Текст книги "Знают истину танки !"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Солженицын Александр И
Знают истину танки!
киносценарий для экрана переменной формы
Д Е Й С Т В У Ю Щ И Е Л И Ц А:
П а в е л Г а й, Т-120
П е т р К л и м о в, Т-5
И в а н Б а р н я г и н, летчик, Герой Советского Союза
В л а д и м и р Ф е д о т о в, Р-27, студент
В и к т о р М а н т р о в, его одноделец
А л е к с а н д р Г е д г о в д, Ы-448, «Бакалавр»
Ч е с л а в Г а в р о н с к и й, Р-863
Г а л а к т и о н А д р и а н о в и ч, хирург
Д е м е н т и й Г р и г о р ь е в и ч М е ж е н и н о в, ботаник
Е в д о к и м о в, полковник
Т и м о х о в и ч, бригадир
П о л ы г а н о в, бригадир
К и ш к и н, Ф-111
Б о г д а н, глава бандеровцев, Ы-655
М а г о м е т, глава мусульман
А н т о н а с, литовец
Х а д р и с, ингуш
Ю р о ч к а, молодой врач
Пожилой н о р м и р о в щ и к
А у р а, литовка
С-213, секретарь прораба, лагерный скрипач
К о к к и А б д у ш и д з е
В о з г р я к о в, С-731
Ч е р е д н и ч е н к о, майор, начальник ОЛПа
Н а ч а л ь н и к о п е р ч е к и с т с к о г о о т д е л а
С т а р ш и й о п е р у п о л н о м о ч е н н ы й
Б е к е ч, лейтенант, начальник режима
Н а ч а л ь н и к К В Ч
Н а ч а л ь н и ц а с а н ч а с т и
Н а д з и р а т е л ь с у г о л ь н ы м л и ц о м
Н а д з и р а т е л ь – «морячок»
П о л и т р у к
П р о р а б
Д е с я т н и к
Заключенные Особлага в номерах.
Надзиратели. Конвойные офицеры, сержанты, солдаты. Танкисты.
Во вступлении и эпилоге:
М у ж
Ж е н а
А л ь б и н а
Оркестранты, официанты, Курортная публика.
Значок "" означает монтажный стык, то есть внезапную полную cмену кадра. В остальных случаях подразумевается, что последующий кадр получается из предыдущего плавным (панорамным) переходом.
Надписи, начатые с левого края страницы, означают музыкальное и всякое звуковое сопровождение.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
УЗКИЙ (ВЕРТИКАЛЬНЫЙ) ЭКРАН.
Кипарисы! Вытянулись!.. Исчерна-зеленые.
У их подножья – снование маленьких людей. Далеко за вершинами скалистые горы в клубящемся туманце.
ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Курортная аллея под ними. Газоны. Стволы и стебли знают свое место.
И все же хорошо…
Идут курортники нам навстречу в веселом пестром легком. В чалмах самодельных. Защитных очках. И с мохнатыми полотенцами.
Шуршит под ногами гравий. Обрывки неясные речи. Звук подъехавшего автомобиля.
Из «волги» выходят – Дама со слишком золотистой прической, ее Муж в чесучевом костюме, Девушка и Мантров, подобранный, довольно молодой. Они заперли машину и идут по аллее то в тени, то на солнце. То сквозь тень, то сквозь солнце.
Свисают ветви с бледно-розовой ватой цветов.
Они идут мимо киоска сувениров.
Мимо скамей, где отдыхают грузные курортники и грузные дети.
Открывается крутой откос наверх. По откосу – широкие ступени, декоративный кустарник.
Они поднимаются. Вверху – веранда, парусиновые пологи над ее пролетами. Над входом надпись: Ресторан «Магнолия».
оттуда доносится музыка.
Муж дамы:
– Ну как, Виктор? Выдерживаешь?
У Виктора сдержанная, но располагающая улыбка, ясный взгляд. То ли рассеянность, то ли растерянность:
– Не знаю. Еще не могу привыкнуть. Золотистая дама:
– Ах, Витенька! К хорошему люди привыкают легко! К хорошему мы вас быстро вернем. Правда, Альбина?
Девушка в той поре, когда всякая хороша. Мило-диковатая прическа. Улыбается вместо ответа.
ресторанная музыка ближе и громче.
Они уже – под шатром веранды. Белизна и сверкание столов.
Есть свободный, они садятся.
В прозор между балюстрадой и пологом – вершинки кипарисов где-то близко внизу, а за ними – море, море… Беленький пассажирский катерок.
веселенькая разухабистая музыка.
