Текст книги "Знают истину танки !"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
Убегающий толкнул плечом. Заперто. И – мимо!
Ждать некогда!
Двери… Двери…
Надпись: "Начальник лагерного пункта". Толкнул.
Подалась. Вбежал.
Но закрыть не успел – и Хадрис туда же!
Кабинет, В глубине за столом – брюзглый майор (что сидел у прораба) в расстегнутом кителе. Вскочил:
– Как?! Что?..
И заметался, увидев
нож, поднятый Хадрисом за головой.
Медленно наступает Хадрис по одну сторону продолговатого стола заседаний, ногами расшвыривая стулья.
Убегающий стукач – вокруг стола майора и цепляется за майора:
– Спасите меня! Спасите, гражданин начальник!
Между ними – опустевшее кожаное кресло майора.
Майор отрывает от себя руки стукача:
– Да пошел ты вон! Да пошел ты вон!
и отбегая другой стороной стола заседаний, поднял руки:
– Только меня не трогайте, товарищ! Только меня не…
В круглом кресле майора запутался стукач, ногами не протолкнется мимо стола:
– А-а-а-ай!
последний крик его перед тем, как рука Хадриса наносит ему верный удар в левый бок.
Только этот один удар. И вынул нож.
И в кресле начальника лагеря – мертвый стукач.
А Хадрис возвращается, как пришел.
Перед ним – открытая дверь в коридор. Майор убежал.
Хадрис выходит в коридор. Пусто. Медленно идет, читая надписи:
"Цензор"
"Начальник Культурно-Воспитательной Части"
"Старший оперуполномоченный". Толкает дверь. Открыл. Вошел.
В комнате кричат по телефону:
– Всех свободных вахтеров – сюда! И вызовите конвой по тревоге!
– Это кабинет с агавой, где мы уже были. По ту сторону стола трое. Загораживаются.
Это майор звонил (все также расстегнут китель, волосы растрепаны) – и бросает трубку
мимо рычажков.
Рядом – старший лейтенант со стулом в руке (они в зоне без пистолетов)
и истеричный «морячок». Дергается, размахивая плеткой:
– Не подходи! Не подходи!
Но Хадрис очень спокойно подходит.
Он несет кровавый нож на ладони и сбрасывает его перед собой.
стук ножа о стекло.
– Это были два очень плохие люди,
тихо говорит Хадрис. Он уже никуда не торопится, стоит прямой, с достоинством.
Накровянив, нож лежит на столе, на стекле. Его хватает
"морячок". Те трое позади стола как за баррикадой. Старший лейтенант:
– Кто послал тебя? Кто тебя научил??
Хадрис поднимает глаза к небу. Очень спокойно:
– Мне – Аллах велел. Такой предатель – не надо жить.
МЕДЛЕННОЕ ЗАТЕМНЕНИЕ.
порывистый стук.
Распахивается та же дверь. Высокий Абдушидзе вбегает согнутый. Где его щегольство и самоуверенность? Он умоляет, извивается – на том месте, где недавно стоял Хадрис;
– Гражданин оперуполномоченный! Спасите, меня зарэжут! Спасите! В пастели рэжут, на ступеньках рэжут, – я не могу там жить! Я вам па-совести служил – спасите меня!
Старшему лейтенанту – он был один в кабинете – некуда спешить. Заключенные режут заключенных, под начальством земля не горит.
– Я не совсем понимаю, Абдушидзе, – как же я тебя спасу? В другой лагерь отправить – у нас этапов не намечается. Здесь у себя на стуле посадить – не могу, мне работать надо.
Абдушидзе – почти на коленях, когтит себе грудь:
– Гражданин старший оперуполномоченный! На адну ночь в барак не пойду! Меня знают! Меня убьют! Посадите меня в БУР! Заприте замком! Там не тронут!
– Удивился старший лейтенант:
– Вот как?..
Рассеянная улыбка. Водит пальцем по долгому листу агавы.
…Это идея. И ты согласен добровольно там сидеть?
Голос Абдушидзе:
– Жить захочешь – куда не полезешь, гражданин старший оперуполномоченный…
Набирает номер телефона:
– Начальник тюрьмы? Слушай, какая у тебя самая сухая теплая камера?.. Так вот эту шестую ты освободи. И пришли ко мне взять одного человечка…
ШТОРКА.
