Текст книги "Двадцать рассказов"
Автор книги: Александр Каменецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Иногда больной пытался вспомнить какие-нибудь события, которые привели его в лечебницу, ведь эти события обязательно должны были произойти с ним, но прошлое рисовалось туманным и неопределенным, как сюжет давно, еще в школе прочитанной скучной книги с нарочито сложной интригой и ходульными персонажами. Кульминация совершенно выпала из его памяти, а развязка состояла из путанных неприятных фрагментов сугубо медицинского свойства, которые ничего не объясняли. Впрочем, пребывание в стенах лечебницы не удивляло и не огорчало больного, он считал свое состояние вполне естественным и не делал различия между прошлой свободной жизнью и нынешним заключением. Его склонность трезво оценивать положение вещей и делать соответствующие выводы врачи, не найдя другого выхода, включили в общую клиническую картину, которую нашли весьма своеобразной и противоречивой, поскольку эти выводы разделяли и они сами. Может быть, именно поэтому, или из уважения к прошлым заслугам, больного поместили в отдельную палату для наблюдений, предоставив, по его настоятельной просьбе, бумагу и карандаш.
Вначале он, подталкиваемый всем своим прошлым опытом, принялся за привычную работу, стремясь достичь, наконец, окончательной точности в описании кромешного мрака существования, вывести, воспользовавшись открывшейся бездной времени, окончательную формулу, контуры которой пытался очертить раньше, прибегая к сложным умопостроениям, метафорам, скрытым цитатам и соллипсизмам, но скоро навсегда оставил это занятие, поскольку увидел все как никогда более ясно. Это открытие очевидно доказывало справедливость пребывания его в лечебнице, поскольку невозможно искренне следовать определенной идее, не воплощая ее всей своей жизнью. Исписанные им листки вместе с оставшейся чистой бумагой он добровольно сдал медсестре, подчеркивая тем самым полную готовность к выздоровлению, в которое она и ее начальство все еще верили. Больной тоже в него верил, разумно считая эту веру обязательной частью своего бреда, и отличался от персонала только лишь тем, что начал готовился к выздоровлению еще в отрочестве.
Много лет кряду он посвятил поискам этого баснословного состояния, просто и доходчиво описанного во многих книгах, упорствовал, предпринимая отчаянные и даже не без риска для жизни попытки, скользя, как ему представлялось, по лезвию бритвы, но всегда, когда чудилось, что путь пройден почти до конца и совсем скоро откроются, сияя великолепием, новое знание и новый мир, он обнаруживал себя у самого начала, на дне глубокого ущелья, из которого однажды твердо положил себе выбраться. Иногда больной видел один и тот же, из года в год повторяющийся сон: круглую комнату со множеством дверей и себя посредине этой комнаты. Какая-то дверь вела к цели, остальные – в никуда, поэтому нужно было пробовать и пробовать, но всякий раз за открытой дверью оказывался неизменный длинный и сырой коридор, извилистый и темный, со множеством тупиков и ответвлений. Этими коридорами больной уныло блуждал до самого утра, ни на йоту не приближаясь к сердцевине лабиринта.
Однажды, исследуя смысл своего сновидения, больной вдруг понял, что ничего другого за этими дверями нет и быть не может, что истинный смысл игры, которую ведут многие люди, подобные ему, как раз и состоит в том, чтобы странствовать пустыми коридорами, озаряя себе дорогу слабым фонариком надежды. Более того, никакого лабиринта с его сердцевиной также нет, поскольку в его существовании отсутствует смысла: существуй смысл, зачем понадобился бы лабиринт?..
