Текст книги "Знают истину танки !"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Мантров, проверив, чист ли камень, садится боком на стену:
– Но прошло три года, и пора становиться мужчинами. Здесь постарше нас, поопытней, – а что придумали? Вот, Герой Советского Союза… А что придумал он? Куда бежал? На что рассчитывал? Таран!своими боками… Или полковник Евдокимов. Академию Фрунзе кончил, два раза упоминался в сводке Информбюро. И говорит: я из окружения полдивизии вывел, а вот что здесь делать – не знаю…
– Но из нашей трезвой трусости! Из нашего беспамятного рабства! – какой-то же выход должен быть!!
– Самообладание, мой друг, – вот наш выход. Ясность ума. И самообладание. Только тогда мы можем рассчитывать пережить срок. Выйти на волю. Захватить еще кусочек мирной жизни, пока не начнется новая война.
Нет! нет! нет! нет! не то.
– Да как ты не понимаешь? Да не нужен мне мир! И никакая воля мне не нужна!! И сама жизнь мне не нужна!! б е з с п р а в е д л ив о с т и!!
МЕДЛЕННОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
стеклянный печальный звон бандуры. Неторопливый перебор струн на мотив "Выйди, коханая…"
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ.
По экрану, в длину его, медленно проплывают двухэтажные вагонки, вагонки, вагонки, печь беленая, барачные окошки в решетках (за ними – тьма). Заключенные лежат, лежат, на первых «этажах» еще и сидят. Раза два мелькают шахматисты. Редкие читают. Кто спит, кто так просто лежит. Слушают, смотрят на…
звуки ближе.
…бандуру. На втором этаже вагонки поставлен ее ящик. Откинута и стоймя держится крышка. На ней изнутри – умильно-лубочный пейзаж: белая мазаная хатка с вишневым садочком за плетнем, на улочке верба погнутая, и дивчина в лентах с писаным лицом несет на коромыслах ведра. Но в благородном звоне бандуры у нас не улыбку, а грусть об утраченном вызывает этот наивный рисунок.
струны бандуры перебирают пальцы двух рук.
Это играет старик со стриженой седой головой. Там, наверху, он поджал ноги, сгорбился над бандурой. Он сам – не плачет ли?..
На соседней с бандуристом койке – мордастый парень – Ы-655. У него грубое лицо, но умягченно он слушает бандуру.
И у него в таком селе такая дивчина.
(Выйди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвылыноньку в гай!..)
МЫ ОТХОДИМ
по большому бараку, а потом и теряем бандуру из виду. Но она все играет, надрывая душу. Потом тише.
Внизу сидит старик с головою льва, только без гривы. Щеки небриты, сильно заросли. Высокое чело, оголенное возрастом темя. Он в очках, штопает шерстяной носок.
Близкий голос:
– А за что, Дементий Григорьич, могли посадить вас, безвреднейшего ботаника?
Дементий Григорьич поверх очков покосился на спросившего.
Улыбнулся:
– Ботаников-то и сажают, вы газет не читаете?.. Впрочем, я не за ботанику. Я раньше успел…
Штопает носок.
…Будь это лет сорок – полсотни назад, я вполне мог бы послужить персонажем для чеховского рассказа. Ученая размазня, собирающая свои гербарии где-то в захолустной России. Писал бы труд о каком-нибудь "леукантемум вульгарис". Ну и девушка, конечно, передовая, непонятная… Какое-нибудь мучительное провожание между ржи, при луне. Кажется, даже такой рассказ у Чехова есть. Но в наше время новеллы имеют другие сюжеты. Я наказан за реликтовое чувство: за нелепое желание защищать родину. Тюрьма моя началась с того, что я записался в народное ополчение. Кто не пошел – продвинулся, преуспел. А ополчение бросили с палками на танки, сдали в плен и от издыхающих в плену отказались…
Занимается своим носком.
КОСАЯ ШТОРКА, ЗАЙДЯ ЗА ДИАГОНАЛЬ ЭКРАНА, ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ ЧЁРНОЙ ЧЕРТОЙ.
В нижнем задавленном углу, окруженное сизыми клубами затемнения, остается освещенное лицо ботаника. Он – штопает.
А наверху, на просторе экрана – светлая чистая комната. Портрет маршала Сталина на стене. Пирамидка с карабинами и автоматами. На нескольких скамьях, друг за другом, сидят солдаты, сняв фуражки на колени. Бритые головы. Привыкшие к исполнению лица. Очень серьезные, как перед фотоаппаратом. Скомандуй им залп – и тотчас будет залп.
