Текст книги "Знают истину танки !"
Автор книги: Александр Солженицын
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Ведет глазами по рядам. Бекеч – нога за ногу у края стола.
Безучастен к выступлениям. Без фуражки волосы его распались и кажутся мальчишескими.
…Из вас покровителей – знаю!! Но хочу слышать от самих вас отношение ваше какое, что бандиты людей режут? Вы, опора наша, – в чем поддержали? Листовки подлые вывешиваются – а вы хоть одну сорвали? Принесли ко мне на стол? И прямая ваша обязанность – заставлять работать! ПрОценты в лагерь нести! Иначе зачем вы есть, бригадиры? А вы развалили всю работу! По тресту за прошлый месяц – тридцать прОцентов выполнения плана. Так зачем тогда и лагерь? Он себя не окупает.
Голос из гущи:
– И не надо!
ОБОРОТ.
Вот они, бригадиры! Темный народ, бритые головы. Номера, номера… Телогрейки запахнуты. Шапки топырятся из-под них или зажаты между колен. Угрюмо смотрят лагерные волки. Правды от них не доищешься.
Голос майора:
– Что не надо? Пайки хлеба вам не надо? Не заработаете, так и не будет! Вот, Мантров отмалчивается. А умный парень. Хочу тебя послушать! Ну-ка, вставай! Вставай-вставай!
Гай и Климов во втором ряду. Глубже, у стеночки – Мантров. Нехотя он поднимается, как всегда прямой, даже изящный. Голос чистый:
– Гражданин майор! Я – человек, к сожалению, очень откровенный. Начну говорить – вам не понравится.
Голос из президиума.
– Говори! Говори!
– …Вот вы, гражданин майор, начали сегодня с того, что грозили всех нас поснимать с бригадирства. На это можно сказать только: по-жа-луй-ста! Нам быть сейчас бригадирами оч-чень мало радости. Быть сейчас бригадиром – эго каждое утро ждать ножа…
Касается белой своей гортани.
…вот сюда. В спокойных лагерях за бригадирские места дерутся, а у нас Пэ-Пэ-Че предлагает – никто не берет. И если вы хотите выполнения плана – надо принять некоторые разумные меры. Соленые арбузы – гнилые? Гнилые. Зачем же на них баланду варить? Надо подвезти капусты. И хоть рыба была бы на рыбу похожа, а не на ихтиозавра. И, конечно, ребятам обидно: в общих лагерях – зачеты, в общих лагерях сколько-то они на руки платят, а в особых – ничего. Два письма в год!.. Надо ходатайствовать в высшие инстанции, просить каких-то минимальных…
Начальник оперчекистского отдела (он развалился за столом, и кашне его серебристое сильно свешивается):
– …уступок??
Ровный голос Мантрова:
– изменений к лучшему. И все опять наладится. И мы обеспечим вам план.
Начальник оперотдела:
– Ишь, лаковый какой! Не с того конца тянешь! Может, вам еще картошку с подсолнечным маслом? Вы – бордель свой прекратите!
– Я сказал, что думаю. Я предложил разумный план умиротворения.
Майор вздыхает:
– Я думал, ты умней чего скажешь, Мантров. Что я эти соленые арбузы вам – нарочно что ли искал? Отгрузили нам с базы два вагона теперь их не спишешь, надо в котел класть. Еще кто?.. Тимохович?
В дальнем углу поднялся
Тимохович. У него грубый шрам от угла губы. В набухших узлах весь лоб, со склонностью к упрямой мысли. Нетесаный, говорит – как тяжело трудится. Тихо:
– Я часто соглашался раньше… как и все у нас считают… что мы, заключенные Равнинного лагеря, живем как собаки.
В президиуме оскалились, сейчас перебьют.
Многие бригадиры обернулись, все замерли. Тимохович очень волнуется, запинается:
…Но когда я хорошо подумал, я понял, что это не так.
В президиуме успокоились.
Бригадиры, бригадиры…
…Собака ходит только с одним номером, а на нас цепляют четыре… Собака отдежурила смену – и спит в конуре, а нас и после отбоя по три раза на проверку выгоняют… Собаке хоть кости мясные бросают, а мы их годами не видим…
Президиум. Начальник оперотдела протянул руку – перебить.
Майор открыл рот и никак не вымолвит.
…Потом у собаки…
Оглушающий звон разбитых стекол.
Позади президиума на черном ночном стекле – разбегающиеся беленькие змейки трещин.
И сразу – рваные остроугольные дыры в стеклах первой и второй рамы. Падение камня. Дозванивают падающие стекла. Чей-то громкий злорадный выкрик тут, в комнате:
– Салют!!
