Текст книги "В списках спасенных нет"

Автор книги: Александр Пак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

8

Петр Акимович сидел молча, насупившись, и даже обычное в присутствии Веры выражение робости исчезло. Он был обижен, сердит на Володю; его раздражали шутки и смех.

Вера участливо спросила:

– Что с вами, Петр Акимович?

– Ничего.

Вера зачем-то вышла в кладовую и вернулась через несколько минут с мокрым лицом, продрогшая.

– Фу, какой противный дождь, – вздрогнув, сказала она.

Володя ответил, что так ей кажется, а вот колхознику в колхозе «Новая Заря» кажется, наоборот, что дождь распрекрасный: будет урожай.

Вера смеялась, а Петр Акимович слушал, опустив голову, и раздражение его возрастало. В его глазах блеснул злой огонек, нос стал совсем хищным. Он недобро поглядывал на Володю.

Петр Акимович давно дружил с Володей. Раз во время ремонта судна он даже спас его от крупной неприятности. Но в последнее время, с тех пор как Володя стал подшучивать над его робостью в присутствии Веры, он минутами ненавидел приятеля.

– Володя, вам всегда нравится то, что не нравится мне, – сказала Вера.

Петр Акимович вдруг поднял голову и, зло взглянув на Володю, сказал:

– Он прав. Разные индивидуумы. В мире не бывает двух одинаковых точек зрения.

Полковский и Мезенцев умолкли и стали прислушиваться. Птаха, сидевший уже рядом с Лорой, прервал беседу и тоже стал слушать.

Володя насторожился, стал серьезным, почувствовав что-то нехорошее в тоне Петра Акимовича.

– Во-первых, я этого не говорил, – медленно произнес он, соображая к чему это клонит Петр Акимович, – а во-вторых, ты не прав. Если бы не было общих воззрений, не было бы понятий о человечности, благородстве, добре…

– А их и нет! Фашисты, например, жестокость возводят в культ, в достоинство, – торопливо ответил Петр Акимович.

Володя уже потерял спокойствие, начал горячиться и жестикулировать:

– Обычаи фашистов не критерий для цивилизованных людей! – сказал он, размахивая рукой, как будто что-то отметая.

– Оставьте, оставьте эту тему, – встревоженно сказала Вера, почувствовав что-то недоброе во всем этом споре.

– Нет, Верочка, зачем? Интересно! – возбужденно сказал Володя, вызывающе глядя на Петра Акимовича, сидевшего напротив него.

Няня Даша принесла чай с лимоном, поставила вишневое варенье, любимое варенье Мезенцева; и он, казалось, забыл о спорящих.

Полковскому неприятно было, что Володя так резок, зол.

Петр Акимович был еще больше возбужден, чем Володя. На его побледневшем лице ярче выделялись красные пятна. А в груди что-то подхлестывало говорить наперекор всему, даже тому, что сам думал и чувствовал; какое-то злое чувство толкнуло его сказать:

– Ты просто непроходимо глуп.

– Это интересно, – задыхаясь, проговорил Володя, медленно вставая из-за стола и не сводя глаз с Петра Акимовича.

– Я погорячился, Володя. Я этого никогда не думал, – быстро заговорил Петр Акимович, понявший, что слепой гнев и обида далеко его завели, что случилось что-то очень скверное. – Все это чепуха!

Володя сначала покраснел, и так густо, что уши, шея, затылок стали багровыми; потом краска отлила от лица, и он сделался белым как бумага. Только глаза его по-прежнему сверкали; и в них поочередно отражались то гнев, то страдание. Казалось, что он сейчас набросится на Петра Акимовича с кулаками. Полковскому хотелось подойти к Володе, успокоить, обнять его, а вместо этого он вдруг непривычно громко крикнул:

– Петр, оставь! Какую подлость ты говоришь!

Вера сквозь слезы испуганно приговаривала:

– Боже, что же это? Что же это?

Птаха и Лора совсем притихли и были напуганы; Лора не замечала, что ее рука находится в руке Птахи. Мезенцев исподлобья наблюдал всю эту сцену – и думал, что все они добрые и хорошие советские люди. От этой мысли ему стало весело; и он, лукаво посмеиваясь, продолжал есть вишневое варенье, старательно сплевывая косточки. Жена Мезенцева, вздремнувшая было, вдруг проснулась и в недоумении переводила глаза с Володи на Петра Акимовича, Полковского и, ничего не понимая, хлопала веками.

