Текст книги "Двадцать рассказов"
Автор книги: Александр Каменецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)
Господин Редактор, возбудившись до такой степени, что даже слегка взмокла лысина, с отменной учтивостью взял отважную девицу за мягкий локоток, сунул ей в кулак виновницу всех бед гвоздику и повел прочь, заговорив при этом негромко и вкрадчиво, но так, чтобы точно услышали и все остальные:
– Вы даже представить себе не можете, какие казусы случаются иногда на приемах и вечеринках, где собираются сливки общества! Однажды на завтраке, устроенном в честь Трумэна Капоте Американским Пэн-клубом, мне довелось сказать краткий тост...
Беда миновала, и все вздохнули спокойно, тем более, что в зал входили новые гости. Предводительствовал им некто вроде перекормленного римского патриция с выражением утонченной брезгливости на красивом белом лице, – господин Издатель. Ступал он тяжело и уверенно, словно позади него, бряцая начищенным до блеска оружием и поднимая клубы потревоженной пыли, шагала целая когорта, – меж тем, это были всего-то трое или четверо преданных беллетристов с воспаленными от тяжелой работы и плохих мониторов глазами. Еще издали завидев своего давнего, со времен совместных заседаний в парткоме, врага, господин Издатель дьявольски прищурился, как будто сейчас из-за его спины метнется в негодяя дротик, скривил тонкие губы отменной, достойной лучших зрителей, ухмылкой, круто развернулся и прошествовал в другой конец зала, куда, видимо, под стать гетерам, поспешила стайка официанток. Обдав друг друга потоками греческого огня, противники заняли боевые позиции каждый на своем фланге, собирая под штандарты верную рать, и теперь, если слева слышалось: "...когда Грэм Грин угощал меня настоящим скотчем", то справа отзывалось эхом: "...очаровательная Лиля Брик подарила мне на память свою фотокарточку с автографом".
Спустя четверть часа объявился и господин Писатель в черной шелковой рубашке и таких же черных, известных всей стране очках. Торопливой походкой, стараясь оставаться неузнанным и глядя прямо впереди себя, он забежал в дальний угол, упал в глубокое кресло подальше от света и тотчас принялся раскуривать нечто, вполне смахивавшее на марихуану. Его старания увенчались успехом: от толпы репортеров отделилось несколько человек, и в темном углу начались возня и барахтанье, перемежаемые тяжелыми вздохами: там брали интервью.
Но только тогда, когда в зал уже битком набилось и прессы, и редакторов, и издателей, и литераторов, пробил час настоящих людей, и они нагрянули под руку со своими женами и подругами. Официантки просияли и зарделись, как монахини при виде Господа своего; шепот и ропот повсюду одновременно стихли, и лишь биение сердец – да едва слышно, словно бряцание небесных лир, позвякивали драгоценные подвески на шеях преобразившихся крестьянских дочерей, гордо ступавших среди восторженных бликов фотовспышек...
Сразу закипела, забурлила, заиграла радостная жизнь, хлопнули торжественно бутылки шампанского, словно высадились, наконец, из летающей тарелки прелестные зеленые человечки, чуждые всех горестей земных, и принесли с собой обетование новой, благоуханной и счастливой жизни, которую они испокон веку ведут на далекой планете Икс.
– Чтоб ты знала, дорогуша, – говорила одна дама в кротовом жакете другой, в соболях, – брюлики надо брать только голландской огранки. Южноафриканская не канает, говно полное.
– Не гони! – вспыхнув, отвечала ей подруга. – Я всегда беру "Де Бирс", а это – самая ЮАР, и пролетает твоя сраная Голландия, как фанера над Парижем.
– Кстати, насчет Парижа, девочки, – вступила третья грация в откровенном алом платье, выгодно подчеркивавшем формы, достойные кисти Лукаса Кранаха. – Чтоб вы тут не спорили, настоящий консенсус – это "Картье". Точнее, самый цимес.