Смятение в президиуме. Бекеч вскочил:
Отрывистая смена кадров:
Камень на полу! – на пустой полосе между президиумом и бригадирами.
Сжал челюсти Бекеч: ловить! И бросился в дверь как был, без шапки, волосы разметались.
Майор вскочил (шинель свалилась на стул). Президиум – на иголках, дергается головами. Назад на дыру. Перед собой – на камень. На бригадиров.
Бригадиры как один – переклонились вперед, впились в президиум. Молчат зловеще.
Вьется майор на председательском месте, крутит головой в испуге.
Молчат. Напряглись. А если кинутся? Растерзают.
Президиум. Два окна позади, одно разбитое, другое целое.
Трое уселись кой-как, майор наволакивает шинель на плечи, стоит и жалобно стучит кулаком по столу, как бы призывая к… тишине.
Только его стук и слышен в полной тишине.
Голос Тимоховича:
– Потом у собаки…
Майор – раздраженно и вместе с тем упрашивающе:
– Ну-ну, хватит… Не для этого собрались…
Ночная тьма. Равномерный умиротворяющий снег в полном безветрии.
Володя Федотов с радостным вдохновленным лицом подкрадывается ко второму, еще не разбитому, окну с кирпичом.
Майор:
– Администрация лагеря призывает вас, товари… тьфу… призывает…
Удар! Звон стекол!
И – второе окно! Кирпич – наискосок мимо головы майора!
И тот же голос:
– Салют!!
Стук паденья кирпича.
Рванулся президиум – бежать!
Бригадиры как будто привстали. Кинутся сейчас!! Отрежут выход! Растерзают!
Жалкое бегство президиума. Толкают друг друга на стол. Графин опрокинулся на пол, звон разбитого графина!
Серебристое кашне начальника оперчекистского отдела зацепилось за край стола и осталось там, свисая на пол. Майор запутался в падающей шинели и обронил ее у дверей… И чья-то шапка на столе, забытая…
Кусок пола во весь экран, Осколки графина. Лужа, подтекающая под стол президиума. Кончик свисающего кашне. Камень.
В другом месте – кирпич. И шинель майора комком, отчетливо виден один погон.
тишина.
Недвижимые вещи. Только струйки воды пробивают себе дорогу.
шум встающего человека.
Его ноги вступают в кадр, идут к выходу. Одна нога наступает на шинель майора. Ноги останавливаются.
Постепенно видим в рост и всего Гая, обернувшегося к нам:
– Ну что ж, ребята, сидеть? Время позднее…
И спины бригадиров, встающих со скамей.
Шум вставания, передвиг скамей.
КРУПНО.
Усмешка Гая! Но не ястребом кажется сейчас – Ахиллом:
…Заседание – окончено…
музыка жесткая!
ЗАТЕМНЕНИЕ. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Приемный кабинет врача. За столом – Галактион Адрианович в белом.
Вошел и прикрывает дверь – Климов, держа шапку в руке.
– Подойдите ближе, Климов.
Климов подходит к самому столу изучающе смотрит на врача. Он все видывал, его немногим удивишь. Оперев подбородок на составленные руки, врач говорит снизу вверх, очень тихо, раздельно;
– Вчера в БУРе при мне умер ваш бригадник Чеслав Гавронский. Климов вздрогнул, преобразился.
…Он умер избитый, обезображенный, с выдавленным глазом. Он просил передать вам, что это сделали стукачи из шестой камеры. Запомните – шестой. Ваших товарищей туда бросают, чтоб они раскололись, назвали руководителей и… исполнителей.
всплеск музыки!
Ноздри Климова раздуваются, лицо – как будто он лезет на пулеметы:
– Доктор!!..
Двумя руками жмет руку врача, На лице – зреющее решение:
– Доктор!.. Доктор!..
ЗАТЕМНЕНИЕ МЕДЛЕННОЕ.
музыка нарастающей революции!
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Внутренность большого барака. Электрический свет. Немногие лежат, большинство сидит на низах вагонок и, помалу откусывая от кусочков черного хлеба, пьют чай из кружек. Кто-то разложил телогрейку, рассматривает, как латать.
Быстро входит Богдан, с ним – двое парубков. Окинул взглядом:
– Шо? Вэчеряетэ? Пайку дорубливаетэ? А нашим соколам ясным в БУРе очи выкалуют?
Всеобщее внимание.
Богдан срывает номер со своей груди, бросает на пол, топчет:
…Наших ребят до стукачей садовлять – а ти им душу вынають?! А вы тут пайку ухопылы – та жуетэ? А ну, ссовывайся!
