Текст книги "Готовься к войне (Кат)"
Автор книги: Александр Войнов
Жанр:
Криминальные детективы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
Когда Левша хотел расплатиться за заказанные медикаменты, денег во внутреннем кармане не оказалось.
Никанор отнесся к потере хладнокровно.
– На то и щука в озере, что б карась не дремал.
К рождеству Никанор окреп, на щеках появился румянец, он стал вставать с постели и, одетый в холщевое белье и валенки на босу ногу, ходил из угла в угол. Спиртное днем не употреблял и только к вечеру выливал в алюминиевую миску «четвертушку» самогона, крошил туда полбуханки ржаного хлеба и медленно, с расстановкой, черпал деревянной ложкой. Одной закваски ему хватало на целый вечер.
– Нельзя бросать резко. – Объяснял он наблюдавшему за ним Левше. -Становая жила может не выдержать.
Что он подразумевал под «становой жилой» до сих пор остается тайной.
После десятой ложки Никанор достал из под кровати трофейный патефон, покрутил ручку и, сдув с пластинки невидимую пылинку, поставил Русланову.
– А ей горя пришлось хлебнуть не мало. Хорошо, вовремя спохватились. Такой талант могли загубить.
Дослушав песню, перевернул пластинку, зачерпнул со дна миски, не пережевывая, проглотил и остро прицелился взглядом Левше в переносицу.
– Ты, брат, за тот казус с калошей строго не суди и зла на меня не держи. Будем считать, что я у тебя в долгу. Расквитаюсь. Не последний день живем.
Никанор прокрутил почти весь свой патефонный репертуар и за время концерта полностью опустошил миску. Последней поставил пластинку с песней Свиридова про карманных воров. Пластинка была старая, заезженная и из всей песни Левша разобрал только три слова из окончания припева:
–...Веселые карманные воры ... – с русской удалью весело выводил Лемешев.
Никанор знал слова на память, тихо и неразборчиво подпевал знаменитому тенору, притопывая в такт валенком. Левше стало казаться, что радостней, чем у карманника, нет на свете профессии. Не то, что какой-то токарь из ФЗУ.
Дослушав Лемешева, Никанор спрятал патефон и с тоской глянул в пустую миску.
– Ставь, наверное, чайник. Будем чаевничать. К ночи это самое дело. И глянь там, в кульке: Быкголова халвы да сухарей принес. Из передачи, небось, поцупил... Изъял, так сказать, как вещественное доказательство. А может, из ларька тюремного позаимствовал. С него станется.
Левша подбросил на тлеющие угли два березовых полена и поставил на плиту чайник. В кульке, кроме халвы и сухарей, оказалось несколько кусков сахара-рафинада. Были они неправильной формы, в несколько раз крупнее пачкового, гораздо слаже и отливали синевой. Катсецкий принялся колоть твердый, как камень, рафинад.
– Бог дал день и Бог дал пищу. О завтрашнем дне не думай. – Перекрестился Никанор, размачивая сухарь в кружке с чаем. – А ты знаешь, среди урок щипачи самые фартовые. Такие чистоделы встречаются – на ходу подметки рвут. Тут техника нужна, квалификация. Это тебе не гопстопники или штопорилы – залил глаза, достал наган и давай из людей душу вынимать. Настоящий карманный вор – мастер своего дела. И как всякий профессионал достоин уважения. Попадаются среди них и «законники», а есть и нечистые на руку. Ссученные. Вот, к примеру, в нашем городе сразу после войны банда Лезаря промышляла. Было их более десятка. Все, как один, рослые, упитанные. И в форме офицерской. Только без погон. До пятьдесят третьего продержались. А за счет чего?
Никанор поднял палец вверх в форме вопросительного знака и продолжил.