И пока они искали золотую середину, время шло, а вершители судеб человеческих все не появлялись, запаздывали, их ждали с нетерпением, но какое уж тут нетерпение, если речь идет о вершителях судеб! Приходилось довольствоваться друг другом и праздной беседой, которая, как ни крути, все вертелась вокруг темы дня.
– Не понимаю, господа, за что ему дают эту премию, – говорил, подкручивая седой холеный ус отставного гусара с дурной репутацией, господин Режиссер, предмет страсти нескольких поколений бальзаковских женщин. – Подумаешь, кумир шестидесятников, диссидент, подумаешь, всю свою жизнь писал в стол. Ну и что? Чем это он так, интересно, прославился, чем, прошу прощения, так осчастливил всех нас?
– Ну-у, это вы не правы, – густым, сытным басом, с наслаждением растягивая слова, отвечал господин Издатель. – Вот, например, мы подготовили к празднику замечательное трехтомное собрание сочинений на мелованной бумаге с золотым обрезом, а комментарии к нему предоставил сам господин Академик, да-с! Разве это ни о чем не говорит?
– Говорит, еще как говорит! – прошипел из-за спины господина Режиссера господин Редактор, которому застарелая ненависть не дала усидеть на месте. – Вы бы лучше поделились с нами секретом, кто это так щедро оплатил забаву в трехтомником? На чьи денежки получились и золотой обрез, и мелованная бумага? А?
– Бог ты мой! – затрясся господин Издатель в припадке гомерического хохота. – Хотел бы я знать, как в ваш журнальчик просочились лагерные дневники, не вошедшие в мое издание? Ну-ка, отвечайте!
– Не надо ссориться, друзья мои, – примирительно помахал руками господин Режиссер. – Просто давайте посмотрим правде в глаза. Проклинать Советскую власть сейчас так же актуально, как хана Батыя. Никого уже не интересует, зачем там бодался теленок с дубом, это вчерашний день...
– В котором мы не так уж плохо жили, – зачем-то вставил господин Издатель.
– Да, – коротко согласился господин Режиссер, – однако теперь предпочитаю оставаться над схваткой и скажу прямо: все эти творения давным-давно поела моль, и место им на самой дальней полке какойнибудь пыльной провинциальной библиотеки. Согласны?
– А все-таки, жалко старика, – вздохнул господин Издатель. – ЕйБогу, жалко. Вся жизнь в итоге – псу под хвост. И могила с золотым обрезом.
– Разве вы не чувствуете, что все это – сплошная иллюзия? господин Писатель обратил к ним философский взор из-за непроницаемо темных стекол известных всей стране очков. – Дутая премия, дутая слава, бессмысленные труды ради раздувания нелепого собственного "я", которого, как известно, не существует...
– Нет уж, позвольте! – взвился господин Редактор. – Что все кругом иллюзия – допустим, что премия дутая – факт, но вот сумма, которую ни за что ни про что получит этот старый фигляр, очень даже реальная. В очень реальной валюте.
– Да бросьте вы, – снисходительно усмехнулся в усы господин Режиссер. – Как раз хватит на то, чтобы съездить напоследок в хороший круиз по Средиземному морю и умереть с сознанием того, что справедливость всегда побеждает. Меня беспокоит другое, господа, а именно то, что нас, творческих людей, втягивают в какие-то сомнительные политические игры, заставляют плясать под чужую дудку...
– ...что мы охотно делаем, – съязвил господин Редактор, но тут грянул гром посреди ясного неба, и в зал вступил собственной персоной господин Мэр, окруженный многочисленной свитой.
Выглядел он как человек, чудом избежавший заслуженного наказания, и оттого излучал счастье на все четыре стороны света, включая верх и низ. Господин Мэр покровительственно оглядел толпу, терпеливо переждал рукоплескания и фотовспышки, а после коротко и по-деловому бросил:
– Ну что, пора начинать. Где у нас тут именинник?