Впрочем, теперь эти сложные рассуждения лишь забавляли больного подобно тому, как забавляют наемного убийцу воспоминания о его детских играх в казаки-разбойники. Вся прежняя жизнь, наполненная множеством важных событий и откровений, внезапно рассыпалась, как картинкаpuzzle, превратившись в груду мелких, странной формы кусочков картона, лишенных всякой объединяющей идеи. Теперь больной сознавал, что ничем иным она, в принципе, никогда и не была, поэтому чувствовал себя в некоторой степени освобожденным – еще и потому, что основная его догадка все-таки подтвердилась. Теперь он часто, лежа в постели перед рассветом, выбирал из этой груды случайные фрагменты и подолгу разглядывал их, пытаясь отгадать, что они обозначают. Иногда ему попадались намеки на лицо, или предмет, или пейзаж, тогда больной подбирал объяснение лицу, пейзажу или предмету, а чаще, не напрягая понапрасну память, просто придумывал. Так его прошлое понемногу выстраивалось заново, приобретало новые краски и новую фабулу, которую можно было в любой момент отменить или переиначить.
В теплое время года больной, пользуясь благорасположением докторов, совершал короткие пешие прогулки к реке, сидел у воды в безлюдных местах, прислушиваясь к звукам, долетавшим с противоположного берега. Там жили своей, покойной и монотонной жизнью животные и люди, соединенные общей незамысловатой судьбой. Другой берег существовал отдельно, как бы сам по себе во всем мироздании, словно река, отделявшая его от больного, называлась Стиксом. Ее медленное течение, непрозрачная мутно-зеленая глубина, казалось, были непреодолимы для простого смертного, и пересечь реку представлялось возможным только в одном-единственном случае, но никак иначе.
Созерцая реку и ласточек, ловко охотившихся над самой поверхностью воды, подвижных и беззаботных, больной все чаще отмечал перемены в своем состоянии, вызванные, как он полагал, основательными переделками в его биографии. Длинные и толстые нити-канаты причин и следствий, туго и однозначно, словно телеграфные провода, натянутые натянутые между прошлым и будущим, рассыпались на мириады мелких ниточек, которые теперь причудливо свивались заново, уводя судьбу больного в волнующую неопределенность. Не то сама болезнь, не то пребывание в длительном благотворном уединении медленно делали свою работу, расчищая мусорные завалы, накопившиеся в его душе, напоминавшей Александрийскую библиотеку после погрома. Вереницы невидимых прилежных слуг выметали груды пепла, в который превратились бесценные пергаменты, тщательно откладывали в сторону чудом уцелевшие листки, отмывали от гари полы и стены, покрывая их свежей ароматной краской, заново вставляли широкие оконные рамы и блестящие прозрачные стекла взамен тяжелых, многоцветных и тусклых витражей, сквозь которые едва проникал солнечный луч, печально озаряя бесконечные одинаковые полки, где поверх свитков лежала многослойная, такая же древняя пыль.
Освободившись от этого непосильного груза, больной долгими часами бродил чистыми, переполненными светом, просторными комнатами своего внутреннего жилища, любуясь открывшимся простором. Теперь он понимал, что пожар, охвативший его сознание несколько лет назад, был ненапрасен и неслучаен, но напротив, неминуемо должен был произойти, поскольку, возможно, это и есть итог бесконечных мучительных поисков, трагическая прелюдия, необходимая для того, чтобы засверкала великолепием основная тема, суля еще более торжественный финал. Больной все реже поднимался с постели, наслаждаясь новыми полноцветными ощущениями, и его жизненные потребности становились все более скромными. Врачей это беспокоило, ибо шло вразрез с их надеждами на выздоровление больного, и они прилагали свои усилия прямо пропорционально тому, как он погружался в бездеятельное созерцание.
