Текст книги "Решающий поединок"

Автор книги: Александр Иваницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

– Остальное давай ты заказывай. Только знакомое, – строго предупредил я Леонида.

Но в этом царстве моллюсков растерялся и он.

– Может быть, вот тех усачей. Смотри, на наших раков похожи, – предложил он робко.

– Раков, говоришь? Это же самые натуральные лангусты. Мы таких в Японии знаешь, как уплетали! – с апломбом соврал я.

– Ну, мне-то не доводилось, но, судя по размерам, подойдут. Сеньор, сеньор! Не по одной, а по три штуки на брата. Ясно? – сказал он бармену.

Усач за стойкой моментально исполнил наше желание, потом куда-то пропал и через мгновение явил свой поясной портрет над стойкой, держа в руках странное сооружение. Он с достоинством поставил его нам на столик.

– Щипцы для белья, – покрутив в руках деревянные щипцы, констатировал Леонид.

– Нет. Миниатюрная модель «испанского сапога». Святая инквизиция и прочее… Сдавливается колено. Смотри. – Сжимаю щипцами клешню лангуста, и раздавшийся треск подтверждает, что инструмент применен правильно.

Когда бармен положил счет, я несколько опешил.

– Слушай, Леня, тут на две тысячи песет?

– Подожди, сейчас разберусь.

Он вступил в длинные переговоры с барменом. Но, судя по всему, его миссия успеха не сулила. Я начал лихорадочно соображать, хватит ли денег рассчитаться. Заглянул в бумажник. Вытряхнул всю мелочь из карманов. Да – крутилось в голове – быть скандалу.

– Ты знаешь, – вернувшись, сказал Леонид, – плохи дела. Влипли. Эта окаянная морская тварь у них дороже «ролс-ройса». Как там у тебя?

– А у тебя?

Он вытащил смятые в комок песеты из одного кармана, полез в другой, бормоча:

– Примета у меня такая. Не ношу бумажника. Пробовал заводить, сразу деньги пропадают. Вот и держу их в каждом кармане. На, держи еще пару сотен.

Бармен смотрел будто сквозь нас, не замечая пылающих мочек моих ушей, бледности лица Леонида.

– Ну как? – с надеждой в голосе спросил приятель. – Сколько там? Я иссяк. Наскреблось, а?

– Десятка сверх, – еще сомневаясь, ответил я.

– Да ну! – подпрыгнул от неожиданности Леонид. – Пересчитай. Никак отбились. Официант, еще кружку пива!

– Однако нахаленок ты, Ленька! – В моем замечании не было строгости.

Но на следующее утро над нами подтрунивала вся команда.

Преображенский хохотал до слез, а когда немного успокоился, с нарочитой серьезностью сказал:

– Давно ты на ковер не выходил. Форму потерял. Вот бармен и положил вас обоих на лопатки.

Откуда берутся тяжеловесы?

– Становись на весы.

Высокий голубоглазый блондин скользнул по мне оценивающим взглядом. Мне не очень-то понравилось его приказная интонация, поэтому, когда он произнес: «Ровно 95 килограммов», я бросил ему свое уличное:

– Брось трепаться!

Он посмотрел на меня в упор и спокойно сказал:

– Эти словечки придется забыть сразу. И еще заруби на носу: если куришь – брось, если дерешься во дворе – отвыкни. Буду учить тебя спорту – делу чистому.

Ожидавшие взвешивания такие же, как и я, новички, зашикали на меня, едва я вновь подошел к ним.

– Да знаешь ли ты кто это? Тренер, сам Преображенский.

Все же хорохорясь перед дружками и не желая признавать, что получил по заслугам, я вполголоса бубнил:

– А что он, подумаешь! Видали таких! Молод тыкать!

Так произошла моя первая встреча с человеком, ставшим впоследствии для многих из нас не только тренером. И после, когда у нас стали появляться титулы, которыми не грех было бы и побряцать, Сергей Андреевич умел найти правильную тональность. Дистанция между ним и его учениками была чем-то само собою разумеющимся.