– Все это чепуха, сущая чепуха, – растерянно повторял Петр Акимович.

– Да, да, чепуха, – как эхо отозвался Володя, ни на кого не глядя. Он встал, открыл дверь на террасу, впустив в комнату холод и шум дождя.

– Вернись, промокнешь! – расхохотался Петр Акимович.

Смех его был неестественный и прозвучал одиноко. На Петра Акимовича старались не смотреть.

Набросив шаль, Вера выбежала вслед за Володей. Через минуту в комнату сквозь шум дождя донесся ее голос:

– Во-ло-дя… Во-ло-дя-а-а…

Когда она вернулась, ее лицо, грудь, шаль были мокры; и вся она казалась несчастной.

Мезенцев, встав, сказал:

– Ладно, будет вам, – и, взяв под руку жену, ушел в отведенную им комнату.

9

Полковский подождал, пока Вера переоделась, потом накинул плащ.

– Верни его, – сказала Вера, незаметно сжав ему руку.

Он вышел.

Петр Акимович, опустив голову, думал, что ссора получилась очень гадкая и что он не сможет ее загладить.

Вера сидела напротив, подперев кулаком щеку, и смотрела куда-то в одну точку. Слезы навертывались у нее на глаза.

Неубранный стол, остатки еды на тарелках, стук дождя по крыше и Верины слезы наводили уныние на Петра Акимовича, и какое-то тяжелое чувство сжимало его сердце. Он поднял голову и тихо позвал:

– Вера.

Вера приложила платок к глазам и оглянулась.

– Зачем вы сказали это? – спросила она.

– Я ничего не думал обидного. Я его так же люблю, как Андрея.

– Зачем же вы лгали?

– Я сам не знаю, как это получилось. Простите, Вера, дорогая.

Вера помолчала, потом холодно произнесла:

– Покойной ночи. В детской вам приготовлена постель, – и, встав, пошла на кухню.

Петр Акимович сжал руками голову, зажмурил глаза, потом с минуту в раздумье постоял у двери и, решившись на что-то, пошел в детскую, разделся, но уснуть не мог. Он слышал, как через час или полтора хлопнули двери и раздались голоса Андрея и Володи, а Вера воскликнула:

– Как вы промокли! Переоденьтесь.

Потом возня донеслась из кухни: должно быть, пили кофе.

В третьем часу ночи в столовой передвигали стол: очевидно, готовили постель Володе. Потом Вера сказала: «Спокойной ночи», – и «Мы идем, родной». Голос Андрея произнес: «Накройся потеплее». Затем в коридоре послышались шаги Андрея и Веры, слабо хлопнула дверь их спальни, и в доме стало тихо.

Петр Акимович еще долго ворочался в постели; сон не приходил. Дождь уже перестал шуметь, окно посинело, и в небе показалась бледная звезда. «Светает», – подумал Петр Акимович. Посидев немного, он оделся на цыпочках пошел в столовую, постоял над постелью Володи, потом осторожно тронул его за плечо:

– Володя…

– А? Кто это? – вскочил тот, стараясь разглядеть в полумраке склонившуюся над ним фигуру.

– Это я, Петя.

Петр Акимович нащупал его руку и крепко сжал:

– Прости.

У Володи от радости мигом улетучился сон и горячий комок подкатился к горлу.

– Глупости какие.

– Тебе хочется спать?

– Нет.

– Пройдемся. После дождя хорошо.

Минут через десять они спустились к морю, прислушиваясь к его теперь уже кроткому урчанию. В предрассветной синеве вырисовывались черные скалы, а на горизонте вспыхнуло красное облачко. Где-то вдали белел одинокий рыбачий парус.

Когда утром, накрыв на террасе стол, Вера сзывала гостей к завтраку, Володи и Петра Акимовича не оказалось.

Вера вбежала в спальню, где муж заканчивал туалет, и взволнованно крикнула:

– Андрюша, их нет!

– Что? – оглянулся он, перестав завязывать галстук. И, подумав, спокойно добавил: – Не тревожься, родная. Они придут.