Наконец, в одну из ночей его разбудил сон: детство, пионерский лагерь в сосновом бору и маленький мальчик со смешным зеленым рюкзаком, в шортах и кедах, уходящий вдаль вместе со своим отрядом по узкой тропе, усыпанной сухой хвоей. Хвоя мягко, словно в заботливые ладони, принимала стопу; лишь изредка похрустывала мертвая ветка, выстреливая в тишину сухим пистолетным хлопком. Громадные, с мальчика толщиной, рыжие древесные стволы уходили почти в небо, где распускались густо-зеленой шелестящей кроной, сквозь которую косыми столбами падал такой же густой, рыжий, вязкий и горячий на ощупь солнечный свет, отчего бор наполнялся деревьями-призраками, с каждым шагом, с каждым поворотом тропы становясь все более нереальным. Кругом, вопреки суровому церковному покою, от самых корней до высоких невидимых облаков, кипела, не показываясь мальчику, тайная жизнь загадочных мелких существ, о которых только и можно было сказать, что они, несомненно, есть. Уверенно и бодро, сосредоточившись на своей цели, мальчики и девочки в красных галстуках шагали в ногу, как настоящий отряд разведчиков-первопроходцев, чужаков в чужом краю, но лес беспрепятственно принимал их в свои недра, любопытных гостей, явившихся без спроса, он ласково дышал им в затылок, окутывая стриженые, набитые обычной ерундой головы этих кукленышей ароматным сонным дыханием, лес принимал их, детей своих извечных врагов, с величавым и смиренным достоинством, приветствуя трелью дятла и благословляя солнечным светом.
Так шел этот отряд, мало что замечая по дороге, чтобы увидеть всего-то навсего заброшенную партизанскую землянку, юные легкие ритмично расширялись, понапрасну впитывая тысячу запахов и звуков, тщательно смешанных великим мастером, как ни одни в мире духи, вот дети увидели все, что хотели, и теперь, перекусив бутербродами, возвращаются в широкий и шумный мир, единственный, который они готовы признать настоящим, туда, где им суждено прожить еще много десятков бессмысленных лет, измотать себя пошлыми драмами, осознать, в конце концов, тупую и неопровержимую правоту азбучных истин, а затем умереть, так и не догадавшись, куда вела их в тот день лесная тропа, почему, зачем выпало им появиться на свет, затем состариться и лечь в могилу. Некоторые из них, например, тот белобрысый голубоглазый парнишка, что топает сейчас в самом хвосте, отставая и прихрамывая на правую, растертую ногу, откроют и внимательно прочтут мудрые книги, объясняющие сущность тяжкой и почти неизлечимой болезни, постигающей человека едва ли не с самого рождения, и в книгах будет сказано, что исцеление всегда рядом, фактически даже, никакой болезни нет, она выдумана докторами, и тому, кто разрубит этот гордиев узел, уготована величайшая из радостей, доступных в бесчисленных мирах. Однако мудрые книги будут закрыты и поставлены на полку, поскольку их обещания, словно пестрые осенние листья, унесет злой и холодный ветер, дующий вдоль обычных городских улиц, и осиротевший прохожий будет прятаться в поднятый высоко ворот дешевого серого пальто и придерживать рукою шляпу, которую ветер всегда грозит сорвать вместе с головой... И никто, скорее всего, никто из бывших мальчиков и девочек так и не вспомнит, что чудо открылось им когда-то в сосновом бору, и разгадка была на ладони, но нора неизвестного партизана казалась неизмеримо важнее и интереснее, лес о чем-то шептал им, но слишком тихо...
Больной вздрогнул, открыв глаза, и увидел в окне, как всегда, то же самое: острые верхушки сосен на далеком холме за рекой. Он встал, собранный и свежий, как будто давно готовился пробудиться именно этим утром, именно в этой палате, замер на мгновение, прислушавшись, но лечебница еще спала; аккуратно заправил постель, которая так и не стала его смертным ложем, мысленно попрощался со знакомыми до последней трещины четырьмя белыми стенами, немногочисленными своими вещами, в которых больше не было никакой нужды, приоткрыл дверь и выскользнул наружу, незамеченный. У крыльца лечебницы стояло прохладное, юное и свежее утро нового дня, струясь туманной пастелью, будто едва-едва, за несколько мгновений до рассвета, был сотворен весь мир, и вот он, еще не застывший, не принявший окончательной формы, со следами руки Творца, дожидается первого гостя и жителя, ради которого и возник из пустоты, готовый вложить в его пальцы хрустящее и спелое, покрытое росой драгоценное яблоко. Больной сделал бесконечно глубокий вдох, словно в его груди открылась новая полость, только и ожидавшая своего часа, утер неожиданно брызнувшие слезы рукавом застиранного халата и бросился к реке. Он спешил, чувствуя, что отведенного ему времени очень мало, вот-вот все вокруг, словно лужа осенним заморозком, схватится объективной реальностью, превратившись в плоский белый экран заштатного кинотеатра, на который безумный киномеханик проецирует нехитрые сюжеты своего ежедневного бреда.