Уже через месяц мы смотрели на него влюбленными глазами. Он вроде бы ничего особенного

и не делал для завоевания авторитета. Был даже излишне требователен, на занятиях никому не давал спуска. Слухи о нем достигали порой гипертрофированных размеров, но и то, что соответствовало действительности, заставляло нас трепетать от восторга. Во-первых, он был сложен, как Аполлон. И в это была его первая необычность. Фигуры борцов достаточно грузны и приземисты. А тут такая отточенность и пластика мышц. Преображенский к тому времени (а дело происходило в середине пятидесятых годов) считался вторым средневесом в стране, участвовал в ряде международных встреч. В ту пору звание «Мастер спорта СССР» у нас давалось спортсменам, которые на первенстве страны входили в призовую тройку, так что серебряный значок величиною с почтовую марку носили в Советском Союзе единицы, а в Ленинграде такой значок носил только наш тренер. Помимо вольной борьбы он высоко котировался как борец классического стиля и самбист. Прекрасно чувствовал он себя на лыжне и велосипеде. Кроме того, Преображенский был чемпионом страны по… гребле. Разносторонность его интересов в спорте удивляла. Значительно позже, где-то десяток лет спустя, я втайне радовался, что у него не сложилась борцовская карьера. Занимая в самом любимом своем виде спорта – вольной борьбе – на первенстве СССР лишь вторые места, он так и не поднялся на высшую ступеньку пьедестала почета. А по моим наблюдениям, редко, предельно редко из тех, кто достиг вершин, получаются хорошие тренеры. У них ведь все безошибочно, они всегда выигрывают. А почему? Задумываются реже. А вице-чемпионы умеют анализировать ситуацию. Они приучают себя к поиску. Из этих людей чаще получаются вдумчивые наставники.

Мы все в ту пору не вышли еще из того мальчишеского возраста, когда бицепсы товарища вызывают зависть и восхищение. Однако этим не исчерпывалось влияние на нас личности Преображенского.

Каждый из нас помнит свои детские впечатления. Я тоже. И знаете, что первое запало в душу? Глубокая в рост яма. Как поясняли старшие, это – окоп. Велосипедное седло было вовсе не седло, а сиденье зенитного пулеметчика.

Семья наша жила на окраине Ленинграда. Отец работал на железной дороге. Началась война, и он день и ночь пропадал на строительстве железной дороги. На путях, рядом с нашим деревянным бараком, стояли громадные дальнобойные пушки, снятые с военных кораблей. Мы с братом бегали на них смотреть. Но чаще нам приходилось отсиживаться в комнате. Особенно тогда, когда матрос стучал в оконное стекло и говорил скороговоркой:

– Приготовьтесь – артподготовка!

Мама закладывала нас подушками, или уводила в погреб. Но и из-под пола мы слышали, как рвалось на части небо, будто во время грозы. Барак наш скоро сгорел, и мы переехали в центр города. Из окна нашей новой квартиры хорошо был виден линкор, вмерзший в лед Невы.

Блокада Ленинграда вошла в наше сознание теменью, холодом и голодом. Мама уходила чуть свет и возвращалась вечером. Она была бойцом противовоздушной обороны, дежурила на чердаке и сбрасывала с крыш «зажигалки»– так называли небольшие авиабомбы, начиненные фосфором. Мама ставила винтовку в угол, развязывала серый шерстяной платок и доставала из шкафчика двухлитровый чугунок щей из хряпы. Хряпой у нас назывались полусгнившие капустные листья, те, которые остаются на полях после уборки. Отец приносил ломтики хлеба. Липкие, словно пластилин, и колкие от соломенных примесей, они были для нас слаще пирожных. Когда такой брусок резали, на ноже оставалась пленка из теста. Ее потом счищали другим – ножом, и эти липкие стружки отдавали нам. Потом мы, закутанные – от холода полопались трубы парового отопления, – надолго вновь оставались в квартире одни. Оконные стекла дребезжали от разрывов. Несмотря на суровые запреты, мы с братом гасили свет, раздвигали шторы затемнения и, завороженные страхом, смотрели, как по черному небу метались лучи прожекторов. Если невдалеке рвался снаряд или бомба, буфет с посудой оживал – он выползал на середину комнаты. Отец с матерью снова водворяли его на место. Потом, взрослым, я не раз смотрел документальную кинохронику той поры и никак не мог отделаться от мысли, что, хотя кадры документальные, они все же не передают всего того громадного напряжения, которым жили в те страшные годы люди Ленинграда. Нас, опухших от голода, ослабевших до того, что мы не могли двигаться и говорить, вывезли стылой февральской ночью по льду Ладожского озера на Большую землю. По Ладоге была проложена зыбкая ниточка – дорога, связывавшая осажденный Ленинград с неоккупированной территорией. Ее назвали Дорогой жизни.

