Текст книги "Стихотворения"

Автор книги: Александр Тиняков (Одинокий)

II ГЛУХИЕ УГЛЫ

Живу в глухих углах

Александр Тиняков – «Navis Nigra»

В чужом подъезде

 
Со старой нищенкой, осипшей, полупьяной,
Мы не нашли угла. Вошли в чужой подъезд.
Остались за дверьми вечерние туманы
Да слабые огни далеких, грустных звезд.
 
 
И вдруг почуял я, как зверь добычу в чаще,
Что тело женщины вот здесь, передо мной,
И показалась мне любовь старухи слаще,
Чем песня ангела, чем блеск луны святой.
 
 
И ноги пухлые покорно обнажая,
Мегера старая прижалася к стене,
И я ласкал ее, дрожа и замирая,
В тяжелой, как кошмар, полночной тишине.
 
 
Засасывал меня разврат больной и грязный,
Как брошенную кость засасывает ил, —
И отдавались мы безумному соблазну,
А на свирели нам играл пастух Сифил!
 

2 мая 1912 Москва

Любовь разделяющая

Сонет-акростих

 
Горело солнце ярко надо мною,
И радостно все в Мире я любил,
Простор небес меня животворил,
Поля пленяли тихою красою —
 
 
И я, сливаясь с мудрой тишиною,
У Господа иного не просил…
Смиренно я душе провозгласил:
«Земная – ты, и будь навек земною!»
 
 
И вот разрушен ныне мой покой —
Не горем, не страданьем, не бедой,
А к женщине безмерною любовью.
 
 
И холодно смотрю на небеса,
Душе чужда всемирная краса,
А лишь пред Ней исходит сердце кровью.
 

Февраль 1915 Петербург

В ПРИТОНЕ

 
Выявляет развратная личность
Белизну свих бедер поганых
Пред толпою гостей неприличных,
Залихватски икающих, пьяных…
Но при этом позорном моменте,
Красоте неземной улыбаясь,
Белокурый и юный студентик
Встал со стула и вышел, шатаясь.
И к чуланной измазанной двери
Прислонившись тужурочкой новой,
Всунул в рот он конец револьвера
И залился весь кровью багровой…
И когда бездыханное тело
Положили, ругаясь, на столик,
В окна утро, дрожа, посмотрело
И лишился ума алкоголик.
 

январь 1913 Петербург

* * *

 
Я все сказал… Во мне пропели
И смолкли все мои стихи,
И надо мной отяготели
Мои позорные грехи.
 
 
Во мне погасло пламя воли,
Я дал связать себя, как раб,
Я – свой среди кабацкой голи
И меж распутных пьяных баб.
 
 
Но почему ж, порою глянув
В окошко грязное пивной,
Я забываю звон стаканов,
Залюбовавшись синевой?
 
 
Я с белым облачным барашком
Играю в голубых лугах,
Забыв о всем больном и тяжком,
О всех проклятьях и цепях.
 
 
Но собутыльник грубо тронет
Меня дрожащею рукой –
И сердце вздрогнет и застонет,
И в мутном омуте потонет
Напев, рожденный синевой!..
 

Май 1913 Петербург

ПРОСТИТУТКА

 
Ах, не все ль равно: татарин,
Русский, немец или жид,
Беглый каторжник иль барин, –
Я давно забыла стыд!
 
 
Только б звякали монеты,
Только б жгло язык вино!
Все мечты мои отпеты
И оплаканы давно.
 
 
Вспоминала раньше маму,
И подруг, и классных дам,
Но теперь всю эту драму
Я отправила к чертям.
 
 
Не скандалю, не мечтаю
В час безделья, по утрам,
А пою да вышиваю
Полотенце для мадам.
 
 
Предлагал один безусый
С ним вступить в законный брак,
Но замялся – чуть на бусы –
Попросила я трояк.
 
 
По субботам – после бани –
И ко всенощной хожу
И радостных рыданий,
Певчих слушая, дрожу.
 
 
Не кляну свою я долю,
Плачу так я, ни о чем –
И, наплакавшися вволю
Вновь иду в веселый дом.
 
 
И опять в шикарном зале,
Поднимая юбкой пыль,
Я танцую без печали
Со студентами кадриль!
 