– С уголовкой снюхались. Город наш хлебный. Базары, толкучка у Коксохима, вокзал, народу приезжего тьма. Ну и залетных щипачей пруд пруди. А Лезарь с дружками их под уголовку и подводил. В доверие втирался и сдавал с потрохами. «Конторе» давал «наколку», когда и на каком маршруте залетные «работать» будут. А ему с «пристяжными» – зеленый свет. После сталинской амнистии настоящих урок в город понаехало, во главе с законником Васькой Психом, На сходке Лезаря и приговорили. Один Сюля каким-то чудом уцелел. Видать вовремя почуял неладное и к жуликам переметнулся. Но шрам у него все-таки от бритвы остался с того времени. Так воры «сук» метили. Сюля этот меченый теперь одиночка, сам «работает». Как щипач он не очень, но «котлы» «сбивает» мастерски. Правой рукой на мгновение пережмет зеваке руку выше локтя, тряханет слегка, а левой ремешок расстегивает. Часы сами ему в руку падают. А сам в глаза потерпевшему смотрит и извиняется. Не за того, мол, принял, прощения просим. За день с пол дюжины разных марок «насбивает», изредка «рыжие» попадаются, и на «Благовещенский» к барыгам отнесет, а вечером в «Люксе» заседает. По части «котлов» с ним только Гном мог сравниться. Да тот ушел от дел. На вокзале по крамам бегает. А Псих этот и по мою душу урок насылал, да не по зубам я им всем. Зачем пришли, то и получили. А пахан Псих, года два назад, с дальней северной зоны в побег ушел. Сроку у него три Петра. До звонка вряд ли дотянул бы. Директива вышла негласная – всех воров в законе под корень … их же руками. Еще Ленин сказал: «Преступность сама себя изживет». Вот и поделили зеков на воров и блядей. И друг на дружку травят опера. Резня идет. А кто уцелеет, того на баржу и топят в Белом море. Баржи специальные, дно открывается. Сейчас в городе потише стало. Но карманники не перевелись. Так что ты не зевай. А Псих одноглазый где-то здесь ошивается. Я его нутром чую.
Никанор отодвинул чашку с остывшим чаем, подошел к окну, внимательно
проверил шпингалеты и прислушался.
–Путь наш во мраке, – вздохнул он, вглядываясь в темноту.
Ветви акаций тихо и тревожно стучали в стекло, словно деревья замерзли и просились погреться.
– Бывает, что и бабы карманничают, – продолжил он. – Видел я одну. Дружку своему передачу в тюрьму носила. Красивая, как с картины сошла. Молодая, чуть постарше тебя. И кличка у нее в масть – Джоконда. Чернявая и глаза, как миндаль. Еврейка, скорей всего, а может помесь. Странные люди эти жиды. Беспокойные. Могла бы за счет красоты своей жизнь обустроить. А ее тянет на булыгу. Только с щипачами и живет. А других не признает. «Фраера, – говорит, – тошнит меня на их морды слащавые смотреть».
А на нее многие глаз положили. Случай с ней был занятный. Года полтора-два назад, когда дружка ее раскосого, по кличке Банзай, взяли с поличным и на тюрьму закрыли. Близкие его по отчеству Хасановичем величают. Вот уж виртуоз, хотя лет ему не больше двадцати, а то и меньше. Он наполовину то ли китаец, то ли японец. Ну, в общем азият. Только покрупнее породой. Как карманнику ему цены нет. Высший пилотаж. И с фантазией. Всякий раз после «работы» соберет мелочь со всех украденных за день кошельков, ссыпет в последний, добавит пару мелких купюр, и, тиронувшись возле нищей старухи, ей в карман и подложит. Нет бы просто милостыню подать. Так он со странностями. А старушка потом гадает, откуда кошелек и не знает, что с ним делать. А еще говорят, этот узкоокий в трамвайной толчее молодку одну в трамвай подсаживал-подсаживал, до трусов добрался, да честь и отнял среди бела дня. Хвастался потом, говорит: «Это моя самая «красивая покупка»». И как-то на похоронах одного жулика, тот же самый фортель выкинул в похоронном автобусе. Пока на кладбище ехали, пристроился в углу к одной вдове, та и не прочь. Так они вдвоем и покачивались на ухабах. Но кто-то со стороны просек это дело, и их вытолкали с позором. А ему как с гуся вода.