Грузовик, собранный из остатков десятка покореженных и изуродованных войной своих собратьев, шел на удивительной смеси бензина и денатурата, мотор то и дело глох. Колеса заливала вода: трассу только что отбомбили «мессеры», через край воронок на лед выплеснулась вода, замерзавшая наплывами.

Помню, что более всего мне досаждал какой-то острый угол, врезавшийся в бок. Оказалось, что это был патефон. Так и не удалось выяснить, зачем увозили его из осажденного города. Потому что хозяин патефона умер в пути от истощения.

В прибрежной деревеньке нас угостили настоящим супом. Его получили только дети. Взрослым не хватило. Наверное, понятно, почему у всех, кто оказался в живых, до сих пор осталось громадное чувство благодарности к тем, кто строил под обстрелом Дорогу жизни, охранял ее в стужу, кто защищал город.

Наш тренер был одним из тех, кто защищал Ленинград. Прибавив себе год, он в шестнадцать лет ушел добровольцем в армию. Окончив ускоренные курсы морского училища, сразу же попал на передовую. В ту пору, правда, фронт и тыл в Ленинграде были весьма условными понятиями. С боями Преображенский прошел всю Пруссию, там и закончил войну.

Не знаю, придумано это мною или нет, быть может, так нам казалось или хотелось, но к нам, «блокадникам», он как-то особенно бережно относился. Ленинград после войны скоро стал тем же бурливым и людным городом, и мы как-то затерялись в толпе сверстников, вернувшихся из эвакуации. О нас, нашем прошлом знали лишь в поликлиниках, где держали на особом учете, да мы и сами понимали, что недобрали здоровья в детстве. Малокровие, слабость были нашими постоянными спутниками. Подняться без отдыха на четвертый этаж было для меня не простым делом – сердце после такого восхождения долго еще не могло угомониться в груди. Именно к таким тренер относился внимательно, опекая как-то по-особому. Мы с гордостью вели счет «блокадникам», поставленным им на ноги, добившимся высоких результатов. Теперь, когда заходит речь о войне и я упоминаю о тех временах, все недоверчиво хмыкают, косясь на мои сто десять килограммов боевого веса, считая, что все сказанное мною розыгрыш или домысел. Но ведь это было, и это вырублено в моей памяти как в граните.

Ленинград послевоенной поры… Наша страна знала дотла разрушенные города и сожженные села, в которых торчали лишь остовы печных труб. Город на Неве пострадал от вражеских обстрелов, но быстро сумел залечить раны. Только вот его дворы еще долго оставались пустынно-голыми. Все деревянные постройки были растасканы и распилены на дрова в первую же военную зиму. Все мало-мальски пригодные скверы и даже клумбы в центре были превращены в огороды. Это обернулось для мальчишек несказанным раздольем. Примчавшись из школы, мы допоздна играли на улице. Уроки физкультуры в школе не шли ни в какое сравнение с нашими играми, а может, нам попросту не везло на преподавателей. Да, наверное, в чем-то было виновато и само время: учителя физкультуры со специальным образованием в тот период нельзя было сыскать у нас и днем с огнем. Большинство из них не вернулось с фронтов. Ведь их, крепких, закаленных, отбирали в особые войска – десантные, штурмовые, диверсионные группы, посылали на самые опасные операции. И теперь их места занимали отставники, отслужившие свой срок, офицеры запаса. Пребывали они обычно недолго, затем подбирали себе другую специальность.