Кабинет Бекеча. Добродушный доносчик С-213 со слезами:
– Гражданин лейтенант! Еще день-два они понюхают и поймут, что полыгановских – продал я… А я у матери – один сын. И срок скоро кончается…
Плачет. Бекеч остановился в резком развороте:
– Дурак! На что ты мне нужен в тюрьме? Сейчас ты – сила, ты кадр! А в тюрьме – дармоед. Что мне тебя – для бесклассового общества оберегать?
Плач.
Неподвижная голова Бекеча, как он смотрит вбок, вниз, на плачущего. По его энергичным губам проходит улыбка:
– Ну ладно. Иди в барак и жди. Через час после отбоя придут два надзирателя и тебя арестуют. Строй благородного! Еще с тобой поработаем!
ЗАТЕМНЕНИЕ. ИЗ НЕГО – ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Почти во всю его длину лежит на нижнем щите вагонки грузный крупный мужчина. Он – в перепоясанной телогрейке, в ватных брюках и сапогах (редкость среди заключенных). Его нога, дальняя от нас, закинута на раскосину вагонки, ближняя, чтобы не на одеяло, свешивается в проход.
Он – не на спине, а немного повернут к нам, и мы узнаем его это тот «полковник», который нес трубу. Он говорит лениво, веско, абсолютно:
– Хре-еновина все это, м-молодые люди. Романтический бандитизм. Корсиканская партизанщина. У меня немалый военный опыт, но и я не могу представить, с какой стороны эта междоусобная резня приблизит нашу свободу?
Он говорит – Федотову, сидящему через проход на постели около Мантрова. Тот лежит и слушает. Федотов порывается:
– Полковник, я вам скажу!..
Но с таким собеседником не поспоришь, он давит:
– Да нич-чего вы мне, стьюдент, не скажете! Может быть, режут стукачей, а может быть – достойнейших людей? Кто это фактически докажет – стукач? не стукач? Вы при его доносе присутствовали? Нет! Откуда ж вы знаете?
Мантров приподымается, впивается пальцами в плечо Федотова.
Впервые мы видим его потерявшим самообладание:
– Полковник прав! А за что зарезали повара санчасти? За то, что он бандеровцам отказал в рисовой каше? Палачи! Грязные средства! Это – не революция!
Голос Федотова дрожит:
– Вы меня в отчаяние приводите! Если так…
Полковник:
– Вы – юноша, очень милый, чистый, очевидно – из хорошей семьи, и вы не можете быть сторонником этих бессмысленных убийств!
Федотов быстро переклоняется к нему и шепчет:
– А что вы скажете, если я сам, сам принял в них участие?!
Полковник, колыхаясь от смеха:
– Ха-ха-ха! Так не бывает! Рука, державшая перо, не может взять кухонного ножа!
– Но Лермонтов владел и кинжалом!..
– Вы-выходи на развод!!
громко орет в дверях надзиратель, тот черночубый, угреватый, читавший приговор девушкам.
Шум общего движения, ворчание, скрип вагонок. И уже первые зэки идут на выход мимо надзирателя,
Вид с крыльца. Свинцовое утро. Ветер. Небо с низкими быстрыми тучами. От крыльца к линейке тянется поток арестантов. Все они – уже в ватном, потертом и новом, больше – сером, иногда – черном. И летних картузиков ни на ком не осталось, а – матерчатые шапки-"сталинки".
Идут на развод, но многие сворачивают в сторону – туда, где стоит газетная витрина с крупным вылинявшим заголовком «ПРАВДА». Вокруг этой «Правды» – толчея, не пробиться.
И МЫ ТАМ,
через плечи смотрим, читаем меж голов – листовку:
марш освобождения!!
ДРУЗЬЯ!
Не поддавайтесь первому угару свободы!
Стукачи дрогнули, но хозяева – в креслах.
Они плетут нам новые сети. Будьте едины!
В о т н а ш и т р е б о в а н и я:
1. Свободу узникам БУРа!
2. Отменить карцеры и побои!
3. На ночь бараков не запирать!
4. Восьмичасовой рабочий день!
5. За труд – зарплату!
Бесплатно больше работать не будем!
Тираны! Мы требуем только справедливого!!
Федотов сам не свернул, но с улыбкой смотрит, как сворачивают к газетной витрине.
Его глаза блестят. Он запрокидывает голову, глубоко вдыхает, вдыхает и говорит никому:
музыка смолкла.
– Ах, как хорошо у нас в лагере дышится! Что за воздух стал!
С ним поравнялся кто-то и сует ему незапечатанный конверт:
– Володька! На, прочти быстро, что я пишу, и пойдем вместе бросим.
Федотов изумлен:
– А я при чем?