Так вот, когда Банзая на свободе не было, стал к Джоконде «Фартовый» один клинья побивать. С виду, вроде из щипачей залетных. Ну, она на «мели», а Банзая «греть» надо. Джоконда и говорит залетному: «Проверить тебя хочу в деле». Тот и согласился. Наутро они встретились и стати маршрут выбирать, где толчея побольше, а «тихарей» поменьше. Ну и решили они сначала «марку» погонять с центра до вокзала, где «жирный карась» попасться может. Перед тем, как в трамвай сесть, хлопнули по стопке для куражу, у армян на Холодной горе. Как раз наискосок тюрьмы. Там все карманники захмеляются по утрам. И Фимка Чистодел туда наведывается, и Валера Ляпа, и Крикун с Жекой Онегиным. Да и Правдюк с Валькой Жидом отмечаются. Редко кто «насухую» работает. В обычных магазинах водка с восьми, а Гукас с шести торгует. С черного хода. И на разлив. Туда и наши после смены заглядывают и встречают старых знакомых. Быкголова там первый гость.
Так вот, захмелились Фартовый с Джокондой, он ей и говорит:
– Ты, золотце мое, сама не «ныряй». Выставляй мне, кого укажу, и на «пропуле» будь. Так у нас сподручней дело сладится. То есть, сама не воруй, а мне помогай и с краденым кошельком уходи. Ну, ей так и проще. Протискиваются они через вагон с задней площадки на переднюю, Фартовый укажет ей на кого-либо, она того и прижмет к стенке вагона, чтобы не трепыхался. Руки на виду держит, а Фартовый в этот миг и чистит его карманы. А когда «лопатник» или «шмель» у него в руках, он Джоконде передает. А сам ротозея тормозит, пока она не отвалит.
К полудню они с десяток «покупок» сделали. И не одной порожней. Такой им фарт пошел. Ну, а вечером конечно ресторан «Спартак» или гостиница «Южная». Так более месяца продолжалось, пока она неладное не учуяла. Что-то в «Фартовом» ее настораживало. Слишком «покупки» были «жирные». Такого «улова» у нее даже с Банзаем не было. И стала она купюры метить и мечеными деньгами ему долю выдавать. А купюры эти меченые стали на следующий день в кошельках «украденных» попадаться. Она все и поняла. Не был он карманником. Она подумала, что он мент . Ну, а поразмыслив, поняла, что если бы он был «легавый», то она уже на нарах давно бы отдыхала. Тут она и поняла, что он ее такой ценой покупает. А кошельки, портмоне и узелки загодя готовит и в трамвае из своих карманов вытягивает, а не из чужих. А последнее время и совсем деньги стали в чистом виде попадаться. Видать, старые кошельки закончились. Она еще неделю с ним покрутилась, да он и пропал.
Оказалось – сын директора мясокомбината. Папанину «нычку» дома нашел и дергал оттуда «белохвостых» потихоньку. Пока папашка не застукал на «горячем». За полтора месяца более сорока тысяч сынок с дому снес. Отец в милицию. Заявление написал. Фартовый все на Джоконду валить стал. Очную ставку ей делали с «Фартовым». Но она в «отказ». Ее и выпустили, а дело закрыли за отсутствием состава преступления. По сути, краж карманных то и не было. А дома деньги сынок сам воровал, без ее ведома. Так что папаша ни с чем остался.
Никанор пододвинул тарелку с халвой поближе к Левше, налил в кружку кипятка, развел его заваркой и стал пить в прикуску с сахаром.
– Так сахар быстрее доходит, – степенно пояснил он Левше. И помолчав, в
полголоса запел:
«Ширмач живет на Беломорканале
Таскает камни и стукает киркой
А фраера вдвойне наглее стали
Их надо править опытной рукой...»
Дальше шло про вора в законе Третьяка, который был паханом, про фраера Еську-инвалида, паскуду Маньку и того же Кольку-ширмача, который на стройке «Беломорканала» стал «бугром», за что и поплатился жизнью:
«…А рано утром зорькою бубновой
Не стало больше Кольки-ширмача»,
– грустно закончил Никанор. – При НЭПе карманников ширмачами называли. Я в то время в Питере жил. Всех, кто по «ширме» работал, знавал. Лихой был народ... А ты знаешь, с какого факта у Джоконды закралось подозрение на счет Фартового? За обувью он не следил. И в затоптанных туфлях день-деньской выхаживал. А для карманного вора – это смерть. Сразу же уголовка на «хвост сядет». «Тихари», что щипачей ловят, тоже не лыком шиты. Стоят на остановке и за обувью пассажиров наблюдают. Если затоптанная, значит, есть вероятность, что владелец целый день по трамваям шастает. Джоконда видела, что у Банзая туфли всегда блестели, он с собой бархотку носил, и раз от разу обувку полировал. А с виду Банзай – чистый домашняк, от него шоколадными конфетами пахло. И всегда на себе две пары брюк носил. А Фартовый за целый день на свои «корочки» – ноль внимания. Она и поняла, что
он чужак.