Постепенно наша компания редела: кто-то из друзей по-настоящему увлекался спортом. О таких с завистью говорили: «Занимается в настоящей спортшколе». Могли ли мы поступить в спортклуб? Думаю, что да. Но у меня было стойкое убеждение: мир сильных, ловких, смелых существует не для меня, мне же, страдающему малокровием, совать нос туда не следует. Товарищи рассказывали нам, что при поступлении в секцию их обязательно обследует врач. Чего-чего, а здоровья мы явно недобрали, а во время игр на улице никто у нас не требовал справок.

Поступив в радиотехникум, я с удовольствием стал заниматься лыжами, фехтованием и, наконец, волейболом. Занятия эти велись старшекурсниками, у которых были спортивные разряды. Зачастую они и тренировались вместе с нами. Особенно мне полюбился волейбол. Наверное, свет еще не видел такого самозабвенного и… бездарного волейболиста, каким оказался я. Но я все равно приходил на тренировки первым и уходил последним. Часто ездил на соревнования запасным, надеясь, что когда-нибудь меня все же поставят на игру, но долгожданная минута все не наступала. Да и не могла наступить. Мои метр девяносто считались для волейбола неплохим ростом, но вес не позволял выпрыгивать высоко над сеткой. Впрочем, в том беды особой не было. Больше всего моих товарищей удручала моя манера игры: в азарте я гонялся за всеми мячами. Учитывая, что в волейболе задача каждого игрока строго определена, я, мягко говоря, не помогал товарищам, а мешал. Ну а уж если мне давали хороший пас над сеткой, тут, зажмурившись, я со всего размаху бил по мячу. Куда он летел – за черту поля, в сетку, в блок, поставленный соперниками, – меня мало интересовало. Главное, по-моему, надо было ударить посильнее и похлеще. Прибавьте сюда мое вопиющее неумение принимать мяч, и вы поймете, что держали меня в команде из милости, из-за моей великой преданности волейболу.

После, в борцовскую пору, я неоднократно замечал, что вместе с нами изучали премудрости борьбы ребята малоодаренные, а порой и просто бесталанные. Преображенский ни разу ни одного из них не выставил из секции. Он продолжал тратить на них свое дорогое время. Знал, что возится с ними впустую, но двери перед ними не закрывал. Я был одним из немногих, кто понимал его и одобрял. У меня ведь была в недалеком прошлом такая же неразделенная любовь.

Мне потом не раз задавали вопрос: «Почему именно борьба, а не толкание ядра, баскетбол, гребля?» Не берусь ответить. Могло случиться разное. Но увлечение борьбой, как это понимаю сейчас, было предопределено судьбой. Я втайне мечтал о силе. Не скажу, что бредил богатырями, но рисовал на последней странице тетради только рыцарей. Причем мифические герои были у меня в ту пору более реальными, чем реальные чемпионы по штанге, борьбе, боксу. Для меня литературные персонажи были более достоверными, чем люди, о которых тогда редко писали в газетах.

И все же я попал в спортивную секцию. Конечно, случайно. Но до сих пор благодарен судьбе за счастливую встречу со спортом, с тренером, которым я и сейчас горжусь.

Однажды – а нам в ту пору было уже по семнадцать лет – приятель принес во двор интереснейшую новость: «В секции борцов набирают тяжеловесов». Он, собственно, ни к кому конкретно не обращался, но все уставились на меня. Не понимая, в чем дело, я начал оглядывать свой костюм.

– Чего смотришь, – с завистью и почему-то свистящим шепотом произнес приятель. – Тебе придется идти. Мослы-то вон какие отрастил.

Что до мослов – он был прав. Думаю, что на кузнечика в тот момент я был похож больше всего. Страшно, но пойти все же пришлось. Во-первых, самому жуть как хотелось. А во-вторых, нельзя же было струсить на виду у всех ребят.