– Как при чем? Читай-читай! Что я не о п е р у пишу, а домой. Вместе запечатаем и бросим. Теперь все так делают. Чтоб за стукача не посчитали.
Федотов весело крутит головой, просматривает письмо на ходу:
– И я в цензоры попал! Нет, что за воздух?! Ты чувствуешь – что за воздух!
Они быстро идут. Автор письма заклеивает конверт и при Федотове бросает его в почтовый ящик на столбе.
Густая толпа на линейке. Оживление. Смех. В толпе курят, ходят, проталкиваются, играют (удар сзади – "узнай меня!"), беспорядочно стоят во все стороны спинами. Потом спохватываются и перед самым пересчетом и обыском разбираются по пять.
Мантров сбочь линейки стоит рядом с дюжим нарядчиком. Тот с фанерной дощечкой, пересчитывает каждую бригаду и записывает. В молодом приятном лице Мантрова – обычное самообладание.
Нарядчик сверяется с дощечкой:
– Мантров! У тебя на выходе – двадцать один. Меженинова оставишь в зоне.
Мантров поднимает бровь и усталым изящный движением кисти показывает:
– Дементий Григорьич! Вы – останетесь.
Строй бригады (уже первая пятерка проходят). В нем Меженинов.
Его большое лицо, крупные черты, брови седые. Давно не брит. Мягкие глаза его сверкнули твердостью:
– Почему это я должен остаться? Д л я к о г о? Голос нарядчика:
– Ничего не знаю. Распоряжение такое.
Но Меженинов, кажется, понял и знает. Непреклонно смотрит он чуть подальше, на…
лейтенанта Бекеча. В нескольких шагах от линейки недвижимо стоит
Бекеч. Он скрестил на груди руки. Нахмурился. Шапка барашковая большая, сам маленький. Молодой Наполеон?
Меженинов возвышает голос:
– Передайте, нарядчик, тем, кто вам велел: дурак только к ним сейчас пойдет! Сегодня останешься – а завтра на койке зарежут.
Все слышал Бекеч. Еще хмурей. Неподвижен. Нарядчик, наверстывая заминку, пропускает быстро пятерки:
– Вторая! Третья! Четвертая! В пятой два. Следующая бригада!
Бригаду Мантрова (в ней и широкая спина полковника Евдокимова) видим сзади, как она пошла на обыск, распахивая телогрейки. Пять надзирателей в армейских бушлатах, перепоясанных поясами, стоят поперек линейки и встречают заключенных объятьями Иуды.
ШТОРКА.
Во всю ширину экрана видны по грудь четверо из одной пятерки: Меженинов, Федотов, Евдокимов и Мантров. Пятый изредка виден плечом, иногда скрывается и Федотов. И сзади них мелькают лица – лишь настолько, что мы чувствуем толщу колонны, идущей не похоронно, как в начале фильма, а скорей размашисто. Явно ощущается ходьба. За головами – свинцовое недоброе небо.
Меженинов рассказывает полковнику и Мантрову:
– В зеленом начале моего срока на тихой теплой подкомандировке оперчасть вербовала меня в стукачи. Удивляюсь сам – это не было легко, но я устоял. Был сослан в штрафную бригаду – на каменный карьер, мрачнейшие бандиты. И полгода тянул среди них…! Устоявши раз, устоявши два, – падать под конец как-то жалко.
Полковник усмехается:
– Все-таки, дОцент, вы в вызывающей форме отказались! При остатке срока в год – можно на этом и погореть.
Мантров внимательно прислушивается к их разговору. Федотов же не слышит. Он упоен, смотрит вперед и никуда. Когда объектив больше поворачивается в его сторону – слышно дуновение маршеобразной музыки.
Меженинов:
– На этом нас и ловят. В начале – мы боимся чересчур долгого срока, в конце – дрожим за освобождение. Это – психология набора 37-го года. С ней гнулись и подыхали. А я – сторонник вот этих новых боевых ребят. Тем более с е й ч а с! – чего дрожать? Простая разумная отговорка: боюсь, мол, что меня зарежут!
Резкий окрик:
– Ра-зобраться по пять! Раз-говорчики в строю! Меженинов:
– …Процедура чекистов, которой мы трепетали всю жизнь, вдруг оказалась такой неуклюжей: арест, протоколы, следствие, суд, пересуд. А здесь возмездие мгновенно: удар ножа! На рассвете. Все видят, что это – пострашней! И никто не только стучать не пойдет, – не пойдет и минуты с ними беседовать!
Полковник возмущен:
– Вы – интеллигентный человек, а отстаиваете какую-то дикую резню!