И никто не заметил, как вслед за господином Мэром в зал осторожно вошел ничем не примечательный молодой человек, только тем и отличавшийся, что умением попадать на разные сборища, куда таким, как он, путь заказан раз и навсегда. Никто не обратил на него внимания, поскольку в эту самую минуту лично господин Мэр выводил на залитую светом сцену крохотного семенящего старичка, одетого в потертый и остро пахнущий лавандой полосатый костюм, больше похожий на больничную пижаму. Вид у старичка был такой, что не доставало только авоськи, чтобы живо представить его в какой-нибудь естественной среде, например, в очереди у молочного магазина, в поликлинике или в ЖЭКе. Более всего он напоминал матерого стреляного воробья, которого уж точно не проведешь на мякине, да никому, собственно, это и в голову бы не пришло, тем более, что клевать мякину давно уже стало нечем. Впрочем, именинник высоко держал сухонькую хрупкую головку с розовыми пятнышками вместо волос, задорно топорщил остатки чеховской бороденки, шнырял глазами в разные стороны и пережевывал беззубым ртом какие-то слова – наверное, благодарил.
– Господи, Твоя воля! – всплеснул руками господин Редактор.
– Тс-с-с! – прошипел в ответ господин Режиссер. – Будет скандал, вот увидите, будет скандал.
На сцене старичок вдруг обеспокоился, засучил одновременно руками и ногами, так что господину Мэру пришлось едва ли не силой втиснуть его в кресло и сунуть в руки охапку цветов, в которой будущий лауреат сразу же потерялся. Гости разглядывали героя дня с осторожным любопытством, как маленькое противное животное, которое чем-то отличилось и заслужило внимание дрессировщика, а сам господин Мэр на его фоне вдруг оказался в весьма щекотливом положении, словно приличный человек, вынужденный прилюдно открыть существование престарелого больного отца, уже давно помещенного в известного рода клинику.
– Фу! – чересчур громко вдруг прыснула вдруг, засмотревшись, одна из дам, но перепуганный супруг ее на глазах у всех зажал окаянную пасть мозолистой пятерней с крупным перстнем и что-то такое сказал, отчего дама сразу почернела.
– Н-да, – тихо произнес господин Редактор. – Как бы его не хватил удар во время церемонии.
– Куда смотрели имиджмейкеры? – одними губами спросил господин Режиссер.
– Позор, – не открывая рта, констатировал господин Издатель.
Тем временем господин Мэр вполне овладел собой и твердой рукою ухватил микрофон как гранату. Этот недвусмысленный жест подействовал незамедлительно: гнусные чары рассеялись, и вместо дряхлого полудурошного папаши на сцене с достоинством сидел живой классик отечественной литературы, кумир шестидесятников, звезда самиздата, диссидент и страдалец за правду, совесть своей эпохи, замечательный и юный душою, в сущности, человек.
– Вот так-то лучше, – вполголоса пробормотал господин Мэр, глядя на усмиренное человеческое стадо, а затем убежденно заговорил хорошо поставленным баритоном: – Уважаемые дамы и господа! К сожалению, Бог не наградил меня писательским даром, и если честно, даже читать мне некогда. Ведь если бы я мог тратить время на чтение, некому было бы ремонтировать дороги, разбивать сады и парки, строить новые дома и так далее. Наверное, потому, что я немного читаю, наши горожане пользуются всеми теми благами, которые приносит разумное хозяйствование. Они-то как раз и сделали свой выбор, от их имени, молодых и старых, мужчин и женщин, взрослых и детей, я уполномочен заявить: единственным достойным кандидатом на литературную премию "Золотой стилос", учрежденную нашей мэрией, является этот человек, сидящий перед вами!
Гром оваций прервал его как раз в том месте, где господин Мэр сделал долгую и многозначительную паузу.
– Пусть наши горожане наслаждаются светом и теплом, – продолжал он, – пусть никогда не останавливаются лифты, а в подвалах не текут трубы. Пусть процветают бизнес и свободный рынок, чтобы каждый из нас мог честно заработать себе на хлеб – на хлеб и на хорошую книгу. А мы, скромные труженики городского хозяйства, сделаем все возможное, чтобы те прекрасные чувства, которые вызывает у вас чтение, не омрачались случайными бытовыми неудобствами. И если нашей команде удастся победить на предстоящих выборах, вся страна будет жить в тепле и читать классику! – победоносно закончил он и утер лицо белоснежным носовым платком, как человек, с достоинством превозмогший злую судьбу.