ПЛАВНЫЙ ПОВОРОТ ОБЪЕКТИВА.
Солдаты – затылками, а лицом к нам – их политрук. Толоконный лоб!
– …ознакомить вас с некоторыми судебными делами заключенных, чтобы вы понимали, кого вам поручено охранять. Это – отбросы общества, это – гады, задохнувшиеся от ненависти, это – политическое отребье, недостойное того хлеба и каши, которые им дает советская власть. Я вот в канцелярии лагеря выбрал дела наугад…
Политрук берет папку из стопы перед ним, раскрывает…
…Меженинов Дементий Григорьевич. По специальности ботаник. Прокрался в аппарат Академии наук. Получал огромную зарплату. Спрашивается – чего еще ему не хватало? Так нет! – он отравлял семенные фонды! Подрывал прогрессивную систему академика Лысенко и тем способствовал гибели урожаев! А во время войны пошел и предал родину!..
Откладывает папку в негодовании, берет сразу две, одна вложена в другую,
…Или, пожалуйста, его бригадир Мантров Виктор, и в той же бригаде одноделец Мантрова – Федотов Владимир.
В темном задавленном углу гаснет лицо Меженинова, вспыхивает уменьшенный тот же самый кадр, каким смотрели на нас со стены тюрьмы Федотов и Мантров.
а мелодия бандуры не угасла, она порой доносится едва-едва.
…Оба – двадцать седьмого года рождения! Советская власть их вспоила, вскормила, допустила к высшему образованию. Так вы думаете они были благодарны? Они создали подпольную антисоветскую группу, писали клеветнические сочинения и ставили своей задачей свержение власти рабочих и крестьян, реставрацию капитализма! Растленные бандиты, они по ночам выходили на улицы, грабили прохожих, насиловали и убивали девушек! Так если такой побежит – что? Жалко ему пулю в спину?!
Лица замерших солдат. Сведенные челюсти. Нет! Пули не жалко! Озверелый автоматчик позади них на плакате.
В нижнем углу погасли мальчики-однодельцы. В светлом овалике вспыхнуло настороженное, смотрящее вверх лицо Чеслава Гавронского.
Голос политрука:
…Да в любой бригаде! Да кого ни возьми! Вот например некий пан Гавронский, лютый враг своего народа, презренный эмигрантский наймит, профессиональный убийца из Армии Краевой. Вы знаете, что такое Армия Краева? Это фашистская агентура, которую Гитлер нам оставил на территории Польши, чтобы убивать из-за угла!
Солдаты не просто неподвижны: они наливаются яростью, они, кажется, переклоняются вперед – и сейчас бросятся колоть и топтать заключенных.
там смолкает все. Звук в нижнем углу,
говорит Гавронский, воодушевленно глядя вверх:
– С тех пор как Гитлер напал на Польшу, а в спину нам ударил Советский Союз, – Армия Краева не выпускала оружия. Мы еще хотели быть друзьями Советов…
Вокруг головы его, в нижнем углу экрана, проносятся видения дымящейся огненной Варшавы.
фортепьянный ливень (революционный этюд Шопена).
…Но после Варшавы! После преданной ими Варшавы!!..
КОСАЯ ШТОРКА СТРЕМИТЕЛЬНО ПОШЛА НАВЕРХ, СТЁРЛА КОНВОЙНЫХ.
По всему широкому экрану – пламя, взрывы бомб, немецкие каратели, перебегающие тени уличного восстания!
революционный этюд!!
Но еще громче:
– Да замолчите вы со своей проклятой музыкой, пока я ее не перекалечил!
РАСКОЛОЛОСЬ И ИСЧЕЗЛО ВСЁ.
Все стихло.
Тот же арестантский барак.
последний звон струны
бандуры, случайно зацепленной пальцами. Старик снял руки с бандуры, смотрит сюда.
Все смотрят сюда, на
гражданина надзирателя. Это он кричал. Здоровый, черночубый, и лицо угольное, в угрях. Рядом с ним – Возгряков, низенький заключенный с подслеповатым испорченным глазом и покатым лбом питекантропа. Тряся пальцем, он тянет гнусаво:
– Я давно-о говорю, гражданин начальник, – эту бандуру в печке истопить. Не положено здесь музыкальных инструментов!