Меженинов:
– Прекрасное время! Где это есть еще на земле? – человек с нечистой совестью не может лечь спать!! Какое очищение!
Маршеобразные мысли Федотова. Окрик:
– Ра-зобраться по пятеркам! Кому говорят?! Полковник:
– Ав-вантюра!
Меженинов:
– Но мы доведены и приперты. А что бы вы предложили другое?
Полковник:
– Да если бы мне только дали сформированный современный полк…
Он приосанился. Он видит сейчас тот полк. Он уже почти им командует…
…я б этим псам показал!
Меженинов:
– Но тот, кто сформировал бы полк, нашел бы ему командира и без вас, учтите… Нет, не ждать вам полка. Надо учиться действовать там, где живешь.
Окрик:
– Сто-ой, направляющий!!
Это – краснорожий старший сержант, вбежавший внутрь цепочки конвоя.
Остановилась колонна беспорядочной толпой. И вокруг – конвоиры с автоматами и карабинами наперевес. Степь кругом. Небо черное. Сержант орет:
– Что это идете, как стадо баранов?
Из толпы:
– А мы не в армии!
– Присягу не давали!
– Сам баран!
Сержант:
– Ра-зобраться по пятеркам! Первая!
Первая пятерка отделилась и прошла вперед шагов десять.
…Стой! Вторая!
МЫ – БЛИЖЕ К ТОЛПЕ.
В ней – движение, гул:
– Не давайте ему считать, не давайте!
– Не иди по пятеркам!
– Прите все!
Голос сержанта:
– Третья!
Третья пятерка не отделяется, как первые две, а еле ноги переставляет, и сзади к ней льнут, льнут стадом, нельзя считать!
Смех в толпе. Крик сержанта:
– Сто-ой! Ра-зобраться по пятеркам!
Толпа продолжает медленно густо идти. Нагоняет первые две пятерки. Остановилась.
Из толпы:
– Хрен тебе разобраться!
– А ху-ху – не ху-ху?
Крик сержанта:
– Не разберетесь – до вечера здесь простоите!
Из толпы (кричащие прячутся за спинами):
– Хрен с тобой! Простоим!
– Время не наше – казенное!
– Пятилетка – ваша, не наша!
МГНОВЕННЫЙ ПЕРЕНОС (РЫВКОМ).
Лицо сержанта. Он рассвирепел, себя не помнит. Взмах:
– Оружие – к бою!! Патроны – дослать!!
Лязг затворов.
Грозная музыка.
ОБЪЕКТИВ КРУЖИТСЯ МЕДЛЕННО.
Под черным небом мы видим конвоиров, готовых в нас стрелять. Дула наведены! Челюсти оскалены!
И мы видим толпу, готовую броситься на конвоиров.
Их шестьсот человек! Если в разные стороны кинутся…! Наклонились вперед! А Гай даже руки приподнял для броска! Радостью боя горит худощавое лицо Федотова!
Что-то сейчас будет страшное! Что-то непоправимое!
в музыке растет-растет-растет это столкновение!
И вдруг отрезвленный голос сержанта:
– Марш, направляющий.
Общий выдох.
Заключенные вышли из стойки, повернулись. Опять пошли как попало. Оживление в колонне.
Опять во весь экран – та же наша четверка в ходьбе.
Никого не видит Федотов, смотрит далеко вперед и вверх.
Ветерком – его радостный марш!
ШТОРКА.
В двадцать глоток – раскатистый хохот.
Это на скатке бревен развалились в разных позах заключенные и хохочут в лицо вольному десятнику – жалкому потертому человечку, стоящему перед ними. Он уговаривает:
– Ребята! Цемент погибнет! Четыре тонны цемента. Ну, дождь вот-вот!
К нему выскакивает круглый придурковатый Кишкин, Ф-111. Номер на груди его поотпоролся, болтается:
– Десятник! Что ты нас, дураков, уговариваешь? Разве знает собака пятницу?
Хохот.
…Нам расчету нет. Не платят.
– Как не платят? Расценки единые государственные, что для вольных, что для вас!
Сзади на бревнах все так же развалились зэки. Кишкин впереди изгибается перед десятником:
– Расценки единые, да у нас семья большая. Гражданина майора Чередниченко надо накормить? А капитана-кума? А лейтенантов двадцать? А надзирателей – сорок? А конвоя батальон? А колючая проволока, знаешь, теперь почем?
С бревен возгласы:
– А пули?..
– Масло ружейное!..
– Забор деревянный!
– Бур каменный!..