Муж
– Нет! Поразительное и удивительное не что Виктор там был, а что он оттуда вернулся! Невредимым!
Дама:
– Страдалец! Чего он там натерпелся! И ничего не хочет рассказать!
Мантров смотрит ясными глазами, улыбается умеренно:
– К сожалению, я ничего не помню. Я – все забыл…
Море – во весь экран, лишь край полога наверху, колонка веранды. И внемлющий профиль девушки:
– Но сейчас-то вам – разве плохо?
только голос его:
– Хорошо бесконечно.
Море. И профиль девушки.
В кадр входит плечо и темя официанта, наклонившегося к их столу:
– Антрекот – два, фрикассе из лопатки – раз… Суфле лимонное четыре…
Голова Мантрова запрокинулась, кадык ходит по горлу:
– Будто в насмешку…
Общий вид ресторана. Чистая кушающая публика. Дородные официанты просторными проходами снисходительно разносят подносы. Две пары покачиваются между столиками. На эстраде – маленький оркестр: струнные, саксофонист, ударник.
бесшабашный мотивчик. Голос Мантрова:
– Будто в насмешку вот такой же оркестрик по воскресеньям играл и там…
Скрипка и виолончель и движущиеся их смычки остаются резкими. Остальные инструменты и все оркестранты расплываются…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . но резко звучит все тот же, все тот же распущенный мотивчик. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И проступают четверо оркестрантов в черных спецовках, и черных картузиках. Над козырьками картузиков, выше сердца на спецовках и над левыми коленями у всех – белые лоскутки с черными номерами. У первой скрипки, одутловатого парня с добродушным видом, – номер С-213.
Стулья оркестра – на маленьком сколоченном возвышении около квадратного столба, посреди огромной столовой, где в два ряда идут такие же столбы. И тесовые грубые ничем не покрытые столы – в четыре долгих ряда. И за каждым столом – по десятку заключенных, лицами к нам и спинами к нам (меж лопаток у каждого – тоже лоскут с номером).
В проходах – тесно. Проталкиваясь среди приходящих и уходящих, одни заключенные несут деревянные подносы с полными мисками. А иные собирают пустые миски, накладывая их друг в друга горкой до двадцати. И из мисок, в каких остается, – выпивают, вылизывают остатки.
Едящие. Грязная публика. Их плечи пригорблены. Лица – нетерпеливо голодны.
Те – жадно заглядывают в миску к соседу.
А тот пробует ложкой – пуста попалась ему баланда!
Молодой парень снял шапку и крестится перед едой.
та же счастливая подпрыгивающая мелодия. Только танцевать!
И один сборщик пустых мисок подтанцовывает. Собирая миски, он неприлично подбрасывает зад то правым, то левым боком, горку мисок обнимая как партнершу. Лицо у него круглое, придурковатое. И все приемы юродивого. И одет он по-дурацки: сверх черной спецовки какая-то зеленая рваная жилетка, к которой приколот кумачовый бантик, как на первое мая. На спине жилетки и на груди мелом выведен тот же номер, что на фуражке: Ф-111.
Обедающие смеются над ним:
– Кишкин не унывает!
КРУПНО.
Парень наклонился над миской, весь ушел в жеванье голого рыбьего скелетика, свисающего у него изо рта. Тут на столе, между мисками, много наплевано таких костей. Вдруг чья-то рука со стороны трогает его ломтик хлеба, лежащий рядом. Парень вздрагивает и двумя руками ухватывается за свой хлеб. Но, подняв глаза, улыбается:
это Кишкин хватал, теперь отпускает, его круглое лицо в улыбке:
– Все вы такие. Пока вашей пайки не тронь, вы ни о чем не спохватитесь.
И уже пританцовывает с пустыми мисками дальше. Вдруг поставил горку на край другого стола и наклонился к сидящим:
– Ребята!..
Его голова над столом и несколько обедающих. К нам лицом: Мантров, стриженный наголо, с номером над сердцем, как у всех, и Р-27, юноша с очень впалыми щеками, с быстрыми сообразительными глазами, необщим выражением лица.
– Ребята! Если батька – дурак, а матушка – проститутка, так дети будут сытые или голодные?
– Голодные!
кричат ему, предвидя забаву. Мантров лишь рассеянно взглядывает, продолжая аккуратно есть. Р-27 остановил ложку, с интересом слушает, как и соседи. Кишкин разводит руками:
– Разделите семь-восемь миллиардов пудов (прим. – "7–8 миллиардов пудов" – настрявший вдолбленный лозунг сталинских 30-х годов о советском обильном урожае) на двести миллионов человек. Сколько получится?
