Текст книги "Странный мир (сборник)"

Автор книги: Александр Шалимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

Чудовищной силы шквал пронесся по вершинам деревьев. Ствол ближайшего дерева переломился как спичка… Тяжелая зеленая крона рухнула на залитый солнцем бетон, обрывая протянутые над площадью провода.

– Ну, пока, Стив, – сказал Джо, вставая. – Мне пора. Встретимся в Мехико через три дня.

– Иллюзия полная, – восхищенно объявил Стив. – Как будто все на самом деле…

– Это уменьшенная действующая модель, – сказал Джо, уже стоя в дверях. – Теперь я сконструирую более мощную.

Джо помахал рукой и вышел из кафе.

Стив снова посмотрел в окно. Сломанное дерево лежало на бетонных плитах площади, а вокруг, размахивая газетой, металась пожилая дама в клетчатой накидке.

– Долго действует, – сказал про себя Стив и прикрыл глаза ладонью.

Послышались свистки полицейских. Из-за стойки выкатился робот-официант и уставился немигающими красными глазами-точками в открытое окно. Потом подошел бармен в белом костюме и тоже стал смотреть на площадь.

– Что-нибудь случилось? – спросил Стив, не отнимая ладони от глаз.

– Разве не видите? – сказал бармен. – Молния ударила в дерево.

– И повалила его, – мелодично добавил робот-официант. – Редкое явление природы, сэр, принимая во внимание безоблачную солнечную погоду и показания барометра.

Стив встал и, пошатываясь, пошел к выходу.

– Он заплатил? – спросил бармен у робота.

– Он ничего не заказывал, шеф.

– Успел нализаться, перед тем как пришел сюда, – покачал головой бармен.

Стив вышел на площадь. Возле сломанного дерева уже стояли полицейские машины, и пожилая дама что-то объясняла сержанту, прижимая газету к клетчатой накидке.

Беглец

Исчезновение Митрофана Кузьмича Цыбули наделало немало шуму в Алуште. Болтали разное… Работники районной милиции искали старого лесника даже в огромных бочках местного Винкомбината, в которых хранились знаменитые крымские вина.

Что касается Евдокии Макаровны – жены дяди Митрофана, то она была твердо убеждена, что старик отправился прямо в ад. Она даже отслужила панихиду по грешнику Митрофану, которого черти упекли в самое горячее место адской кухни.

Об Альбине Евдокия Макаровна рассказывать не любила.

– Ну, жил во время оккупации. Кто его знает, откуда взялся… Не такой был, как все. – Она тяжело вздохнула. – Непонятный какой-то… И будущее предсказывал. Что сказал, все как по часам исполнилось… А уж куда делся потом… – она махнула темной морщинистой рукой и потерла углы глаз кончиком головного платка.

Я понял, что воспоминания причиняют ей боль, и не настаивал. Позднее догадался, что память об Альбине для Евдокии Макаровны слишком дорога. Старуха ни с кем не хотела делиться ею. Альбин был для нее почти сыном.

Стояла весна. Цвели сады. Море дышало порывами прохладного ветра. Приезжих было мало, и дача Евдокии Макаровны пустовала. Вечерами мы подолгу сидели вдвоем на веранде у большого медного самовара. Пили чай с прошлогодним вареньем, тихо разговаривали. Говорила больше Евдокия Макаровна, а я поддакивал невпопад и снова и снова вспоминал утро того удивительного дня…

* * *

Уже не первый год проводил я конец весны, а иногда и начало лета в домике дяди Митрофана на окраине Алушты. Посреди тенистого виноградника хозяева устроили беседку. Там стоял грубо сколоченный стол. За ним хорошо работалось в яркие солнечные дни, когда небо кажется прозрачным и глубоким, а редкие облачка цепляются за скалистые вершины гор.

Море было рядом, его шум долетал вместе с дуновениями легкого ветра.

Сам дядя Митрофан появлялся редко. Летом он больше жил в лесной сторожке.

– Чтобы не мешать отдыхающим, – объяснял он, когда заглядывал домой.

В то утро он был дома…

Помню, у меня не клеилось с очерком. Я бросил перо и вышел в сад. Дядя Митрофан в трусах, толстый и грузный, восседал на скамейке под густым зеленым навесом виноградных лоз. Маленькими глазками, спрятавшимися в глубоких складках коричневого от загара лица, он следил, как Евдокия Макаровна перебирала какой-то хлам в большом кованом сундуке.