Завтрак проходил молча. Только Мезенцев ел с аппетитом. Иринка спросила:

– Где Володя и дядя Петя?

Ей не ответили. Неловкость по-прежнему сковывала Андрея и Веру. И они не замечали прекрасного утра, солнечного блеска, потемневшей и набухшей от влаги земли, росы на листьях шелковицы.

Но вот скрипнула калитка – и в ограду, обнявшись, вошли Володя и Петр Акимович.

Володя палкой тряхнул низко опущенную ветку шелковицы – и черные ягоды вместе с каплями воды посыпались обоим на голову, плечи. Оба пригнулись и рассмеялись.

Вера с террасы крикнула:

– Скорей, кофе остынет!

Она посмотрела на мужа. Ее лицо светилось и как будто говорило: «Все это было дурным сном; вот видишь, милый, все хорошо».

– Какая погода хорошая, – сказала она.

«Ну, слава богу», – подумал Полковский и положил сливки в чашку с кофе.

А спустя час, когда гости уселись в поместительный ЗИС Мезенцева и машина, дав газ, выехала из ворот дачи, Полковский сел к столу, но не мог начать писать и все думал о вчерашней ссоре, пытаясь понять, как она могла возникнуть.

Через несколько дней все это забылось, и казалось, что между ними никогда не случалось ссор.

Вера соскучилась по городу и на два дня поехала на Преображенскую, на городскую квартиру, захватив с собой дочь. В полдень приехал Полковский за книгами. К вечеру об их приезде узнали Володя и Петр Акимович и явились поздравить с возвращением.

Решили всей семьей, с Володей и Петром Акимовичем, пойти на бульвар Фельдмана есть мороженое и пить виноградное, вино. Собирались шумно, долго. Вера надела черное платье и широкополую соломенную шляпу.

Вскоре они гурьбой влились в веселый поток гуляющих на Дерибасовской.

Для них всегда было большой радостью видеть вечернюю Одессу, вдыхать ее запахи. Принаряженная толпа, обрывистый смех, ярко освещенные зеркальные витрины с приподнятыми полосатыми тентами, транспаранты и неоновые трубки, зазывающие в кафе, кино и рестораны, далекий, едва уловимый запах моря, на каждом углу цветочницы – Дерибасовская. Впереди Полковского, подпрыгивая, шла Иринка, а чуть отставая – Вера и Петр Акимович, лицо которого светилось восхищением. Полковский смотрел на Петра Акимовича и ему казалось, что такое же чувство Вера вызывает у всех и прохожие оглядываются и смотрят вслед. К его счастью примешивалось новое чувство – гордость.

Вся компания заняла столик на веранде, над обрывом. Под ногами был гравий, а над головой висели флаги. Внизу чернел парк, откуда-то справа доносились звуки военного оркестра, а впереди, утыканное тысячами огоньков, отражавшихся в воде, лежало море; его дыхание изредка приносил сюда порыв легкого ветерка, колебавшего флаги.

– Не подходи к перилам, – говорила Вера, с тревогой наблюдая, как Иринка шалила, забавляясь тем, что сбрасывала гравий с обрыва. И это была ее единственная тревога.

Полковский молча смотрел на жену, девочку, друзей и ел мороженое, приятно таявшее во рту. У него было такое ощущение, будто сегодня праздник. Он знал, что и завтра у него будет такое же чувство. Потом море, рейс и снова возвращение. Жизнь его была ясной и безмятежной. Он был, уверен, что так будет завтра, и через три дня, и через три года.

10

Как только «Евпатория» вышла из дока, ее назначили в рейс за границу, в Турцию.

Полковский уже перенес на судно свои книги, записки и незаконченную рукопись лоции. Еще утром он попрощался с друзьями. Мезенцев прислал на судно какой-то сверток, а Петр Акимович принес в каюту большой пакет и оставил его под диваном. Володи не было: он ушел в рейс на «Авроре» три дня назад.

На борту «Евпатории» уже находились таможенные служащие, через час погранохрана должна была закрыть границу. Полковский вырвался домой на Преображенскую, чтобы еще раз попрощаться с семьей. Подходя к трапу, он увидел Лору, поднимающуюся на судно. Девушка смутилась и покраснела. Полковский улыбнулся ей и приветливо кивнул.

– Прощайте, – сказал он, взяв ее за руку. – Когда вернусь, наверное, не застану вас на судне.