Но надзиратель не ведет головой:
– Внимание, заключенные! Прослушайте судебное постановление! Он поднимает бумагу (чуть краешком она становится видна в низу экрана) и мрачно веско читает нам:
…Военный Трибунал Особого Равнинного лагеря МВД СССР, рассмотрев дело по обвинению…
И опять по экрану проплывают вагонки с заключенными – те же вагонки и те же заключенные, которые уже прошли перед нами раз. Но теперь они не читают, не играют, не лежат, не спят– они приподнялись, переклонились, неудобно замерли, слушают:
…заключенных 4-го ОЛПа Равнинного лагеря МВД Таруниной Марии, 1925 года рождения, прежде осужденной к десяти годам по статье 58-один-А и Скоробогатовой Светланы, 1927 года рождения, прежде осужденной к десяти годам, по статье 58-десять…
Загнанные, с исподлобным страхом. И ко всему притерпевшиеся равнодушно. И облегченные, что приговор – не им. И затаив дыхание. Пряча гнев. И не пряча его. Со страданием. С ненавистью.
Бандурист слушает – как будто все это слышал еще от дедов. Дивчина с ведрами кажется испуганной? или удивленной?
…в том, что они уклонялись от честного отбытия срока заключения и вели у себя в бригаде и в бараке разлагающие антисоветские разговоры…
Мы и раньше видели этого сурового арестанта Т-120: поджав ноги, он мирно играл в шахматы на нижней койке. Сейчас нет его партнера. И сам он не смотрит на шахматы: он впился, слушая. У него тот украинский тип лица, который бывает от примеси, должно быть, турецкой крови: брови – черные мохнатые щетки, нос – ятаган.
…нашел упомянутых заключенных виновными в предъявленных обвинениях и приговорил…
Рядом с Т-120 приподнялся, взялся за косую перекладину вагонки и как бы повис весь вперед – Володя Федотов. Каждое слово приговора прожигает его.
…Тарунину Марию, 1925 года рождения, и Скоробогатову Светлану, 1927 года, – к двадцати пяти годам Особых лагерей!
ВЕСЬ КАДР КОСО ПЕРЕДЁРНУЛСЯ.
И опять – подслеповатый зэк, слушающий преданно, и надзиратель. Кончил читать. Опускает бумагу. Смотрит на барак:
– Ясно?
О, молчание! Какое молчание!..
Вдруг в глубине возникает маленький рисунок дивчины с бандуры и
всплеск музыки!
…вихрем проносится на нас, захватывая полэкрана, – потрясенная! с закушенными губами!
И – нет ее. Надзиратель небрежно, утлом рта:
– Выходи на проверку!
И повернулся, уходит. Подслеповатый Возгряков кричит, тряся над головой фанерной дощечкой:
– На проверку! Бригадиры! Выводите народ на проверку!
Тот угол барака, где шахматист горбоносый и Федотов. Федотов не в себе:
– Друзья! Девчонок, не видевших жизни! За стеной! Здесь! А мы все терпим? Политический лагерь, да? Гай!
Гай (это Т-120) еще смотрел туда, откуда читали. Ждал, что еще не все прочли?.. Вдруг резким взмахом ударяет по шахматам, фигуры разлетаются.
– Не то, что – девчонок! А ты задумайся…
Ярость! Извив ищущей мысли пробивается через его лоб:
…Ведь их не случайно взяли – их п р о д а л и! ведь это кто-то каждый день…
чуть пристукивает согнутым пальцем
…закладывает души наши! Ведь это кто-то стучит, стучит…
ЗАТЕМНЕНИЕ.
ясные удары: тут-тук. Тук-тук. голос:
– Можно.
ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
В маленькой голой комнатке с обрешеченным окном сидит за голым столом надзиратель, читавший приговор. К столу подходит Возгряков и кладет перед надзирателем маленькую мятую бумажку:
– Вот, гражданин начальник, списочек: у кого ножи есть. Трое их. Потом вот этот завтра на развод понесет письмо, чтоб на объекте через вольного передать. На живот положит, под нижней рубашкой ищите. А еще один – у него я подметил бумагу в зеленую клетку, на которой было написано воззвание. Надо завтра изъять – не та ли самая бумага?
Надзиратель просмотрел списочек:
– Здорово. Этого гада с зеленой бумагой надо размотать. А ножи большие?
– Не, вот такие, сало резать.
– Ну, все равно посадим. Деловой ты у меня старший барака, Возгряков. С тобой можно работать. Кем ты был до ареста, а?
Подслеповатый Возгряков усмехается, отворачивается от надзирателя в нашу сторону. Глубоко вздыхает. По ничтожному лицу его с постоянно слезящимся больным глазом проходит отблеск величия.