Март 1915 Петербург

Искренняя песенка

 
Я до конца презираю
Истину, совесть и честь,
Только всего и желаю:
Бражничать блудно да есть.
Только бы льнули девчонки,
К черту пославшие стыд,
Только б водились деньжонки
Да не слабел аппетит.
 

сентябрь 1914 Москва

Черный подол

 
Я шел по бульвару осенней порой.
И влекся за черным подолом мечтой.
 
 
Под бархатной юбкой мелькала нога,
Душа холодела – тиха и строга.
 
 
Но в сердце вскипала страдальная страсть:
Хотелось в осеннюю слякоть упасть –
 
 
И гордость, и совесть, и ум потерять
И черный подол целовать, целовать…
 

Апрель 1916 Петербург

МАЛЬЧИК ИЗ УБОРНОЙ

 
Тщедушный, худенький, невзрачный, –
Он при уборной в кабаке
Вдыхает воздух аммиачный
И вянет с щеткою в руке.
Порой подвыпившие гости
Ему швыряют пятаки,
А он покорно и без злости
Стирает с пола их плевки.
Свет электрический холодный
Струится ровно из рожков,
И шум в трубе водопроводной
Похож на ропот мертвецов.
Окошек нет; четыре стенки;
Меж них ребенок заточен:
Костлявы пальцы и коленки
И взор его огня лишен.
Прими же, Город, без упрека
Стихи безрадостные в дар!
За то, что ты рукой жестокой
Загнал ребенка в писуар!
 

март 1915 Петербург

Одиночество Христа

 
Душа моя скорбит смертельно,
Как было там…в ту ночь…в саду…
Но я покорен беспредельно
И смертной казни тихо жду.
Как и тогда, готова к бою
Небесных сил святая рать,-
Но вновь с великою мечтою
Взойду на плаху – умирать.
Всё будет так же: и солдаты,
И бритое лицо судьи,
И так же грубо будут смяты
Одежды бедные мои.
Но ужас новый сердце ранит,
Когда – при зорком свете звезд –
Священник тихо мне протянет
С моим изображеньем крест!
 

Декабрь 1915 Петербург

Анне Ахматовой

 
Ты – изначально-утомленная,
Всегда бестрепетно-грустящая,
В себя безрадостно-влюбленная
И людям беспорывно-мстящая.
 
 
Но мне при встречах наших чудится,
Что не всегда ты будешь пленною,
Что сердце спящее пробудится
И хлынет в мир волною пенною.
 
 
Что принесет оно: твое страдание?
Иль радость – страшную и небывалую?
Но я, – предчувствуя твое восстание, —
Тебя приветствую еще-усталую!
 

Сентябрь 1913 Петербург

Деревня

 
Все так здесь, как было при Олеге,
Как тысячи и сотни лет назад:
Все те же неуклюжие телеги
И бревна черных, вросших в землю хат.
 
 
Все так же за сохою самодельной
Идет мужик – шершавый и босой,
Все так же над равниной беспредельной
Пылает солнце – светоч золотой.
 
 
Растет, бушует, плачет и смеется
Жизнь городов в сиянии страстей,
А здесь все неизменным остается:
И вопли вьюг, и скрип коростелей.
 
 
Творит и мыслит Леонардо Винчи
И гибнут где-то Ницше и Христос,
А здесь все так же, и вчера, и нынче –
Все та же грязь, колосья и навоз.
 
 
Все те же туполобые ребята,
Все те же земляные мужики,
И над полями зарево заката,
И веянье безлюдья и тоски…
 

Октябрь 1919 Казань

Собаки

 
Немало чудищ создала природа,
Немало гадов породил хаос,
Но нет на свете мерзостней урода,
Нет гада хуже, чем домашний пес.
Нахальный, шумный, грязно-любострастный,
Презренный раб, подлиза, мелкий вор,
Среди зверей он – выродок несчастный,
Среди созданий он – живой позор.
Вместилище болезней и пороков —
Собака нам опасней всех бацилл:
В кишках у ней приют эхинококков,
В крови у ней кипенье темных сил.
Недаром Гете – полубог и гений, —
Не выносил и презирал собак:
Он понимал, что в мире нет творений,
Которым был родней бы адский мрак.
О, дьяволоподобные уроды!
Когда бы мне размеры Божьих сил,
Я стер бы вас с лица земной природы
И весь ваш род до корня истребил!
 