Он подбежал, наконец, к реке, сбросил с себя больничные тряпки и встал на берегу обнаженным, как Адам. Здесь, у последней черты, заканчивались его поиски, заканчивалась вся прежняя жизнь, посвященная, как бы то ни было, великой цели, ради одной которой и стоило жить, теперь достаточно было просто переплыть на другой берег, пересечь выгон, улыбаясь добрым коровам, которые уже давно ждали его здесь, призывно крича вечерами, затем войти под высокие своды соснового бора, там, на холме, и все свершится само собой. Эта картина проступила в воображении больного так ясно и несомненно, что он, не мешкая больше ни секунды, прыгнул в реку и поплыл. Его длинное худое тело скользило в волнах, не встречая сопротивления, как будто река только того и ждала, чтобы поскорее перенести одинокого и почти отчаявшегося странника к его мечте. Она смывала с него слой за слоем маски и позы, которые накрепко прирасли к коже, она растворяла защитную раскраску, в которой уже не было нужды, она исцеляла навсегда, освобождая тело и дух перед окончательным свершением.
Совсем скоро больной ступил на другой берег – другим человеком, без имени и судьбы, белоснежным и чистым, как бодхисаттва. Оступаясь и падая, раня себе колени, но не замечая боли, он торопливо вскарабкался на косогор, ощутил под ногами росную густую траву и увидел коров, которые дружно, все как одна, повернули к нему морды и громко замычали. Вот и я, сказал им мысленно больной, я пришел, наконец, мне осталось совсем немного...
– Пацаны, гля: псих из дурки сбежал! – зазвучал вдруг над лугом высокий и звонкий мальчишеский голос.
– Голый! – удивленно донеслось в ответ с другой стороны.
– Эй, псих, ты чего здесь делаешь? – маленький кудрявый мальчик, босой, с длинным истертым бичом в руке опасливо вышел из середины стада. – Ты буйный?
– Нет, – тихо ответил ему больной, отступая назад, – я не буйный... Я уже выздоровел.
– А-ха-ха! – за спиной больного кто-то залился звонким смехом. Выздоровел! А почему ты голый, если выздоровел?
– Я плыл... мне нужно пройти... пустите меня, пожалуйста, дети...
– Так мы тебя и пустили, – очень серьезно ответил больному кудрявый мальчик, глядя исподлобья, и ловко щелкнул бичом. – Натворишь делов.
– Нет, – прошептал больной, покрываясь едким ледяным потом, пожалуйста, не надо... Вы же добрые... вы можете понять... я не сделаю ничего плохого...
Бич громко щелкнул за спиной больного, ударив упругой воздушной волной.
– Сделаешь, не сделаешь, – коротко стриженый, белобрысый и розовощекий парнишка совсем по-взрослому упер веснушчатые кулачки в бока, – кто тебя знает. Вали отсюда, понял, псих? Топай обратно в дурку.
Оба стояли перед ним, счастливые своей правотой, большой взрослой работой, которую они делают сейчас, ограждая своими слабыми руками, руками будущих мужчин, созидателей и воинов, огромный мир от непрошеного гостя с другого берега, от опасности, которая гнездится в белом господском доме, грозно полыхавшем в лучах рассвета всеми своими окнами, от зла, которое они пока еще понимали просто и однозначно, готовые противостоять ему, – ангелы-хранители Чистой Земли...
– Уходи, – сказал кудрявый мальчик и осторожно подошел ближе, но больной уже летел по косогору вниз, к реке, покрываясь кровоподтеками и жгучими ссадинами.