И, обняв миски, приплясывая, исчезает из кадра. Он оставил недоумение. Все считают. Р-27 трясет за плечо сдержанного Мантрова:
– Слышь, Витька, какая простая мысль! Ай да Кишкин! Я никогда не считал. Значит, это будет…
Но Мантров не увлечен, он методично высасывает с ложки жижицу баланды. Р-27 оборачивается к соседу с другой стороны – к Р-863:
– Пан Гавронский!
У Гавронского – удлиненное лицо с тонкими чертами. Он тоже считал. Он говорит почти без акцента, но с затруднением:
– Сорок пудов в год. Два килограмма в день. Даже на ребенка в люльке.
С кривой улыбкой жалости он берет с тряпицы на столе свой кусочек хлеба.
ВО ВЕСЬ ЭКРАН
его ладонь с этой неровно обломленной ничтожной корочкой.
всплеск наглой музыки!
Невозмутимо пилит смычком одутловатый скрипач С-213.
ЗАТЕМНЕНИЕ МЕДЛЕННОЕ.
ба-бам! – оглушительно бьют железом о рельс. – Ба-бам!
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ КРУПНО.
Рука в гимнастерке медленно бьет молотком о висящий качающийся рельс.
На алом восходном небе – черный силуэт зоны: вышки черные по краям экрана, соединенные сплошным забором, над ним – заостренные столбы с фонарями и колючая проволока во много нитей. Черная.
Зона медленно проплывает, как видна она изнутри.
Одна вышка переходит в другую. И снова проволока. Потом полукругло вытянутые верхушки ворот.
Ворота – выше забора. Они – двойные во всю их высоту. Простые, деревянные. Но что-то готическое в них. Что-то безысходное.
Только тут смолкают мерные удары в рельс.
Ворота распахиваются к нам.
А МЫ ОТСТУПАЕМ.
И видна теперь долгая прямая «линейка» – дорога, ведущая сквозь ворота. Ничем не обсажена, голая, меж бараков.
На ней – три тысячи спин! Три тысячи спин по пять в шеренгу! В одинаковых черных курточках с крупными белыми лоскутами, пришитыми меж лопаток неаккуратно, неровно – номера! номера! номера!
МЫ ПЛЫВЁМ
над колонной, как над таблицей логарифмов.
КРУПНО.
Артистическая рука с кисточкой. И одна такая спина. Кисточка кончает выписывать номер: Ы-448.
Человек поворачивается. Он выше окружающих, даже долговяз. Лицо худое. Пока тот же номер ему выписывают над козырьком шутовского картузика, он говорит:
– Гран мерси! Вы очень любезны. Как сказал некий поэт: "Есть еще хорошие буквы – Эр! Ша! Ы!"
За его спиной торопливое движение.
голос:
– Гедговд! Бакалавр!
Ы-448 из-под кисти бросается догонять.
Разведя полы своих черных курточек, пятерки арестантов отделяются от колонны и проходят раздельно на обыск.
Пять надзирателей с голубыми погонами и голубыми околышами фуражек стоят прочно, расставив ноги, и в обнимку принимают и обхлопывают заключенных.
Пройдя обыск, заключенные добегают к воротам и снова выстраиваются по пять.
За воротами снова счет:
– Одиннадцатая! Двенадцатая! Тринадцатая!..
Названная пятерка отделяется от задней колонны и переходит в переднюю.
А там – еще один пересчет.
Кругом – оцепление автоматчиков. Автоматы наизготове. Угрожающие нахмуренные конвоиры.
В строю – Гедговд. Он что-то заметил в стороне, просиял, тормошит соседей:
– Посмотрите, посмотрите, бригадир! ЧЕслав! Гавронский! Скорее! Вон, где машины ждут каменный карьер.
С ним рядом Р-863, тонконосый Гавронский, и бригадир Т-5, могучий парень, широколицый, курносый. Он поворачивается туда же:
– Ну-у-у!..
Они видят:
в косом радостном свете восхода стоят два потрепанных ЗИСа с пустыми кузовами, передняя часть которых отгорожена железной решеткой. За решетками сидят на крышах кабин по конвоиру. Автоматы их до времени беспечно лежат на коленях, но уже и сейчас направлены дулами в кузова. Внизу, прислонясь к борту одного из ЗИСов, ждут в бравых позах остальные конвоиры. Они как будто застыли, фотографируясь. Станковый пулемет выставлен у их ног. Но где же их офицер?.. В кабине на командирском месте сидит и высунулась сквозь окошко дверцы большая овчарка. Умная злая морда. Оскаленные зубы. Смотрит на нас,
на колонну заключенных. Длинный Гедговд в строю поднимает длинные пальцы:
– Ах, как забавно! Страна восходящего солнца!