Кишкин (показывает свой болтающийся номер):
– Даже вот номера писать – и то художников держим! И как баланс ни крутим – все мы начальнику должны, не он нам!
Громкий голос:
– В чем дело, десятник? Почему цемент не убираете под навес?
Это шел мимо и остановился прораб – тот, который отказал Климову в креплении. Десятник:
– Заключенные работать не идут, товарищ прораб…
– Как не идут?! Заключенные – не идут!! – что за новости? Переписать номера, кто не идет, всех посадим!!
И ушел, костлявый, не ожидая, чем кончится. Ему кричат вдогонку:
– Уже в БУРе места нет, не посадишь!
Десятник достал замусоленную книжку и карандаш.
Ему зло кричат, выпячивая грудь:
– Пиши!.. Пиши!.. Списывай!..
– Кишкин срывает свой номер, отворачивается, нагибается и, двумя руками держа номер на неприличном месте, пятится на десятника, на нас, пока его номер не займет всего экрана:
Ф-111
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Костлявый прораб в своем кабинете у стола стоит и кричит в телефонную трубку:
– Товарищ майор! Я двадцать лет работаю с заключенными, но ничего подобного никогда не видел. Открытое неповиновение! Забастовки! Заключенные не идут работать!! У нас Советский Союз или Америка? Комбинат будет жаловаться в Главное Управление Лагерей! Это дойдет, наконец, до товарища Сталина!!
Телефон и трубка – те же, но
НАПЛЫВОМ
вместо прораба – майор Чередниченко. Растерянность, угнетенность на его жирном лице. Капли пота на лбу. Он только кивает в трубку:
– Да… да, да… Мы принимаем меры… Да… Положил трубку и отер пот,
МЫ ОТХОДИМ.
Майор сидит в том кабинете и в том кресле, где Хадрис зарезал стукача. За столом заседаний – несколько офицеров МВД, среди них – в картинной нетерпеливой позе – Бекеч. Старший лейтенант-оперуполномоченный. Невзрачный офицер говорит:
– Так что культурно-воспитательная часть со своей стороны… Партийная линия есть перевоспитание заключенных, и, очевидно, даже в Особых лагерях мы не должны его запускать.
Майор:
– Да я бандуру им разрешил, пусть играют.
– …В ближайшие воскресенья я предлагаю… вплоть до того, что не вывести зэ-ка зэ-ка на работу, а если найдутся средства по финчасти, привезти показать кино. Идейно-выдержанное…
Воспитатель сел. Майор мычит, охватя голову:
– М-да… Соберу бригадиров, поговорю с бригадирами, с-суки-ными детьми! На что ж они поставлены, сволочи? Мы ж их бесплатно кормим! Приказ отдам строгий!..
Рядом с майором – капитан толстогубый:
– Не приказ, а сразу надо срока мотать! Надо группу отказчиков сколотить человек пятнадцать – и вторые срока им мотануть!
Бекеч (резко поворачивается):
– Разрешите сказать, товарищ майор?
И вскакивает. Теперь мы видим майора в толстую складчатую шею, а побледневшего Бекеча в лицо:
– Я не понимаю, товарищи, о чем мы говорим? Здесь – старше меня по чину, и я прошу прощения за резкость. Какое кино? Что поможет приказ? И какого раскаяния вы ждете от бригадиров, если эти бригадиры, может быть, первые наши враги? И разве дело в отказах от работы? Нам выкололи гла-за! Нам отрезали у-ши! Мы перестали в лагере видеть, слышать, иметь власть! Мы посылаем надзирателя кого-нибудь арестовать – а барак нам его не отдает! А мы болтаем о каких-то воспитательных мерах! И радуемся, что заключенные режут друг друга, а не нас! Подождите, скоро будут резать и нас! Первым убийством первого нашего осведомителя заключенные начали войну против нас! И это надо понимать. Товарищ начальник оперотдела! Как вы думаете устроить судебный процесс? Где вы возьмете свидетелей? Одни – уже на том свете. Другие сбежали к нам в тюрьму и ничего не видят. Третьи затаили дыхание и боятся ложа – ножа! А не вашего второго срока!
Капитан (заносчиво):
– Ну, и что вы конкретно предлагаете?
Бекеч переглядывается с оперуполномоченным:
– Мы предлагаем…
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Под мелодию тюрьмы, гнетущие звуки,
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ, НА ШИРОКОМ ЭКРАНЕ
проступает внутрилагерная каменная тюрьма. Уже отстроено и второе ее крыло. И обносится (еще не везде обнесена) деревянным заплотом. Давящая угрюмость.