Подскакивают втроем к вагонке, сгоняют сидящих, сбрасывают на пол матрасы, щиты,
БЛИЖЕ.
и вот остался уже только каркас вагонки – две стойки из толстого бруса и таких же два прогона. Молотком выбивают клинья,
стук
и прогоны стали таранами. Раскачали их, примериваясь, – вот так будут бить тюрьму! Богдан кричит:
– О то нам зброя! Ломай вагонки! Уси – до БУРа! Общий вид.
В бараке – разноречивое движение. Начинают разбирать еще несколько вагонок. Кто-то выбежал. Многие мнутся. Богдан быстро идет по бараку и поддает кулаком в спины:
– До БУРа! До тюрьмы!..
В дверях – Климов.
На лице его – одушевление боя:
– Да что ж вы делаете, четвертый барак? Там забор ломают – а вы брюхо накачиваете? Ждете, чтоб и вас по карцерам распихали? Кто свободу любит – вы-ходи!!
ОБЩИЙ ВИД.
После оцепенения все бросаются разбирать вагонки
или с пустыми руками, кто-то с кочергой от печки
бегут!
бегут!
Голос Климова:
– За свободу! – Выходи!!
Повелительные призывы музыки.
Бегут на выход! на выход!
КОСАЯ ШТОРКА, КАК УДАР ХЛЫСТА.
По вечернему лагерю – бегут фигурки заключенных!
И все в одну сторону!
В музыке – штурм, в музыке – мятеж!
На белом снегу и в полосах света от окон бараков хорошо видны фигурки бегущих. Они с брусьями, с палками. Бегут!
Бегут!
Музыка: лучше смерть, чем эта позорная жизнь! В этой волне нельзя остановиться! Готовы бежать с ними и мы!
БЛИЗКО
в полутьме – отрешенные лица бегущих! Они слышат этот марш, которому остановка – смерть!
Вот виден и мрачный БУР, к которому сбегаются со всех сторон!
Громкое, на весь лагерь, натужное скрипение – это визжат сотни гвоздей,
это выламывают доски из обшивки забора.
В мощном заборе уже несколько проломов – и туда лезут, лезут!
На телефонном столбе – заключенный обрезает последний провод и начинает осторожно (он без кошек, в простых ботинках) слезать.
Да это Володя Федотов!
Столб, с которого он слезает, близко от калитки в БУР.
Один конец провода так и повис через забор тюрьмы.
Связь перерезана!
Все то же скрипенье. Стук ломов, лопат.
ПЕРЕНОС ВБОК, РЫВКОМ.
По линейке убегают двое надзирателей. За ними гонятся зэки, швыряют вслед им камни, кирпичи. Те успевают вбежать в узкую дверь внешней вахты, закрыться – и еще пара кирпичей в тесовую стенку вахты шлеп! шлеп!
ПЕРЕНОС РЫВКОМ.
Бьют стекла, бегая вокруг штабного барака. В луче мелькает: "Строители пятой пятилетки!".
Звон стекол.
С крыльца сбегает Бекеч. Он озирается. Он бежит…
…в сторону вахты. Но наперерез ему – двое с ножами! Круто повернув, Бекеч бежит…
…мимо забора хоздвора…
закоулком темным мимо уборной… И те двое – за ним!
Встречаются зэки, но не мешают Бекечу…
А с ножами сзади гонятся… гонятся…
Стремительно пересекая освещенное пространство, Бекеч бежит…
в самый угол зоны, к угловой вышке, на прожектор…
Нас ослепляет прожектор.
Выстрел с вышки над нашей головой.
Преследующие замялись, отступают.
Голос Бекеча:
– Вышка! Не стреляй! Я свой! Я – свой! Вышка, помоги!
Поднырив под луч прожектора, видим, как Бекеч сбросил шинель, перекрыл ею колючую проволоку и неловко перелезает, нелепо балансируя, через угловой столбик предзонника. Спрыгнул с той стороны, упал, поднялся.
И, карабкаясь по откосой ноге вышки, схватился за ствол карабина, спущенный ему оттуда.
Поднялся на вышку (видим его ноги, взлезающие выше экрана).
Шинель так и осталась висеть на колючей проволоке.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Комната тюремной канцелярии. Два надзирателя склонились над телефоном. Один (с угольным лицом, читавший приговор) кричит в трубку:
– Товарищ лейтенант! Решетки ломают!.. В двери долбят! Что делать?!.. Товарищ начальник режима!.. Товарищ Бекеч!..