– Я был…
Садится на скамью как равный.
…страшно сказать, какой большой человек!
КРУПНО.
Его лицо, искаженное многими годами лагеря, меж губ сильно прореженные зубы.
…Я в ГПУ был, по нынешнему счету, – полковник. Меня Менжинский знал, меня Петере любил… Сюда меня Ягода за собой потащил. И вот гноят шестнадцать лет… Не верит мне Лаврентий Павлович… Не верит!..
ШТОРКА.
Кабинет попросторнее. Обставлен хорошо. У окна (свободного от решетки) – вазон с раскидистой агавой. За письменным столом в свете настольной лампы – старший лейтенант. Близко к нам – спина сидящего заключенного. Он говорит с грузинским акцентом:
– А Федотов на днях прямо призывал к сопротивлению! Кричал: девчонок рядом засуживают – зачем терпим?
Видим говорящего спереди, узнаем, что он был близ Федотова в бараке. Сидит независимо, свободно жестикулирует. Он высок, строен и щеголь: подстрижены височки, выхолены брови.
…И ваабшще настроение Федотова – крайне антисоветское.
голос:
– А Мантрова?
– Мантров – хитрый, никогда не говорит. А Федотов – открыто.
тот же голос:
– Ну, например. Ну, еще конкретное высказывание Федотова.
– Ну, пажалуста, конкретно. Говорит: если власть тридцать пять лет на месте сидит, так мы против нее – не контрреволюционеры, а революционеры.
Старший лейтенант за столом. Очень заинтересован:
– Но конкретно, он советскую власть называет? Ведь мы сейчас должны протокол написать, Абдушидзе!
– Ну, может советскую власть прямо не называл, но МВД – какая власть? Зачем мне врать, гражданин старший лейтенант? Я не за деньги вам работаю, пА сачувствию.
– И еще – за досрочку, Абдушидзе. За досрочное освобождение.
БЫСТРОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
и опять так же: тук-тук. Тук-тук. резкий нетерпеливый ответ:
– Да! Войдите!
Комната подобная предыдущей. Но офицер – не за письменным столом, а стоит у окна, к нам спиной, в накинутой на плечи шинели. Он повернул голову через плечо к нам. Картинная нервная поза. Он вообще картинно выполняет воинские обязанности. Отрывисто:
– Ну, что пришел? Почему так поздно?
Мы еще не видим вошедшего,
только слышим его задыхающийся шепот:
– Гражданин начальник режима! Готовится большой побег человек на двенадцать!
Начальник режима рванулся и с места бегом, развевая наброшенной шинелью,
сюда! Лицом к лицу с С-213, первой скрипкой лагерного оркестра. Но не добродушно-сонное выражение у секретаря прораба. Яркие темные глаза его возбуждены:
– Во втором бараке… из той комнаты, где бригада Полыганова… лазят ночами под пол и копают… я установил… копают под зону!!
У маленького лейтенанта – короткие волосы светлого чубика чуть спадают на лоб. Это – мальчишка, очень довольный, что он – офицер и как бы на фронте. Он еле успевает выговаривать вопросы:
– Бригада Полыганова? Какая комната?
– Десятая.
– Кто да кто бежит?
– Точно не знаю. Как бы еще и не из бригады Климова.
– Давно копают? Сколько прокопали?
– Слышал – дня на два осталось.
Лейтенант скрестил руки на груди. Думает. Отрывисто:
– Ладно, иди!
С-213 отступает из кадра как бы немного кланяясь, прося не забыть доноса и его самого.
звук двери (ушел).
Только теперь лейтенант бежит к телефонной трубке. Колено поставил на стул:
– Ноль три… Жду… Начальник оперчекистского отдела? Говорит начальник режима Бекеч. Имею срочные сведения…
ЗАТЕМНЕНИЕ. СНОВА ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Но это не сразу заметишь. Не сразу поймешь, что на экране. Наискосок по нему – подземный лаз. Он просторен настолько, чтобы полз по нему один. Туннелик укреплен боковыми столбиками и верхними поперечинками. На потолке даже горит электрическая лампочка. Лагерное метро! Сюда, к нам, ползет человек, толкая перед собой фанерный посылочный ящик, наполненный землей. Он ползет, и за ним, в дальнем конце, открывается второй человек, который там лежа, не прерываясь, копает короткой лопатой.
А здесь, впереди, откатчика земли встречают руки товарища. Полный ящик сменен на пустой, и первый откатчик ползет с ним в глубь к копающему, а ящик с землей поднят в просторный барачный подпол с кирпичными столбиками там и сям. Скрюченная темная фигура заключенного относит ящик, высыпает землю в кучу.