От нас к тюрьме идут два офицера в зимней форме. Они проходят между столбами недостроенного забора и звонят у железной двери. Это Бекеч и оперуполномоченный.
КРУПНЕЕТ.
В двери отодвигается щиток волчка, его место заступает глаз.
Долгое громыхание отпираемых запоров.
Дверь открывается медленно, тяжелая. Надзиратель сторонится, пропуская начальство
ВЕРТИКАЛЬНЫЙ (УЗКИЙ) ЭКРАН
в ярко освещенный коридор с неоштукатуренными стенами из дикого камня и каменным полом. Еще запертые железные двери налево и направо.
Позади нас с громыханием запирается дверь, через которую мы вошли.
Надзиратель выбегает вперед и
лязг, громыхание
отпирает одну из дверей.
ВСТУПАЕМ В НЕЁ.
Там еще один коридор, такой же, но подлинней, и двери камер направо и налево.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Тюремная канцелярия – по сути, камера с маленьким окошком вверху, только нет нар, пол деревянный, стены оштукатурены и несгораемый шкаф.
За столом – Бекеч и оперуполномоченный. Перед ними стоит С-213.
– Значит, кормят хорошо?
– Не обижаемся, гражданин старший лейтенант. Погуще кладут, чем в общей столовой.
– И тепло в камере?
Лицо С-213. Круглое. Покойное. Счастливое.
– Спасибо, тепло. И матрасы дали. И домино дали.
– Значит, в козла режетесь?
– В козла.
– Добро! И на работу не гонят. И до конца срока так?
Что ж, хоть бы и до конца, – наверно думает С-213.
– А вы не подумали там, в шестой камере, что если администрация лагеря спасает вас от ножа, – так надо ей служить!!
С-213 насторожился.
…Сейчас вот у нас идет спор – не распустить ли вас по баракам?
Сонное благодушие как сдернуло со стукача. Открылся неглупый быстрый взгляд:
– Гражданин старший лейтенант! Ведь зарежут как поросенка! Ведь не знаешь, где смерть ждет…
– Так надо знать!
Это вскрикнул Бекеч и вскочил, презрительный:
…Надо узнать, где эта ваша смерть ходит! На чьих ногах?!
Растерянное лицо стукача. Он умоляет. Он думает. Он ищет. Он хочет понять!
Бекеч отрывисто:
– Подозреваемых. А может, тех самых, кто режет. Будем подбрасывать к вам в камеру. По одному. И тут испугаетесь?
Осенение великой мысли на лице стукача! Его пальцы! Его зубы! Шепчет:
– Забьем! Задушим!
Спокойный голос оперуполномоченного:
– Нет. Лишить жизни – мы управимся и по суду. А ваша задача до-пы-тать-ся! И запрещенных приемов – для вас нет. Узнаете – будете в лагере ж и т ь. А не узнаете – выкинем вас на говядину!
Пошла мысль! принялась!
ШТОРКА.
Камера. Двухэтажные нары с матрасами, над ними – обрешеченное крохотное оконце. Лязг открываемой и закрываемой двери. Двери мы не видим, она рядом с нами, – но видим, как человек двадцать этой камеры с обоих «этажей», где они сидят и лежат, – все встрепенулись, бросают домино, обернулись к нам, и, будто из пещеры, подтягиваются, подбираются к краю нар – четвероногие!
каракатицы!
спруты! Они не помещаются на экране сразу все, они стиснуты.
Общий хриплый возглас торжества.
Абдушидзе соскакивает с нар. Он перекошен:
– А, Гавронский! Сюда резать пришел?
С-213 зло мигает, выставил дюжие кулаки:
– Поляк дерьмовый! Это ты резал?
Гавронский, Р-863. Спиной к закрытой двери. Руками как бы держится позади себя за каменные косяки входа.
Негромкий, но четкий взлет революционного этюда. Рев:
– Убийца!.. Бандит!.. Сучье вымя!.. Волк!.. Задушим на хрен!
Гавронский видит – спасенья нет! Гордо выпрямился в нише двери:
– Предатели! Найдут вас и тут!
Гонор – это долг!
Остервенелые сливающиеся крики.
Вся эта свора каракатиц протягивает к нам конечности!
На экране – муть.
На полу, под нашими ногами, крики:
– Глаза ему выдавливай, никто не отвечает!
– Рви его с мясом!
– Кто резал, говори!
Резкий крик боли.
Полная тишина.