Тогда-то весы и показали 95 килограммов. Это решило мою судьбу.

Основной набор был произведен давно, а нас, претендентов на тяжелую весовую категорию, пригласили дополнительно, как бы вне конкурса. Действительно «мухачей», «тяжей», не так уж много – борцов весом до пятидесяти и свыше ста килограммов находят с трудом. Но после первого же занятия тренер, как я и ожидал, потребовал пройти медицинский осмотр. На третьем или четвертом занятии он поинтересовался, кто еще не сдал справки. Поднялось несколько рук, в том числе и моя. После хорошей взбучки за недисциплинированность он заявил, что, если подобное повторится, не допустит нас к тренировкам. Из боязни быть разоблаченным, я все же рискнул ослушаться и на сей раз, благо тренер уехал на какой-то турнир. Пошел второй месяц моего пребывания в секции, когда наконец Сергей Андреевич поймал меня с поличным. Неумолимый, он выпроводил меня и еще одного такого же парня с тренировки.

«Вот и все… дозанимался, – думал я. – Ну что ж, наверное, так будет лучше, тем более что ни отец, ни мать не подозревали о моем увлечении. Свои частые отлучки я объяснял тем, что изучаю мотоцикл. Ничем другим родители попросту не разрешали бы заниматься. От отчаяния я все же решил пойти к доктору. Мол, все равно. Это был авантюризм чистой воды. Авось не заметят, авось прорвусь. Все-таки какой-то шанс есть…»

Доктор заставил меня присесть, попрыгать и стал измерять давление крови. Ртутный столбик то подскакивал, то падал. Я сдерживал дыхание, считая, что смиряю перебои своего взбунтовавшегося сердца. А доктор безучастно продолжал крутить меня, простукивая костяшками пальцев мою костистую грудь, заносил какие-то цифры в книжечку с моей фамилией. Затем он протянул мне листок и сказал:

– Можете заниматься своей борьбой. И чего вы в ней находите? Шея будет во! – Он ткнул пальцем в мое бедро. Она как пень станет. – Рубашек себе в магазине не найдете по размеру.

Он еще продолжал читать мне нотацию, а я, одеваясь на ходу, вылетел из кабинета, не веря случившемуся. Ожидал, что вдогонку мне вот-вот раздастся возглас: «Постойте, произошла ошибка». Какие-то обрывки фраз еще несколько минут мельтешили в мозгу. Обманул-таки медиков. Да как он не понимает, что ничего прекраснее могучей шеи да ломаных ушей на свете не бывает! Чудо свершилось! В моих руках находился официальный документ, удостоверявший мое право заниматься спортом.

Медицинские осмотры долго еще пугали меня. Года три, наверное, после этого эпизода я с замиранием сердца входил во врачебный кабинет. Казалось, сейчас-то уж точно разоблачат. Попаду в руки к настоящему эскулапу, уж он-то обнаружит какой-нибудь скрытый во мне порок. Но шли месяцы, и каждый раз против моей фамилии доктора ставили – «норма».

Мы в то время считали, что тренер целиком принадлежит нам, и очень удивились, узнав, что у него есть и иные интересы. А круг его интересов был настолько широк, что оставалось только удивляться, как один человек успевает столько делать.

Родители Сергея Андреевича считали, что их единственный сын пойдет по стезе отца – профессора Ленинградского лесотехнического института, тем более что он, блестяще окончив институт и получив диплом химика, начал педагогическую и научную работу. Его считали способным специалистом. Что до увлечений, то, по мнению родителей, они не могут повредить карьере сына. Да и мало ли увлечений у Сергея: он прекрасно фотографировал, в студенческие годы даже сотрудничал в газетах; недурно рисовал; увлекался техникой. Завел «боксера» по кличке Рур. На выставках его Рур получал одну золотую медаль за другой – вначале на городских выставках, а затем и на всесоюзных.