– Я только на минутку, посмотреть стрелу, – сказала Лора.

На баке раздались чьи-то гулкие, торопливые шаги. Оба оглянулись. Это был Птаха. Он улыбался во весь рот и спешил к трапу.

– Штурман вам покажет лебедку, – сказал Полковский. – Прощайте. Заходите к Вере. Вернемся из Турции – отпразднуем… – он хотел сказать «примирение», но сказал: —…окончание лоции.

Дома уже ждали Полковского. Иринка любила, когда отец уходил в заграничный рейс: он привозил диковинные штуки.

– Мне привези шаровары и феску.

– А зачем тебе это? – спросил Полковский, обнимая дочь.

– Я одену – и все скажут, что я турецкая.

Смех, объятия. Иринка звонко поцеловала отца в щеку.

Витя скромно ждал, пока дойдет очередь до него.

– Ну, а тебе что? – привлекая его к себе, спросил Полковский и, вспомнив Володю, улыбаясь, добавил: – Что-нибудь студенческое?

– Нет, папа, привези мне турецких бабочек и стрекоз. Только в отдельных банках.

Когда очередь дошла до няни Даши, она всхлипнула, потом вытерла кончиком передника глаза и благословила Андрея.

Барс приподнял морду и заскулил.

– Ну, ну, Барс, без сентиментальностей, – погладил его Полковский.

Вера упаковала ему чемодан, оставив место для голубой вазы, и сделала вид, что не замечает, как он тайком втиснул ее, воображая, будто жена не догадывается о готовящемся сюрпризе. Эта игра продолжалась у них годами и была символом их любви.

Но вот сборы закончены.

Полковский встал. Вера положила руки ему на плечи и заглянула в лицо.

– Мне будет скучно без тебя.

Но через мгновение она уже весело улыбалась и целовала его.

Прощание не оставляло в душе Андрея ни печали, ни грусти. Он уходил на пароход без тягостного чувства.

Из окна Вера и дети махали ему руками, улыбаясь, а Иринка кричала:

– Папочка, не забудь феску!

В этот же день пароход ушел в рейс.

В июне на Черном море хорошая погода: море тихое, целый день, светит солнце, и лишь иногда набегают легкие пушистые облака.

Обычно в такие дни на судне жизнь проходила размеренно, без напряжения. Но с тех пор как стали соревноваться с «Авророй», боцман без устали заставлял матросов драить до блеска все медные части, торчал в подшкиперской, возился с красками, искал, что надо подкрасить, зашпаклевать. И на судне пахло краской.

Штурман Птаха пошел в рейс в новом костюме, как-то особенно приглаженный, чистенький. Работал он с вдохновением.

Полковский сразу заметил в нем эту перемену, но сделал вид, словно ничего не изменилось. Штурман с обожанием смотрел на Полковского, молниеносно выполнял распоряжения и докладывал об их исполнении с таким видом, будто ему надо было сказать еще что-то, очень важное. Но он смущался и не знал, с чего начать, Полковский замечал томление юноши и однажды пригласил его к себе в каюту под предлогом проверки судовых документов.

Птаха показал документы, и капитан, разумеется, не нашел недостатков, похвалил штурмана, потом, между прочим, спросил:

– Ну, как провели время на берегу?

Птаха вспыхнул, краска залила лицо. Он с благодарностью взглянул на капитана.

– Я женюсь. Вернусь из Турции и женюсь, – сказал он.

Полковский поднял брови, с удивлением глядя на счастливое и застенчивое лицо юноши, и подумал, что конструкция стрелы очень счастливо разрешилась.

– Рад, очень рад, – сказал он и, встав, протянул руку. Штурман схватил ее и крепко сжал. С минуту они стояли молча. Птахе казалось, что морщинки у глаз Полковского светятся добротой и умом. Полковский разжал пальцы и сказал:

– Лора достойная девушка.

– Я ее люблю больше жизни, – тихо сказал Птаха, и Полковский подумал, что он не преувеличивает.

Андрей заглянул в иллюминатор, увидел солнечные блики, рассыпанные по морю, и представил себе Веру. Да, он ее тоже любит больше жизни. А детей? Их тоже.