Сверху открывается щель треугольником (отодвинутый люк). Оттуда:
– Орлы! Через пять минут даю смену. Заключенный снизу, так же приглушенно:
– Михаил Иваныч! Юстас твердо говорит – зону прошли. Машины с дороги здорово слышно.
– Ну, молодчики. Еще два ящика и вылезайте. Люк закрылся.
Но мы проходим линию пола.
ЭКРАН СУЖАЕТСЯ ДО ОБЫЧНОГО,
Михаил Иваныч Полыганов, небольшого роста, средних лет мужичок с жестким волчьим выражением старого лагерника поднимается от закрытого люка
и еще с одним помощником надвигает на него стойку вагонки.
Комнатка подходящая – всего из двух вагонок. Кто спит, а кто готовится идти – не одевается, а раздевается (наверху должна быть одежда без земли).
очень тихо.
Полыганов прислушивается к двери в коридор.
а в оркестре – удар!!
ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Группа солдат с двумя собаками и станковым пулеметом полукругом оцепляет место у лагерного забора, снаружи.
Лейтенант Бекеч. Как это интересно! И при ночных фонарях видно его решительное полководческое лицо.
Он становится на колени. Ухом к земле. Другому офицеру, конвойному:
– Слышно, как царапают. Послушай.
Мы тоже – очень близко к земле. И вровень видим: солдат, присевших в засаду. Собак с настороженными ушами. Готовый к бою пулемет.
– Сегодня уже не успеют. А завтра мы их голенькими возьмем!
ШТОРКА.
Уже взошло розовое солнце. По степи идет колонна заключенных, опустивших головы, человек на шестьсот.
Против солнца видно, как от тысячи ног поднимается до пояса пыль дороги. И висит.
В стороне – домики поселка.
Гуще обычного оцепление конвоя вокруг колонны. И сзади идет резервных десятка полтора солдат.
Видим всю колонну наискосок спереди, в первых шеренгах Климова и Гая. Сбоку в кадр и в цепь конвоя входит офицер с надменным злым лицом. Подняв руку, он кричит:
– Стой, направляющий!
Остановилось все оцепление и колонна. Заключенные подняли лица.
…Внимание, конвой! Патроны до-слать!!
гремят затворы, почти одновременно все.
Смятение по колонне. Оглядываются, переглядываются.
Офицер кричит:
…При малейшем шевелении в колонне заключенных – открывать огонь без дополнительной команды! Оружие – к бою!
Все конвоиры выставили стволы.
…Заключенные!!! Ложись, где стоишь! Ложи-ись!
Колонна дрогнула. Одни неуверенно начинают приседать и уже ложатся (среди них – С-213).
Но соседи одергивают. Колебания.
Гай и Климов показывают: не ложись!
Не ложатся. Поднялись и кто лег. С-213 на одном колене.
Все стоят. Дико смотрят на конвой.
И вдруг из крайнего ряда – здоровенный парнюга с глупым лицом
нет, с лицом затравленным! – нет, с обезумевшим от ужаса! поднял руки вверх!
и выбежал из колонны! – и бежит, бежит на конвоиров! Он сумасшедший просто! Благим матом ревет:
– Не стреляйте!! Не стреляйте!!
Колонна напряглась – но не шевельнулась!
Офицер убегает и кричит:
– Бей его! Бей его!
Тот конвоир, на которого бежит безумец, отступает и одиночными выстрелами
выстрелы.
в грудь ему!.. в грудь!.. в живот! Из телогрейки парня, из спины с каждым выстрелом вылетает кусок ваты! кусок ваты! клочок ваты!
Уже убит. Но еще бежит… Вот – упал.
Колонна! – сейчас вся бросится на конвой!
крик офицера:
– Ложи-ись!.. Огонь! Огонь!
пальба.
Бьют, как попало, над головами! над самыми головами!! И кричат остервенело сами же:
– На землю!.. Ложи-ись!.. Все ложись!..
Как ветер кладет хлеба – так положило волной заключенных. В пыль! на дорогу! (может, и убило кого?) Все лежат!
Нет! Стоит один!
пальба беспорядочная.
Лежат ничком. Плашмя. И скорчась. С-213, жирнощекий; смотрит зло из праха наверх – как продолжает стоять
Р-863, Гавронский. Вскинутая голова! Грудь, подставленная под расстрел! Гонор – это честь и долг!