– Кто речь-то сочинил? – растроганно спросил господин Режиссер господина Издателя из-под лавины аплодисментов.
– Господин Писатель, кто ж еще, – как нечто, само собой разумеющееся, задумчиво ответил тот. – Большой талант.
– Между прочим, свой новый роман господин Писатель обещал в первую очередь нашему журналу! – ввернул господин Редактор, но тут господин Мэр сделал повелительный жест, и все разом умолкли.
– А теперь слово имениннику!
Зал затих, как часто бывает в цирке, когда объявляют сложный и даже неправдоподобный номер; детским любопытством горели сотни глаз, словно балаганщик вот-вот покажет чудесную в своем роде мартышку, что за долгие годы жизни среди людей обучилась, наконец, говорить, и тем самым убедительно доказала правоту науки. Именинник и лауреат бойко проковылял к микрофону и начал, пришепетывая, причмокивая и глотая слоги:
– Милые мои!.. Сегодня мне так радостно быть среди вас... Эти улыбки, эти ясные, светлые лица говорят об одном: мы победили. Да, победили! – взвизгнул он и угрожающе потряс кулачками. – Прошлое исчезло навсегда, и теперь впереди у нас чистый, свободный путь... в будущее... к свободе... Еще встанет наша многострадальная Родина с колен! Еще увидим мы небо в алмазах, как говорил наш великий... – тут старик, на счастье, зашелся хриплым булькающим кашлем, который тщательно утопили в дружных хлопках облегчения.
...Пили долго, и разъехались поздно.
– Да уж, – бормотал заплетающимся языком господин Режиссер, усаживаясь в машину, господину Издателю, – как говорили древние афиняне, "не забудь умереть"...
– Memento mori, – охотно соглашался господин Издатель, а господин Редактор уже храпел в беспамятстве на заднем сиденье.
И никто, конечно, не заметил, как исчез молодой человек, только и отличавшийся способностью проникать на разные сборища, куда таким, как он, путь заказан раз и навсегда. Молодой человек свернул в переулок, поглядел на часы и, бодро похрустывая снежком, зашагал к метро. Затем остановился, достал сигарету, прикурил, поднял кверху глаза и вдруг нечаянно, ни о чем таком не думая, увидел небо в алмазах.
Великолепное, безмятежное и далекое, оно раскинулось над миром, прочно защищая высшие сферы от человеческих испарений, но мириады драгоценных камней утешительно сияли всем, как в витрине ювелирной лавки.
ДАР
"Дары различны, но Дух один и тот же,
И служения различны, а Господь один и тот же".
1-е Коринфянам, 12; 4-5
У меня есть дар; редкий талант, удивительная врожденная способность. Скажем прямо, такие вещи на дороге не валяются, попробуй сыщи на белом свете такого, как я, – наверняка не сыщешь. Дар мой достался мне, возможно, с родительскими генами, хотя в семье моей испокон веку не водилось ничего подобного; слава Богу, талантами род наш не отличался, все прожили свою жизнь честно, тихо и неприметно, тревожась лишь о вещах насущных. Да ежели разобраться, наследственность тут вообще ни при чем. Разве не слыхали вы о том, как изменяется человеческий организм под воздействием солнечного и лунного излучения и иных вредных воздействий, которых в наш век хоть отбавляй. Так-то; даже яблоки, говорят, опасно есть. Но что до меня лично, скажу одно: никаких сознательных усилий к раскрытию своей способности я не прилагал, она обнаружилась сама, весьма неожиданно, и оттого следует считать ее отнюдь не благоприобретенной.