– Катись, придурок! – закричал другой, белобрысый и голубоглазый, размахивая бичом в воздухе. – И забудь сюда дорогу!
У берега уже стояла лодка, и двое санитаров, забывшие в спешке про свои белые халаты, легко подхватили бесчувственное тело, привычно скрутили полотенцем запястья, благодарно помахали детям рукой и взялись за весла, опуская их в мертвую черную воду, плотную и тяжелую, как ртуть, чтобы поскорее достичь другой стороны.
– Надо же, – недовольно проворчал один из них, – а я-то думал, он почти нормальный.
– Тут нет нормальных, – уверенно ответил ему товарищ.
Примерно в этот момент пульс больного совершенно утих, и перед его внутренним взором, совершенная в своей простоте, предстала окончательная формула кромешного мрака существования, над которой он безуспешно бился долгие годы.
КАНАТКА
В целом система представляет собой скрытое от постороннего наблюдателя колесо (вал, ротор), влекущее по замкнутому контуру череду дребезжащих металлических вагонов. Как правило, вагоны прикреплены к стальному тросу, его еще называют канатом, – отсюда и название. Впрочем, семейство канатных достаточно разнообразно как в техническом смысле, так и в смысле назначения. По сути, конечно, это назначение (функция, миссия) ничего не меняет, хотя зачастую сказывается на устройстве вагонов и стоимости проезда.
Вам, конечно, доводилось хотя бы раз в жизни пользоваться услугами этого, с позволения сказать, транспорта. Возможно, в детстве такое путешествие вызывало больше эмоций, нежели в зрелом возрасте, но, повторим еще раз, все зависит от цели, которую в каждом конкретном случае ставили себе создатели этого медленного, громоздкого, но экологически безвредного приспособления. Взять хотя бы фуникулер. Эта разновидность максимально приближена к реальной жизни, протекающей за пределами безлюдного, как правило, и неудобного для пешей ходьбы пространства, скрасить которое и призван фуникулер. Более всего он напоминает трамвай, лишенный, так сказать, собственной воли: несмотря на внешнее сходство, вагоны фуникулера непосредственно зависят от прицепленного к головному вагону каната, влекомого все тем же невидимым колесом. Сходство усиливается еще и рельсами, по которым движутся вагоны, но есть одно отличие, которое не бросается в глаза, однако при внимательном рассмотрении дискредитирует даже самую идею сравнения с трамваем. На крыше каждого вагона установлено небольшое блестящее колесико, которое движется по тонкому канату; скорее всего, электричество там не проходит (незачем), и это навершие созерцателю технически необразованному служит как бы напоминанием об основном колесе (роторе, вале), выступающем первопричиной происходящего. Впрочем, здесь есть наверняка и какой-нибудь полезный смысл, но вряд ли кто-то из пассажиров часто задумывается о нем.
Тбилисский фуникулер – с него мы, пожалуй, начнем – обладает одним признаком, который позволяет ему держаться в стороне от иных, более или менее праздных собратьев. Он берет начало у подножия величественной и древней горы Мтацминда – надо ли говорить, что конечной точкой поездки как раз и является ее вершина. Пока вы проплываете под весьма крутым углом мимо суровых и торжественных елей на склоне, ум склоняется к аскетическим мыслям и вечным вопросам; если приглядеться к лицам попутчиков-туристов, они испытывают почти те же чувства. Разговоры смолкают сами собой; мамы придерживают за плечи внезапно угомонившихся малышей и сами впадают в некоторое подобие транса, словно на похоронах начальника или народной артистки. Это неизбежно, ведь вы приближаетесь к дорогим сердцу каждого грузина могилам: на Мтацминде покоятся Грибоедов, Нина Чавчавадзе и еще ктото, чьи имена забываются сразу же после того, как фуникулер отчалит обратно. Вообще-то в этом путешествии есть нечто странное: наверху, где человеческое сознание помещает блаженные небесные сферы, стоят усыпальницы. Может быть, Мтацминда недостаточно высока, но если вспомнить Гермеса Трисмегиста с его "что наверху, то и внизу", выходит, все правильно. Лично мне видится здесь торжество цивилизации: с помощью таких незамысловатых средств, как рельсы, колесо и электричество путник с комфортом и в большой компании посещает места, откуда, по некоторым сведениям, нет возврата.