Опять тот же живописный неподвижный снимок – конвоиры залиты утренним солнцем. И собака не поведет головой.
Бригадир Т-5 усмехается:
– Сторонники мира!
Они трое, рядом. Гавронский впился в увиденное. Его лицо опалено шляхетским гневом.
Аккорды 12-го этюда Шопена доносятся как ветерок. Он шепчет:
– Да-а… Они – за мир!
Конвоиры, ЗИС, собака высунулась. Никакого движения. Фотография!
… Они – сторонники мира! Такого мира, чтоб автоматы и собаки были у них, а мы…
траурные ритмы. Тихо, во настойчиво.
Долгая колонна заключенных, руки за спину, головы опустив, тянется уныло, как на похоронах. В двадцати шагах от нее слева и справа – автоматчики, колонной по одному, в разрядку.
МЫ ПОДНИМАЕМСЯ
Колонна и автоматчики видны нам сверху. Длинные черные тени от невысокого солнца.
И не одна эта колонна, а много их, расходящихся степными дорогами от главных ворот.
И весь лагерь сверху – прямоугольник, обнесенный забором и вышками. Внутри еще заборы в зоны, бараки, линейки и ни деревца.
МЫ ОПУСКАЕМСЯ
к одной из выходящих колонн, к другим воротам.
Эта колонна – женщины… С такими же номерами на груди, на спине, на шапке, на юбке. В таких же платьях и телогрейках, забрызганные глиной, штукатуркой.
ВЕСЬ КАДР БРЫЗГАМИ РАЗЛЕТАЕТСЯ.
Это – брызги щебня от камня,
от молота, опускаемого черной рукой заключенного, дробящего камень на щебень. Однообразно он поднимает и опускает молот.
стук многих молотков по камню.
Целая бригада заключенных сидит на земле, на камнях – и бьет камень на щебень, камень на щебень.
Не трудно как будто, а говорить не хочется. Не трудно как будто, а работа каторжная.
И так же вручную другие зэки относят набитый щебень носилками.
Медленно относят. Еле покачиваются спины их с латками-номерами.
Они взносят носилки на помост и высыпают щебень в пасть бетономешалки.
гудит бетономешалка.
И следующие туда же.
И следующие.
А внизу в подставляемые носилки-корытца бетономешалка выливает бетон.
И этими корытцами пары зэков несут и несут бетон.
Все – одной дорожкой, как муравьи.
Как муравьи.
И – трапом наверх. И идут по лесам вдоль опалубки.
И выливают свой бетон. И назад.
Торчат, уходят вдаль вертикальные стойки лесов и опалубки. Вспышки электросварки.
Большое поле стройки вокруг здания. Нагорожено, наставлено, навалено. Строятся и другие здания.
Клочок строительного поля.
КРУПНЕЕ.
Земля вылетает из траншеи от невидимых лопат. Сбоку – ноги стоящего в лагерных тупоносых ботинках.
из траншеи голос:
– Бригадир! Ну, смотри, опять обвалилось. Как копать?
От ботинок на вверх – и весь бригадир, Т-5. Очень хмуро он смотрит
вниз, в траншею. Она уходит за оба обреза экрана – узкая глубокая щель с обвальными песчаными краями. Там внизу, когда копающий наклонится, – кажется, он совсем на дне, черепаха с белой латкой на спине. Сюда наверх, в нас, летят из траншеи сыпки с лопат.
шорох сыпков земли.
Их четверо копает. Озабоченный низенький мужичок с черной небритой щетинкой. И Гавронский, Р-863. Но только долговязый Гедговд, распрямившись, почти достает до верха траншеи. Он опять улыбается:
– Покойная мама всегда предупреждала меня: Саша, ты плохо кончишь! Ты кончишь плохо – ты женишься на проститутке!.. Но боюсь, что до этого заманчивого конца я не доживу! Вчера Сатурн зловеще вступил в восьмой квадрат. Это очень меня беспокоит.
Бригадир хмурится. И слушает и не слушает.
– А ну-ка, Бакалавр, пошли со мной.
Наклоняется и протягивает руку Гедговду. Тут уцепился, карабкается из траншеи. Выбрался, но из-под ног его обваливается косяк песчаной стенки. Гедговд оборачивается, качает головой.
И – вслед за бригадиром. Тот быстро шагает, широкая спина.