Нет ответа!..
ШТОРКА. ШИРОКИЙ ЭКРАН.
а марш! зовет на штурм, наливается силой! В его тревожных перебеганиях
перебегают, носятся заключенные за проломленным, а где и поваленным забором.
Здесь ломами тяжелыми бьют по решеткам! Отгибают их ломами, как рычагами! Звуки ударов сливаются с ликованием марша!
С неба вспыхивает странное освещение: яркое, дрожащее, бледнозеленое.
Это с вышки бросили осветительную ракету – охрана хочет видеть, что происходит в лагере.
В этом мертвенно-зеленом свете видим, как бьют толстыми ломами в железную дверь тюрьмы. Но она не поддается!
Марш обещает победу! Выше, выше! Вперед, вперед!
Ракета померкла. Взгляд вдоль тюремной стены. Кто-то взобрался на спину другого и, сравнявшись с окошком камеры, кричит:
– Яка камера? Яка камера?
Ослепительная розовая ракета.
Голова спрашивающего – сбоку. И окошко тюремное – впол-экрана. Хорошо видна вся глубина ниши – оттуда, ухватись за решетку, подтянулся к нам – Иван Барнягин! непобедимый Барнягин!
В розовом свете ракеты сияет его лицо.
– Седьмая. А вам какую, братцы?
– ШОсту!
– Стукачей? Вот они, рядом, вот они!
Показывает пальцем. Смеется. Померкла ракета.
Но по крыше БУРа начинают ползать лучи прожекторов (ниже не пропускает их забор). Отраженный свет их белесовато освещает дворик БУРа.
Спрыгнувший кричит:
– Эй, хлопцы! Ось она, шОста! Ось камера шОста!
– Тащи сюда керосин!
– Солому – сюда, братцы!
а марш свое!
Белая ракета! Меж разбитых и отогнутых прутьев одной решетки вытискивается наружу – Хадрис. Двумя руками из окна приветствует освободителей;
– Селям!
Ему кричат:
– Сколько вас там?
– Я один! Одиночка.
Ликует свобода!
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
музыка оборвалась.
Камера стукачей. Переполох! Абдушидзе кричит, показывая вверх:
– Лампочку бей! Лампочку бей!
Разбили. Темно.
Тревожный, неразборчивый гул. Стуки в дверь:
– Гражданин начальник! Гражданин начальник!
Красная ракета! Красное небо за черными прутьями решетки. И вровень с окном поднимается сразу свирепое лицо:
– Господа стукачи?..
Замер стук в дверь.
…Господа стукачи! Гавронского замучили? Тараса – пытали?.. Народ приговорил вас – к смерти!!
В погасающем свете ракеты видно, как он поднимает ведро, отклоняется и выплескивает через окно. Хлюпанье. Крики:
– Ке-ро-си-ин!.. Спасите!.. Простите!.. Гражданин начальник!
Отчаянный стук.
Через окно бросают пучки горящей соломы – один! другой! третий!
Теперь-то мы видим камеру! Загорается сама решетка, откосы оконного углубления, и верхние нары с матрасами, с бушлатами…
…и по керосину вниз перекидывается огонь.
Все в оранжевом веселом огне! Но где же люди? – хрипящие, кричащие, стучащиеся…
Все столпились у выхода! Толкая и оттаскивая друг друга, они стараются втиснуться в дверную нишу, чтобы быть двадцатью, десятью сантиметрами дальше от огня! Они стараются спрятать от него голову! отвернуться! закрыться руками! пальцами растопыренными! извивающимися!
Вопли! стук! царапанье! плач!
В оранжевом озарении мы не видим их лиц, не различаем тел, видим одно стиснутое обреченное стадо, которое уже корежит жаром.
И мелькает лицо С-213 в предсмертной муке.
ШТОРКА.
Соседняя камера. Выломанным столбом от нар арестанты под руководством Барнягина бьют в дверь и хором ожесточенно приговаривают:
– Раз-два-взяли! Раз-два-дали!.. Е-ще разик! Е-ще раз!
Надо видеть лицо Барнягина!..
ШТОРКА. ВЕРТИКАЛЬНЫЙ ЭКРАН.
Длинные высокие (от узости) коридоры тюрьмы, два напролет через раскрытые двери. Мало света – тусклые лампочки под потолком в проволочных предохранителях. Два надзирателя беззвучно мечутся, прислушиваясь к стукам и крикам.
Приглушенные отголоски марша наступающих. Глухие внешние удары в тюрьму.
КРУПНО.
