Текст книги "Гарри из Дюссельдорфа"

Автор книги: Александр Дейч

Перелетная птица

В комнате – беспорядок. В углу лежит раскрытый чемодан, в нем разбросанное белье, книги, рукописи… Стулья стоят посреди комнаты, и на них навалены разные вещи. Обитатель этой комнаты, Гейне, сидит у стола и задумчиво водит карандашом по бумаге. Перед ним чашка недопитого кофе и бутерброд с куском сыра на тарелочке. В дверь постучали, и вошел молодой человек, с которым Гейне в последнее время часто встречался. Это был критик Лудольф Винбарг, большой почитатель творчества Гейне, один из немногих гамбуржцев, решившихся написать восторженную статью о новом томе «Путевых картин». Редакторы долгое время не хотели печатать отзыв Винбарга, но все же он появился.

Винбарг подошел к столу и, поздоровавшись с Гейне, бросил любопытный взгляд на лист бумаги, лежавший перед поэтом. В только что написанном стихотворении каждая строка была исправлена, перечеркнута и над ней сверху написана новая. Винбарг воскликнул:

– Боже мой, какая трудная работа!

Гейне пристально посмотрел на Винбарга и иронически улыбнулся:

– Вот ваши коллеги, критики, толкуют о вдохновении и думают, что поэты поют, как птички божьи, обо всем, что придет в голову. А кто знает, сколько нужно бессонных ночей, растерзанных чувств, горячих мыслей, для того чтобы создать хоть сколько-нибудь приличное стихотворение! Не знаю, как другие, а я тружусь, как ювелир над золотой цепью, и пригоняю колечко к колечку – слово к слову, рифму к рифме.

Винбарг задумался и сказал:

– Очевидно, вот такой упорной работой и достигается та простота и безыскусственность, какую мы видим в поэзии Гейне.

– Дорогой друг, – ответил Гейне, – вы заглянули за кулисы, или, лучше сказать, увидели постройку дома. Но, когда все готово, леса убираются, и на ваш суд предстает новое здание.

Винбарг внимательно огляделся вокруг, выбрал один из стульев и присел на него, убрав лежавшие на нем вещи. После некоторого молчания он сказал:

– Знаете, что мне пришло в голову? У вас вид путешественника, который провел беспокойную ночь на постоялом дворе.

Грустный, бледный Гейне слабой улыбкой ответил на слова друга.

– Так оно и есть, – сказал он. – Я себя чувствую путешественником и не только в Гамбурге, но и везде в Германии. Вернее сказать, Лудольф, я – перелетная птица, которая ищет лучших краев.

– Куда же летит перелетная птица? – в тон Гейне спросил Винбарг.

– Перелетная птица, – серьезно сказал Гейне, – летит в будущее…

Наступила пауза. Гейне порылся в бумагах и нашел смятый листок.

– Послушайте это. Моя исповедь сегодняшнего дня;

 
Для дел высоких и благих
До капли кровь отдать я рад.
Но страшно задыхаться здесь,
В мирке, где торгаши царят.
 
 
Им только б жирно есть и пить,
Кротовье счастье брюху впрок:
Как дырка в кружке для сирот,
Их благонравный дух широк.
 
 
Их труд – в карманах руки греть.
Сигары модные курить.
Спокойно переварят все, —
Но их-то как переварить!
 
 
Хоть на торги со всех сторон
Привозят пряности сюда,
От их душонок рыбьих тут
Смердит тухлятиной всегда.
 
 
Нет, лучше мерзостный порок,
Разбой, насилие, грабеж,
Чем счетоводная мораль
И добродетель сытых рож.
 
 
Эй, тучка, унеси меня.
Возьми с собой в далекий путь,
В Лапландию, иль в Африку,
Иль хоть в Штеттин – куда-нибудь!
 
 
О, унеси меня!. Летит…
Что тучке мудрой человек!
Над этим городом она
Пугливо ускоряет бег.
 

Винбарг почувствовал, что это действительно исповедь сердца поэта. Двадцативосьмилетний критик тоже задыхался в Гамбурге и мечтал уехать куда угодно, только бы прочь из этого города. Он не хуже Гейне знал гамбургское общество и не раз слыхал от толстых, самодовольных дам, жен сахарных и кофейных королей, что его друг Генрих Гейне непроходимо глуп и ни о чем не может говорить с дамами, кроме как о погоде. Они и не подозревали, что Гейне издевательски говорил с ними только о погоде.