Увидев меня, старик оживился.

– А, литератор, чернильная твоя душа, здорово, здорово! Чего дома торчишь? Шел бы на море. Все равно больше не заплатят, если днем сочинять. Я бы, если бы был сочинителем, только по ночам писал…

– Чего привязался к человеку! – ворчливо вмешалась Евдокия Макаровна. – Лучше иди штаны надень. Срам глядеть! Если бы он был сочинителем!… О чем тебе сочинять, басурману лысому?

Однако дядя Митрофан был настроен мирно.

– Заглохни! – посоветовал он жене и, потирая небритый подбородок, продолжал: – Мне есть чего рассказать… Мне из пальца высасывать не надо. А он вот не знает, об чем писать. По глазам вижу. Верно?…

– Верно, – признался я.

– Ну то-то. Люблю за правду. А ты возьми и напиши, скажем, про меня. Напиши, какой я есть. Правильно напишешь, живи бесплатно, пока не надоест…

– Тьфу! – плюнула Евдокия Макаровна и ушла в комнаты.

– Зачем она это тряпье хранит? – спросил я, чтобы переменить тему разговора. – Все моль поела.

– Баба, – проворчал дядя Митрофан, заглядывая в сундук. – С нее какой спрос. Она эту сундучину лет десять не открывала; все просила из погреба вытянуть. Я сегодня выволок, так она теперь зудит, что из-за меня все погнило.

Он запустил руку в сундук и сердито встряхнул тряпки.

Пахнуло сыростью. Стайка серебристых молей поднялась из тряпья и заметалась в воздухе, спасаясь от солнечных лучей.

Дядя Митрофан выгреб из сундука сверток старых половиков и швырнул на землю.

Один из половиков развернулся; в нем оказалось что-то, похожее на широкий блестящий пояс с двойной портупеей. При виде пояса дядя Митрофан ошеломленно ахнул. С быстротой, не свойственной его грузной фигуре, он нагнулся, схватил пояс и принялся внимательно разглядывать, покачивая седой квадратной головой.

– Что за штука? – поинтересовался я, указывая на ремни портупеи, скрепленные серебристыми металлическими дисками.

Дядя Митрофан подозрительно глянул по сторонам.

– Это, брат, такая штука, – он натужно закашлялся, – такая штука… Да… Леший знает, как сюда попала. Вот не думал, что она у меня осталась.

– А что это?

– Подожди, дай вспомнить, как было…

Дядя Митрофан потер небритые щеки, почесал голову.

– Эта штуковина от него ведь осталась. Вроде бы радио тут внутри, а может, и еще что… Он эти ремни не снимал. Даже спал в них… И часто при мне вот это колесико крутил.

Дядя Митрофан осторожно поскреб пальцем один из серебристых дисков на ремнях портупеи.

Я нагнулся, чтобы получше рассмотреть диск. Он состоял из нескольких колец, вставленных одно в другое. На кольцах были тонко выгравированы деления и ряды цифр. В центре находилось выпуклое желтоватое стекло, напоминавшее глаз. Я потрогал ремни портупеи. Это была не кожа, а какая-то незнакомая мне пластмасса – прочная и эластичная. Едва ощутимые утолщения свидетельствовали, что внутри портупеи скрыты металлические части.

Сырость и плесень не оставили следов на этом странном приспособлении. Ремни были сухи и чисты, а металл блестел так, словно его только что отполировали. Нет, это не было похоже на радиопередатчик, скорее на крепление парашюта. Только для чего могли служить блестящие кольца с рядами цифр, этот глазок и металлические детали внутри?

Я посмотрел на дядю Митрофана. Он был явно встревожен находкой. Его толстые пальцы дрожали. Он беспокойно оглядывался по сторонам. Не выпуская из рук портупеи, снова начал рыться в сундуке, перевернул ворох тряпья, долго шарил под ним; потом поднялся, отер пот со лба и, отдуваясь, присел на край сундука.

– Еще что-нибудь должно быть? – спросил я.

Он не ответил. Сидел, припоминал что-то.

– Зачем не за свое дело берешься? – раздался ворчливый голос Евдокии Макаровны. – Кто тебя просил помогать? Ишь, расшвырял все. Шел бы лучше спать, если дела найти не можешь.