Птаха уже не стеснялся и мечтал вслух. Полковский слушал его и видел, что юноша переживает счастливую пору расцвета своих чувств, что его будущее рисуется ему полным восторга и счастья.

В каюту ворвался свежий ветерок. Полковский снова взглянул в иллюминатор. Море померкло и потемнело блики погасли. Туча закрыла солнце.

Когда Полковский повернулся, его лицо уже было совсем другим: морщинки у глаз разгладились, губы сжались.

– Определите точно место корабля, – твердо сказал он, – сверьте курс.

– Есть, – ответил штурман, поняв, что больше уже нельзя говорить о Лоре.

Полковский закрыл иллюминатор и подошел к барометру, вделанному в переборку над столом. Барометр падал.

11

Ветер нарастал. Где-то хлопнули двери и зазвенели стекла. Просвет в небе затянулся, и золотистое облачко скрылось. Стало совсем темно, вода казалась густой, смолянистой.

Птаха, уже надевший плащ, показался на мостике, Он дернул дверь рубки. Но ветер прижал ее, и она не открывалась. Тогда Птаха рванул ее изо всех сил и мгновенно очутился внутри рубки.

Порыв ветра, ворвавшийся вместе с Птахой, швырнул карту к рулю.

– Курс верный, поправка тоже, – сказал Птаха.

– Ветер? – спросил Полковский.

– Девять баллов.

– Направление?

– Прежнее.

– Хорошо, – сказал Полковский. – Все время будет килевая. Мы попали, по-видимому, в хвост циклона.

Через два часа сила ветра была уже одиннадцать баллов. Чтобы держать судно носом против волны, Полковский изменил курс, а когда рулевой исполнил команду, он вдруг рассмеялся и сказал:

– Странное желание! Мне хочется кофе с ромом.

Птаха молча поглядел на Полковского и попросил разрешения уйти: его вахта начиналась в двадцать, а на палубе только что пробили три склянки (девятнадцать часов).

Он спустился по внутреннему трапу в кают-компанию и, встретив буфетчицу Марусю, обрадовался.

– Маруся, милая, – сказал он, схватив ее за руку. – Вы сможете сварить капитану кофе?

Молодая женщина тусклыми глазами взглянула на него.

Птаха, увидев ее желтое лицо и мутные глаза, понял состояние женщины и сказал:

– У вас ничего не получится.

– Нет, сделаю, – кивнула Маруся.

Кают-компания сильно качнулась. Потолок и стены стали падать, а пол подниматься. Не убранную после ужина посуду как рукой смело со стола, и черепки тарелок, осколки стаканов разлетелись в разные стороны.

Птаху и Марусю швырнуло на диван.

– Ой, – сказала женщина, с помощью Птахи встала и потянулась к столу, чтобы взять две каким-то чудом уцелевшие тарелки.

Едва она заперла их в буфет, как новый удар волны качнул кают-компанию. На этот раз Маруся уцепилась за стол и положила на него голову.

– Не надо варить, – сказал Птаха.

Маруся упрямо качнула головой и с трудом выговорила:

– Сделаю.

Если бы Птаха не знал, в чем дело, он мог бы поклясться, что она пьяна. Пересилив себя, молодая женщина встала на ноги и поплелась к двери. На полдороге она остановилась, прижала руку к бедру и сморщилась от приступа тошноты. Лицо ее позеленело. Сдержав мучительный приступ, она поплелась дальше, шатаясь и хватаясь руками то за буфет, то за косяк дверей.

Внезапно ноги ее подогнулись, и она опустилась на колени, еще раз сказала «ой» и как-то медленно, боком сползла на пол.

– Вот тебе и кофе! – сказал Птаха, которого при виде этой сцены тоже стало мутить.

– Сделаю… Андрей… Сергей, – бормотала Маруся, окончательно сраженная морской болезнью.

Птаха перенес Марусю в ее каюту.

К концу вахты Птахи боцман появился у трапа. Палуба раскачивалась. Боцмана швыряло из стороны в сторону. В руке он держал какой-то блестящий предмет и балансировал с ним. Вот боцман плюхнулся на палубу, одной рукой придержался за леера, а другую, в которой был блестящий предмет, поднял над головой.

– Что случилось, боцман? – крикнул Полковский.

– Сейчас, сейчас, – ответил тот, поднимаясь.