ноябрь 1919 Казань

* * *

 
Безысходней гроба мое одиночество –
(До жизни, и в жизни, и в смерти самой!) –
И нет ни единого в небе пророчества,
Что новое солнце взойдет надо мной.
 
 
Ты не дал мне, Боже, любви человеческой,
И вот без нее не могу я понять
Ни воли Твоей, и ни ласки Отеческой,
И мне не желанна Твоя благодать.
 
 
Любовь Твоя, Господи, сердца не радует,
И ты мне навеки, навеки чужой –
И в адские пропасти медленно падает
Душа, не согретая лаской земной.
 

Март 1916 Петербург

Пустота

 
Совсем пустым, ненаполнимым
Меня природа создала,
И тают легковесным дымом
Мной совершенные дела.
 
 
Чужие речи, мысли, вздохи
Приемлют смерть, в меня упав:
Так гибнут в злом чертополохе
Ростки целебных, сочных трав.
 
 
Пустой, безлюбый и бесплодный
Стою и жду, – а смерти нет…
И тонут в пропасти холодной
Сиянья пламенных планет,
 
 
И голос бурь, и пенье птичье,
И человечьи голоса…
И глядя на мое величье,
В комочек сжались небеса…
 

Апрель 1921 Петербург

III ЕДИНОЕ

Множественное в едином, и единое

при множественном, и вместе все.

Плотин

Бог, и мир его, и человек его есть то едино.

Г.С. Сковорода

Все во мне и я во всем.

Тютчев

Единое

Я и блеск луны и солнца, и Священное

Слово в Ведах, и звук в эфире, и

Человечность в людях.

Бхагавад-Гита, VII,8.

 
Былинкой гибкою под ветром Я качаюсь,
Я Сириусом лью лучи мои в эфир,
И Я же трупом пса в канаве разлагаюсь,
И юной девушкой, любя, вступаю в мир.
 
 
И все очам людским доступные картины,
Все тени, образы и лики бытия
Во глубине своей божественно-едины,
И все они во Мне, и все они – лишь Я.
 
 
Христос израненный и к древу пригвожденный,
И пьяный сутенёр в притоне воровском –
Четою дружною, навеки примиренной,
Не споря меж собой, живут во Мне одном.
 
 
Во всем, что вымерло, в деревьях, гадах, птицах,
Во всем, что есть теперь в пучине бытия,
Во всех грядущих в Мир и нерожденных лицах –
Во всем Единый Дух, во всем Единый Я.
 

Апрель 1919 Орел

* * *

 
Все равно мне: человек и камень,
Голый пень и свежий клейкий лист.
Вечно ровен в сердце вещий пламень
И мой Дух непобедимо чист.
 
 
Всем терзаньям, всем усладам тело
Я без сожаленья отдаю,
Всем соблазнам я вручаю смело
Душу преходящую мою.
 
 
Мне уже не страшно беззаконье,
Каждый звук равно во мне звучит:
Хрюкнет ли свинья в хлеву спросонья,
Лебедь ли пред смертью закричит.
 
 
Уж ни жить, ни умирать не буду,
Стерлись грани, дали, времена,
Только Я – Один во всем и всюду,
А во Мне – лишь свет и тишина.
 

Сентябрь 1916 Петербург

В лепрозории

Утратив все, приветствую судьбу.

Тютчев

 
Я захворал проказой. В лепрозорий
Меня отправили врачи.
Кругом сухая степь. Огнисты зори
И пламенно горят лучи.
 
 
И – как огонь – горят на коже ранки,
И мутный гной течет из них,
И слышатся всечасно перебранки
Соседей язвенных моих.
 
 
Но чем ни глубже боль пускает корни,
Чем ни отравленнее кровь,
Тем ярче, радостней и животворней
Растет в душе моей любовь.
 
 
Я – как дитя – шепчу привет былинкам,
Что вырастают на дворе,
И в воздухе дрожащим паутинкам,
И птичьим песням на заре.
 