Угольный надзиратель, шепчет помощнику:
– Что мы с тобой вдвоем? Пропали! Я отопру шестую!
Дверь с номерком «6».
грохот замка.
отпахивается. Оттуда – снопы оранжевого света, дым, и люди падают друг через друга на пол. Вой, ругательства, радость.
ШТОРКА.
Входной тамбур тюрьмы.
Яростные удары в дверь, к нам,
Здесь столпились все освобожденные стукачи. Они вооружены палками, досками, швабрами, кочергами, лопатами. Обозленные, обожженные, кровоточащие и жалкие лица. Некоторые сзади влезли на ящики, – выше других. У стены – два надзирателя с пистолетами в руках. Биться насмерть – выхода нет. Все молчат. Все с ужасом смотрят на
железную дверь. Она подается. Засовы погнулись. Петли перекосились. В одном месте – уже щель, куда заходят ломы.
Яростные удары в дверь.
ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
Та же дверь – снаружи. В отсветах прожекторов (из-под крыши) видно:
это Гай долбит!! Ну и силища! Так дрались только у Гомера!
Не-ет, дверь не устоит! И лом – не лом, а на двух человек балка стальная!
И нахлынул опять тот же марш!
Еще немного! Еще немного!.. Устал Гай, отходит со своим ломом.
ШИРОКИЙ ЭКРАН.
И тогда дюжина зэков берется за долгое толстое бревно, разбегается с ним и с разгону бьет: б-бу!
Отходят с бревном. Видим среди них острую голову Гедговда. Он без шапки, на лице – восторг. Потому ли, что он длиннее всех, кажется, что от него – помеха, а не помощь.
a музыка зовет – не отступать. Тираны мира! – трепещите!
Разогнались
б-бу! пролом! Отходят.
И Володя Федотов тут. И Хадрис. И худощавый Антонас, Еще разок!
Но раздается густой пулеметный стук из нескольких мест.
Оборвалась музыка.
Бросают бревно! Падают! Все замирают.
А луч прожектора над головами начинает переползать туда и сюда.
Близкий крик:
– С вышек бьют, гады!.. По зоне лепят!
Пулеметы стихают.
Лежащие вскакивают. Но не успевают схватиться за бревно, как
через распахнутую калитку забора кто-то кричит:
– Автоматчики!.. Автоматчики! в зоне!
Раскрыты двойные лагерные ворота.
И по пустынной линейке входят в лагерь две цепочки солдат. Ощетиненные автоматами, они стараются держаться выпуклыми полукругами. Прожекторы с вышек освещают им путь.
МЫ ОТСТУПАЕМ.
Они идут – мертво перед ними.
Вдруг, по знаку офицера, – огни из стволов!
Очередь!
В нас! В лагерь! Каждый, стреляя, ведет автоматом немного влево, немного вправо.
И кончили.
МЫ – ЕЩЁ ДАЛЬШЕ.
Они продвигаются. В кадр попадают – слева БУР с изуродованным забором, справа – штабной барак с битыми окнами.
Они продвигаются. Они продвигаются. Сопротивления нет.
Заключенных нет.
Автоматчики развернулись в обе стороны.
Бекеч (в военном бушлате вместо шинели) кричит в дверь БУРа:
– Откройте! Я – Бекеч!
Изнутри голоса:
– Уже нельзя отпереть! Еще ударьте! Вылетит!
Знак Бекеча. Автоматчики берутся за бревно и нехотя бьют им.
Общий вид лагеря, как виден он конвойному офицеру с линейки (его затылок на первом плане). В лагере один за другим погасают фонари на столбах. Слышно, как бьют камнями то в жестяные щитки, то в сами лампочки.
И окна бараков гаснут одно за другим. Лагерь погружается в сплошную темноту. Окружный свет зоны слаб, чтоб его осветить.
Два пятна от прожекторов здесь, перед конвоем, еще резче выказывают эту угрожающую темноту. К офицеру подходит Бекеч:
– Надо продвинуться и захватить мятежников, с десяток.
– Имею приказ только обеспечить вам вывод. Дальше комбат запросил инструкций, из Караганды.
Вот кого они выводят: униженной крадущейся шеренгой, все еще с палками, лопатами и кочергами, отступают за спинами конвоиров двадцать человек, строивших жизнь на предательстве. Жалкий момент жизни!
Надзиратели замыкают.
Последняя цепочка автоматчиков втягивается в ворота и сводит их за собой.
ВЕРТИКАЛЬНЫЙ (УЗКИЙ) ЭКРАН.
Коридоры тюрьмы напролет.
Радостные крики под сводами.
И всплеск того же марша!