Пришел художник Петер Лизер, давний приятель Гейне, глуховатый и поэтому всегда имевший растерянный вид. Лизер был страстным любителем музыки. Гейне всегда поражался тому, что Лизер, несмотря на глухоту, тонко воспринимал музыку и даже был оперным критиком в одном из гамбургских журналов. Прервав беседу Гейне и Винбарга, Лизер, не говоря ни слова, протянул Гейне белый листок бумаги. На нем был изображен резко черными беглыми штрихами знаменитый итальянский скрипач Николо Паганини, приехавший на гастроли в Гамбург. Несколько дней назад Гейне и Лизер встретили Паганини на Юнгферштиге. На скрипаче был темно-серый сюртук, длинный, доходивший до пят, отчего вся его фигура казалась очень высокой. Длинные черные волосы вились кудрями и спадали на плечи, обрамляя мертвенно бледное лицо с резкими чертами. В этом лице было что-то зловеще-фантастическое, что привлекало всеобщее внимание.

«Я зарисую его, непременно зарисую!» – сказал Лизер и, стремительно выхватив из кармана альбом и карандаш, тут же несколькими смелыми штрихами набросал Паганини. Этот портрет Лизер теперь принес и подарил Гейне.

– Но, друзья мои, у меня есть нечто получше, чем этот рисунок. Дьявол водил моей рукой, это несомненно! – Лизер таинственно захихикал. Это он делал всегда, когда радовался какой-нибудь своей проделке. Тут же он добавил: – И тот же дьявол дал мне три билета на сегодняшний концерт Паганини.

– Откуда это? – разом спросили Гейне и Винбарг. Они знали, что попасть на концерт Паганини было почти невозможно.

Лизер только загадочно улыбнулся и не выдал тайны, а вечером торжественно повел друзей в Театр комедии, где Паганини давал концерт.

Когда друзья вошли в зал, ярко освещенный хрустальными люстрами со свечами, там царила полная тишина. Публика, переполнившая партер и ложи, блиставшая модными туалетами, брильянтами и жемчугами, черными фраками, белоснежными манишками и манжетами, орденами и лентами, браслетами, серьгами и булавками в галстуках, – избранная публика делового, денежного Гамбурга с нетерпением ждала выхода прославленного скрипача. Торопливой походкой пробежал через зал Георг Гаррис, бессменный импрессарио Паганини. Гейне шепнул Винбаргу:

– Сейчас появится Фауст – Паганини. Только что пробежал его Мефистофель в виде черного пуделя.

Винбарг не успел ответить на шутку Гейне. Зрительный зал задрожал от рукоплесканий, и на сцене появился маэстро Паганини.

Одетый во все черное – длинный черный фрак, черный жилет и черные брюки, болтавшиеся на тощих ногах, – Паганини с какой-то механической точностью заводной куклы отвешивал во все стороны неуклюжие поклоны. При этом в одной руке он держал скрипку, в другой – смычок, безвольно опущенный вниз. Желтоватый свет ламп, вытянувшихся вдоль рампы, придавал еще более бледный, мертвенный вид лицу музыканта. Гейне показалось, что это был не живой человек, а мертвец, вставший из могилы, чтобы пленить весь этот зал своей чудесной игрой на скрипке.

– Он похож на вампира, – шепнул Гейне Винбаргу. – И он хочет высосать если не кровь нашего сердца, так деньги из наших кошельков во всяком случае.

Наконец зал замолк, Паганини перестал отвешивать поклоны, поднял скрипку К острому подбородку и провел по струнам смычком.

Лизер, приложив руки к ушам, замер в волнении. Гейне откинулся на спинку стула, и все мысли отошли назад перед покоряющей стихией музыки. Гейне очень любил музыку и воспринимал ее не только в звуках, но и в зрительных образах. Эти образы проходили перед ним длинной вереницей, обгоняя друг друга, вызывая непрерывную смену впечатлений и настроений. С первым ударом смычка Гейне увидел перед собой преображенным не только великого артиста, но и всю обстановку вокруг него. Ему представилась маленькая гостиная, залитая золотистым светом восковых свечей. Она была уставлена изящной мебелью галантного XVII века. Статуэтки, вазы, безделушки, китайский фарфор, кружева и ленты – все принадлежности театральной примадонны переполняли гостиную. В воображении Гейне Паганини, одетый в атласный костюм того века – в цветной камзол, короткие панталоны, шелковые чулки и башмаки с золотыми пряжками, – играл на скрипке перед нотным пюпитром, а рядом с ним стояла красавица певица. Лицо ее сверкало вдохновением, легко и свободно выводила она рулады, более всего похожие на соловьиную трель, и этот концерт двух любящих сердец был пленителен и волнующе горяч.