– А вторые брюки Банзаю зачем, на сменку что ли? – усмехнулся Левша.
– На случай «палева». Что бы было, что в тюрьме на «кон» поставить и игру вести. Он, бывало, с одних штанов всю камеру обчистит до нитки. А потом «вертухаям» на чай и водку меняет. И в карты способный. Особенно в стос. Равных ему нет.
– Что это за игра – стос? – полюбопытствовал слушатель.
– Игра несложная, на первый взгляд. Но уж очень азартная. До революции в нее дворяне да офицеры играли. Тогда она «штос» называлась. Почитай у Пушкина «Пиковую даму». Там офицерик один, из немцев обрусевших, Германом звали, хотел быстро разбогатеть. Так вот, завел он тайную переписку с девицей одной и стал ей в любви признаваться. А делал он все с умыслом. Девица эта у графини старой проживала, как дочь приемная. А графиня секрет на счет штоса знала, который в трех выигашных картах заключался. В молодости она первой красавицей была и, будучи в Париже, эти три карты на ночь любви выменяла у Сен-Жермена. А тот колдуном был, магией занимался и с самим дьяволом дружбу водил. Герман решил секретом этим завладеть, прокрался с помощью девицы ночью к старухе в спальню и стал эти карты выпытывать и пистолетом угрожать. Графиня и преставилась. Померла со страху. А потом ночью приходит к офицеру в белом обличье и три карты называет. «Тройка, семерка и туз» – говорит, а сама смеется недобро. Видать Сен-Жермен с «нечистым» познакомить успел. Герман обрадовался и быстрее в игорный дом. По двум первым картам выиграл денег немеряно. А на третью поставил все, что свое имел плюс выигрыш и в одночасье прогорел. Графиня рядом была и выигрышного туза на даму пик подменила. Обманула старая ведьма. С нечистым за одно была. Герман с ума сошел. На Обуховке в желтом доме дни свои закончил. Пушкин тоже любил королю треф бороду почесать. После смерти тысяч триста карточного долгу оставил. Играл честно. Не силен был в картах. И у Толстого в «Войне и мире» офицеры промеж собой в «штос» игру вели. Так вот Долохов, игрок и дуэлянт, графа Ростова Николая обыграл крепко. Сватался он, было к Соне, далекой родственнице графа, а та ему отказала. Не знатного, мол, ты роду-происхождения, титулом не вышел. А сама Николая тайком любила. Долохов в отмест графа и обыграл на сорок три тысячи. Сумма по тем временам огромная. Долг чести. Спасибо, старый граф выручил. Именье продал, и ремиз сынов погасил.
Никанор отодвинул кочергой конфорку на плите, заглянул внутрь, и, убедившись, что дрова прогорели полностью, задвинул вьюшку на дымоходе.
– Карты с любовью вперемешку – гибель для нашего брата, мужика. Ежели головы холодной на плечах нету, – подытожил рассказчик и, помолчав, добавил. – Я думаю, что Ростова подвела привычка к благополучию, уж больно он был доверчивый и к такому раскладу не готовый. Привычка к благополучию – самая вредная привычка. Хочешь мира, готовься к войне. Не расслабляйся и некому не верь. Ростов к штосу готов не был и не догадывался, что с шулером играет. А Долохов ему «Баламута» и метал, целый вечер жульничал. Так что всегда готовься к войне, это очень важно.
Катсецкий часто употреблял жаргонные слова, смешивая обычную речь с «феней». Его собеседник вырос на улице и хорошо разбирался в этой воровской терминологии, но слово «Баламут» слышал впервые.