– А что? Могу и пойти, – охотно согласился дядя Митрофан, поспешно вставая с сундука и пряча портупею за спину. Он подмигнул мне, предлагая следовать за ним, и поковылял в свою каморку под верандой.

Евдокия Макаровна подозрительно посмотрела ему вслед, покачала головой и присела возле сундука. Я прошелся по саду и, когда Евдокия Макаровна нагнулась над сундуком, проскользнул в комнату дяди Митрофана.

Он сидел на кровати, большими узловатыми руками поглаживал портупею. Жестом пригласил меня сесть рядом.

– Можешь верить, можешь не верить, – сказал он, вздыхая, – а было так…

Он рассказывал долго и путано, часто останавливался, чтобы припомнить события, пропускал подробности, потом возвращался к ним, многое повторял, словно убеждая самого себя. Рассказ изобиловал отступлениями, в которых он пытался по-своему объяснить происходившее. Эти объяснения были наивны, а подчас еще более фантастичны, чем те удивительные события, свидетелем и участником которых ему пришлось стать.

Для краткости я опускаю большинство рассуждений дяди Митрофана, сохранив лишь главное-поразительную историю Беглеца…

* * *

Это произошло ранней весной тысяча девятьсот сорок третьего года. По ночам зарево полыхало над крымскими лесами, в которых укрывались партизаны. У моря в Алуште и Ялте гулко стучали по разбитым тротуарам каблуки фашистских офицеров и полицейских.

Поздним ненастным вечером дядя Митрофан возвращался из лесной сторожки домой. Пропуска у него не было, и он осторожно пробирался по тихим, безлюдным улицам, проклиная немцев, ненастье и ревматизм.

Ни одно окно не светилось, под ногами хлюпала размокшая глина, над головой быстро плыли черные, мохнатые облака. В просветах между ними изредка появлялась луна, и тогда казалось, что облака останавливаются, а луна стремительно несется по небу, торопясь сбежать из этой черной, враждебной ночи.

У входа в кипарисовую аллею дядя Митрофан остановился. До дома было уже недалеко, но в аллее темно, как в погребе. Легко нарваться на патруль. Дядя Митрофан прислушался. Как будто никого… Только вдалеке шумело невидимое море.

Он сделал несколько шагов и замер на месте. Впереди, возле одного из кипарисов, шевельнулось что-то более темное, чем окружающий мрак.

«Влип», – подумал дядя Митрофан, мучительно соображая, что лучше – бежать или прикинуться пьяным.

Темная фигура также не шевелилась.

«Сейчас полоснет из автомата и служи панихиду, – рассуждал дядя Митрофан, чувствуя, как его прошибает холодный пот. – Толи дело до войны! Самое большее бандита встретишь. Так это все ж таки свой… А тут, на тебе. Разбери, что у него на уме. И чего ждет? Может, не патруль?… Эх, была не была…»

Дядя Митрофан сделал шаг вперед и шепотом спросил:

– Кто такой?

Темная фигура беззвучно отступила за кипарис.

– Видно, не патруль, – осмелел дядя Митрофан. – Чего надо? Чего по ночам шляешься? – угрожающе продолжал он, делая еще шаг вперед.

Фигура продолжала молчать, но уже совсем близко слышно было тихое прерывистое дыхание.

– Смотри, задуришь – стрельну, – быстро предупредил дядя Митрофан и, в подтверждение своих слов, звякнул в кармане ключами.

– Нет, нет, – странным, чуть гортанным голосом отозвался незнакомец, – я не враг вам. Но, во имя справедливости, помогите мне.

– Ранен, что ль?

– Нет.

– Жрать хочешь?

– Не понимаю, – помолчав, отозвался незнакомец. «Не наш, – сообразил дядя Митрофан. – Но и не немец».

– Голодный?

– Нет…

– Так какого лешего тебе надо?

– Спасибо, – серьезно сказал незнакомец, – лешего мне также не нужно. Мне ничего не нужно. Скажите только, где я и какой сегодня день.

Дядя Митрофан тихонько свистнул.

– Ясно, что за герой. А ну, пошли до хаты. На улице про такие дела не говорят.

Незнакомец, видимо, колебался.

– А вы кто? – спросил он наконец, отступая на шаг.

– Тебе я друг, – решительно отрезал дядя Митрофан. – Помогу в чем надо. Свою обязанность знаю. Мы союзников уважаем, хотя вы и не спешите со вторым фронтом… Пошли…

– Хорошо, – сказал, подумав, незнакомец. – Но неужели у вас нельзя говорить на улице о том, какое сейчас время?