С презрительной улыбкой он оглядывает стреляющий конвой и опускается из кадра нехотя.
пальба реже, а все идет.
Конвоиры и сами некоторые трясутся и бьют все ниже, все ниже. Это и есть "когда ружья стреляют сами". Один конвоир ошалел и еще кричит:
– Ложись! Ложись! Ложись!
никому. Поваленной колонне.
стихло.
Гай и Климов лежат впереди других и с земли смотрят зверьми сюда.
Пыль висит над колонной от паденья тел.
Убитый парень у ног конвоиров.
Сквозь конвойное оцепление входит Бекеч со списком. Минута его истории!
– Кого называю – встать! И выйти! Полыганов!
Из навала тел поднимается маленький Михаил Иваныч. Весь перед уже не черный, а от пыли серый.
…Вон туда!
показывает ему Бекеч за свою спину. И выкликает дальше:
…Шиляускас! Цвиркун!
МЫ ОТХОДИМ, ОТХОДИМ.
голос Бекеча слабей. Вот уже не слышен.
Только видно, как встают по его вызову заключенные и, взяв руки за спину, переходят в отдельный маленький строй, где их строят лицами в ту сторону, откуда пришла колонна. Они «арестованы». Их окружает резервный конвой.
ШТОРКА.
Два заключенных (передний из них – Меженинов, сейчас он без очков) в затылок один другому несут длинную кривую ржавую трубу. Задний (нестарый мужчина с крупным носом, крутым выражением) спрашивает:
– Слушайте, дОцент! А не поменять ли нам плечи?
Останавливаются. Меженинов:
– Ну, командуйте.
– Раз-два-бросили!
Скидывают с плеч трубу и увертываются от нее.
стук и призвон трубы.
Разминают плечи. Кряхтят. Задний показывает куда-то:
– Объясните мне, пожалуйста, член-корреспонден, куда смотрит, например, Госплан! Почему в безлесной пустыне такую громадину…
Над просторной производственной зоной – длинный, высокий корпус – из еще не потемневшего струганого дерева.
Его кончают строить: по стропилам положили продольную обрешетку и во многих местах уже покрыли тесом.
В разных местах перед корпусом и на крыше его – рабочее движение черных фигурок.
…отгрохали из чистого дерева! Ведь это дерево везли сюда за три тысячи километров!
Голос Меженинова:
– Полковник! Какой вы стали ужасный критик!
А небось, ходя в погончиках, считали, что "все действительное разумно"?
СТЯЖКА КРУЖКОМ
вокруг двух фигурок на гребне здания.
И УВЕЛИЧЕНИЕ.
Это Климов и Гай сидят на самом коньке. Вблизи них никого.
но оживленный плотничий стук.
Гай:
– …и ничего никогда здесь из побегов не выйдет. Подлезали под проволоку и уходили подкопом, – а далеко? Кого мотоциклами не догнали, – высмотрели самолетом. Разве нас держит проволока? Нас держит пустыня! – четыреста километров без воды, без еды, среди чужого народа – их пройти надо! Полыганова я умней считал, а тебя тем более.
– Павел! Чем ждать, пока в БУРе или на каменном карьере загнешься, – лучше бежать! Что-то делать!
– Не бежать надо, Петя!
– А что-о!?
Вдохновение на лице Гая:
– Не нам от них бежать! А заставить, чтоб о н и от нас побежали!!
Климов пытается угадать мысль Гая. Веселый голос поет неподалеку.
– чом, чом, чернобров,
чом до мэне нэ прийшов!
Это ниже, где крыша еще не покрыта, – с чердака высунулся меж обрешетки тот мордастый молодой Ы-655, сосед бандуриста, такой упитанный, будто он и не в лагере:
– мабуть, в тэбе, чернобров,
шапци немае?..
И оглядясь:
…Ну, ходимть, бригадиры, до Богдана! Галушки будем йисты!
ОТ НЕГО ВИДИМ
как Гай и Климов, сидя, съезжают по крыше сюда, вниз, и спрыгивают на чердак.
Здесь темнее. Двое уже сидят, остальные усаживаются под скосом крыши, в уголке чердака. Здороваются.
– Селям, Магомет!.. Здравствуй, Антонас!
Богдан:
– Що ж, панство, можливо буты спочинать? От мусульманского центра– е, от литовского – е, у русских ниякого центра нэма, Петька будэ тут за усю Московию. А у нас, щирых украинцев, руки завсе на ножах, тильки свистни!
плотничий стук – отдаленным фоном.