Киевский фуникулер устроен почти так же, но без особой метафизической нагрузки. Он соединяет речной вокзал и Владимирскую горку – даже если вам ничего не говорят эти названия, можно догадаться, что под таким же острым углом неутомимое колесо влечет там по склону вереницу вагонов. Пользуются им и туристы, и местные жители; детям здесь можно шуметь, а женщинам – шлепать их, не испытывая внутреннего дискомфорта. Владимирской горке не придают статуса кладбища; историк бы возразил, но жизнь берет свое, и поэтому никому не приходит в голову воспринимать киевский фуникулер как метафору.
Вообще, в семействе канатных фуникулеры занимают самую высокую ступень. Они вызывающе безопасны, предназначены для семейного отдыха и в целом не слишком выделяются на фоне прочих транспортных средств. То ли дело, например, горнолыжный подъемник. Здесь все напоминает о риске и романтике: утлое сиденьице, раскачивающееся над бездной, могучий склон с миниатюрными фигурками, одной из которых еще совсем недавно были вы; наконец, предвкушение очередного спуска и подъема. Впрочем, подъемник достаточно банален: его задача проста и однозначна и укладывается в хорошо известную схему "любишь кататься...", напоминающую о каком-то неизбежном возмездии.
Совсем другое дело – канатная дорога. По правде говоря, аналогов ей не так уж много, и если и есть в нашем городе нечто особо примечательное, так это именно она, канатная дорога, в миру "канатка". Само по себе это словосочетание странно: оно наводит на мысль о канатоходце и его незавидной судьбе. Сущность канатки очевидно отрицает принцип фуникулера: в нашем городе отсутствуют горы, а все могилы расположены в значительном удалении от нее. Впрочем, и здесь не обошлось без аналогий: канатная дорога проложена над глубоким оврагом; ныне там запущенный ботанический сад, а во время войны кого-то расстреливали; существует даже памятник погибшим, но к тому пространству, которое охватывает взор с высоты, это не имеет никакого отношения – попросту говоря, кроме разнообразных зеленых массивов, оттуда ничего не видно. Однако об этом после.
Канатная дорога начинается (если здесь уместно говорить о какомлибо начале) в ЦПКиО имени известного в прошлом писателя – сомневаюсь, что он удостоился войти в нынешнюю школьную программу. Судя по названию, моим детским воспоминаниям и букве "цэ" (Центральный) в аббревиатуре, парк знавал и лучшие времена; реформы не коснулись лишь нескольких предметов: едкого чада, который всегда ассоциировался с блюдами кавказской кухни, нестареющих старушек – хранительниц аттракционов и пятен ржавчины, покрывающих эти аттракционы. Ныне цэпэкэио переживает своего рода промежуточное состояние – тибетцы называют его бардо, однако тот сон, который снится парку в перерыве между так называемыми бодрствованиями, отнюдь не ужасен: его заполняют привычные детские возгласы, стук домино и птичьи крики – известно, что на птиц не влияют социальные катаклизмы. Есть и заметные положительные перемены: например, платное катание верхом, так что к упомянутым звукам прибавляется еще и веселое цоканье копыт.
