Убитыми будут, во взрывах сгорят?

А коль «кукурузник» по весям и высям

Их понесет, но собьет его фриц?

И высыпятся треугольники писем,

Как белые перья подстреленных птиц.

Но снова и снова солдаты усердно

Тоску и любовь свою шлют на восток.

Ты все-таки жди – треугольный, как сердце,

В косую линейку тетрадный листок.

1944

ПОЗЫВНОЙ

За эти дни, с момента приземленья,

Я все забыл, про все, чем дорожили.

Про все, что было...

До прыжка в их тыл

Ты так далеко,

Что уже не верю,

Что на одной земле

С тобой мы жили,

И в этом веке

                      я тебя

                                любил!

Теперь ни писем, ни открытки малой.

Но что все письма! что все телеграммы!

Междугородные переговоры!

И голуби, летящие домой.

Я знаю: есть особые сигналы,

Есть внутри нас

Бессонные экраны,

Сердец взывающих

Радиоволны.

И каждый миг

                      ты связана

                                       со мной.

Когда в полете голуби замерзли,

Когда готовят черные конверты,

Над спящей всей

Поверхностью земной —

Стучит, стучит

Родного сердца морзе!

Читай, читай,

Пока не рвется лента!

Ты слышишь

                    мой последний

                                            позывной?

Восточная Пруссия, 1944

* * *

Как ты играла, девочка, Прокофьева!

Вмиг – пронесется в памяти опять.

Солдат бежит на проволоку, в кровь его

Рвут крючья, рвут.

Не время вспоминать.

На кольях нити проволоки, как ноты,

Колючки – как бемольные значки.

Сейчас смертельное аллегро для пехоты

Война сыграет,

Рвя тела в клочки.

Мне в лазарете голову жгут мысли,

Как первых скрипок взвизг, как альт, как нож.

Ведь даже аттестата мне не выслать.

Как ты живешь?

Ну как ты там живешь?!

Как ты игра... я рушусь под наркозом

В провал, летя, сметенный на лету

То скрябинским апофеозом,

То канонадой, все смешав в бреду…

1944

КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА

Буграми, оврагами,

                               в полях, за окопами прямо

Колючая проволока бежит,

словно кардиограмма.

Зигзагами графика

                             солдатских смертей и потерь

Колючая проволока бежит

в предрассветную темь.

И кажется мне,

                        пока еще темен зенит,

Что ею весь мир, как лентой подарок, обвит!

Не лентой – цепями,

                                 аж брызгает грязь в лицо,

Военная проволока Земли обвила колесо.

Вон стали и звезды

                             пучками колючек

                                                        стыть,

И утренний лучик —

                               как проволоки мертвая нить,

С пучками колючек,

                               будто с бутонами роз,

Магнитно маячит... чтоб вдруг на нее я пополз!

Пока я лежу

                    и тикает сердце-часы,

Стальные стручки наверно уж в каплях росы?

Но будет приказ,

                          и пойду,

                                        пойду сквозь дым,

И каждый пучок разрастется в разрыв звезды!

Как взрывы сверхзвезд,

                                     в глаза нам, по одному...

Пойду в полный рост, на колючку

наденусь в дыму.

А коль уцелею,

                         указов, уставов сталь

Такою же цепью обвяжет годов моих даль.

Непреодолимо...

                           Но всходит, разъяв кольцо,

Любимой, туманной, забытой мадонны лицо!

Улыбкой в слезах

                           сияя, светя с высот,

Все цепи она, как с ресниц паутину, сметет.

1944

КАКАЯ ТИШИНА!

Отчего: невесомость, невескость?

Нереальным все видится мне?

В тишине такой деревенской

Будто я под водой в глубине.

Ни ракет, ни стрельбы кругом,

И ни мин, ни другой мороки.

Как на небе, на формировке

Рота, где-то, в краю другом.

Хоть рукой тишину такую

Можно трогать и колупать.

И мы все по домам тоскуем.

Да и как не затосковать!

Горы, гурии с коромыслами.

Воз плетется, покой на всем.

Под навесом – совсем немыслимо!

Конь похрупывает овсом.

Как с похмелья, по тропкам, рощам

Мы слоняемся все, не прочь

Поработать, крестьяне, в общем...

Мы напрашиваемся помочь.

За водою смотаться мигом.

Подновить ивняковый плетень.

И до странности смирно, тихо

Деревенский смеркается день.

Козы, камни в мохнатой плесени.

Дивно все мне, что вижу тут.

Словно после долгой болезни

В первый раз я встал и иду.

И все в мареве сирени и сена.

Огоньков слепота кругом.

А па улицах так сокровенно

Пахнет в сумерках молоком,

Чуть пойдут, разбредаясь, коровы,

Этих улиц лиловая мгла!

Кто сказал о войне о суровой,

На которой мы были вчера?

На задворках навоз и наледь,

И дымок... подморозило, знать.

И не могут – сердца не оттаять,

И по дому – не тосковать!

Карпаты, 1944.