Но вот звуки смолкли, волшебство кончилось, видение исчезло. Зал сотрясался от рукоплесканий, а Паганини, снова во всем черном, отвешивал свои угловатые поклоны.

– За одно это не жалко отдать два талера, – громко сказал сосед Гейне, богатый меховщик.

Гейне улыбнулся. «Вот настоящая оценка искусства в Гамбурге», – подумал он.

Потом опять запела волшебная скрипка Паганини. Но это уже не были веселые звуки; протяжно и хрипло гудела басовая струна, окутывая мраком весь образ музыканта. Из этого мрака проступала его фигура, облаченная в двухцветную желто-красную одежду, а у ног скрипача Гейне чудилась маленькая фигурка с мохнатыми руками, словно сам дьявол хихикал и издевался над великою скорбью, рожденной виртуозным смычком. Порой казалось, что тяжелые цепи звенят на ногах скрипача, а его мертвенно бледное лицо еще хранило отблеск молодости, сверкавшей в недавнем видении, прошедшем перед поэтом.

Из-под смычка вырывались стоны, полные безнадежной тоски, – и вдруг цепи распались и раздался неестественно громкий звук.

– У него лопнула струна! – сказал меховщик, и снова волшебство исчезло.

Еще несколько раз в этот вечер перевоплощался Николо Паганини в воображении Гейне. Потрясенный великим мастерством скрипача, Гейне на долгие годы сохранил память об этом концерте и позднее, в новелле «Флорентийские ночи», воссоздал портрет Паганини с такой живостью, как будто поэт только что вышел из переполненного театрального зала после концерта.

Не часто на долю Гейне выпадали такие сильные впечатления, как игра Паганини. Немногим гамбургским друзьям, которые понимали его, поэт жаловался на мрачное настроение, вызванное той унылой обстановкой и средой, в какой он находился:

 
Влачусь по свету желчно и уныло.
Тоска в душе, тоска и смерть вокруг.
Идет ноябрь, предвестник зимних вьюг,
Сырым туманом землю застелило.
 
 
Последний лист летит с березы хилой,
Холодный ветер гонит птиц на юг.
Вздыхает лес, дымится мертвый луг,
И – боже мой! – опять заморосило.
 

Гейне шлет проклятия Гамбургу, городу, причинившему ему столько страданий. Светлые образы юга – Италии – теснятся в памяти поэта, рождая ужасающий контраст с мрачным и холодным городом в устье Эльбы:

 
Небо серо и дождливо,
Город жалкий, безобразный,
Равнодушно и сонливо
Отраженный Эльбой грязной.
 
 
Все – как прежде. Глупость – та же,
Те же люди с постной миной
Всюду ханжество на страже
С той же спесью петушиной.
 
 
Юг мой! Я зачах в разлуке
С небом солнечным, с богами —
В этой сырости и скуке,
В человеческом бедламе.
 

В апреле 1830 года Гейне живет в деревенской глуши, в Вандсбеке. В письме к Фарнгагену поэт пишет, что уединение стало его естественной потребностью весной, когда пробуждение природы вызывает на лицах гамбургских мещан особенно противные гримасы. Гейне признается: «Я покинул гамбургских поваров и кухарок, бальные и театральные развлечения Гамбурга, его хорошее и дурное общество для того, чтобы зарыться в одиночестве… Великие замыслы ведут хороводы в моей душе, я надеюсь, что в этом году из них кое-что выйдет в свет».

Гейне, как всегда, много читает, но две книги, весьма различные по содержанию, особенно приковывают его внимание. Одна из них – «История Французской революции» Тьера, другая – библия. В библии Гейне увлекала мудрость древних народов, которая раскрывалась в легендах и сказаниях, где фантастически отражались великие и малые события веков. Иронизируя над «божественным происхождением» библии, Гейне пишет, что он «беседует с Тьером и милосердным богом».