Прильнули ухом к стене и напряженно прислушиваются – летчик Барнягин и Гедговд. Барнягин грозит нам – не шуметь!
Это он – однокамерникам своим, тоже притихшим на нарах.
Камера – такая же, но нары голые.
Не слыша сквозь стену, Гедговд на цыпочках, оттого особенно долговязый, переходит к двери и слушает там.
Барнягин машет рукой, отходит:
– Ничего не разберу. Гудит, кубло змеиное. Тюрьмы что ли не поделят господа стукачи?
Какое ж у него располагающее, открытое лицо, всякий раз это поражает. Незажившие следы побоев, розовый шрам на лбу.
Отчаивается и Гедговд. Он прислонился неподалеку от двери. Своей небрежной скороговоркой:
– Черт его знает, на наших глазах хиреют лучшие традиции арестантского человечества. Например, культура перестукивания заменена культурой стукачества.
– И ты бы стал узнавать новости у этих гадов?
– Э, друзья! А сколько новостей мы узнаем из газет? Просеивайте сами, делите на шестнадцать, на двести пятьдесят шесть…
С нар:
– Да что тебе, Бакалавр! Ты завтра выходишь на волю, все новости узнаешь.
Гедговд ближе. Теперь мы видим, как он истощен, один скелет. Но весел:
– На волю? Да! В самом деле, как это интересно! – утоптанная песчаная площадка двести метров на двести – и мы ее уже воспринимаем как волю! И у меня еще двадцать три неразмененных года в вещмешке, а я чувствую себя ангелом, взлетающим к звездам! Ду-урак!
ШТОРКА.
Та же тюремная канцелярия, видим ее всю, от входа. В дальнем конце за столом сидят двое, занятые делом.
БЛИЖЕ.
Это – лейтенант Бекеч и тот врач, которого мы видели за хирургическим столом. Он – в белом халате сверх телогрейки и в шапке с номером. Он подписывается на листе. Бекеч:
– И вот здесь еще, доктор.
Меняет ему листы. Доктор подписывает, медленно кладет ручку.
Показывает:
– А резолюцию о том, что вы отменяете вскрытие, напишите здесь.
– Это майор напишет. Значит, учтите: за зону мы его отправим, не завозя в морг.
Доктор пожимает плечами. У него очень утомленный вид. Шум открывшейся двери. Голос:
– Товарищ лейтенант! Тут – на освобождение, Ы-четыреста-сороквосемь, ГедгОвд. Все оформлено. Выпускать?
Бекеч смотрит в нашу сторону:
– Заведите его сюда.
Голос надзирателя (глуше):
– Эй ты! Але!.. Иди сюда.
Звук шагов входящего. Дверь закрылась. Бекеч:
– Та-ак. Гедговд? Сколько отсидел, Гедговд?
Голос Гедговда (около нас):
– Да безделушка, три месяца.
Доктор щурится, вглядываясь в Гедговда. Бекеч поднимает палец:
– И только потому, Гедговд, что доказана твоя непричастность к группе Барнягина. Мы это учитываем. Мы – справедливы.
Пауза. Гедговд не отвечает.
…Надеюсь, ты усвоишь этот урок и больше бегать не будешь никогда. Обещаешь?
Долговязый, измученный Гедговд, Сзади него, у двери, надзиратель. Гедговд шутит, но улыбка у него получается больная:
– То есть, как вам сказать, гражданин лейтенант? Поручиться честным благородным словом – не могу. Если опять… такой зажигательный момент. Парадоксально, но стремление к свободе, оно где-то там…
тычет себе в грудь.
…заложено… заложено….
Врач – крупно. Седые виски. Властная манера держаться, не как у простого заключенного:
– Это у вас, Гедговд, мы обнаружили спаи в верхушках! А ну-ка, подойдите, поднимите рубашку…
Все трое. Гедговд уже начинает расстегиваться. Бекеч:
– Доктор, ведь он выходит, на это есть санчасть.
Врач встает:
– Пойдемте со мной, Гедговд.
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Из него открывается и светится дверь – выход из тюрьмы. В спину видим выходящего врача с чемоданчиком. Гедговда с узелком.
За дверью свет раздвигается, но не вовсе: это – пространство тюремного дворика. Он обнесен забором в полтора человеческих роста. Сплошной деревянный забор уже окончен постройкой.
И еще за одной дверью распахивается
музыка широкая, тревожная.
ШИРОКИЙ ЭКРАН.