Мимо них опять – с носилками, с носилками…
И сидит на земле, как на восточном базаре, та бригада, что бьет камень на щебень.
удары молотков о камень.
И тачки катят вереницей, железные тачки. "Машина ОСО"! – две ручки, одно колесо…
грохот тачек, повизгивание колес.
Вот и подходят – близится дощаное временное здание, на фанерной двери кривая надпись углем: «Контора». Бригадир обернулся:
– Подожди меня здесь, Бакалавр. Если еще раз откажут, так мы… Обещающе кивнул, вошел в контору.
Мимо Гедговда Проходит автомобиль-самосвал и останавливается перед вахтой, тоже дощаной некрашеной будкой. Гедговду видно, как из вахты выходит ефрейтор, подходит к кабине шофера, проверяет его пропуск. На подножку вскочил, заглянул в кузов – не уцепился ли кто там? Потом прошел
к воротам – двойным, решетчатым из брусков. Внутренние развел внутрь, внешние – наружу.
А между конторой и вахтой – трое заключенных ошкуряют топорами долгие бревна.
стучали топорами – и перестали разом.
По всему низу экрана тянется их бревно. А они подняли глаза от топоров и покосились
туда, на открытые ворота. Самосвал, покачиваясь, прошел сквозь них.
а сзади нас – опять сигнал грузовика.
Ефрейтор от ворот оглянулся, но не оставил ворот открытыми, свел и внешние и внутренние.
Трое опять наклонились над бревном, работают.
стучат их топоры.
Опять самосвал, минуя нас и Гедговда, подошел к вахте. Ефрейтор повторяет все сначала: проверяет пропуск, осматривает кузов, заглядывает меж колес. И так же идет к воротам, открывает внутренние, разводит внешние.
топоры смолкли.
И все трое (лицо одного выделяется щедрой мужественностью) смотрят опять от своего бревна…
…на то, как выходит грузовик в свободные ворота. Как заводит ефрейтор наружные, закрывает внутренние.
А дальше от ворот – колючая проволока во много рядов. Столбы.
И вышка. На ней – часовой. Свесился через барьерчик, смотрит сюда, дуло карабина высовывается над барьерчиком. А с наружной стороны вышка обшита тесом, от ветра. Ведь ему туда не стрелять.
застучали топоры.
ШТОРКА. ПОСЛЕ НЕЁ ШИРОКИЙ ЭКРАН ПРЕВРАТИЛСЯ В ОБЫЧНЫЙ.
Комната конторы. За канцелярским столом – худой мужчина в форменной фуражке с молоточком и ключом – прораб. Рядом со столом прораба сидит майор МВД, очень жирный. Сбоку стоит С-213, он принес прорабу подписывать бумаги. Он сейчас – деловой, крепенький, и ломком бы мог ворочать.
голос от нас:
– Почва песчаная, осыпается чуть тронь. Глубина траншеи два метра двадцать!
Это – Т-5, бригадир. Он говорит со злостью:
…И вы обязаны делать крепление! Техника безопасности одинакова для всех! Заключенные тоже люди!
Лицо майора. Всем доволен. Его не проймешь! Даже нахмурился небрежно, не делает усилия как следует нахмуриться:
– Ах, тоже люди?! Ты демагогию бросай, Климов, а то я тебе место найду!
Прораб. Жестко, быстро, одновременно подписывая бумаги:
– Траншея – временная, и крепления не полагается. Сейчас уложите трубы – и завалите. Вам и дай крепление, так вы только доски изрубите да запишете в наряд! Знаю! А ставить не будете. Не первый год с заключенными работаю. Уходите!
Климов. Немного жил – и всю-то жизнь или солдат, или военнопленный, или заключенный. Да чем можно пронять этих людей? Слишком много пришлось бы сказать, если начинать говорить…
За спиной Климова распахивается дверь. В нее ныряет, не помещаясь, Гедговд. Он искажен, кричит:
– Бригадир! Засыпало наших!!
И убежал, ударившись о притолоку.
Лицо Климова!!
Спина!
И убежал. Только непритворенная дверь туда-сюда покачивается, покачивается…
ПО ШИРОКОМУ ЭКРАНУ
все это засыпает внезапным песком. Густой обвал желтого песка по всему экрану.
СВЕРХУ.
Мертвая неподвижность уже свершившегося обвала. Уже и потерялось, где были раньше стены траншеи. Нет, чуть сохранилась линяя с краю.
Там картузик лежит на бывшей твердой земле: Р-863.
А из песка высунулись
руки! – пять пальцев! и другие пять! Они пытаются очистить путь своей голове.