– У нас, брат, такое время, что о нем лучше говорить, когда оно кончится.

– Кажется, я сильно ошибся, – сказал незнакомец.

– Это бывает, – охотно согласился дядя Митрофан. – Я сам вместо горилки раз уксуса хватил. Пошли…

Пробираясь по темной аллее, он слышал за плечами настороженное дыхание незнакомца.

Наконец скрипнула калитка виноградника. Дядя Митрофан облегченно вздохнул.

– Однако добрались…

Ощупью нашел под крыльцом ключ, открыл дверь, пропустил гостя вперед. В комнате занавесил окно старым одеялом и тогда уже зажег керосиновую лампу. С интересом оглядел гостя. Перед ним стоял юноша лет двадцати, среднего роста, с узким бледным лицом, темными бровями и светлыми пепельными волосами. Он был одет в серую клетчатую куртку с черными отворотами и узкие бархатные брюки. Под курткой виднелась белая рубашка с черной ленточкой вместо галстука. Тонкий резиновый плащ с капюшоном, который юноша снял, войдя в комнату, едва ли мог согреть хозяина в холодную мартовскую ночь.

– Продрог, небось, – сказал дядя Митрофан, поеживаясь в своем ватнике. – Вот беда. Водки нет и дров, брат, не заготовлено. Завтра жинка печку истопит. А сейчас я на керосинке чайку вскипячу. Погреемся.

– Нет, мне не холодно, – своим звенящим, гортанным голосом сказал юноша. – Но я вам очень признателен, что приютили меня. Я здесь совсем никого не знаю. Откровенно говоря, я даже не знаю, где я.

«Вот, сбрасывают людей, а без толку, – мелькнуло в голове у дяди Митрофана. – Ни карт, ни одежонки приличной. Оденут, как клоуна, а он сразу и засыпется. Этого, наверно, в Румынию предназначали, а он вот куда угодил. Хорошо еще, не в море. И что бы делал, если бы меня не встретил».

– Ну, давай знакомиться, – продолжал он, обращаясь к гостю, – меня Цыбулей звать, по имени Митрофан, по батюшке Кузьмич, а тебя как?

– Мое имя Альбин, – сказал юноша.

– Что же, имя неплохое, – одобрил дядя Митрофан. – А фамилия?

– Зовите меня просто Альбин, – смущенно улыбнулся юноша.

– Альбин так Альбин, – согласился дядя Митрофан. – Молод, а конспирацию знает. И между прочим, правильно. Мне твоя фамилия ни к чему. Завтра я тебе одежонку приличную достану; в твоей на улицу не выйдешь, сразу арестуют. Документы-то есть? Паспорт или еще что?

– Не знаю, – нерешительно промолвил Альбин. – Но скажите, пожалуйста, куда я попал? Что это за место?

– Алушта…

– Алушта? – повторил юноша, слегка пожимая плечами. – Не помню такого… А какая… страна, или, как это называется… государство?

– Да ты что, с луны упал? – удивился дядя Митрофан. – Крым это. Крым-то ты знаешь? Чему только вас учат там… А государство здесь было советское, пока фашисты не пришли. Вот вышвырнем их, и опять оно будет… А тебе-то куда надо было?

– Не совсем сюда, – горестно вздохнул юноша. – Теперь уже все равно, но боюсь, это не единственная ошибка. Какой сегодня день?

– Шестое марта.

– Ну, а дальше?

– Чего дальше?

– Шестое марта какого года?

Дядя Митрофан ошеломленно разинул рот.

– Да ты что, шуткуешь надо мной, хлопче? – угрожающе протянул он и так треснул кулаком по столу, что со звоном подскочили стаканы.

– Не сердитесь, Кузьмич, – тихо сказал Альбин. – Я правду говорю. Я не знаю, какой сейчас год. Так получилось. Я… долго болел… Все забыл…

– А ты когда заболел друг, в каком году? – подозрительно осведомился дядя Митрофан, не сводя глаз со своего гостя.

– Уж давно… Но я забыл…

– Как же тебя больного на такое дело послали?

– На какое дело?

– Ну ладно, – махнул рукой дядя Митрофан, – меня это не касается. Только я тебе так скажу: врать надо с умом, а то сразу попадешься.