общий вид лагеря, освещенного перед темнотой неестественным красноватым светом. Край выходных ворот, потом – «штабной» барак, на стене его – щиты-плакаты: "Строители пятой пятилетки!.." – дальше неразборчиво. На другом: "Труд для народа – счастье!" Дальше вглубь бараки, бараки заключенных.
Сильный ветер. Взмел щепу у забора тюрьмы, там и сям вихорьки пыли, надувает и полощет белым халатом врача.
Врач и Гедговд идут вдоль линейки.
А на западе – черные папахи туч, и в прорыв их – этот неестественный багровый послезакатный свет. И отчетливо видны на этом фоне черные коробки бараков, черные столбы, черные вознесшиеся пугалавышки.
Идут они, двое на нас. Красный отсвет на их щеках.
Врач:
– Гедговд! Я совсем вас не знаю. Но мне понравилось, как вы держали себя с начальством. Я угадываю в вас несовременного человека чести.
Невольно взглянули в сторону и остановились.
На отдельном щите – объявление, написанное кривовато. Ветер треплет его отклеившимся углом,
В воскресенье в столовой
КИНО
для лучших производственных
бригад. Культурно
Воспитательная Часть.
Щит с объявлением минует (они идут дальше) – и в глубине видно крыльцо столовой. У восхода на него душатся заключенные. Два надзирателя сдерживают напор.
БЛИЖЕ.
Нестройные крики толкающихся.
Надзиратель кричит:
– А ну не лезь! Не лезь! Сейчас нарядчик придет – и только по списку бригад!
Мы – позади толпы и хорошо видим, как здесь проворно разувается Кишкин. Он покидает ботинки там, где разулся, и с помощью товарищей вскакивает на плечи задних. Он быстро бежит по плечам, по плечам так плотно стиснутых людей, что им не раздвинуться.
Кричит, простирая руки к надзирателям:
– Меня! Меня пропустите! На полу буду сидеть!
И, добежав до крыльца, перепрыгивает на его перила. Надзиратели смеются. Кишкин поворачивается и орет толпе, тыча себя в грудь:
– Меня! Меня пропустите! Меня!
Лицо его – глупое, дурацки растянутое, язык вываливается.
Головы толпы, как видны они с крыльца. Голоса:
– Ну и Кишкин!.. Чего придумал!
Но смех замирает. Его сменяет недоумение. Растерянность.
Стыд.
Уже не толкаются. Тихо стало. Кто-то:
– Дурак-дурак, а умный.
– Да поумнее нас. Пусти, ребята!
Движение на выход.
– Пусти!
– Расходись! Чего раззявились? Толпа разрежается.
– А какое кино?
– "Батька Махно покажет… в окно".
ИЗДАЛИ.
Толпа расходится. Пустеет около крыльца. Кишкин, как шут в цирке, боится спрыгнуть на землю и показывает, чтоб ему подали ботинки. Надзиратели растеряны – они стали тут не нужны.
Врач и Гедговд смотрят на все это. За головами их – последняя красная вспышка в черной заре. Переглянулись, усмехнулись. Идут дальше. Врач:
– Я вспомнил там, в тюрьме, что вы не из бригады ли Климова?
– Да.
– На осмотр к нам вы… когда-нибудь потом. А сейчас прошу вас: пришлите ко мне как можно быстрей вашего бригадира! Только так…
Твердое лицо Галактиона Адриановича.
…чтоб об этом вызове никто больше… и никогда!
Гедговд прикладывает руку к сердцу, кланяется:
– Галактион Адрианович! Я – верный конь Россинант…
ШТОРКА.
Яркий свет. Невысокая, но просторная комната. Два широких, редко обрешеченных окна и в той же стене – дверь. Спиной к окнам за длинным столом без возвышения сидит президиум: уже знакомые нам четыре-пять старших офицеров лагеря. Одни в шапках, другие сняли их и положили на красную скатерть стола, на которой еще только графин с водой. В комнате не тепло: у майора шинель внакидку на плечах, другие – в запоясанных шинелях. Середина комнаты пуста, затем идут ряды простых скамей без прислона, на скамьях густо сидят заключенные спинами к нам, все без шапок, все головы стриженые. Эти подробности мы видим постепенно, а с самого начала слышим майора. Он то отечески журит, то сбивается на злой тон:
– Не по существу выступаете, бригадиры! Не по существу, ребята. Эти ваши мелкие жалобы, что баланда пустая, овощи мороженые, что там денег за работу не платим, – это мы утрясем. В рабочем порядке. Заходите ко мне в кабинет… И не спрашиваю я вас, кто режет. Все равно вы мне не скажете. Я сам узнаю. Я уже знаю!