топот. Сюда бегут.
Выбарахтывается, выбарахтывается кто-то из траншеи.
Его тянут! Тянут и отгребают.
Это – Чеслав Гавронский…
Нет, не дай Бог видеть лицо человека, вернувшегося с того света!.. Губы искривлены, как у параличного. Рот набился песком. Кашляет судорожно.
Его вытащили уже всего. Он кашляет, кашляет – и пальцем показывает, где засыпало его товарищей.
Скорей! скорей! Кто-то с размаху вонзил лопату в песок и выгребает ею.
– Стой! Голову разрубите! Только руками!
В кадр вбегает Климов. Он бросается на колени. И роет быстробыстро, как лапами крот.
И с ним рядом – Гедговд. И другие. На коленях все. А с краев лопатами, лопатами. Осторожно.
Гавронский приподнялся на руках, кашляет, хрипит и показывает, где отгребать.
Кто-то сверху (только ноги его видны да спустившаяся рука) надевает на голову Гавронскому его картузик Р-863. Ног много кругом. Все собрались, да работать негде.
– Врача бы из лагеря…
– Звонили. Конвоя не дают врачу. Шторка. Вид сверху.
Со дна траншеи копающие поднимают над собой тело.
Это – мальчик почти. Мертвец. Его лоб надрублен наискосок неосторожной лопатой. Песком забиты ноздри и зев рта.
Положили его на землю. Лицом к небу.
А рядом взмахами рук-плетей делают искусственное дыхание мужичку, черной щетинке.
Климов делает. Но уже и он на исходе сил.
Слабеющими взмахами рук-плетей щетинка черная отбивается от жизни.
музыка похоронная.
Климов сидит около мертвеца. Схватился за голову.
Плачет солдат. Виноват – солдат…
Гедговд идет прочь. Он идет зоной, не видя ее. Он если и слышит что, так
эту музыку. Похоронную.
Мимо него – с носилками, с носилками.
И сидит бригада на земле, бьет камень на щебень.
Катят тачки железные вереницей.
Колючая проволока. Передвигается по экрану. Вот и ворота. Вахта. Грузовик ждет выпуска.
Ефрейтор проверил пропуск, с подножки осмотрел кузов. Заглянул под задние колеса.
Топоры тесали и остановились.
Трое смотрят от своего бревна.
Пошел ефрейтор к воротам, открыл внутренние, взялся за внешние.
голос сзади нас:
– Шофер! Шофер! Иди сюда! Прораб зовет.
Шофер – в старой солдатской пилотке, но в гражданском. Вылез из кабины, пошел на голос.
а мотор тихо работает.
Ефрейтор развел внешние ворота и оглядывается – почему шофер не едет.
Трое над бревном. Переглянулись молнией.
Машина ждет! И дверца открыта.
И бросились!
Двое – в кабину! один – в кузов!
И – тронули, на ходу прихлопывая дверцы!
Изумленное лицо Гедговда!!
в музыке – бетховенская рубка! ("гремят барабаны! литавры гремят!")
– И я! И я с вами!!
Долговязый! Догоняет машину! Вспрыгнул на задний борт. Висит!
Машина – на нас!! Раздавят!! *
вой мотора.
Не на нас! – на ефрейтора! Он метнулся прочь, давая дорогу.
И у столба ворот – за пистолетом лезет в кобуру. Лезет, никак не вытащит. Выхватил!
Вон – уходит грузовик по дороге! Гедговд ноги подбирает в кузов.
выстрел! Выстрел! – от нас, пистолетный. А сбоку сверху, с вышки, карабинный, раскатистый. И еще!
Уходит грузовик! уходит!
("гремят барабаны! литавры гремят!")
МЫ ВОЗНЕСЛИСЬ. СВЕРХУ.
Угол зоны, обращенный к бегущим. Вот с этой угловой вышки и стрелять! – но несподручно: она с двух внешних сторон обшита от ветра. Изгибаясь, бьет часовой.
А грузовик уходит! уходит!
выстрелы слабеют вдали.
ПОСЛЕ КОСОЙ ШТОРКИ – ТОЛЬКО УГОЛОК ЭКРАНА.
Индукторный телефон старого образца. На него падают руки военного – на трубку и на ручку. Круть, круть, круть! – говорящего не видно всего:
– Конвойный городок! Конвойный городок! С третьего объекта побег! На машине в сторону рудника Дальнего! Дайте знать на рудник Дальний! Вызовите мотоциклы! Всем – в ружье!!