– А что это – «Баламут»? – задал вопрос Левша.
– Это когда карты в руках шулера не тасуются вовсе и сложены в одном положении, как ему выгодно. А с виду кажется, что шулер их честно тасует. Но тасовка фальшивая. Иллюзия и обман зрения. Прием шулерский. Если бы Долохова уличили, то могли бы и на дуэль вызвать или, хуже того, подлецом обозвать. Но он ни того, ни другого не боялся, потому что смельчак был, готовый ко всему. И бедный. Понимал, что нельзя раздеть голого. Терять ему было нечего. Я этого «Баламута» у шулеров-катал Свердловских тасовать научился. Сильная у них школа карточная. Захочешь, тебя натаскаю. Я в разных играх толк знаю. И в «коммерческих», таких как «терц», где мозгами шевелить надо и память иметь, и в «буру», «рамс» и «двадцать одно». Но ты знай, что доля у игроков незавидная. Я за ихним братом давно наблюдаю. Ни одного под конец жизни с деньгами не помню. Поползет, поползет вверх, да, глядишь, с горы и скатится. Калифы на час. Однодневки. И чем сильнее шпилит, тем больше проигрывает, из-за амбиций остановиться не может. А кто с деньгами остается, тому они не впрок. Так или иначе, к рубежу нищим подходит. С игры не один жизни не сладил. Пиковая у шуляг судьбина. Так что бойся быстрых денег. Но игру вести уметь надо. Пригодится. Научу тебя, если захочешь.
–У нас на поселке только в двадцать одно и буру играют, – заметил Левша. – А про стос никто и не слышал.
– И в буру и двадцать одно натаскаю. Сегодня поздно уже. Завтра с утра начнем. Ты основное понять должен. В игре нельзя на фарт полагаться. Удача – она сучка переменчивая. Играть нужно только на шансе. Если ты честно играешь, то шансы у тебя и у противника пятьдесят на пятьдесят. А ты должен игру так повести, что бы твоих было семьдесят, а его тридцать. Тогда, в продолжительную, обязательно в кураже будешь. И правило это не только на игру распространяется. Всю жизнь так строить надо.
– Как этого в игре достичь можно? – заинтересовался Левша.
– Много есть способов. Это целая наука. И карты по мастям и по росту коцают, и на лишке играют, и тасуют фальшиво. А до революции за это могли подлецом обозвать, и подсвечником по голове ударить, и в окно выбросить. У Лермонтова есть забавная история, «Машкерад» называется. В ней Арбенин князя Звездича оскорбить захотел, а повода не находил. Так вот он, когда банк метал, сделал вид, что заподозрил Звездича в обмане и карты ему в лицо бросил. «Вы шулер и подлец. Вы подменили карту» – заявил он. Шулерство тогда не приветствовалось, а сейчас все можно. Время другое.
– Откуда ты, Никанор, все про блатных знаешь? – Спросил Левша.
– Я всего год как на тюрьме подрабатываю, по совместительству. До пенсии тяну. А до этого всю жизнь в «органах». И ЧК застал, и ОГПУ, и МГБ. Всякого на своем веку повидал. В «двадцатые» лихое время было. Шпаны – пруд пруди. А тут еще белогвардейцы недобитые, махновцы-анархисты, атаман Григорьев и прочая нечисть. Меня в банды внедряли и в подполье белое. И секретные задания выполнял. Да и подсадным на тюрьме приходилось.
– Наседкой, что ли? – угрюмо поинтересовался Левша, запивая чаем остатки халвы.
– Не наседкой я был, а «сексотом». Секретным сотрудником то есть. Я оперативник, а не стукач. И на службе – что прикажут, то и делал. А «наседка» – это когда блатной ссучится и на своих доносит. Были и такие. Матерые типы попадались. Сидит такой в «тройниках», весь в наколках и зуб спереди из золота, а к нему в камеру «мокрушника», которого опера сами расколоть не могут, и подкинут. Матерый и давай того обхаживать. Не мытьем, так катаньем. А правду дознает и наверх доложит. А растратчиков этих, как орехи щелкает. Я у таких шилокрутов-наседок многое почерпнул. И «феню» выучил, и карточные игры постиг, и повадки ихние знаю. Так что за урку или шулера приблатненного запросто «катить» могу.