Вы, конечно, тотчас станете причислять меня к тем сорванцам, что при любой возможности торопятся выставить себя напоказ добрым людям: вот-де, полюбуйтесь, каков он я! Ах, нет, это ужасное заблуждение. Дерзких негодников, конечно, вокруг пруд пруди, им только дай волю, враз обступят тебя со всех сторон и примутся кривляться, как мартышки. Им, если кого три раза на дню не одурачат, и жить не в радость, таковы эти прохвосты. Способностей у него с гулькин нос, а крику-то, крику! Порою просто уши закладывает. Иной, скажем, напишет книжку и тычет ее всем под нос, и столько от него шуму, столько ненужной вокруг него болтовни, просто с души воротит. То же и с пением песен: молодые девицы, все разнаряженные, вертятся перед публикой, как ослиный хвост, и всем от этого весело, а я скажу: одно сплошное баловство без смысла, вот что значат эти девицы.
Нет, нет, уж я-то не таков! Меня еще попробуй затащи на сцену, дудки – вовек не соглашусь, хоть озолоти. Чего мне там делать, скажите на милость? Развлекать толпу, словно акробат или дрессированная лошадь? Конечно, многие сейчас на что угодно горазды за деньги, но не я. По мне, сознаюсь, нет ничего хуже, нежели лишний раз обратить на себя внимание. Я-то человек смирный и тишайший, беспокойства не терплю, промолчу, если надо, или сверну за угол, только бы не ввязаться в какую-нибудь историю. Жизнь и так сложна: чего только не выдумают люди, пытаясь заманить тебя в ловушку! Притом, еще неизвестно, где подкарауливает смерть: сел, допустим, человек на трамвай, сердце хвать – и нет его, испустил дух. А он, может, в гости ехал, может, купил цветов, конфет и бутылку вина, может, кое-что себе надумал такого по дороге насчет предстоящего визита... беда, просто беда.
Однако, скажете вы, довольно предисловий, давай, выкладывай, наконец, чего ты там затеял. Охотно; вы-то, небось, никогда и не узнаете, кто я такой, где живу и прочее, потому бояться мне нечего, расскажу все как есть. Если даже какой-нибудь скабрезник примется похохатывать и обижать меня, шут с ним, ведь он понятия не имеет, над кем смеется, я-то настоящий сижу здесь, а скабрезник держит в руках бумажную книжку, и пусть его.
Ну, начну: дар мой открылся совершенно случайно, без всякой на то особенной причины или стечения обстоятельств. К тому времени я уже прожил изрядное количество лет, извлек из жизни немало уроков и сделал множество полезных наблюдений, которые, к сожалению, не добавили мне счастья. Не стану их здесь перечислять, мои неутешительные выводы, они и так достаточно известны. Но итог всей моей тогдашней жизни выглядел печально: самым огорчительным, что я обнаружил, было полное отсутствие во мне некоей основы, внутреннего прочного стержня, на который можно было бы опереться в трудную пору. Еще неопытным юнцом пробовал я исследовать человеческую природу, и все удивлялся, как мы не умираем от тоски при виде собственного ничтожества. Вот, казалось бы, выглянешь из окошка на улицу и видишь, как движутся в разные стороны десятки людей с самым серьезным видом, а на самом деле даже мелкие муравьи, обремененные своей биологической задачей, имеют куда больше смысла и содержания в жизни, нежели мы, люди. Ах, думал я, как же обрести внутреннюю свободу и твердость, как произрастить в себе семя стойкого характера и высокого духа? Я пытался и пытался, но после оставил эту затею, посвятив себя, по примеру родителей, мелким насущным необходимостям. Пыл мой, к счастью, совершенно угас; я перестал терзать себя извечными вопросами бытия, и все сомнения благополучно отпали. Я отчетливо знал, что нет на свете ничего важнее, чем задачи текущего дня, а день завтрашний, согласно евангелисту, позаботится о себе сам.