КОСАЯ ШТОРКА ЧЕРЕЗ ВЕСЬ ЭКРАН.
Из нее наискось вырывается наш грузовик.
Он несется, несется, несется! – мимо последних строений поселка.
Он уходит, уходит, уходит! – уже по степной дороге.
И две фигуры видны нам сзади в кузове. Их швыряет, они скрючились, держась за борта и крышу кабины. Один слишком высок.
А теперь – спереди. Две головы – над кабиной. Два лица – в кабине, через ветровое стекло. Их напряжение обгоняет бег автомобиля: убежать! успеть! уйти!
Двое в кабине – во весь широкий экран. За рулем – тот крупнолицый, главарь. Что за щедрая сила у этого человека! Крутит руль и стонет:
– Э-э-эх, где вы, мои крылышки? Когда надо – вас нет!.. Сосед его – за плечо:
– Слушай, Ваня! Рудник Дальний – объедем! Они до дороги достанут! Объедем по целине!
– Не! На целине скорость потеряем! Дуну ветром! Сосед стучит назад в стекло:
– Эй вы, шпана! Ложись! Ложись! Прицепился, черт долговязый…
НО МЫ ОТСТУПАЕМ ЕЩЁ БЫСТРЕЙ, ЧЕМ
на нас несется грузовик. Мы видим его все меньшим, меньшим.
Его отчетливо видно: черненький, сзади от него – хвост серобелой пыли, перед ним – серо-белая лента дороги.
Мы видим его с охранной вышки – меж двух ее столбиков и под ее навесом.
Мы чуть опережаем его дулом нашего карабина.
Мы видим его увеличенным в наш оптический прицел и выбираем место цели – передний скат. Сейчас мы его…
оглушающий выстрел около нас.
Ствол карабина рвануло и увело.
Тем временем – выстрелы неподалеку.
И в прицеле нашем видно, как грузовик уже заносит поперек дороги.
Бьем и мы!
И вместе с выстрелом несемся на грузовик.
Шофер-летчик выпрыгивает, смотрит на пробитый скат.
И назад смотрит, откуда приехали на нас. Ну что ж, берите, гады. Крепкие руки из-под закатанных рукавов лагерной курточки скрестил на груди. Его товарищ выскочил из кабины и показывает:
– Топоры наши!..
Летчик кивает головой:
– Закинь их подальше…
И те двое выскочили из кузова. Гедговд мечется:
– Ах, ну как же это? Как же это досадно получилось… Побежим напрямик! Побежим!
Летчик лишь чуть повел глазами туда, куда машет Гедговд.
Сколько глазу хватает – открытая степь. Песок. Редкими кустиками травка. Да "верблюжья колючка".
Четверо у грузовика. Обреченные. Один навалился ничком на капот.
а сзади зрителей, еще не близко, нарастает рев мотоциклов.
Летчик оборачиваемся:
– Слушайте, кто вы такой?
Гедговд снимает блин фуражки и делает подобие гостиного поклона:
– Вообще я довольно вздорный человек. Я боюсь, что вы подбиты из-за моего несчастного гороскопа. Сатурн – в восьмом квадрате. И мне не следовало прыгать в вашу машину. Я – недоучка, философ, два факультета Сорбонны. Русский эмигрант, везде лишний. Александр Гедговд, по прозвищу «Бакалавр».
Летчик протягивает широкую ладонь:
– Будем знакомы. Герой Советского Союза майор авиации Иван Барнягин.
А рев мотоциклов уже за самой нашей спиной. Барнягин смотрит, прижмурясь, как они несутся:
– Ну, ребята, сейчас будут бить. Насмерть. И ранеными в карцер. Валите на меня, все равно…
уже кричат, чтобы перекрыть мотоциклы:
– Кто останется жив – привет товарищам! Да здравствует свобода!!
Все четверо они впились, как
летят мотоциклы. Их восемь. Сзади каждого – автоматчик. Все на нас!
Разъезжаются вправо и влево, чтоб охватить нас кольцом. Остановились с разбегу. Автоматчики соскакивают и, замахнувшись прикладами, бегут на нас!!
Опрокидывается небо. Теперь только небо во весь экран, небо с облаками.
крики:
– Р-разойдись, стервятина! Р-раступись, падаль, по одному! Руки назад! Свободы захотели?..
бьют. Здесь, в зрительном зале, бьют. Слышны удары по телам, паденья, топот, кряхт, хрип, тяжелое дыхание бьющих и избиваемых. Крики боли. Ругательства и ликование.
Кучевые облака – храмы небесные, снежные дворцы – медленно проплывают голубым небом.