Воспоминания о детстве связаны, в основном, с несуществующими предметами: вот здесь стояло то-то, это было выкрашено по-другому, а вот этого я совершенно не помню, хотя по виду ему уже лет и лет. То же и канатка. Садясь в вагончик, вы прочно удерживаете в памяти мысль о "путешествии" – она вдохновляла вас в детстве, и вы цепляетесь за нее, пытаясь вызвать давно растворившиеся ощущения, однако и вкус, и аромат у этой мысли другой; эта поразительная банальность, тем не менее, реальна настолько, что ее даже можно потрогать. В детстве, например, вы могли позволить себе путешествие по оврагу под канаткой, наслаждаясь разницей в ощущениях "там" и "тут" – теперь "там" и "тут" навевает совершенно иные ассоциации, и чем дальше, тем не в лучшую сторону. Самая идея "путешествия" произвольно распадается на "путь" и "шествие" – с течением лет вы улавливаете между этими словами некую прискорбную связь. Впрочем, груз мыслей мешает; утлый вагончик канатной дороги не приспособлен для перенесения тяжестей, тем более, что путь недолог – я подсчитал, всего две сигареты, а ведь в детстве, скажете вы, – да, в детстве все было по-другому, ну и Бог с ним.
Старушка еще жива: наверное, у нее такая должность. Здесь, на канатке, мир наглядно демонстрирует возможности личного бессмертия; какая разница, та это старушка или не та: у них одинаковые лица и позы, а что до течения времени, то наука доказала, что времени не существует. Если вдуматься, то поскольку старушка осталась такой же, есть где-то и такой же я – но где? Ой нет, кажется, нас занесло...
Вагончик представляет из себя подобие ведра, сильно сплющенного с боков. Поражаешься его совершенству: ни одной лишней детали, ничего, что наводило бы на мысль о комфорте и отдыхе. Две металлические скамейки, отполированные (задами сидящих, добавите вы) до блеска, скрипучие дверцы, закрывающиеся сверху на защелку, овальная выпуклая крыша, приваренная к вагончику четырьмя стальными прутьями, и, наконец, могучий крюк, намертво впившийся в трос. Идея канатной дороги, всего того, отблесками чего являются фуникулер и подъемник, доведена здесь до восхитительной, отточенной завершенности. С чего бы начать? Да хоть с того, что дорога эта не имеет никакой явной, выраженной цели. Она никуда не ведет, поскольку начинаясь (условно, разумеется) в парке, заканчивается в спальном районе, настолько тихом и беззаботном, что никому с той стороны и в голову не придет осознанно уплатить деньги за подобную поездку. Начало и конец равнозначны; середина тоже не ахти, поскольку зеленые насаждения сверху гораздо менее интересны, нежели снизу, и зря говорят, что "там" лучше, чем "тут". К слову, за последние годы популярность канатки резко упала: глупо, конечно, и это связывать с реформами, тем более, что после не означает вследствие.
В вагончик следует прыгать на ходу; скорость невелика, но этот момент движения, прыжка доставляет скрытое удовлетворение, как от пойманной за хвост удачи или успешного побега. Прыжок запланирован самим устройством канатной дороги, и от мнимой опасности вас ограждает все та же, покойная как сфинкс старая леди, но лязгая дверцей перед тем, как оторваться от земли, вы волей-неволей безмолвно произносите: "Повезло". Поразительно, что именно здесь, в качающемся над условной пропастью ведерке, вы очень быстро принимаете удобную позу и даже пытаетесь расслабиться, хотя только встав на твердую землю, осознаете, что это не удалось. Лучше всего путешествовать в одиночестве – это еще одна реминисценция из детства, ведь тогда вселенная за металлическим забралом дверцы существовала для вас одного. Честно говоря, в те времена меня не особо смущал очевидный факт моей подвешенности: весь мир (вернее, тот, кто осознает этот мир) болтался на одном железном пальце, ухватившемся за трос. Будь я мальчиком с техническим складом ума, меня, возможно, посетила бы мысль о невесомости, но теперь более всего хочется, чтобы палец никогда не разжался. Разумеется, этого не произойдет; более того, на каждом столбе, поддерживающем канатку, глядит вам в лицо устрашающий щит с надписью: "Вагоны не раскачивать! ОПАСНО". Действительно, раскачивать вагончик совершенно не хочется, тем более, что он сам без конца подпрыгивает и дребезжит, наглядно демонстрируя истину, указанную на щите.