Наконец, потный, тяжело дыша, но сияющий от удовольствия, он пробрался в штурманскую рубку и сказал:

– Вот кофе.

Полковский оторопел.

– Какой, кому?

– Черный, как вы любите.

– Я не просил, – сказал Полковский.

Боцман обалдело вытаращил глаза и, ничего не понимая, посмотрел на капитана, на Птаху.

– А Маруся сказала нести.

– Как, она сварила? – воскликнул Птаха.

– А что ж, чудачка обожглась малость, а так все в порядке.

– Где она теперь?

– Травит.

Полковский взглянул на Птаху, потом на боцмана и понял, в чем дело.

– Спасибо, товарищи, – сказал он.

Но теперь было не до кофе. К полночи шторм достиг наивысшей силы. Волна подымала «Евпаторию» высоко на гребень, потом сбрасывала в пропасть. И тогда воды обрушивались на палубу, рвали ванты и снасти.

Из кромешной тьмы на судно шли волны с белесыми гребнями. Ходовые огни тускло мерцали сквозь водяную пыль.

В рубке зазвонил телефон. Полковский снял трубку; и когда он повесил ее, Птаха уловил в его взгляде что-то тревожное. Но голос Полковского был спокоен.

– Вода в восьмом трюме. Проверьте откуда. Поставьте насос, начните выкачку.

У Птахи было ликующее настроение: ему нравились шторм, качка, ему хотелось бегать по палубе, увертываться от водяных валов, хохотать, сделать что-то необыкновенное. «Все будет сделано, мы сильнее», – думал он, но сказал:

– Есть! – и, натянув на голову капюшон, открыл дверь и вышел на палубу.

Все здесь было мокро; вода перекатывалась по палубе, а у фальшборта она кипела и пенилась. Воздух был насыщен солеными брызгами.

Птаха почувствовал, как упал нос корабля, и едва устоял на ногах. В следующее мгновение он инстинктивно почувствовал за спиной что-то надвигающееся на него с отчаянным ревом и грохотом. Не оглядываясь, он в два прыжка очутился у мачты, обхватил ее руками, и в это же время огромный вал обрушился на него. Птахе казалось, что его грудная клетка сейчас хрустнет. Но вот плечам стало легче, грудь уже никто не прижимал к мачте. Волна прокатилась дальше, растекаясь по палубе, бурля и пенясь, переваливалась через борт.

– Фу, черт, – смеясь, отплевывался Птаха.

Переждав вновь налетевший вал, он запахнул плащ и двинулся на корму.

Пока Птаха осматривал трюм, в штурманской рубке назревали новые события, которые резко меняли положение.

Когда Полковский повесил трубку, успокоенный сообщением Птахи (вода больше, не прибывала, но причину течи установить не удалось), радист вбежал на мостик и протянул капитану радиограмму. Это был сигнал о бедствии. В пятнадцати милях северо-западнее от «Евпатории» терпело бедствие немецкое судно «Дейчланд», потерявшее рулевое управление.

«Спасите наши души, – умоляла команда. – Окажите помощь немедленно… На борту женщины и дети… капитан… Тэпке».

Полковский подумал, что бедствующее судно находится где-то около самого центра циклона, но не колеблясь сказал:

– Ответьте, что идем на помощь.

Старший штурман, минут двадцать назад явившийся в рубку, удивленно посмотрел на капитана. Он вообразил, как «Евпатория» меняет курс и начинается страшная бортовая качка. Помещения и так залиты водой, в трюме ее уже выкачивают, все трещит, а тут спускать шлюпки… Кто сможет управлять ими?

– Мы сами еле держимся, – нерешительно проговорил он.

– Молчать! – вспылил Полковский и, отослав радиста передать ответ, сам подошел к штурвалу.

Устыдившись вспышки, он спокойней добавил:

– Спасти женщин и детей на море – это первый людской закон. На том стоит человечество. Эх вы… – он не закончил: на нос набегал огромный вал, казавшийся могучей, сокрушительной скалой.

– Два градуса. Лево руля!

От удачного поворота зависело, устоит ли корабль против страшного натиска. Вот нос «Евпатории» упал и скрылся под валом воды, потом корабль содрогнулся от полубака до кормы. Еще мгновение – и в круговороте пены показались нос, лебедка. «Евпатория» устояла!