 
Когда лежу, щекой прижавшись гнойной
К подушке – и гляжу во тьму,
И месяц в окна поглядит спокойный,
Как брату, радуюсь ему.
 
 
Пусть догнивает тело от болезни,
Но духом я постиг давно,
Что я живу в родимой, в милой бездне,
Что Макрокосм и Я – Одно.
 
 
Бациллы, мне терзающие кожу,
Со мной пред вечностью равны,
И я проклятием не потревожу
Святую тайну тишины.
 
 
Ни зависти, ни злобы я не знаю,
Меня не давит тесный плен,
Я человечество благословляю
Из-за моих высоких стен.
 
 
Не все ль равно: здоров я или болен,
Любим людьми или забыт,
Когда мой дух, как птица в небе, волен
И сердце от любви горит!
 

Июль 1912 Москва

Бродяга

 
Дождик хлещет. Сквозь опорки
Слякоть ноги холодит.
Ветер треплет на пригорке
Ветки голые ракит.
 
 
Жмется ласково котомка
К истомленному горбу,
И пою, как птица, громко,
Славя путь мой и судьбу.
 
 
Может быть, я ночью вьюжной
Упаду, и вплоть до дня
Снег холодный, снег жемчужный
Будет падать на меня.
 
 
И тебе, метель родная,
Не страшась и не грустя,
Сном последним засыпая,
Улыбнусь я, как дитя.
 

Февраль 1913 Петербург

* * *

 
Пускай в Меня, как в водоем,
Вольются боль, и грязь, и горе:
Не в силах молния огнем
Испепелить иль выжечь моря!
Пусть мириады спирохет
Грозят душе уничтоженьем,
Но Я – мыслитель и поэт, –
Я встречу их благословеньем!
Пусть паралич цепями Мне
Скует бессильные суставы, –
Умру спокойно в тишине,
Как умирают в холод травы.
Пускай безумье, как туман,
Над мозгом сумрачно сгустится, –
Мой Дух – безмерный океан:
Века пройдут, туман умчится!
И снова, как ребенок, Я
Взгляну невинными глазами
На цвет и прелесть бытия –
В глаза ликующему Браме!
 

Март 1913 Петербург

EGO SUM QUI SUM
(АЗ ЕСМЬ СУЩИЙ)
ТРЕТЬЯ КНИГА СТИХОВ
1921-1922гг.

Предисловие

Я знаю, что многие читатели встретят мои стихи с негодованием, что автор объявят безнравственным человеком, а его книжку – общественно-вредной.

Такой подход к делу будет, однако, вполне неправильным.

Дело поэта, – как и всякого художника, – состоит не в том, чтобы строить или переустраивать жизнь, и не в том, чтобы судить ее, а в том, главным образом, чтобы отражатьее проявления.

В жизни же, как известно, всегда было, есть и будет, наряду с тем, что считается прекрасным и добрым, и то, что признается безобразным и злым. Художник, в моментытворчествапо существу своему чуждый морали, волен изображать любое проявление жизни, «доброе» рядом с «злым», «отвратительное» наряду с «прекрасным».

За сюжеты и темы поэта судить нельзя, невозможно, немыслимо! Судить его можно лишь за то, какон справился со своей темой.

Я в моей книге беру современного человека во всей его неприкрашенной наготе.

Рожденные и воспитанные в нездоровых и неестественных условиях, созданных развитием капитализма, все мы – вплоть до самых лучших из нас, – не свободны от эгоизма, от известной косности и распущенности, от склонности к различного рода эксцессам и т.п.

Поскольку я являюсь общественным деятелем – хотя бы, например, в качестве сотрудника Советских газет, – я боролся и борюсь с такими антиобщественными навыками и склонностями,

Но поскольку я выступаю в качестве художника, желающего отразить психологию, скажем, кутилы или дошедшего до предельной черты эгоиста, тем более, если я говорю от лица подобных типов, – я не могу в то же время судить их и подчеркивать в моих стихах, что эти типы – плохи и что их ощущения, переживания и действия суть «зло».

Если я передаю настроения загулявшего литератора, с восторгом говорящего о своем загуле, – это отнюдь не значит, что я «воспеваю» его и утверждаю как нечто положительное. Я только остаюсь в пределах художественной добросовестности, я только рисую, а судить о нарисованном мною образе с моральной или общественной точки зрения предоставляю читателю.