Альбин потер тонкими пальцами бледный лоб.

– Все-таки какой же сейчас год?

– Тысяча девятьсот семидесятый, – насмешливо проворчал дядя Митрофан.

Гость не обиделся. Он внимательно посмотрел на старика, соображая что-то, и уверенно сказал:

– Нет, не может быть.

– Верно, не дожили еще. А если я скажу так – тысяча восемьсот семидесятый?

Альбин вздрогнул. В его больших черных глазах блеснули золотистые огоньки. Однако, чуть подумав, он тряхнул головой.

– Думаю, что и это неправда.

– То есть, как это «думаешь»? – рявкнул дядя Митрофан. – Да ты что? Ты подожди! Слушай, а может, у тебя тут того, – дядя Митрофан повертел большим пальцем возле виска. – Может, ты драпака дал из этого места, где вашего брата под замком держат? Ну, понимаешь?

– Не понимаю, – сказал Альбин, – но, если вам неприятны мои вопросы и мое присутствие, я уйду…

– Молчи, – оборвал дядя Митрофан. – Куда пойдешь, непутевая башка! Ложись спать, завтра подумаем, что делать… А год сейчас, по правде сказать, поганый; люди его крепко запомнят – военный тысяча девятьсот сорок третий год.

– Тысяча девятьсот сорок третий, – повторил Альбин, прищурившись. – Вероятно, вы снова шутите, Кузьмич.

– Шучу? – опешил дядя Митрофан. – Тетка твоя-курица пускай этим шутит. «Да чего я с ним разговариваю? Ясно – сумасшедший». – Идем, продолжал он вслух. – Постель в соседней комнате.

Гость не спеша поднялся, взял плащ, подошел к двери, но вместо того чтобы отворить ее, ударился о нее со всего размаха лбом. Испуганно отпрянув назад, он смущенно улыбнулся дяде Митрофану:

– Забыл, что надо самому…

Он потер лоб и, нащупав ручку, осторожно отворил дверь.

«Сумасшедший, – окончательно решил старик. – Откуда только взялся на мою голову! Еще хату ночью спалит…»

* * *

Однако ночь прошла спокойно. На другое утро, заглянув в комнату Альбина, дядя Митрофан застал своего гостя уже на ногах. Вид у юноши был измученный и встревоженный. Он почти не коснулся скудного завтрака, отвечал односложно, думал о чем-то своем.

На вопрос, чем он расстроен, коротко ответил:

– Со мной случилась большая беда, я предполагал. Не спрашивайте; все равно вы не поймете, в чем дело…

Дядя Митрофан обиделся, но промолчал.

Прошло несколько дней. Альбин не покидал комнаты, почти ничего не ел. С утра до вечера он сидел на кровати, напряженно думал о чем-то. Время от времени, схватив листок бумаги, покрывал его строчками непонятных знаков, цифр и кривых линий, писал, зачеркивал, снова писал, потом рвал все на мелкие клочки и опять погружался в раздумье.

Иногда он вскакивал и принимался бегать по маленькой, тесно заставленной комнате, бормоча непонятные слова. Потом успокаивался и часами сидел неподвижно, безучастный ко всему.

Дядя Митрофан заходил, садился возле. Альбин молчал, устремив глаза в одну точку. Казалось он не замечал присутствия дяди Митрофана.

– Куда он глядит? – недоумевал старик и старался найти на беленой стене то место, которое так привлекало внимание Альбина.

– Верно далеко глядит. Ох, далеко… А что видит?…

Порой какая-то тень пробегала по бледному лицу Альбина. Тонкие черты искажались гримасой боли: юноша резко встряхивал головой, словно пытался прогнать тяжкие воспоминания.

«Переживает, – думал дядя Митрофан. – Конечно, будешь переживать, если не туда попал, куда посылали… А может, ждет чего? Книжек ему, что ли каких достать? Почитает, глядишь, про беду свою и забудет на малый час».

Дядя Митрофан слазил на чердак, разыскал среди старых ящиков и пустых бутылок стопку запыленных книг – библиотечку ушедшего на фронт внука, выбрал несколько штук, обтер тряпкой и принес Альбину.

– Старинные, – задумчиво сказал юноша, осторожно листая страницы тонкими, длинными пальцами.

– Какие там старинные! – махнул рукой дядя Митрофан. – Перед самой войной куплены.