стало тихо.
Небо отходит в верхнюю часть экрана, а снизу выступают верхушками столбы строительных лесов и сами леса. Двое заключенных мерно несут по помосту вдоль стены носилки с диким камнем.
Они несут так медленно, как плывут эти облака.
Они идут – и все здание постепенно показывается нам в медленном повороте. Это – тюрьма-крепость. Одно крыло ее уже построено: неоштукатуренный массив дикого камня, только дверь небольшая и оконца крохотные в один рядок. Не пожалели камня.
Второе крыло лишь теперь и строится. Мы поднялись с подносчиками и видим, что возводимые стены тюрьмы – толще метра. Сверху видно, как на клетки маленьких камер и карцеров разделена будущая тюрьма.
грохот камня, высыпаемого из носилок.
Подносчики высыпали камень около худощавого юноши Р-27, кладущего стену. Высыпали, постояли. Еще медленней пошли назад. Как будто раздумывают: да надо ли носить?
И Р-27 кладет стену с той же печальной медленностью, с той же неохотой. Камни бывают большие, он их не без труда поднимает на стену двумя руками, выбирает им место.
А в небе плавает коршун.
А вокруг – и без того з о н а. Колючка, вышки.
Степь.
ветерок посвистывает.
Р-27 тешет камень молотком, чтобы лег лучше.
Каменщики и подносчики в разных местах вокруг возводимых стен. Все работают с такой же надрывной неохотой.
КРУТО СВЕРХУ.
От лагерных ворот подходит к тюрьме воронок – такой же, как в городах, но откровенного серо-черного цвета. Его подают задом к двери тюрьмы. Все на постройке замирают: у груд камней, внизу, откуда нагружаются носилки; на трапах; на лесах у косо-ступенчатых стен. Бригада напряженно смотрит, как
открывается задняя дверца воронка, отпадает подножка, выскакивают трое солдат и из кабины выходит лейтенант в зеленой фуражке.
Навстречу им открывается окованная железом дверь тюрьмы. Оттуда выходит надзиратель с большим ключом (его голубые погоны с белыми лычками – мяты) и еще другой в матросской форменке без нашивок, на груди обнажен угол тельняшки.
Лейтенант кричит внутрь воронка: – Вы-ходи!
И по одному, сгибаясь при выходе, а потом распрямляясь с усилием и болью, выходят четверо беглецов. Все они избиты до крови и досиня. У троих руки связаны за спиной. Первым идет Барнягин с заплывшим глазом, с лиловой полосой на лбу. Но голову закинул и кивает строителям.
Потом – Гедговд, кровоточа ртом, с распухшей губой. Спина его долгая не распрямляется.
У третьего рука висит плетью, одежда с плеча содрана, там рана.
Шагов двадцать им до раскрытых дверей тюрьмы. Надзиратель" морячок" ногой поддает проходящим, и лицо его при этом искривляется радостной психопатической истерикой.
Надзиратели вошли вслед за арестантами. Дверь заперлась.
Солдаты вскочили в воронок, и он отходит к воротам.
Общий вид все так же неподвижных строителей.
Острое мучение на чутком лице Р-27. Это его избили вместе с беглецами.
Припал ничком на стену, уронил голову.
звякнул
упавший мастерок.
К Р-27 подходит Мантров. Та же арестантская черная куртка, тот же картузик, такие же номера, но какая-то рассчитанностъ, чуть ли не изящество и в его одежде, и в его движениях. И лицо очень чистое хорошо выбрито или на нем еще не растет.
Обнимает дружески товарища:
– Ну брось, Володька! Володька…
Володя поднял голову. Что же можно «бросить», если тебя только что избили сапогами?!
– Виктор! Как мы можем так низменно жить? Зарабатывать у палачей пайку хлеба! Сто грамм каши лишней на ужин! – и чем? Что строим тюрьму для себя самих?!..
Уголок номера на его фуражке чуть отпоролся и треплется ветерком. Больше нечему развеваться на этих стриженых головах.
Мантров омрачился. Вздохнул:
– Я не напрашивался на эту работу, ты знаешь. Я добивался вывести бригаду за зону. А назначили сюда…
Р-27 с негодованием:
– Хотя бы у блатных мы переняли немножко гордости, цыплячьи революционеры! Ведь блатные не положат ни камешка на стену своей тюрьмы! И не натянут ни одной нитки колючей проволоки! Трех лет еще не прошло– студентами какие мы гордые речи произносили! Какие мы смелые тосты поднимали – перед девчонками! А здесь – наделали в штанишки?..