В тридцать лет – именно тогда, когда вроде бы все у него определилось – Преображенский принимает неожиданное для всех решение – переходит на тренерскую работу. Не помогли ни уговоры, ни увещевания. Смириться с выходкой сына родители не могли долго, они считали его решение роковой ошибкой. И лишь лет шесть спустя, когда их Сергей стал лучшим специалистом в своей области, когда его ученики один за другим начали выигрывать крупнейшие международные соревнования, родители наконец одобрили его выбор.

Мы были первыми его питомцами. Разница в десять лет не бросалась в глаза. Он, как принято сейчас говорить, был нашим «играющим тренером». Продолжал выступать сам и сам же проводил с нами занятия. Поэтому для нас двухчасовая тренировка нередко превращалась в нечто большее. Начинаясь с борцовской разминки, упражнений на гибкость, на растягивание, она заканчивалась под вечер за домашними пирогами и крепким душистым чаем. Мать тренера – великая искусница по кулинарной части – безропотно принимала сына с целым выводком прожорливых учеников. Ели мы все подряд и в огромных количествах, – одним словом, росли. Мы жили неделями в квартире у тренера, некоторые переселялись к нему надолго, чуть ли не насовсем. Рекорд поставил я, поскольку в доме тренера провел более трех лет. Как Маргарита Сергеевна – жена тренера – терпела такое и как ей удавалось сводить концы с концами, – одному богу известно. Нянчить двоих детей, выступать с концертами – она окончила Ленинградскую консерваторию – и каждый день видеть у себя в квартире этаких верзил. Если же команда проводила тренировочный сбор на юге, на берегу Черного моря, вслед за тренером отправлялась целая ватага его подопечных. И все расходы – проезд, питание, жилье – ложились на плечи Преображенского. Если тренировочный сбор проводился недалеко от Ленинграда или Москвы, то вопрос решался проще. Мы ставили многоместную палатку, и каждый приносил что мог: крупу, консервы, печенье, сахар и другие съестные припасы. Ежедневно назначался кашевар, он же дежурный, остальные тренировались вместе с борцами сборной команды. К нам привыкали, нас охотно использовали как спарринг-партнеров. Мы ведь ни на что не претендовали, для нас истинным счастьем было послужить даже тренировочным «мешком».

Мои родители все еще оставались в счастливом неведении относительно моего увлечения спортом, а я все ждал подходящего момента.

Такой день наступил неожиданно. Началось первенство Ленинграда по вольной борьбе среди юношей, а так как в команде не было хорошо подготовленного тяжеловеса, тренер решил выставить меня. Тренировок было явно маловато, но вес под сто килограммов решил дело. Не скажу, чтобы я горел желанием попробовать свои силы. Но не подводить же Сергея Андреевича! Да и ребята могли подумать, что я струсил.

Первый поединок запомнился. Соревнования проходили в концертном зале. На сцене постелили ковер, между ним и оркестровой ямой поставили судейский столик. Моим соперником оказался самоуверенный парень. После свистка судьи я постарался вцепиться в него, чуть ли не с рычанием гонялся за ним по ковру. После финального гонга, посовещавшись, судьи объявили победителем меня. Тяжело дыша, я отправился за кулисы. Поздравляли меня так, словно я совершил подвиг. Старший брат, который был на соревнованиях, прорвав кольцо поздравлявших, выпалил:

– Да ты знаешь, что сделал?! Ты у чемпиона города выиграл.

Ноги мои стали ватными. Наверное, в такое состояние попадает боксер, получивший увесистый и хлесткий удар в подбородок. Надо же такому случиться. А я-то… Да скажи они мне об этом перед выходом на поединок, я бы проиграл, раздавленный авторитетом соперника.

На второй день и на третий у меня все складывалось благополучно. А затем наконец наступил миг, когда судья-информатор пригласил меня на пьедестал почета. Награду – незамысловатый значок и грамоту – храню до сих пор. Особенно грамоту. Счастливые, сияющие вломились мы с братом домой. Встретили нас без восторгов.

Не оправдываясь, молча положил перед отцом грамоту. Он надел очки, прочитал все от начала до конца и сурово спросил:

– А где печать и подпись?