Сбоку, из входного коридора, вваливаются первые освободители – с брусьями, лопатами, ломами. Они растекаются в дальний и ближний концы коридора!
Среди передних бегущих – Гедговд. Он озарен восторгом. Он припадает к двери камеры, кричит:
– Барнягин! Ваня! Победа! Я так и знал – Юпитер в параллели с Солнцем!
СБОКУ ПРОСТУПАЕТ
толща стены, за ней
часть камеры. Барнягин кричит:
– Отойди, Бакалавр! Отойди, долбаем!..
и командует своим, снова схватившим столб:
…Раз-два-взяли!
Хор:
– Е-ще дали!
НАПЛЫВОМ
вместо их камеры – соседняя. Обугленные остатки нар, матрасов, тряпья. Расставив ноги, скрестив руки, посреди камеры стоит Климов. Молчит.
А в коридоре суета, ломами взламывают дверные засовы. Уже какую-то камеру открыли, оттуда вывалили освобожденные. Объятья!
Крики.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ – ШИРОКИЙ ЭКРАН.
Внутренность столовой – столбы, столы. Множество заключенных митингует в совершенном беспорядке. Несколько человек – на возвышении для оркестра. Вскидывания, размахивания рук. Нестройный шум, крики.
И вдруг близ самого нашего уха чей-то очень уверенный громкий голос, привыкший повелевать (мы не видим говорящего):
– Ну, и что? р-ре-волюционеры!?..
Все обернулись, смолкли.
А он совсем не торопится:
…И есть у вас военный опыт? И вы представляете, что теперь вам нужно делать?
Что за чудо? Офицер? Генерал?.. В отдалении, у входа, один, заложив руку за полу офицерской шинели, правда, без отличий и петлиц, стоит высокий, плечистый, в генеральской папахе
полковник Евдокимов! Он – и не он!.. Что делает форма с человеком! Усмешка на его лице:
…Бить стекла, долбать забор – это легче всего. А теперь что?
Настороженное молчание толпы, которой мы не видим.
Полковник все уже сказал, и стоит с пренебрежительной усмешкой.
Голоса:
– Полковника в командиры!.. Академию кончал!.. Хотим полковника!.. Просим!
Полковник быстро идет сюда, к нам,
в толпу. Люди раздвигаются перед ним.
Властно взошел он на трибуну, стал рядом с Гаем, Богданом, Климовым. Косится на них свысока. Гай делает уступающее движение:
– Я – только старший сержант. Я не возражаю.
На кого не подействует эта форма, эта уверенность!
Полковник не снисходит митинговать. Насупив брови, спрашивает:
– Каптер продсклада – здесь?
Голос:
– Здесь!
– Через два часа представить отчет о наличии продуктов. Бухгалтер продстола?
Визжащий старческий:
– Здесь!
– По сегодняшней строевке минус убитые выписать на завтра разнарядку кухне и хлеборезке.
– По каким нормам?
– По тем же самым, по каким! Может, в осаде месяц сидеть!
Повелительно протягивает руку:
– Бригадир Тимохович! Соберите по зоне убитых. Подсчитайте побригадно, дайте сведения в продстол. В хоздворе выкопайте братскую могилу, завтра будем хоронить.
Голос:
– Не морочьте голову с каптерками, полковник! Надо думать о лозунгах восстания!
Полковник Евдокимов грозно удивлен:
– То есть, это какие – лозунги?!
Косится на Богдана:
…Свобода щирой Украине? Так завтра нас пулеметами покроют. Если мы хотим остаться в живых, наш лозунг может быть только один: "Да здравствует Центральный Комитет нашей партии! Да здравствует товарищ Сталин!"
Разноречивый ропот.
Вдруг – радостный вопль на всю столовую:
– Эй политиканы! Стадо воловье! Что вы тут топчетесь?! Наши стенку пробили в женский лагпункт! К ба-абам!!!
Движение среди видимых нам первых рядов. Богдан, потом и Климов спрыгивают с помоста. Гул в толпе. Топот убегающих.
Полковник с досадой бьет рука об руку.
– Ах, это зря!.. Это надо было оставить!.
Гай:
– Но не в этом ли свобода людей, полковник?
Евдокимов скривился:
– Бар-дак!.. Управление, связь – все теперь к черту!
Гай, насунув шапку на самые глаза:
– Не у всех посылки, как у вас, полковник. Многим давно уже не до баб…
Громко:
…Так насчет лозунгов, браты!..
ШТОРКА.