И надо же было моей судьбе так круто измениться! Теперь я стал другим, хотя внешне выгляжу совершенно так же, как и прежде; ничто в моем поведении, в моих словах, в моем распорядке дня не выдает случившейся перемены, да и рискованно, знаете ли, менять привычный уклад: станут еще шушукаться, показывать на тебя пальцами и выдумывать всякие истории. Так не пойдет; вы никогда не отыщете меня в толпе, никогда не узнаете меня в обыкновенном прохожем, никогда не выдам я своей тайны, и уж если и взялся за перо, то лишь затем, чтобы своим примером наставить и утешить тех, кто нуждается в утешении и наставлении. Пусть и бессмысленна эта затея, ведь дар, он и есть дар, с ним надо родиться, однако же совесть моя требует предпринять эту попытку; мало ли что, может один из тысячи, прочитав эти строки, прольет слезу благодарности и сделается счастлив.
Итак, я возвращался со службы в отвратительном настроении. Тому было много причин: уже сама по себе необходимость работать, добывать деньги на пропитание, невыносимо скучна и тягостна, к тому же, ты несешь бремя ответственности, и страх быть наказанным никогда не оставляет тебя, докучает начальство с его бесчисленными придирками, а коллеги строят козни. Но это еще ничего, если бы не ноябрь: в ноябре я определенно болен, это невыносимая пора, когда голые черные деревья заполоняют улицы, мокрые и истощенные, словно их, как осужденных преступников, сбивает в толпу и гонит куда-то толчками свирепый ветер, перемешанный с хлопьями снега, а они тянут кверху тонкие руки, то ли в немой мольбе, то ли защищаясь от невидимого бича; вот-вот – и тебя тоже поволокут вместе с ними, хотя ты не совершил ничего дурного, сорвут приличную одежду и швырнут, как последнему из мерзавцев, полосатый балахон, скуют запястья железом и, даже не дав попрощаться с родными, швырнут в бездну хаоса, где нет ни начала, ни конца, где вся надежда – на скорую смерть, а вся отрада – видеть муки ближнего, еще более злые, нежели твои. Да, ноябрь ужасен... Однако разве можно найти что-либо ужаснее, нежели ожидать трамвая промозглым ноябрьским вечером, когда черное беззвездное небо нависает над головой, а тусклые фонари зловеще подмигивают, показывая издалека скрюченную фигуру неизвестного прохожего, что идет сюда, засунув руки в карманы, – кто знает, что у него на уме? Ведь кругом ни души, и только дождь долдонит о жестяную крышу трамвайной остановки...
Вот так стоял я однажды, одинокий, как может быть одиноким только человек среди людей, – стоял и ждал. Определенно, мне не стоило оставаться на месте так долго, ведь трамвайные провода, как выяснилось позже, оборвались – следовало собраться с духом и идти пешком, однако слишком уж холоден был ветер и слишком силен дождь. Кто знает, думал я, зачем я вообще здесь нахожусь – здесь, а не в каком-нибудь уютном, теплом и безопасном месте, ведь и звери имеют норы, и птицы – гнезда, а сын человеческий мерзнет и мокнет, и устроен он чересчур сложно для того, чтобы испытывать равномерный покой существования, как все прочие живые твари. Неужели, стонал я, Кто-то, задумавший и создавший нас такими, каковы мы есть, сотворил также и этот ноябрь, и этот дождь, и меня самого, продрогшего, и собрал все созданное в единое место и время, – но зачем?
На тягостной, безысходной ноте я докурил последнюю сигарету и швырнул окурок далеко прочь от себя, в темноту. Однако же, он не канул, не растворился в едком сумраке, а улегся, точно и бережно, на сверкающее полотно рельса. Это было так странно, так необычно, что я оторопел: согласно законам физики, никто и никогда не может сделать так, чтобы окурок упал прямо на рельс и остался там, если принимать во внимание силу ветра и ливень. Это определенно противоречило всему, что я знал до сих пор относительно выброшенных окурков: несмотря на все наши усилия, они летят куда попало, в самые неподходящие места. Однажды, например, я стоял у самой мусорной урны, однако же, мой окурок попал в маленького ребенка, игравшего совсем неблизко, в двухтрех метрах поодаль. В другом случае я метил в лужу, огромную лужу, целый океан, промахнуться мимо которой было совершенно невозможно, но что вы думаете? Промахнулся.