– О, конечно, – смутился Альбин, – я неточно выразился. Книги – такая вещь… Чем им больше лет, тем они ценнее… Я хотел сказать, что пройдут столетия, и некоторые из этих книг станут большой редкостью. За ними будут охотиться исторические библиотеки, музеи, любители старины. И даже не всегда за тем, чтобы их читать. Тогда это будет иначе… Книга скоро утратит свою роль сокровищницы человеческого опыта и знаний. Магнитные и электронные записи гораздо удобнее. Книги будут интересовать лишь лингвистов, историков, да коллекционеров. Вот эта, например, она станет настоящим сокровищем для собирателей редкостей.

– Подорожает, что ли? – не понял дядя Митрофан.

– Подорожает? – повторил Альбин. – Ах, то есть станет дороже. Нет, это не то слово. Оценивать ее никто не будет. Это ни к чему. Просто она станет уникальной, бесценной… Библиотеки, имеющие такую книгу, будут вправе гордится. Ее написал кровью сердца мудрый человек в годы Великой Перестройки. Ее будут хранить среди других редкостей во дворце из металла и стекла, куда не проникает жара и холод, влага и пыль…

Дядя Митрофан покачал головой и осторожно смахнул паутину с корешка книги, которую Альбин держал в руках. Порывшись в кармане, достал старенькие очки в поржавевшей оправе, приладил их на нос, через плечо Альбина с любопытством и опаской глянул на заглавие. Удивленно заморгал маленькими глазками и еще раз перечитал заглавие, шевеля толстыми губами. Потом поглядел исподлобья на своего гостя.

Лицо Альбина оставалось задумчивым и серьезным.

– А ведь все-таки псих, – пробормотал дядя Митрофан и, насупившись вышел из комнаты.

Книги не заинтересовали Альбина. Он перелистал их и больше к ним не прикасался. По-прежнему сидел, молчал, думал… Казалось, он не отдавал себе отчета в опасности своего положения. Дядя Митрофан со страхом размышлял, что будет, если немцы устроят очередную облаву или обыск. Наконец он не выдержал и решил поговорить с гостем начистоту.

Свой рассказ о войне и оккупации он закончил словами:

– Понимать надо, в какое время живем. Никто не знает, что через час будет…

– Я понимаю, – тихо сказал Альбин, – и о многом я знал раньше. Но действительность оказалась в тысячи раз проще и… страшнее. До чего я был наивен Кузьмич! Чтобы понять по-настоящему, недостаточно знать, надо видеть, участвовать самому… А я связан; связан понятиями и законами иного мира. Я лишен прав вмешиваться. И это ужаснее всего… Если бы можно было начать сначала! Поверьте, Кузьмич, я не могу сейчас помочь вам. Я вынужден ждать… Может быть, силовое поле восстановится, и тогда… Как бы это объяснить? Я еще не понимаю, что произошло, почему прекратилась связь и исчезло поле, но…

– Я ему про деда, а он про бузину, – раздраженно прервал дядя Митрофан. – Меня твои тере-фере не интересуют. И помощи я от тебя никакой не жду. Ты лучше скажи, чего делать будем, если немцы нагрянут.

– Я сделаю все, что вы посоветуете.

– Первое разумное слово за неделю, – смягчился дядя Митрофан. – Тогда слушай. Документы у тебя какие есть?

– Документы?… Ах, да… Никаких нет.

– Беда с тобой. В такое время разве можно без документов!…

– Я не знал, – Альбин смущенно пожал плечами.

– Тогда вот что. Я тебя спрячу в сторожке в лесу. Туда немцы не заглядывают. Ну, а там – поглядим… Согласен?…

Гость молча кивнул головой.

* * *

Они вышли на рассвете следующего дня. Альбин не стал переодеваться. Он согласился лишь взять резиновые сапоги, а поверх своего черного плаща надел старый брезентовый дождевик дяди Митрофана. На прощанье он низко поклонился Евдокии Макаровне и поблагодарил за заботу.

– Господа мы прогневили, – запричитала старуха, – живем, как звери; по своей земле крадучись ходим, всего опасаемся. Когда это кончится…

– Еше не скоро, – серьезно сказал Альбин. – Ваши через год сюда вернутся, а война закончится в мае тысяча девятьсот сорок пятого.

– Ишь, пророк нашелся, – проворчал дядя Митрофан. – Это ты как же узнал – по картам или из Библии?