КРУПНЫМ ПЛАНОМ, ИНОГДА ПЕРЕМЕЩАЯСЬ, ОБЪЕКТИВ ПОКАЗЫВАЕТ НАМ
то двух, то трех из пяти. Эпическое лицо кавказского горца Магомета, доступное крайностям вражды и понимания (он уже очень не молод). Смуглого стройного литовца Антонаса – какими бывают они, будто сошедши с классического барельефа. Румяного самодовольного Богдана. Климова. Страстно говорящего Гая:
– Друзья! Вы видите – до какого мы края… Нас доводят голодом, калечат в карцерах, травят медью. И собаками травят. И топчут в пыли. Срока наши не кончатся никогда! Милосердия от них…? – никогда! Мы тут новые, но десять поколений арестантов сложили кости в этой пустыне и в этих рудниках! И мы – тоже сложим! Если не поднимемся с колен! МГБ нас как паук оплело, пересеяло нас стукачами большими и малыми. Мы потому брюхом на земле, что сами на себя каждый день и каждый час доносим начальству. Так какой же выход? Чтоб мы могли собираться! Чтоб мы могли говорить! Чтоб мы жить могли! Выход один:
Лицо Гая. Он страшен.
– Н о ж в с е р д ц е с т у к а ч а!
Магомет. Литовец. Климов. Бандеровец.
Да это трибунал!
…Пусть скажет нам Бог христианский, Бог мусульманский, Бог нашей совести – какой нам оставили выход другой?!
Они воодушевлены! Их тоже уже не разжалобишь!
…Не сами ли стукачи поползли за смертью?!..
ЗАТЕМНЕНИЕ.
музыка возмездия!
В серых тревожно шевелящихся клубах – экран. Меж них в середине – беззащитная, равномерно дышащая грудь спящего. Сорочка с печатью "Лагерь N…"
Кромка одеяла.
И вдруг взметается (крупная) рука с ножом.
Удар в грудь! – и поворот дважды.
Снова взлет руки. С ножа каплет кровь. И струйкой потекла из раны.
Клубится, клубится экран, как дым извержения.
Удар!! – и поворот дважды!
и в музыке эти удары!
Взлет руки. Она исчезла. Серое и красное на экране.
протяжный болезненный человеческий крик:
– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а…
Клубы расступаются. Виден весь убитый, лежащий на нижнем щите вагонки. И кровь его на груди, рубашке, одеяле.
И вокруг – еще спавшие, теперь в испуге поднимающиеся с вагонок люди
от крика:
– А-а-а-а…!
Комнатка – на семь тесно составленных вагонок. За обрешеченным окном – темно.
Это кричит – старик-дневальный в дверях, обронив швабру и мусорный совок. Это он первый увидел убитого и криком поднял спящих. Теперь, когда он не один перед трупом,
крик его стихает.
Все молча смотрят на убитого. Непроницаемые лица. Жалости нет.
ШТОРКА.
В той же комнате. Все – так же. Перед трупом стоит Бекеч. Два надзирателя. Режущим взглядом обводит Бекеч
– И ни-кто? Ниче-го? Не видел?!
заключенных. Они:
– Мы спали… Мы спали, гражданин начальник…
Дневальный
– Только подъем был! Гражданин надзиратель только барак отперли! Я за шваброй пошел. Прихожу, а уж он…
Бекеч сощурился.
– Тебя-то я первого и арестую! Ты мне назовешь, кто не спал!
КОРОТКОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
те же серые клубы по экрану. та же музыка возмездия.
И тот же взмах руки с ножом. Вынутый нож кровоточит.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Больничная палата, ярко освещенная. За обрешеченным окном темно. На пятерых койках – больные. С шестой выносят на носилках тело.
Голос:
– В операционную! Быстро!
Тело вынесли, и Бекеч спиной своей прикрыл за носильщиками дверь:
– И вы?! То-же-ска-жете-что-не-ви-дели?!..
вонзающимся взглядом озирает он
оставшихся оцепеневших больных в своих койках.
…Не слышали, как здесь убивали? Десять ножевых ран – и вы хрипа не слышали? Тумбочку опрокинули, – а вы спали?
Больные – при смерти от страха, но не шелохнутся. Глаза их остановились. Еще раньше остановились, чем пришел Бекеч их пугать.
Крик Бекеча возносится до тонкого:
– Спали?! Одеялами накрылись, чтобы не видеть?
ШТОРКА.
Операционная. Врач с седыми висками из-под белой шапочки. Сосредоточен на работе. Его молодой помощник (больше виден со спины).