Первое изменение курса прошло удачно.

– Ну и полундра будет, – сказал штурман.

Как предполагал старший штурман, при бортовой качке помещения зализало водой, и матросы едва успевали откачивать ее. На корме смыло одну бухту троса, поломало лебедку. Но Полковский ни с чем не считался и упрямо шел на сближение с гибнущим немецким судном. Вот уже показались его качающиеся огни, потом, снова исчезли и минут через пять засверкали с другой стороны. Волны швыряли темный силуэт беспомощного, потерявшего руль немецкого парохода; и трудно было угадать, где он окажется в следующее мгновение. Вот поэтому Полковский не рискнул подойти к нему вплотную и лег в дрейф.

Радист снова прибежал на мостик и передал новый страстный призыв немцев о помощи: вода пробралась в кормовые трюмы, не успевают откачивать ее; два человека смыты волной, шесть ранены; спасательные шлюпки разбиты.

Полковский приказал созвать команду на мостик.

Когда моряки собрались, Полковский коротко объяснил положение.

– Кто согласится отправиться на помощь, на шлюпках? – спросил он в заключение.

Двадцать пять моряков потупили головы. С плащей и фуражек капала вода. Матрос Ошанин исподлобья взглянул на валы, брызги которых долетали сюда. Он представил себе шлюпку, взметнувшуюся на миг на гребне, потом исчезнувшую в пучине, вздрогнул и еще ниже опустил голову.

Птаха испытывал какое-то странное чувство. По телу его прошла дрожь, и ему стало жарко.

– Я, – сказал он и выступил вперед. В лицо хлестнул сноп брызг, но он даже не моргнул.

Полковский увидел восторженное лицо Птахи, подумал, что он так смел от счастья, но промолчал и взглянул на команду.

– И я, – сказал Ошанин, сделав шаг вперед.

– И я, – отозвался боцман.

Вызвались еще три, еще два матроса, – и через минуту добрая половина команды хотела идти на шлюпках.

– Довольно, сказал Полковский.

Он отобрал девять человек. На миг его взгляд задержался на Птахе. Полковскому не хотелось посылать его; но под действием открытого ждущего взгляда Птахи губы капитана произнесли его имя.

Не теряя времени, смельчаки, сопровождаемые старшим штурманом Пахальчуком, спустились на палубу. Птаха оглянулся и послал приветливый взгляд в сторону Полковского, одиноко стоящего на крыле мостика. Полковский узнал лицо штурмана и грустно подумал: «Зря послал, зря послал». Каскады брызг обдали его и застучали о стекло рубки. Полковский, уцепившись за перила, наблюдал за всем, происходящим на палубе.

Налетевший вал разметал всех матросов в стороны. Кто успел ухватиться за мачты, ванты, лебедку, тот устоял. Матроса Ошанина одна волна выбросила за борт, а встречная извлекла из пучины, швырнула на палубу и ударила о лебедку. Его унесли в кубрик.

Птаху волна пронесла вдоль всего судна, внезапно оставила на корме и с шиканьем соскользнула за борт, точно чего-то испугавшись. Корма поднялась. Птаху непреодолимо потянуло заглянуть вниз. Придерживаясь за фальшборт, он заглянул туда и увидел киль, подзор винтов и понял, что винты рассекают воздух. А еще ниже зияла страшная водяная пропасть.

Внезапно над кормой выросла стена воды и надвинулась на Птаху. Он почувствовал, как корма стремительно падает, а внутри у него как будто что-то отрывалось и тоже падало вниз.

Он не успел вздохнуть, как очутился в зеленой массе; в нос и в глотку забилась соленая вода, ноги перестали ощущать палубу – и он почувствовал, как куда-то несется вместе с волной.

Потом его ударило о что-то, из глаз посыпались искры, а изо рта и носа полилась вода. Вздохнув, он открыл глаза: волны не было. Птаха захохотал и попробовал встать. Сильная боль в спине и ноге согнула его, но он встал, выпрямился и, чтобы скрыть перед товарищами мучившую его боль, стал улыбаться и, хромая, поплелся к шлюпбалке, где уже мелькали силуэты людей.

Первую спущенную на воду шлюпку волна подхватила, ударила о борт и выбросила на палубу грудой щепок.