Я взял грамоту. Действительно. Вроде бы все чин по чину: «А. Иваницкий награждается Почетной грамотой за первое место в тяжелом весе по вольной борьбе, занятое на первенстве города среди юношей». А в конце текста пустота.

– Вот… – протянул жалобно брат. – Костюм тренировочный еще дали, и он вытащил из-за спины сверток с костюмом явно не моего размера, который получал победитель в каждой весовой категории.

Костюм произвел впечатление. Отец одобрительно хмыкнул, отложив его в сторону.

– Ну а теперь рассказывай про свои подвиги – В голосе отца звучали нотки одобрения.

Занятия мои были легализованы. А в один из ближайших вечеров к нам домой зашел тренер и о чем-то долго беседовал с моими родителями. После его ухода был семейный серьезный разговор. Речь зашла о моей дальнейшей учебе.

Отец поинтересовался, не думаю ли я после окончания техникума поступать в институт физкультуры? Честно признаться, не думал.

– Тренер советовал. А как бы ты сам хотел? – спросила мама.

По настоянию родителей и рекомендации Сергея Андреевича я сдал документы в Ленинградский институт физической культуры, а пока не начались экзамены, готовился к спартакиаде народов СССР. Команды по всем летним олимпийским видам спорта выставляет каждая союзная республика, а также Москва и Ленинград. Преображенский готовил к спартакиаде команду ленинградских борцов. Я еще молод и неопытен, в основной состав мне рановато, но тренируюсь с асами на ковре и, пыхтя изо всех сил, стараюсь не отставать от них. Иногда на разминке борцы играют в футбол. Меня ставят защитником или вратарем, но чаще я сижу на скамейке запасных. Вот и сейчас ребята разбились на две команды и самозабвенно гоняют футбольный мяч. Не участвуют в игре лишь Преображенский да я. Сидим рядышком.

– Бегать любишь?

– Не знаю.

– Борцу без легкой атлетики нельзя. Давай со мной пробежим. Тянись следом сколько можешь, – предлагает Сергей Андреевич.

Возле футбольного поля прекрасный лесопарк. Мы ныряем в гущу деревьев. Хвойная тропинка пружинит, так и взлетаешь над ней, словно бежишь по тартановой дорожке. Но дыхание становится все тяжелей. Спина тренера в голубом спортивном костюме мелькает где-то впереди. Стараюсь не потерять его из виду. Догнать уже не могу, но и совсем упустить его не хочется. Терплю. Преображенский изредка на бегу оглядывается: мол, не «скис?» Пот льет градом. Синее пятно впереди размыто, словно акварельный мазок, но я терплю. Крутой вираж, и наконец появляется долгожданное футбольное поле. Стоит гвалт. Игроки перессорились из-за пенальти. Поэтому наше появление осталось незамеченным. Все слишком увлечены спором, была подножка во вратарской площадке или нет. Дышу хрипло. Обессиленный, плюхаюсь на траву. Сергей Андреевич окриком поднимает:

– Нельзя сидеть, ходи. – И хоть голос его строг, нутром чувствую какой-то перелом в его настроении: стойкость моя оценена, и не беда, что выгляжу сейчас мокрой курицей.

Так проходит оставшийся перед поступлением в институт месяц. Потихонечку набираю спортивную форму, в свободные часы штудирую книги. Особенно маюсь с учебником по химии. Все посмеиваются над моими страхами, лишь один Леня Колесник искренне сочувствует. Он уже на втором курсе. И на правах бывалого дает мне кучу советов. С молчаливого согласия остальных Леня берет шефство надо мною.