Очень тихо. Редко, неразборчиво – команды хирурга.
Операционный брат четко, поспешно, беззвучно выполняет приказания. У окна стоит Бекеч, следит пристально. Белый халат внаброску, поверх его кителя.
Хирург чуть поворачивается в сторону Бекеча. Негромко:
– Он умирает.
Бекеч порывается:
– Доктор! Очень важно! Хотя бы полчаса сознания! Десять минут! Чтобы я мог его допросить! – кто убийца?
Хирург работает.
Неразборчивые команды. Иногда – стук инструмента, положенного на стекло. Тишина.
Хирург наклонился и замер.
Выпрямился. Бесстрастно:
– Он умер.
ШТОРКА.
В предоперационной – хирург и его помощник. Они уже сняли маски, расстегивают халаты. Видны номера у них на груди.
Молодой увлеченно:
– Галактион Адрианович!.. Простите мою дерзость, но во время операции мне показалось, что вы могли бы… Почему вы не…?
И шапочку снял хирург. Уважение и доверие внушает его бесстрастное лицо. К такому – без колебания ляжешь под скальпель.
Посмотрел на собеседника.
В сторону вниз.
Опять на собеседника:
– Сколько вы сидите, Юрочка? Молодой врач:
– Два года. Третий.
– А я – четырнадцать. Я – четырнадцать…
Пауза.
ШТОРКА. ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Гул многих голосов. Это гудит строй арестантов.
Здание барака со светящимися обрешеченными окошками, и еще два ярких фонаря над его крыльцом.
Спинами к нам – заключенные. Темные спины, построенные по пять перед тем, как их загонят а барак. Сзади сплошали, не построились, разброд.
Еще сзади к ним подкрадывается надзиратель-"морячок".
Вдруг взмахивает короткой плеткой и по шее одного! другого!
Крик ужаленных.
Все бросаются строиться… «Морячок» смеется. У него истеричный смех, и все черты истеричные.
И там, на крыльце, под фонарями, смеется кто-то маленький с дощечкой в руке:
– Давай их, надзиратель! Давай их, дураков!
МЫ НЕСЁМСЯ К НЕМУ
над головами строя. Это – Возгряков, старший барака. Он трясется в полубеззубом смехе. И карандашом стучит по фанерной дощечке:
– Ну, разбирайся! А то запрем барак и уйдем. Будете тут стоять!
Первые ряды, как видны они с крыльца Возгрякову. Молодой мрачный ингуш раздвигает передних и продирается вперед. Омерзение на его лице.
Возгряков:
– Ты куда? Тоже плетки…?
– Но ингуш с ножом!!
На мгновение – Возгряков. Ка-ак..?
И ингуш с ножом, взлетающий по ступенькам. На нас!
Все завертелось: Возгряков!
Ингуш! Взмах ножа!
Все перевернулось!
хрип. Топот. Стук упавшего тела.
Труп Возгрякова на ступеньках навзничь, головою вниз. Безобразный оскал застыл на лице. Глаза– открыты. С бельмом один. Под ухом – кровь. В откинутой руке он так и зажал счетную дощечку.
Арестанты сплотились вокруг крыльца. Вот они, сжатым полукольцом, одни головы да плечи стиснутые. И друг через друга, друг через друга лезут посмотреть на убитого (он лежит ниже и ближе экрана). Весь экран – в лицах.
Любопытство. Любопытство. Отвращение. Равнодушие.
Больше ничего.
И вдруг, расступясь, все разом подняли глаза…
на ингуша. Он с крыльца острым взглядом кого-то еще увидел в толпе. И поигрывает ножом. Напрягся к прыжку вниз.
Там надзиратель-"морячок" отбегает задом от толпы, пятится, как собака от кнута.
Но не его ищет ингуш!
Вон кто-то метнулся из толпы и побежал прочь. Черная фигурка заключенного, как все.
И ринулся за ним ингуш!! Ему кричат вдогонку:
– Хадрис! Хадрис!
Шарахнулся в сторону «морячок». Хадрис пробежал мимо.
Убегает жертва.
Гонится Хадрис.
И МЫ ЗА НИМИ!
Пересекли ярко освещенную пустую «линейку».
Через канавку – прыг!.. Через канавку – прыг!..
Вокруг барака!.. За столбы цепляясь, чтобы круче повернуть!
На крыльцо!.. В дверь!..
ЭКРАН СУЖАЕТСЯ ДО ОБЫЧНОГО.
По коридору!
На двери надпись: "Старший оперуполномоченный".