Убежден, что нарисованные мною образы и выраженные мною ощущения современного среднего человека никого не соблазнят и никому не повредят. Кутилы и распутники будут и без наших стихов предаваться кутежам и распутству, а людей, к этому органически не склонных, не увлечешь в эти дебри никакими картинами, никакими стихами.

Ко всему изложенному присовокупляю, что основная идея моей книжки далека как от «воспевания зла», так и от «пессимизма».

Об этом с достаточной ясностью говорит заключительное стихотворение книги. Да! в современном человеке много гадкого, но он – не гад, он всего-навсего «гадкий утенок» из андерсеновской сказки, то есть существо, еще само не знающее, насколько оно прекрасно и какие великие возможности скрываются в нем.

И, наконец, еще одно замечание по поводу стихотворения «Радость жизни», в котором упоминается имя Гумилева. Стихи эти были написаны более чем за месяц до смерти Гумилева, и тогда же я читал их моим литературным знакомым. Отсюда ясно, что никакого отношения к политической деятельности Гумилева и к ее драматическому концу мои стихи не имели и не имеют. По поводу нелепой и преступной авантюры, в которой принял участие Гумилев, я высказался в свое время на страницах «Красного Балтийского Флота» ( 10 сентября 1921г., №90) и мнения моего об этом деле не меняю, и не вижу никакой надобности в том, чтобы делать из имени Гумилева нечто «неприкосновенное».

Александр Тиняков

7-го июня 1924 г.

Ленинград

Любовь к себе

 
Я судьбу свою горькую, мрачную
Ни на что не желаю менять:
Начал жизнь я мою неудачную, –
Я же буду ее и кончать!
Больше бога, Героя и Гения
Обожаю себя самого,
И святей моего поклонения
Нет на нашей земле ничего.
 
 
Неудачи мои и пороки
И немытый, в расчесах, живот,
И бездарных стихов моих строки,
И одежды заношенной пот –
Я люблю бесконечно, безмерно,
Больше всяких чудес бытия,
Потому что я знаю наверно,
Что я – это – Я!
 
 
Я не лучше других, не умнее,
Не за силу и доблесть мою
Я любовью к себе пламенею
И себе славословье пою.
Я такой же бессильный и тленный,
Я такая же тень бытия,
Как и все в бесконечной вселенной,
Но я – это – Я!
 

Ноябрь 1921

Радость жизни

 
Едут навстречу мне гробики полные,
В каждом – мертвец молодой,
Сердцу от этого весело, радостно,
Словно березке весной!
 
 
Вы околели, собаки несчастные, –
Я же дышу и хожу.
Крышки над вами забиты тяжелые, –
Я же на небо гляжу!
 
 
Может, – в тех гробиках гении разные,
Может, – поэт Гумилев…
Я же, презренный и всеми оплеванный,
Жив и здоров!
 
 
Скоро, конечно, и я тоже сделаюсь
Падалью, полной червей,
Но пока жив, – я ликую над трупами
Раньше умерших людей.
 

28 июля 1921

Я гуляю!

 
Пышны юбки, алы губки,
Лихо тренькает рояль…
Проституточки-голубки,
Ничего для вас не жаль…
 
 
Я – писатель, старый идол,
Тридцать дней в углу сидел,
Но аванс издатель выдал –
Я к вам вихрем прилетел.
 
 
Я писал трактат о Будде,
Про Тибет и про Китай,
Но девчонок милых груди
Слаще, чем буддийский рай.
 
 
Завтра снова я засяду
За тяжелый милый труд, –
Пусть же нынче до упаду
Девки пляшут и поют.
 
 
Кто назвал разгул пороком?
Думать надо, что – дурак!
Пойте, девки, песни хором,
Пейте, ангелы, коньяк!
 
 
Все на месте, все за делом
И торгует всяк собой:
Проститутка статным телом,
Я – талантом и душой!
 
 
И покуда мы здоровы,
Будем бойко торговать!
А коль к нам ханжи суровы,
Нам на это наплевать!
 