– Просто мне так кажется, – смутился Альбин.

– Если кажется, перекрестись, – сурово сказал дядя Митрофан. – Такими делами, брат, не шутят…

– А ты на него не гавкай, – вмешалась Евдокия Марковна. – Может, он видит… Сынок, скажи, победим-то мы?

Альбин мельком глянул на дядю Митрофана, повернулся к Евдокии Макаровне и, прочитав в ее глазах немую мольбу, твердо сказал:

– Вы победите; ваш народ.

– Спасибо, сынок. Спасибо… Только вот мы-то с ним, – она кивнула на дядю Митрофана, – доживем до победы?

Альбин смущенно улыбнулся.

– Этого я не знаю, но горячо желаю вам дожить!

– Эток и я могу предсказывать, – заметил дядя Митрофан. – Пошли, пророк.

Логами, заросшими густым кустарником, они добрались до леса и вышли на дорогу. Альбин молчал; дядя Митрофан бормотал что-то в усы, временами тихо поругивался.

– Не понимаю, что ты за человек, – заметил он наконец. – Не то безумный, не то только прикидываешься. Вроде бы и не плохой ты парень, а нет в тебе чего-то. Решимости, что ли, в тебе нет? Откуда ты такой взялся?

– Не сердитесь, Кузьмич, – мягко сказал Альбин, – придет время я все объясню. А сейчас не могу, и все равно вы мне не поверите и не поймете.

– Загадки загадываешь! А сейчас, дорогой, война. И на фронте и в тылу люди гибнут. Ну я, к примеру, старик. За меня внуки воюют. А был бы помоложе… – дядя Митрофан махнул рукой.

– Вы считаете, что я должен…

– Ничего я не считаю. Я ведь не знаю, зачем тебя прислали. Может, так и надо…

– Молчите, Кузьмич! – голос Альбина дрогнул. – Вы вот говорите о гибели людей. Но убивать – какой это ужас! В бесконечной Вселенной нет ничего, поймите, ничего прекраснее жизни…

– Чудак! Кто этого не понимает. А для чего народ воюет? Для жизни. Чтобы жили наши дети и внуки и внуки внуков. Ты знаешь, как у нас до войны было?… А разве можно жить, как сейчас! Ты мог бы так – всю жизнь?

Гримаса мучительной боли скользнула по лицу Альбина.

– Вот то-то! Поэтому народ и воюет. За эту самую жизнь, лучше которой, как ты сказал, нет ничего на свете. А как же, друг! Так оно и получается. Нет другого пути.

– Все это так, Кузьмич! Но я… я… – Альбин остановился и закрыл лицо руками.

– А ты что, из другого теста, не человек?

– Что же, по-вашему, я должен делать?

– Подумай, пораскинь мозгами. Может, и поймешь…

Немцы выросли как из-под земли. Лязгнули затворы автоматов. Дядя Митрофан тоскливо оглянулся. Впереди два солдата в рогатых касках. Позади эсэсовский под-офицер с пистолетом в руках.

– Партизаны?

– Лесник здешний! Не знаете, что ль!

– А он?

– Знакомый из города.

– Документы!

Дядя Митрофан принялся неторопливо шарить по карманам, соображая, что предпринять.

Альбин, закусив губы, стоял рядом.

– А ну, побыстрей, свинья!

Под носом дяди Митрофана мелькнул кулак в кожаной перчатке, и в этот момент случилось нечто непостижимое.

Вспышка, более яркая, чем солнечный луч, заставила зажмуриться. Что-то зашипело, как рассерженная змея. Прозвучал краткий, прервавшийся стон, снова шипенье, тяжелые удары упавших тел, и… тишина. В воздухе сильно запахло озоном, как после близкого удара молнии.

Дядя Митрофан открыл глаза. Немцы лежали на песчаной дороге. У солдат почернели лица под сожженными касками. Стволы автоматов свернулись спиралью. Тело подофицера было наполовину обуглено. Альбин неторопливо вкладывал что-то в карман своего плаща. Юноша был очень бледен, но удивительно спокоен.

– Как же это ты их? – оторопело пробормотал дядя Митрофан, со страхом глядя то на убитых немцев, то на Альбина.

– Новое оружие, – сказал Альбин и тяжело вздохнул.