Неожиданное событие радостно взволновало Гейне. Проездом из Мюнхена в Россию его посетила семья Тютчевых. Он сердечно обрадовался, увидев Федора Ивановича, его приветливую жену, ее сестру. Но сразу Гейне почувствовал, что Тютчев в разговоре с ним как-то особенно сдержан и озабочен. В немногих словах Тютчев рассказал Гейне, что надеяться на Мюнхен ему нечего. Генц, секретарь Меттерниха, написал барону Котта о Гейне, как об опасном политическом преступнике. Католическая партия неистовствует по-прежнему, и, если бы поэт осмелился ступить на баварскую землю, его бы тотчас арестовали.

Гейне знал, что злобная шайка клерикалов добивалась его ареста, но все же не думал, что дело зашло так далеко. Теперь он нигде не мог чувствовать себя в безопасности.

Угадывая мысли Гейне, Тютчев на прощание дал ему совет:

– Осуществите ваш план и уезжайте во Францию, Я убежден, что вам будет там легче дышать.

– Едва ли при Бурбонах мне будет лучше, чем при Меттернихе, – ответил Гейне. И, иронически улыбаясь, добавил: – Как ни превосходна французская кухня, все же в самой Франции сейчас, должно быть, скверно.

Тамошние правители – это те же глупцы, которым в свое время уже отрубили головы…

И, задумавшись, Гейне сказал:

– Мне приходится теперь жить, как перелетной птице…

«Солнечные лучи в газетной бумаге…»

– Когда я утром гулял под окнами нашего дома, я увидел, господин доктор, что вы читаете какую-то толстую книгу. Что это за книга, позвольте узнать? – с таким вопросом обратился к Гейне его сосед, толстый, краснолицый советник юстиции. Он жил в комнате рядом с Гейне и, очевидно, скучая на острове Гельголанд, все время назойливо приставал к поэту.

– Я читаю историю лангобардов, господин советник.

Краснолицый пруссак развел руками:

– По-моему, это бесполезное занятие, прошу прощения, господин доктор. Я, например, прожил всю жизнь, не зная, кто такие лангобарды. Какое вам дело до них, господин доктор?

– Это дело вкуса, – ответил Гейне. – Одного интересует история древнего германского племени лангобардов, другого – гельголандские омары с горчичным соусом.

Советник обиженно повернулся и пошел по песчаному берегу, направляясь к группе знакомых дам.

Гейне понял, что дал новый повод для сплетен о его странностях. Сосед распространял слухи, что поэт очень религиозен и не расстается с библией. Действительно, библия, Гомер, «История лангобардов» и «История Французской революции» Тьера – все это составляло библиотеку Гейне на Гельголанде. Вот уже второй месяц жил поэт на этом морском курорте. Остров Гельголанд входил в число британских владений на Северном море и управлялся английским губернатором. Гейне умышленно избрал это знакомое ему по прошлому году место для лечения. Если бы на немецком материке был издан приказ об аресте поэта, он мог бы найти здесь надежное убежище. И все же неустанная тревога терзала Гейне. Наслаждаясь величественными картинами Северного моря, глубоко впитывая в себя стихию природы, поэт особенно остро чувствовал, что он устал от борьбы, которую ему приходится все время вести. Иной раз он приходил в отчаяние от своих мыслей, и тогда ему казалось, что вся эта борьба бесполезна, что трудно разбудить спящего великана – Михеля (так насмешливо называл он немецкого обывателя). «Правда, у этого храпящего гиганта мне удалось вызвать легкое чиханье, – записывал Гейне в свою тетрадь, – но я отнюдь не мог его пробудить… А когда я посильней дергал его подушку, он снова расправлял ее вялой от сна рукой… Как-то раз я с отчаяния захотел сжечь его ночной колпак, но колпак был так влажен от пота мыслей, что только слабо задымился… а Михель улыбался во сне…

Я устал и жажду покоя. Я тоже заведу себе ночной колпак и натяну его на уши. Только бы знать мне, где я смогу приклонить голову! В Германии эго невозможно Каждую минуту стал бы подходить полицейский и трясти меня, чтобы проверить, в самом ли деле я сплю; уж одна эта мысль губит все мое спокойствие».

Гейне перебирал в уме страны, куда он мог бы уехать. Италия, Англия, Америка, Франция, Россия – нет ни одной свободной страны. Всюду угнетение, несправедливость, рабство явное или скрытое. «О свобода! Ты злой сон!» – горько восклицает поэт.