Январь 1922

Homo Sapiens

 
Существованье беззаботное
В удел природа мне дала:
Живу – двуногое животное, –
Не зная ни добра, ни зла.
 
 
Всегда покорствую владыке я,
Который держит бич и корм,
И чужды мне стремленья дикие
И жажда глупая реформ.
 
 
Услышу <слово> коль про бога я, –
Я только прыскаю в кулак:
Чья мысль бездарная, убогая
Могла в пустой поверить знак?
 
 
В свои лишь мускулы я верую
И знаю: сладостно пожрать!
На все, что за телесной сферою,
Мне совершенно наплевать.
 
 
Когда ж промчатся дни немногие
И смерть предстанет предо мной,
То протяну спокойно ноги я
И мирно сделаюсь землей.
 

Сентябрь 1921

МОЛЕНИЕ О ПИЩЕ

Ухо во всю жизнь может не слышать звуков тимпана, лютни

и флейты; зрение обойдется и без созерцания садов; обоняние

легко лишается запаха розы и базилика; а если нет мягкой, полной

подушки, все же хорошо можно заснуть, положивши в изголовье

камень; если не найдется для сна подруги, можешь обнять руками

себя самого – но вот бессовестное чрево, изогнутое кишками,

не выдерживает и не может ни с чем примириться.

Саади

 
Пищи сладкой, пищи вкусной
Даруй мне, судьба моя, —
И любой поступок гнусный
Совершу за пищу я
 
 
Я свернусь бараньим рогом
И на брюхе поползу,
Насмеюсь, как хам, над Богом,
Оскверню свою слезу.
 
 
В сердце чистое нагажу,
Крылья мыслям остригу,
Совершу грабеж и кражу,
Пятки вылижу врагу.
 
 
За кусок конины с хлебом
Иль за фунт гнилой трески
Я, – порвав все связи с небом, —
В ад полезу, в батраки.
 
 
Дайте мне ярмо на шею,
Но дозвольте мне поесть.
Сладко сытому лакею
И горька без пищи честь.
 

Ноябрь 1921

* * *

Нет распределения справедливости;

нет ни добра и зла, ни награды и наказания

за добрые и злые дела.

Макхали Госсала

 
За веком век Христовы слуги,
Добро венчая, зло клянут
И, заключившись в тесном круге,
Творят над Миром страшный суд.
 
 
Я их заветы отвергаю.
Добра от зла не отличаю, –
И все ж я, несомненно, жив,
И даже весело играю,
И даже в горестях счастлив.
 
 
Я знаю: в мире бесконечном
Наш человеческий аршин
Не может измерять глубин –
И вижу брата в каждом встречном.
 
 
Постигнув вещую науку,
Преодолев земную муку,
Разрушив тесную тюрьму –
Святому жму я крепко руку,
Убийце руку крепко жму.
 

Октябрь 1921

Без морали

 
Все, в чем есть морали привкус,
Мне противно и смешно
И гнилым Христовым духом
Для меня осквернено.
 
 
Лишь глупец иль худосочный
Спросит: «Жизнь зачем дана?»
Мудрый, сильный и здоровый
Жизнью пьян, как от вина.
 
 
Без сомнений и вопросов
Он проводит ночь и день;
Если ж станет на пороге
Ранней смерти злая тень, –
 
 
Отмахнется он от гостьи,
А коль гостья не уйдет,
Он спокойно сложит руки,
Стиснет зубы и умрет.
 

Февраль 1922

Все мило и свято

 
Все мило для мудрого в Мире,
Все свято для чистого в нем:
Сидеть ли, наевшись, в сортире,
Упиться ль до хмеля вином,
 
 
Иль с девкой публичной, распутной
На грязных возлечь простынях
И, грезе отдавшись минутной,
Забыться в животных страстях.
 
 
В «железку» в притоне, средь пьяниц,
Играть до рассвета, – а там,
Завидев на тучках румянец, –
Подняться навстречу лучам
 
 
И, выигрыш бросив бродягам,
Уйти на раздолье полей,
Бродить по безлюдным оврагам,
Вникая в жужжанье шмелей,
 
 
Слагая певучие строки
О боге, о вечной красе,
О сказочном, дальнем Востоке,
О нашем российском овсе!
 