– Партизанам бы такое, – заметил дядя Митрофан. – Надо будет тебя с ними свести… У меня, брат, кое с кем из них связь есть. Да… Вот почему-то только никто от них давненько не объявлялся… А вы, между прочим, дряни, – добавил он, подумав. – С таким оружием второго фронта не открываете.

– Второй фронт? – повторил Альбин. – Ах, да… Но это оружие было изобретено, когда… – он запнулся. – Одним словом, оно не создано для убийства. Это страшное недоразумение, Кузьмич. У нас с вами не было другого выхода. Эти дурные люди – первые живые существа, павшие жертвой такого оружия. Если бы они были и последними…

– Ну уж дудки, – возразил дядя Митрофан. – Не мы к ним, они к нам непрошеными гостями пришли… Крови еще прольется немало.

– А что теперь с ними делать? – спросил Альбин. Дядя Митрофан почесал голову.

– Можно было бы их в лесу спрятать, да все равно найдут – и тогда беда. Невинных людей в Алуште постреляют. А вот мыслишка у меня одна имеется. Сходство есть, будто их молния спалила. Разыщем дерево, обугленное молнией, занесем туда и оставим.

– Хорошо, – сказал Альбин, – но искать такое дерево не надо.

Он отошел на несколько шагов, огляделся, вынул из кармана маленький блестящий пистолет и навел его на высокую мохнатую сосну, стоящую возле самой дороги.

Ослепительный луч скользнул вдоль сосны; факелом вспыхнула темная крона, с треском раскололся коричневый ствол, и обугленное дерево рухнуло на дорогу, прикрыв искалеченными черными ветвями тела фашистов.

Дядя Митрофан восхищенно выругался и, махнув Альбину, чтобы следовал за ним, углубился в густую чащу леса.

* * *

Однако добраться до сторожки им не удалось. По лесу шарили немецкие патрули. Очевидно, готовилась очередная операция против партизан. От скал Ай-Йори они увидели внизу клубы дыма и пламя.

– Сторожку жгут, – пробормотал дядя Митрофан и сплюнул. – Никакого жилья в лесу не хотят оставить. Если бы могли, все леса бы выжгли. До того партизан боятся…

– Что за время, – шепнул Альбин и, помолчав, тихо добавил: – Сколько надо было силы и великого мужества, чтобы выдержать и пройти весь путь. Я склоняюсь перед вами, люди, о которых прежде не знал ничего… Как ничтожна тоска и боль одного человека перед страданиями и борьбой народа! О безумец, глупец…

– Ты это про что? – удивился дядя Митрофан.

Альбин не ответил. Казалось, он не слышал вопроса. Широко раскрытые глаза юноши снова были устремлены куда-то в безграничные дали, туда, где дядя Митрофан, сколько ни старался, не мог разглядеть ровно ничего.

Вечером они возвратились в Алушту.

Несколько недель Альбин провел в доме дяди Митрофана. Юноша жил теперь в погребе и лишь по ночам выходил на виноградник, подышать свежим воздухом.

Как только темнело, дядя Митрофан занавешивал окна, зажигал старенькую керосиновую лампу и выпускал Альбина из его убежища. По крутой скрипучей лестнице юноша поднимался в горницу, садился к столу, ужинал вместе с хозяевами.

Старый лесник ухитрился припрятать кое-что из запасов своего разграбленного фашистами хозяйства. Поэтому они с Евдокией Макаровной не так голодали, как остальные жители оккупированной Алушты. В борще, который подавался на стол, нет-нет да и появлялась солонинка, в каше поблескивало масло, иногда неизвестно откуда выплывал горшочек топленого молока, вареное яйцо, чашка сметаны. Всем, что у них было, старики делились с Альбином. Дядя Митрофан, как бы он ни бывал голоден, не прикасался к еде, пока Альбин не сядет за стол. Ужинали молча. Альбин с трудом орудовал большой деревянной ложкой. Ел он очень мало. Несколько глотков супа, щепотка каши – и он уже благодарил хозяйку.

– Да поешь ты еще, – уговаривала Евдокия Макаровна. – Посмотри на себя: в чем душа-то держится?

– Нет, нет, благодарю! – говорил Альбин. – Я всегда так… Больше мне ничего не надо.

Как-то во время ужина оборвалось тиканье ходиков. В комнате стало совсем тихо. Дядя Митрофан постучал согнутым пальцем по циферблату, подергал гири, качнул маятник. Часы не шли.