Вот в Москве во время НЭПа легендарная была личность в уголовном мире. Яшкой Юровским звали. Слыхал про такого? – спросил Никанор.
– Да, слышал, – согласно кивнул головой, с открытым ртом, слушатель. – Про него даже песня есть.
– Про песню не знаю, – пожал плечами Никанор, – но в большом авторитете был Яшка у шпаны московской, хотя все знали, что чекист он бывший. Много крови на нем было. Стрелял без разбору и своих и чужих. Из тюрьмы бежал. Но недолго, говорят, побегал. Уложили его в перестрелке. Так вот, на самом деле он как был ментом, так ментом и остался. А славу жиганскую ему чекисты составили, что бы воры вокруг него кучковались. А Юровский этот под пули ментовские их и подводил. Так ЧК столицу и вычистила. А Юровский помирать и не собирался. Не брала его «курносая». Фамилию сменил и в другой город перевелся.
– А за что же ему привилегия от смерти? – удивился Левша.
– Грех большой на нем. Участие принимал в расстреле семьи царской в Екатеринбурге. За это проклял его отец Гермоген и смерть предрек от собственной руки.
Царя бывшего Николу Романова с семьей и доктором Боткиным последние месяцы охраняли надежно.
– Это с тем доктором, который желтуху лечить придумал? – догадался Левша.
– Вот-вот. С тем самым, – согласно кивнул головой Никанор. – Только ты не перебивай. В дом Ипатьева, где семейство Романовых содержалось, без пропуска только отец Гермоген проходить мог. После того как царю с родней церковь посещать запретили, Гермоген к ним и зачастил. Духовником был ихним. А сам связником служил промеж Николой и белыми офицерами, которые ему побег готовили. Отца Гермогена красные на то время побаивались, потому, как народ его любил и прислушивался к его проповедям. И вдобавок силой духовной обладал чрезмерной. Жизнь вел праведную, постничал много и,говорят, напрямую с Всевышним общался. Судьбы предсказывал, и тайный ход планет предвидел. Охрана его пропускала беспрепятственно. Царь с домочадцами сидел тихо. Ждал белочехов с атаманом Дутовым. Пока в июне его брата, великого князя Михаила, который от короны добровольно отрекся, в Алпатьеве без суда к стенке поставили. С того времени Никола и зашевелился. Понял, видать, что жареным запахло. Стал помощи просить в записках через Гермогена. А охрана одну записку перехватила, и текст в Питер лично в руки Ульянову и доставила. Тот шлет тайного комиссара Войкова, с заданием. В три дня с Романовыми покончить. Видать счеты старые вспомнил и поквитаться за брата повешенного задумал. «И первые станут последними», – вздохнул Никанор. – Войков в расстреле участия не брал, но план разработал, а исполнение поручил Яшке Юровскому. Около одиннадцати ночи бывшего императора с семьей и доктором Боткиным в подвал свели. А чтобы лишнего шуму и слез не было, сказали, что нужно общий снимок сделать для иностранных газет, что, мол, все живы и здоровы. Для этого дела фотографа заготовили из большевиков местных. Когда все семейство расселось рядком перед фотографом, граммофон завели погромче, охрана их из наганов и положила. Никого не обминули. Ни дочерей, ни сына малолетнего Алексея. Только белый пудель из рук у Алексея вырвался в последний момент и деру дал. Впопыхах охране не до него было. А фотограф этот не простой малый был. Когда пули стали в княгинь-дочерей и царицу попадать, так и стали бриллианты из корсетов сыпаться. Видать, на черный день припасены были, да так и не понадобились. Фотограф первый это дело заметил и к рукам прибирать стал. Не все конечно. Но сколько смог в суматохе. Пока начальство на камни лапу не наложило. Юровский увез камни вождю в Питер. Тот принял благосклонно, чаем потчевал и торжественно произнес : «Это, батенька, бгиллианты для диктатугы пголетагиата». А сам Армандше Инке, любовнице своей, за границу диппочтой отослал. А семейство Романовых во дворе бензином облили да и сожгли. А что осталось, в болоте за городом схоронили.