 
И снова в столицу вернуться,
В редакции взять гонорар,
И снова вином захлебнуться,
И вновь погрузиться в угар.
 
 
Все мило, все чисто и свято,
И совести нет никакой,
И сердце восторгом объято
Пред милой, земной красотой.
 

Январь 1922

Моим гонителям

 
Насолил я всем с избытком:
Крайним, средним, правым, левым!
Все меня отвергли с гневом
И подвергли тяжким пыткам.
 
 
Голод, холод, безодёжье,
В снег ступаю пяткой голой…
Сам же песенкой веселой
Прославляю бездорожье!
 
 
И в ответ на все страданья
Я скажу: хоть как терзайте,
Хоть возьмите – расстреляйте, —
Я – свободное созданье!
 
 
Нынче – левый, завтра – правый,
Послезавтра – никакой,
Но всегда слегка лукавый
И навеки – только свой!
 

Январь 1922

ДОЛОЙ ХРИСТА!

 
Палестинский пигмей худосочный,
Надоел нам жестоко Христос,
Радость жизни он сделал непрочной,
Весть об аде он людям принес.
 
 
Но довольно возиться с распятым
И пора уж сказать: он – не бог;
Он родился и вырос проклятым,
По-людски веселиться не мог.
 
 
И без дела бродил по дорогам,
И в душе был мертвей мертвеца,
И, ютясь по глухим синагогам,
Проповедовал близость конца.
 
 
В наше время его б посадили
К сумасшедшим, за крепкую дверь,
Ибо верно б теперь рассудили,
Что он был вырожденец и зверь.
 
 
Но тогда его глупые речи
И запачканный, грубый хитон
Поражали сильнее картечи
Истеричных подростков и жен.
 
 
И хоть взял его царственный Ирод,
И распял его мудрый Пилат.
Все же был им в сознании вырыт
Отвратительный, мерзостный ад.
 
 
Но довольно садиста мы чтили,
Много крови он выпил, вампир!
Догнивай же в безвестной могиле, –
Без тебя будет радостней Мир!
 

Февраль 1922

SUUM CUIQUE

(К проблеме «Любви и Смерти»)

 
Любить и ненавидеть глупо.
Явленья мира все равны,
И лик прелестнейшей жены
Ничем не лучше лика трупа.
 
 
Но я в жену желанье вдуну
И повлеку с собою спать…
Для трупа же иная стать:
Взгляну, нюхну и только сплюну!
 

Октябрь 1921

Гадкий утенок

(На мотив сказки Андерсена)

 
Я гадкий и грязный утенок,
Живу я на заднем дворе,
Мой голос пронзительно звонок
И будит других на заре.
 
 
Но только что птичник проснется
И жизнь по углам закипит,
Судьба надо мной засмеется, –
Гусыня змеей зашипит,
 
 
Щипнет меня злобная утка,
Оглушит индийский петух, –
И станет мне горько и жутко,
Поникнет обиженных дух.
 
 
Стараяся птичнице грозной
Не броситься даром в глаза,
Прижмусь я за кучей навозной
И очи застелет слеза.
 
 
Но чую под крыльями силу
И сердце трепещет в груди:
Не нынче, так завтра могилу
Сыщу я себе впереди!
 
 
Я видел парящих высоко
Прекрасных и царственных птиц:
Они прилетали с Востока,
И пал я молитвенно ниц.
 
 
Вот кем-то, гонимый судьбою,
От муки сердечной стеня,
На крылышках трепетных взмою
И крикну: «Убейте меня!»
 
 
…Забылся я, гадкий утенок,
И вскрикнул… И вздрогнул я сам:
Как голос мой мощен и звонок,
Как тянет меня к небесам!
 

Ноябрь 1921

Послесловие

В моей книге высказана некая несомненная правда.

Но правда не есть Истина, – это читатели должны помнить во-первых.

Во-вторых, – я предвижу. Что иные читатели, брезгливо улыбаясь, будут говорить: «Это автор про себя писал!»

Не совсем так.

Конечно, я писал и о себе (что бы я был за урод, если бы мне были чужды переживания, изображенные в моей книге!) – но все же больше я писал о тебе, – читатель-современник.

Александр Тиняков

1-го февраля 1922 Петербург