Широкий экран разгорожен посередине разрезом стены в два самана. Слева – мужчины (мы видим их до колен) долбят стену ломами, кирками, Лопатами. Она, видно, замерзла, трудно колется. Они рубят как бы дыру, арочный свод, стена держится над ними, и ее верха мы не видим. А справа – сгущается стайка женщин в ожидании. Они тесно стоят, держатся друг за друга. Они с такими же номерами – на шапкахушанках, телогрейках, юбках. Они часто оглядываются в опасении надзирателей.
Музыка! Жизни нерасцветшие или прерванные…
Женщины не только молодые, тут всякие. После нескольких лет замкнутой женской зоны, обреченные на ледяной двадцатипятилетний срок, – как могут остаться спокойными к ударам мужских ломов в стену?
Это стучатся в твою грудь!
Это и любопытство.
Это и встреча с братьями, земляками.
Среди женщин мы можем угадать по лицам – украинок… эстонок… литовок…
Уже первый лом один раз прошел насквозь! Еще немножко! Еще! Падают куски! падают!..
Есть проход! Мужчины бросают ломы и кирки, они протягивают руки в пролом и стайка женщин бросается к ним! И протягивает руки!
КРУПНО.
– Соединенные руки! Соединенные руки! Союз мужчины и женщины старше всех союзов на земле!
Бегут еще! Одни туда, другие сюда, все перемешалось! Надзирателей нет!
– Демка!
– Фрося!
– Девочки, прыгай, не бойся!
– Вильность, дивчата!..
И еще – не разбираем языка, и тем выразительней переливание, мука и радость этих голосов.
Номера женской зоны закружились между номерами мужской.
Поцелуи – каменного века! – некого стыдиться, некогда кокетничать!
И Володя Федотов держит за локти какую-то девушку с нерусским лицом, с чуть высокомерным запрокидом головы.
– Ты не понимаешь меня, Аура?.. Но ты же в лагере немножко научилась по-русски?.. Аура! Меня арестовали – я не только еще не был женат, я…
Аура отвечает что-то по-литовски.
Они может быть и поцелуются сейчас, но мы этого не увидим.
ЗАТЕМНЕНИЕ.
Опять они! Но уже сидя на вагонке. Теперь уж она без шапки, ее волосы длинные рассыпались по Володиной груди, он их перебирает и целует.
Доносятся хрупкие стеклянные звуки бандуры.
И соседняя вагонка видна. Мантров, отвернувшись у тумбочки, старается не смотреть на этих двоих, хотя сидит прямо перед ними.
И на других вагонках, на нижних щитах и на верхних, сидят там и сям женщины. Как странно видеть прически и длинные волосы в лагерном бараке! Ближе бандура. Несколько тихих голосов, женских и мужских, поют:
Выйди, коханая, працею зморэна,
хоч на хвылыноньку в гай…
А вот и старик-бандурист – наголо стриженный, как обесчещенный.
И крышка бандуры его с мазаной хаткой, с писаной неживой дивчиной.
И – живая, похожая, лежит на смежной верхней вагонке, поет. Ее сосед встает, шагает по верхним нарам к ближней лампочке. Выкручивает ее и кричит:
– Эй, люды добры! Як майора Чередниченко нэма – так кто ж будэ электроэнергию экономыты? Геть их, лампочки Ильичеви, чи они вам за дэсять рокив у камерах очей нэ выелы?
– Общий вид барака. Вторую лампочку выкрутили. Третью.
А последнюю – украинка толстая.
Полная темнота.
И смолкла бандура посреди напева.
День. На крыше барака сидят двое зэков в бушлатах и, как-то странно держа руки, запрокинувшись, смотрят вверх.
Из их рук идет вверх почти непроследимая нить.
МЫ ПОДНИМАЕМСЯ.
Явственней веревочка. Вверх. Вверх.
Мутное зимнее небо. В легком ветерке дергается самодельный бумажный змей. На нем:
Жители поселка! Знайте!
Мы потому бастуем,
что работали от зари до зари
на хозяев голодные
и не получали ни копейки.
Не верьте клевете о нас!
отдаленная пулеметная стрельба. Резкий свист пуль по залу.
в экран! в змея! одна из очередей проходит дырчатой линией через угол змея.
Но змей парит!
И МЫ ТОЖЕ СТАЛИ ПТИЦЕЙ.
Мы делаем круги над лагерем и спускаемся.
На крышах нескольких бараков – по два заключенных. Это наблюдатели.
На вышках – не по одному постовому, как всегда, а по два.
На одной вышке стоит еще офицер и фотографирует что-то в лагере.
А в зоне – несколько проломов: повален забор, разорвана колючая проволока.