Когда белочехи с Дутовым Екатеринбург взяли, то комиссию учредили по расследованию гибели фамилии царской. А во главе следователя Соколова поставили. Редкий палач был. Много народу от его рук полегло. И все без вины. Первым соседа Ипатьевского поставили к стенке. Пуделя у него обнаружили, что от смерти ушел. Да только виновного ни одного не нашли. Все дали деру. Хотя лично адмирал Колчак разослал циркуляр с фамилиями участников расстрела по всей территории, которую беляки заняли. И все бесполезно. Не суждено их поймать было. Отец Гермоген трое ночей службу служил и анафеме предал всех, кто в тот час в подвале Ипатьевском находился. Проклял он навечно их и души ихние. И предрек им жизнь долгую, а смерть от руки собственной. Чтобы души их наверняка в ад попали и чтобы ничем они греха своего замолить не смогли. И все сбылось, только Войков избежал этой участи. Чужими руками жар загреб. Но погиб первым. Застрелили его белогвардейцы то ли в Польше, то ли в Германии. В Европе в общем. Ульянов, перед кончиной своей, полпредом туда послал в знак благодарности за Екатеринбург. Да только Войкову на пользу не пошла ваканция. Там и остался навечно. А когда «картавый» крякнул, так его и земля не приняла. И по сей день принимать не хочет. Хотя сказано было : « Из праха восстал и в прах и превратишься». Видать, из чего-то другого сотворен был.
Никанор снял валенки и положил их в духовку.
– Чтобы сырость не заводилась. Обувка влаги не любит. А был у вождя дружок, – продолжил он, – Яшкой Свердловым прозывался. Хотя фамилию с детства другую имел. Того рабочие на митинге побили, он и отдал Богу душу. Когда сейф у него в кабинете вскрыли, там три паспорта иностранных, пятьдесят тысяч червонцами царскими и кожаный мешочек с ювелирными изделиями. И все с каменьями ценными. Видать за границу хотел дерануть, если туго придется.
Все тащили в то время. Котовский, краском был такой, сам из каторжан, а при НЭПе миллионером стал официальным. Овсом торговал. Его и прибрали свои. Под бытовой скандал подстроили. К бабам он был не равнодушен. А там ревность и смерть нелепая.
– А ты каким боком к этой власти пристал и какое отношение имел расстрелу Романовых? – зевнул Левша.
– Начинал я фотографом в 18-м году, в Екатеринбургском ГубЧК. По приказу Юровского я царя с семьей и заснял перед смертью. – Никанор указал на общий снимок в выпиленной лобзиком из фанеры ажурной рамке. – Вот с этой фотографии все и начиналось. Но об этом – не время. Поздно уже, иди спать.
Никанор взял с тумбочки графин с водой, посмотрел его на свет, открыл пробку, понюхал содержимое и поставил на место. По отсутствующему выражению лица было видно, что мыслями он далеко в прошлом.
Левша лежал под стеганым, слепленным матерью из разноцветных треугольников, ватным одеялом и вспоминал рассказ Никанора про веселых щипачей-карманников и красавицу Джоконду. Сквозь, волной наплывающий, сон отчетливо видел раскосое улыбчивое лицо «интеллигента», помогшего ему избавится от Никаноровых денег и понимал, что это и есть Банзай. Он не держал зла на раскосого за украденные деньги, но то, что Банзай имел все права на загадочную Джоконду, на давало Левше покоя. Он долго ворочался с боку на бок и заснул далеко за полночь.
Второй месяц Левша прогуливал школьные занятия и днями сидел у Никанора. Учился тасовать и передергивать. Как-то под вечер, собираясь восвояси, прихватил с этажерки подшивку старых журналов, а дома в прошлогоднем «Огоньке» отыскал, что хотел. С развернутого глянца, только ему одному, загадочно и многозначительно улыбалась Мона-Лиза Джоконда. Счастливец затаил дыхание, вырвал репродукцию да Винчи из журнала и кнопками приколол над солдатской койкой. Не снимая башмаков, улегся поверх одеяла и до вечера смотрел на Джоконду.