Это знакомо всякому курящему человеку: окурки летят Бог весть куда, но этот мой окурок, с ним случилось чудо, и я вдруг чему-то безумно обрадовался. Надо же, выходит, еще не все потеряно, выходит, есть щелочки, сквозь которые можно улизнуть от дьявольского миропорядка, вопреки всем правилам и законам, которые внушены сызмала, к которым привык как к зловещей данности! Вы, конечно, удивитесь: чего это дурак так разошелся из-за своего паршивого окурка? Ведь никто не делает космических выводов, если происходит нечто неожиданное, например, падает на землю полностью исправный самолет или совершенно здоровый человек умирает от закупорки мельчайшего сосуда. Нет, мы терпим и сносим эти случайности без особого трепета, в чем же он увидел повод для радости? Как, простите, вонючий, раскисший под дождем окурок способен повлиять на движение светил?
Признаться, мне трудно ответить на такой вопрос, он слишком туп и прям для исчерпывающего ответа. Но что случилось, то случилось, и не мне судить о причинах и следствиях. Собственно, я окончил тот день быстро и энергично, затем обо всем забыл, и прошла целая неделя, прежде чем вспомнил снова. Была все та же трамвайная остановка, все тот же сырой ноябрь, и последняя сигарета в зубах. Ничего особенного в голове у меня не вертелось, никаких тягостных мыслей, и кругом были люди, и погода установилась относительно теплая. Я бросил окурок даже не посмотрев, куда он, собственно, полетел, мне не было до него никакого дела, тем более, что приближался – на сей раз строго по расписанию – трамвай, однако краем глаза я успел заметить на рельсовом полотне мерцающий огонек. Чудо свершилось дважды!
Однако дар свой я распознал нескоро, ведь разбрасывать окурки отнюдь не самое важное занятие в жизни. Но всякий раз, когда я курил вблизи трамвайного пути, мой окурок приземлялся точно на рельс. Тут уже не могло быть никакой случайности, никакого стечения обстоятельств: источником чуда был я, и только я. Конечно, пришлось провести множество экспериментов, чтобы понять, как именно все происходит. Я даже стал вести дневник наблюдений, куда пунктуально заносил всю необходимую информацию: где именно ставился опыт, в какое время суток и при какой погоде, с какой силой, под каким приблизительно углом я бросал свой окурок и как именно. Спустя месяц я понял, что стал обладателем самого редкостного из человеческих дарований – умением с дистанции до пяти метров укладывать окурок на трамвайный рельс с помощью любого метательного движения. Мне не нужно было сосредотачиваться, я мог находиться в любом состоянии духа; сила и способ броска также никак не сказывались на результате, достаточно было просто подумать о том, чтобы окурок упал на рельс, – и вот он лежит, голубчик! Не имела значения марка сигарет, с фильтром они или без, мои или чужие, докурены наполовину или до фильтра. Сигарета не ложилась на рельс, если была целая и если я бросал ее не в направлении трамвайного полотна. Не удавались также эксперименты с папиросами и сигарами, во всех остальных случаях все происходило по единому сценарию: изящный пируэт завершался неправдоподобно точным приземлением. Притом, я мог повторять это несчетное число раз; однажды я уложил рядышком ровно двенадцать окурков!
Таков он, мой талант. Что скажете? Ну, для начала вы можете мне, конечно, не поверить: как это так, чтобы человек мог безо всякой тренировки, с кондачка вытворять подобные фокусы? Погодите, тут явно нечисто; если даже он говорит правду, в чем никакой уверенности нет, значит, упражнялся многие годы, совершенствовал свое мастерство, а теперь выдает плод многолетнего труда за врожденную способность. Господа, возражу я вам, где это видано, чтобы человек тренировался в метании окурков? Это за границей некоторые вытворяют что угодно, лишь бы попасть в Книгу рекордов Гиннесса, а у нас, при нашей жизни, никто не станет забивать себе голову таким чудачеством, когда есть дела поважнее. Тогда те из читателей, кто умней, поразмыслят и спросят: чем же тут гордиться? Играл бы он на музыкальном инструменте, или умножал и делил в уме шестизначные числа, или, на худой конец, работал бы ногами на пишущей машинке, тогда еще куда ни шло. А так... постыдился бы.