Гейне редко получал письма с материка и почти никому не писал. Его убеждали хоть на время отказаться от политики, заняться только лирикой. Больше всего за это ратовал Юлиус Кампе. В литературном скандале, вызванном памфлетом Гейне на Платена, издатель сыграл не очень красивую роль. Поэт узнал, что Кампе разжигал скандал, подбивая разных писак выступать против Гейне. Теперь же Кампе боялся, что немецкие власти запретят издавать сочинения «крамольного поэта» и лишат фирму больших доходов. Поэтому, готовя переиздание второго тома «Путевых картин», Кампе согласился включить туда «для безобидности» цикл лирических стихотворений Гейне «Новая весна», только что написанных поэтом.

Гейне раздражало, что у него, «рыцаря свободы», хотят отнять оружие и превратить в певца любви, роз и соловьев. Он вспомнил картину великого фламандского художника Рубенса, виденную им в мюнхенской Пинакотеке. Рыцарь, вооруженный копьем и щитом, окружен шаловливыми амурчиками, которые сковывают его гирляндами роз. Поэт видит себя самого в образе этого рыцаря:

 
Часто вижу я героя
На картинах мастеров:
Щит и меч он взял для боя
И разить врага готов.
 
 
Но амуры дерзновенно
Отнимают меч и щит,
И стоит наш рыцарь, пленный,
Весь цепями роз обвит.
 
 
Так и я: никак сорвать я
Не могу с себя цепей,
Между тем как бьются братья
В грозной битве наших дней.
 

Сомнения мучают поэта, какие-то смутные предчувствия проникают в сердце, словно в мире происходит что-то необыкновенное… «Море пахнет пирожным, и тучи смотрят печально и сумрачно».

Когда в вечерние сумерки Гейне одиноко бродит по берегу, торжественная тишина царит вокруг, высокосводчатое небо опрокинуто куполом готической церкви. Мрачно и трепетно горят лампады-звезды. Водяным органом гудят волны, то полные отчаяния, то в триумфе рождающие бурные хоралы. Белые облака походят на монахов, печально следующих за похоронной процессией. Так Гейне воспринимает окружающую его природу, и его сердце томится ожиданием надвигающейся грозы.

Стоял август 1830 года. Знойные дни, горячее солнце, раскаленные скалы Гельголанда, широкий песчаный пляж, загорелые тела купальщиков и купальщиц… Днем курортные гости осаждают поэта. Певицы, балерины, туристы ищут знакомства со знаменитым автором «Книги песен». Поэт уклоняется от ненужных встреч. Рыбак, в доме которого он снимает комнату, рассказывает Гейне длинные истории о фризском племени, из которого он происходит. От этих историй веет старинными морскими сказаниями, в них слышится неугомонный ропот волны.

Гейне читает, много читает и пишет стихи. Снова рождаются маленькие песенки, живые, словно пронизанные солнечным светом, словно пропитанные запахом всех деревьев и всех цветов, растущих на земле.

 
Зазвучали все деревья,
Птичьи гнезда зазвенели.
Кто веселый капельмейстер
В молодой лесной капелле?
 
 
То, быть может, серый чибис.
Что стоит, кивая гордо?
Иль педант, что там кукует
Так размеренно и твердо?
 
 
Или аист, что серьезно,
С важным видом дирижера,
Отбивает такт ногою
В песне радостного хора?
 
 
Нет, во мне самом укрылся
Капельмейстер окрыленный,
Он в груди стучит, ликуя, —
То Амур неугомонный.
 

Тема любви теперь звучала по-новому. Любовные страдания отошли далеко, поэт воспевал ясную гармонию природы и человека, и для него вся природа была единым всеобъемлющим мировым началом. Гейне увлекся философским учением французского социалиста-утописта Сен-Симона, мечтавшего о преобразовании мира и установлении царства социальной справедливости. Учение Сен-Симона и его последователей было согрето прославлением здоровой и светлой любви, освобожденной от уродливых условностей феодального общества. Гейне усердно читал на Гельголанде сочинения французского философа Сен-Симона, умершего пять лет назад, и газету сен-симонистов «Глоб». В их творениях Гейне видел протест против удушающей власти постной католической морали, против лицемерного и корыстного мира церковников, против «готического мракобесия» и одуряющего запаха ладана.

Утром 6 августа все было как будто по-прежнему. Так же светило жаркое солнце, так же плескались волны о песчаный берег. Но с материка пришла толстая пачка газет, «полных теплых, знойно-горячих новостей». «То были солнечные лучи, завернутые в газетную бумагу, – записал Гейне, – и в моей душе они зажгли неукротимый пожар. Мне казалось, что тем огнем воодушевления и дикой радости, который пылает во мне, я могу зажечь весь океан до Северного полюса».