Оглядывая окрестности из-за бортов ведерка, вы открываете, что именно ограниченность вашего пространства, его целостность и ненарушимость – причина тайного наслаждения, влекущего сюда теперь уже редких пассажиров. Есть нечто шаманское в этом вибрирующем движении между небом и землей, есть здесь некое торжество без риска, удовольствие без страха, и наконец где-то в глубине души колышется невыразимый экстаз от ощущения, что вы знаете, как и кем устроена эта штука, что она понятна и безопасна. Лично мне доставляет особую радость некое постоянство, заложенное в канатной дороге человеческим разумом – именно здесь он торжествует над непостижимостью бытия. Жаль, мы не американцы, и нам не дано (в силу, вероятно, укоренившейся традиции) наслаждаться еще и тем, что за все уплачено, а значит, мы действительно занимаем в этой вселенной положенное нам место. Здесь скрывается повод для особой гордости, но излишняя приверженность размышлениям в этом деле только вредит.
Однако путешествие пока еще продолжается, и, вдоволь насладившись однообразным пейзажем, вы начинаете с любопытством разглядывать соседние вагончики. Все они пронумерованы; например, вы можете заметить, что прямо перед вами движется ведерко номер 13, и испытать радость по поводу того, что вы благополучно избежали несчастливого номера. 13-й недавно покрашен в серое и по сравнению с другими, облезлыми, выглядит нарядным – вероятно, чтобы заманить в ловушку незадачливого путешественника. Впрочем, вы, конечно, понимаете, что ваши шансы и шансы гипотетических пассажиров 13-го абсолютно равны, однако некоторое сомнение не покидает вас, пока вы думаете об этом.
Чем занимают себя люди, перемещаясь по канатной дороге из пункта "а" в пункт "б"? Вот парочка: он набросил ей на плечи свою куртку (наверху прохладно) и нежно обнимает ее за плечи, а она рискованно свесилась вниз, и волосы ее треплет ветер. Как бы не выпала, думаете вы, но гоните от себя эту мысль – тем более, что девушкин спутник выглядит весьма надежным. Вот они, по неумолимому закону канатки, остались далеко позади, а вы все еще не успели перестать думать о них, как взгляд схватывает новую пару. Это иностранцы – китайцы или корейцы – и, вероятно, канатка им в диковинку. Они возбужденно переговариваются между собой на своем птичьем наречии; вы никогда их не поймете, и на мгновение от этого становится грустно. Впрочем, о чем они могут говорить и будет ли интересен перевод этих пиликающих звуков, которые, пока вы размышляли, затерялись среди настоящих птичьих криков? Ласточки здесь близко – по крайней мере, в данную секунду можно даже причислить себя к сонму обитателей эфира. С земли доносится лай собак, и этот контраст лишний раз подчеркивает ваше теперешнее положение в пространстве.
Один за другим проплывают пустые вагончики. Вот очень странный весь забран решеткой. О нем неинтересно думать, и вы переводите взгляд с неба на землю и обратно. Отчего-то всплывают в памяти китайцы: они называли свою империю "Поднебесной". Наверное, с точки зрения ласточек это и имеет какой-то смысл, но здесь, в громыхающем под небесами ведре, аналогия выглядит неуместной или двусмысленной. На какой-то момент внизу открывается ровная, устланная мягкой травой поляна; вагончик движется метрах в пяти над ней, и отчего-то очень хочется прыгнуть, уткнувшись лицом в ароматные волны; должно быть, эта мысль также запланирована устроителями канатки: в соседнем вагончике раздаются крики и призывный смех; юноша, размахивая недопитой пивной бутылкой, делает вид, что собирается вниз, а неумело покрашенные в блондинок девушки как бы пытаются его отговорить. Самое забавное, что прыгнуть действительно можно (и безопасно), но это будет уже совершенно другой аттракцион, нарушающий мудрые законы канатки, согласно которым одного желания "сойти с поезда" уже совершенно достаточно для успешной, полной впечатлений поездки.