За зоной против этих мест – торчит из земли щит с объявлением:
КТО НЕ С БАНДИТАМИ
– переходи здесь!
Тут не стреляем.
А в лагере против этих мест – баррикады, натащены саманы, ящики.
И около каждой баррикады стоит двое постовых с самодельными пиками (пики – из прутьев барачных решеток).
И против ворот, против вахты – большая баррикада.
И тоже стоят постовые с пиками: двое мужчин, одна женщина.
А за зоной
пехотные окопные ячейки. В них сидят-мерзнут хмурые пулеметные расчеты, смотрят
на лагерь.
ШТОРКА. ОБЫЧНЫЙ ЭКРАН.
На двери приколота бумажка:
ШТАБ ОБОРОНЫ
Перед дверью прохаживается с пикой молоденький зэк-часовой.
За этой дверью – по вазону с широкой агавой мы узнаем бывший кабинет оперуполномоченного. За письменным столом
сидит полковник Евдокимов в военном кителе с невоенными пуговицами.
Гай уронил черную стриженую голову на поперечный стол и как будто спит.
Сложив руки, сидит Магомет, спокойный, как гора.
В разных позах еще в комнате – Климов, Богдан, Барнягин, Галактион Адрианович и пожилой нормировщик. Все – без номеров. В углу стоит худощавый Антонас и очень строго смотрит.
Говорит Евдокимов:
– Я не знаю – какие могут быть претензии к штабу? Мы в осаде восемь дней. Никакой свалки вокруг продуктов, никаких злоупотреблений на кухне. Имеем месячный запас. Караульная служба – безупречна. Полный порядок!
КОСЫМ РЫВКОМ
переносимся к Барнягину:
– На хрена нам ваш порядок? При МВД тоже в лагере был порядок! Он на шее у нас – порядок! Нам не порядок, а свобода нужна!
– Но откуда нам достать свободу, майор Барнягин? Может быть, в первую ночь мы еще могли разбежаться. Никто, однако, этого не предлагал. А сейчас – момент упущен, перестреляют.
Климов, рядом с Барнягиным:
– Для свободы нам нужно оружие! – а мы его не ищем.
Евдокимов. Рассудительно-снисходителен:
– Слушайте, друзья, ну нельзя же планировать операции, находясь на уровне грудных детей. Значит, с ножами и пиками идти добывать пулеметы? – уложим половину личного состава. А что делать потом с оружием? Захватить рудники? Что это нам даст? Идти с боями на Караганду? Утопия.
Пожилой нормировщик, рыхлый, растерянный:
– Товарищи! Товарищи! Да где вы читали, где вы видели, чтобы лагерные восстания удавались? Это же не бывает!
Он мучается, ломает пальцы. Галактион Адрианович, двинув бровями, говорит ему по соседству:
– А где вы вообще видели восстания? Они только начинаются.
Евдокимов:
– Никаких активных и позитивных действий мы предпринять не способны. И недаром каждый день от нас уходит по несколько дезертиров. Эт-то показательно.
Богдан кричит:
– Так шо нам – за бабьи сиськи трематься?.. Нас тут як тараканов передушат! Треба яку-сь-то иньшу справу!..
Климов зло:
– Значит, "не надо было браться за оружие"?!
Евдокимов (твердо и на этот раз быстро):
– За ножи? – да, не надо было! Прежде, чем все это начинать, головой надо было думать, м-мыслители!..
Магомет поднимает руку, удерживая Климова от ответа:
– Хорошо, полковник. Но уже после ножей вы взялись руководить. Значит, вы видели выход. Какой?
Евдокимов всех обвел глазами. Чуть подумал. Не потому, что не знает. Усиленно сдерживаясь:
– Давайте рассуждать трезво, товарищи. Победить – мы вообще не можем. Никто из вас не возьмется даже назвать, как это мы могли бы «победить».
Нормировщик, очень волнуясь:
– Но нам три дня подряд предлагали выйти на работу – и надо было не отказываться!
Антонас из угла (он все так же не садится):
– А расстрелянных – в землю? А номера – опять на лоб?
Евдокимов:
– Не надо нам гадать. Никаких фантазий нам не надо. Рассуждайте логически. Мы можем только с м я г ч и т ь п о р а ж е н и е. И эту грозную передышку в несколько дней – меня оч-чень беспокоит их молчание – надо использовать действительно не для того, чтобы за сиськи трематься, как я тебе, Богдан, и говорил! – а для п е р ег о в о р о в! Чтобы наименее болезненно вернуться в рамки… мирной жизни.