Полковский приказал остановить спуск, с большим трудом положил корабль носом против волны и прошел на палубу. Прежде чем вновь заскрипели блоки на шлюп-балках, матросы по его приказанию выплеснули за борт шесть бочек масла. Как только волнение немного утихло, Полковский приказал опустить тали – и шлюпка шлепнулась в воду. Птаха, скрыв ушиб, первым прыгнул в нее. А через пятнадцать минут Полковский уже с тревогой смотрел вслед мелькавшим на гребнях волн трем шлюпкам. Вскоре пучина и тьма скрыли шлюпки.

Между тем требования о помощи становились все настойчивее. Немцы перечисляли все бедствия, обрушившиеся на их судно. Радист то и дело сновал из радиорубки на мостик и обратно.

– Сообщите им, – сказал Полковский, – что три шлюпки вышли; пусть приготовятся.

После этого с час никаких сообщений с «Дейчланд» не было. Полковский, ловко маневрируя, то сбавляя, то увеличивая ход, держался вблизи мерцающих огней немецкого судна.

Шлюпки, казалось, совсем потерялись. Их судьба беспокоила Полковского, хотя он знал, что ими управляют опытные и сильные моряки.

Ветер заметно стих. Небо очистилось от туч, я на нем засияли бледные звезды.

На носу пробили склянки. Наступил второй час нового дня – двадцать первого июня тысяча девятьсот сорок первого года.

Команда, вызванная на аврал, готова была к приему спасенных. А их все не было, не было и шлюпок.

– Запросите, прибыли ли шлюпки, – сказал капитан радисту.

Немцы не отвечали. Полковского охватила тревога; ему сделалось не по себе и почему-то вспомнился Птаха. Полковский расхаживал по мостику и пристально всматривался в море. Ветер совсем упал. В вантах прекратился его свист. Полковский подумал, что еще несколько часов – и волнение ослабеет. Неужели, неужели не устоят?!

Радист снова прибежал на мостик и раньше, чем вручил радиограмму, крикнул:

– Вышли, вышли!

Полковскому послышался крик в море, он метнулся на крыло мостика и напряженно стал всматриваться.

– Ого… го… го! – разобрал он среди шума волн.

Вот на синей волне мелькнул черный силуэт лодки килем вверх. А еще через мгновение исчез в волнах. За первой шлюпкой появились вторая и третья.

Полковский повернул «Евпаторию» против волны и лег в дрейф. Но лодки не могли приблизиться к судну: волны отбрасывали их. Тогда Полковский дал малый ход и сделал рискованный маневр, который сразу приблизил «Евпаторию» к шлюпкам. Тотчас же на воду вылили несколько бочек масла, и шлюпки очутились у борта.

Через двадцать минут с большим трудом все же удалось благополучно извлечь из шлюпок на палубу полуживых от усталости и страха, промокших до нитки пассажиров. Моряки на руках вносили их в каюты, где ими занялись судовой врач, буфетчица Маруся, давно оправившаяся от морской болезни, и остальные женщины члены экипажа «Евпатории».

Когда шлюпки подняли, команды их выстроились перед каштаном.

Полковский вздрогнул. Было только восемь человек…

Андрей подходил к каждому, заглядывал в лицо, и, если оно было скрыто капюшоном, откидывал его.

– Где Птаха? – крикнул он.

Моряки молча опустили головы. Кто-то тяжело вздохнул. Полковский услышал и подошел. Боцман не в силах был вынести взгляда Андрея и еще ниже опустил голову. Андрей схватил его за грудь и стал трясти. Боцман увидевший искривленное болью лицо Андрея, его сверкающий взгляд, закрыл глаза и еще ниже опустил голову.

– Ну! – тормошил его Андрей.

– Смыло, – с дрожью в голосе сказал боцман.

Все восемь моряков услышали стон, вырвавшийся из груди капитана. А боцман растерянно начал:

– Он первый полез на палубу… Их не было на палубе… никого… Мы прижались к борту, а его понесло над нами… Потом его не видно было… Он только крикнул за какую-то Лору…

– Молчать!.. По местам!..

Когда матросы разбежались, боцману показалось, что капитан рыдал. Он минуту постоял в нерешительности, потом сказал в спину Андрею, что немцы просят взять их на буксир и что все бухты с тросами у них смыло.