– Эх, жаль, что отец на фронте без вести пропал, – завидовал он Фартовому, – вот вернулся бы, да и стал директором мясокомбината. Наверняка, крал бы и заначку имел. Ох и загулял бы я… А может карманником стать? – мечтатель поднялся со скрипучей кровати и перевернул верх дном щербатый кувшин, в котором мать хранила деньги. На стол высыпалось несколько мятых ассигнаций и пригоршня мелочи. Левша положил купюры обратно, сгреб мелочь в карман и ушел к Косым играть в двадцать одно.
За «зеленым сукном» в летней кухне у Косых заседали Боб, Пенс, Санька Святой и переросток Иван Слуквин, по прозвищу Цибуля. В центре стола стоял зеленый тазик со штампом «Промбытпластмасс», в который игроки клали ставки. Таз был с браком, реализовать его не удалось, и запасливый Цибуля оставил его себе.
– Пригодится в хозяйстве, – пояснил он.
Банк держал Пенс. Левша сел рядом с ним под последнюю руку и высыпал на стол мелочь.
– Лошадиная голова, наверно, копилку расколотил, – предположил вслух бельмастый Боб. – На пирожках столько не сэкономишь.
Левша не любил, когда его называли Лошадиной головой, но проглотил обидное замечание и взял карту. Это была дама пик.
«То что нужно», – подумал он. Дождавшись, когда Пенс начал банковать и внимание игроков сосредоточилось на банкире, он незаметно проколол тонкой иголкой даму через полосатую рубашку точно по центру. Спрятав иглу, он провел пальцем снизу по рисунку карты и убедился, что сможет различить ее на ощупь.
– Первая, – повел счет Левша.
Играя по мелкой, наколол все двенадцать «картинок». Теперь, банкуя, он с уверенностью сможет отличить вальтов, дам и королей от остальных карт. При умении передергивать это давало необходимый для победы шанс.
Часам к одиннадцати он несколько раз сбанковал и был в небольшом выигрыше. Высыпав в таз всю наличность, Левша объявил:
– Последний раз банкую и отваливаю.
Боб мигнул бельмом, и братья переглянулись между собой.
– На полбанка, – скомандовал Пенс и взял карту. – Ах, мама, к тузу пришла дама, – вздохнул игрок. Одной ему показалось мало, и он взял еще. С Пенсом Левше повезло. Тот перебрал и кинул в тазик несколько купюр. Это дало возможность банкиру нащупать коцаную карту и, передергивая, держать ее для себя. Игра пошла в его сторону. Он поочередно «прибил» Боба и Святого, умышленно отпустил только Цибулю, который сделал очень мелкую ставку.
Банк утроился, и Левша объявил «стук». Братья поочередно били по банку и проиграли. Таз наполнился купюрами. Оставшийся под последней рукой Цибуля сглотнул слюну.
– Делим пополам, без игры, – предложил он и высветил десятку треф. – А не то буду бить по банку.
– Сильная карта, играй. Победитель получит все. Только сначала покажи ответ. В банке больше трех сотен.
Цибуля достал потертый лопатник, пересчитал деньги и позвал в долю «Бельмастого».
– Согласен, – пробасил Боб, – только я буду тянуть. – Но имей ввиду, Конская голова, игра у нас жиганская, честная.
Все насторожились и одобрительно закивали головами.
– Бьем по банку, – обратился он к Левше, и положил на стол деньги. Прикупив одну карту, он радостно оскалился.
– Играй себе, – выдохнул Бельмо.
– Себе, не вам, перебора не дам, – ответил Левша.
Он играл в открытую. К семерке червей пришла девятка треф. Пока у него было всего лишь шестнадцать очей. «Мало» – подумал он. Судя по всему у Боба было девятнадцать или двадцать. Если так, то его спасал только король.
– Шы – шы – короля ишши, – словно читая мысли, прошипел Боб.
Левша знал, что если он возьмет еще одну карту, перебора не будет. Внизу колоды он держал для себя «картинку», но если у Боба двадцать, то его спасал только король.
– Беру еще карту, – сказал Левша. – А ты, Боб, открывайся.
Боб выложил на стол две десятки и с торжествующим видом произнес:
– Две доски вместо мягкой постели. Двадцать глаз. Ишши больше.