Газеты принесли известие об Июльской революции 1830 года в Париже. Гейне представлял себе французскую столицу только по рисункам и гравюрам, но живое воображение перенесло его туда, где на башнях Собора Парижской богоматери развевалось трехцветное знамя в знак победы революции… «Трехцветное знамя, марсельеза… Я точно в опьянении, – записывал Гейне. – Смелые надежды страстно вздымаются во мне… Кончилась моя жажда спокойствия. Теперь я снова знаю, чего я хочу, что должен делать… Я сын революции и снова берусь за оружие, над которым моя мать произнесла заклинание… Цветов, цветов! Я хочу увенчать ими свою голову для смертного боя. И лиру, дайте мне лиру, чтобы я спел боевую песню… Я весь – радость и песня, весь – меч и пламя!..»

Гейне присматривался к тому, какое впечатление произвели события на окружающих. Парижский солнечный удар поразил всех, даже бедных рыбаков, которые только чутьем поняли, что произошло во Франции. Рыбак, перевозивший Гейне на островок, где он обычно купался, встретил его, улыбаясь, со словами: «Бедняки победили!»

На радостях Гейне расцеловал свою толстую хозяйку и ее мужа, старого морского волка. Даже противного советника юстиции из Кенигсберга поэт заключил в свои объятия, чем окончательно убедил его в том, что сошел с ума. Немецкая знать, находившаяся на курорте, была обескуражена революционными событиями во Франции. Многие тупые головы, охотно погружавшиеся в волны Северного моря, не поняли происходящего в Париже и сохранили свою первородную тупость. Но Гейне весь сиял от радости. Только бумаге вверял он свои чувства: «Один из тех неистовых, завернутых в газетную бумагу солнечных лучей ворвался мне в мозг, и все мои мысли горят ярким пламенем. Тщетно я погружаю голову в море. Никакая вода не погасит этот неукротимый огонь».

По ночам поэту снились самые причудливые сны. Ему казалось, что он перебегает на чудовищно длинных ногах из Германии во Францию и обратно, стучится к немецким друзьям и знакомым, не дает им спать и стаскивает с постели. «Доброе утро! – кричит он им среди ночи. – Радостные вести: французский петух пропел зарю!»

Одно видение сменялось другим. Толпа готических соборов в ужасе перед революцией обратилась в бегство из Баварии и других католических земель. На небе тоже произошло смятение, и в райских чертогах были открыты нараспашку все двери, а небесное воинство в страхе разбежалось и спряталось по углам.

В эти дни Гейне неустанно думал о родине. Способны ли его земляки совершить подвиг, подобно французам? Скоро ли они сумеют найти достойное применение немецким дубовым лесам и построить из них баррикады для боев за освобождение?

Гейне не мог больше оставаться на Гельголанде. Он решил вернуться в Гамбург, хотя знал, что это небезопасно для него. В коротеньком письме к Винбаргу поэт писал: «Если в Германии разразится революция, моя голова будет не последней из тех, которые падут».

В Гамбурге Гейне убедился в том, что «солнце по-прежнему элегически освещает широкую спину немецкого терпения». Каждую ночь поэту снится, что он укладывает чемоданы и отправляется во Францию. Эти мысли одолевают его и днем. Он действительно готовится к отъезду. Весной 1831 года Гейне заканчивает деловые переговоры с Кампе, издающим его «Дополнения» к «Путевым картинам». В страстных строках поэта, направленных против аристократии и денежной буржуазии, звучат прямые отголоски трех июльских дней во Франции, свергнувших Бурбонов. Гейне прощается с немногочисленными друзьями, раздает им на память прочувствованные стихи, с горечью переживает предстоящую разлуку с матерью.

В начале мая поэт отправляется в путь. Неделю он проводит во Франкфурте-на-Майне, согретый приемом восторженной молодежи. «Вы не представляете себе, как здесь меня чествуют, – писал он в Гамбург. – Когда днем я вернулся домой, весь мой стол был покрыт визитными карточками посетителей».

Через Гейдельберг и Карлсруе Гейне добрался до германо-французской границы. В мае 1831 года поэт перешагнул границу, которая «отделяла страну филистеров от священной страны свободы».