Верно, верно, мне и самому нелегко пришлось. Что с ним делать, с этим даром? Куда приложить? Уж не прикажете ли выступать в цирке? Была пора, когда я и вовсе отчаялся, полагая, что Создатель опозорил и наказал меня. Неужели не мог Он подыскать что-нибудь стоящее? Ведь я, если говорить начистоту, совершенно лишен иных талантов и склонностей, разве что пробовал в школе писать стихи, но сейчас о них и вспомнить совестно, такие они были. Оттого-то я и тосковал, тем и мучился, что представлял из себя одно сплошное порожнее место, голый пустырь, где никакая добрая трава расти не хочет, только сорняки. Ведь как хотелось к звездам, как хотелось ненапрасной, бодрой и жаркой жизни, проведенной в борьбе, падениях и взлетах! И вот – окурки... Что и говорить, незавидная участь.
Однако же, потом я образумился. Ведь у каждого своя стезя, каждый отмечен по-своему, и уж если дана тебе способность, не богохульствуй, радуйся. Пускай кривляется на сцене размалеванная девица, пускай визжит скрипкой лауреат, пускай все они малюют свои картины, прыгают в длину и в высоту, издают книжонки, двигают горы – я останусь на своем месте, неузнанный, неприметный, неся в себе удивительный, понастоящему редкий, ни с чем не сравнимый дар, о котором никто никогда не узнает, дар, который мог бы прославить своего обладателя в веках, поскольку никто и никогда не уложит с пяти метров на рельс двенадцать окурков подряд, тем более, при сильном ветре, этому нельзя научиться, будь ты хоть семи пядей во лбу. Давайте, развлекайте нас, жалкие клоуны, мечите перед нами свой дешевенький бисер – великий Никто, гениальный Аноним не слышит и не видит вас, он счастлив и пребывает в безмолвии.
ДЯДЯ СТЕПА
Уж если кому и приходилось на белом свете туго, то не вам и не мне, и не тем людям за окном, что тащатся в своих автомобилях незнамо куда, но точно не за своим счастьем, а человеку по имени Степан. Ведь кого чем наградил Бог; кое-кто и вовсе не радуется такой награде, а Степан и подавно. Как такому веселиться, если посмотришь на него и только вздохнешь. А ведь, самое главное, было бы из-за чего горевать: подумаешь, вымахал парень с пожарную каланчу, ну и что за беда? Другой вот от горшка два вершка, грудь-спина колесом, ковыляет на своих ножонках-отросточках, а Степан-то – эх, гляди какой! Но разве скажут люди: великан? Куда там, обзовут или шпалой, или оглоблей, или еще придумают чего похуже, и ходи себе как идиот, поплевывай на обидчиков сверху, да ведь на всех и слюны никакой не хватит. Трагедия!
Родился Степан большим мальчиком: четыре с лишним килограмма и полметра росту, так что едва не погубил свою бедную мамочку. Врачи только руками разводили: такая маленькая женщина, по правде говоря, совсем коротышка, и в животе, вроде, разве что хорек поместится, а вот взяла и родила здоровенного богатыря. Легко сказать – родила: пришлось в причинном месте столько раз покромсать, что когда, по числу разрезов, дожил Степан до семнадцати годков, был он уже здоровенным верзилой, хоть показывай в цирке за большие деньги как чудо света. Хотя, говорят, все пошло от воспитания: намучившись родами, мать решила остатки своей небогатой жизни перелить в дитятю, а тому, выяснилось, только волю дай. "Расти, сынок, – все приговаривала мама, – расти большой-пребольшой..."