Леня уже входит в основной состав сборной Ленинграда и поедет в Москву на спартакиаду. На ковре частенько, несмотря на свои шестьдесят килограммов, он загоняет меня в партер и буквально вьет веревки. Цепкий необыкновенно. Лет десять спустя мы со смехом будем вспоминать эти дни. Леня мастерски делает седло – так называется прием, в момент проведения которого он, точно наездник, усаживается на мою поясницу. Обхватывая мое туловище ногами, он руками пытается провести прием с захватом головы и шеи. Причем голову крутит в одну сторону, а таз в другую. Позвоночнику от таких «выкруток» приходится не сладко, выкручивает, словно белье при стирке. Во избежание мук норовишь поскорее сам улечься на лопатки. Правда, Колесник иногда попадает в затруднительное положение. Я гнусь во все стороны, будто гуттаперчевый мальчик. Колесник выворачивает меня наизнанку, но на лопатки положить не может. Тренер, видя, что Колесник чересчур усердствует, прикрикивает на него, но не останавливает: в подобной обстановке и происходит самообучение. Каждый из его учеников, хорошо овладев приемом, затем, в свою очередь, обучает других.

Понятно, что наша подготовка к вступительным экзаменам ограничивается в основном возней на ковре. Успокоенный обещаниями Леонида, я веду себя беспечно. Преображенский не вмешивается: он никогда не водил нас за руку, не пытался сделать то, что полагается выполнить самому.

Наконец настал мой судный день. Не думайте, что я прибегаю к гиперболам. Слаб я был тогда необыкновенно. Подтянуться не мог на перекладине и болтался как мокрое полотенце на веревке. А одним из элементов, который обязан был выполнить абитуриент на вступительном экзамене по гимнастике, был подъем махом в упор: надо раскачаться, а затем оказаться над перекладиной.

На постижение этого элемента мне отводился день, Перекладины во дворе не было, в борцовском зале тоже. Нашли ее с Леонидом на одном городском стадионе.

Было воскресенье. Гуляющие, привлеченные моими нелепыми попытками взобраться на перекладину, столпились вокруг. Мой добровольный тренер взмок и охрип, показывая, как делается этот, по его мнению, пустяковый элемент. Но у меня же ничего не получалось, только ладони пузырились кровавыми мозолями.

Колесник безнадежно махнул рукой и, видя мою постную физиономию, сказал:

– Ладно, хватит. Завтра нужны будут ассистенты на подстраховке. Меня как второкурсника допустят. Ты только раскачайся посильнее. Понял? А я как поддам тебе пониже спины в такт – сам взлетишь.

Наутро в белой майке и черных трусиках я стоял в общей шеренге, с замиранием сердца ожидая вызова. Ладони со вчерашнего дня саднило. Колесник не подвел. Он уже стоял возле перекладины.

Настала моя очередь. К перекладине шел, наверное, как на эшафот. Вцепившись мертвой хваткой в штангу, я что было сил сделал мах, другой, затем почувствовал, что меня поддали под ягодицы. Раздался лязг. Этот звук был порожден столкновением моих зубов с перекладиной. Леня явно не рассчитал своих усилий.

Преподаватель неожиданно проявил интерес к повисшему на перекладине новичку. Он даже не сделал замечание своему новоявленному ассистенту за столь вольную трактовку подстраховки Леня, замерший в двух шагах, не спускал глаз с моих подрагивающих ног. Потом он признался, что в тот момент я напоминал лягушек, которых студенты на лабораторных занятиях по физиологии заставляют дрыгать лапками под действием электрического тока. Отчаянно дрыгая ногами, я наконец вылез на перекладину. Преподаватель неопределенно хмыкнул и повертел мой зачетный листок, не зная, что делать. Колесник змеем-искусителем вился вокруг экзаменатора, убежденно твердя:

– Не смотрите, что у него одни кости. Мясо нарастет, знаете, каким он борцом будет… Талантище у парня.

Я, безучастный к происходящему, думал в тот момент, как бы незаметно слезть с верхотуры и улизнуть от позора. Покрутив авторучку, преподаватель поманил меня к себе пальцем.

– Вот что… – Зачетку он закрыл и зачем-то похлопывал ею по своей ладони. – Ставить я вам ничего не буду. Сдавайте легкую атлетику. Получите там приличную оценку, приходите ко мне вновь. Так и быть, тройку поставлю. – С этими словами он вручил мне зачетку и вызвал к перекладине следующего.