Текст книги "Гарри из Дюссельдорфа"
Автор книги: Александр Дейч
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
IV. Годы странствий
Снова Гамбург
Был рождественский вечер 1825 года. Гарри, зябко кутаясь в шерстяной шарф, сидел за столом в комнате сестры, жившей в Гамбурге. Он писал в Люнебург Рудольфу Христиани, как всегда, кратко и вместе с тем обстоятельно. Образным языком поэта сетовал Гейне на свое пребывание в Гамбурге. «Дорогой Христиани! Скверная здесь жизнь. Дождь, снег и слишком много еды. И я очень зол. Гамбург днем – большая бухгалтерия, а ночью – большой кавардак…»
Неопределенность положения мучила Гейне. Адвокатом он не стал и уже не собирается стать им. Почему? Он сам не мог объяснить это точно. «Все теперь думают, – писал он Христиани, – что я остаюсь здесь для адвокатства! Но я знаю меньше, чем кто-либо, что я здесь стану делать. Ты только не думай, что я бездельничаю, – напротив, где бы я ни находился, я пишу стихи. Следующую замечательную песню я сочинил вчера вечером. Разве она не изумительна? Но для того чтобы ты с этим согласился, мне нужно действительно ее написать, что я и делаю:
Они любили друг друга,
Но встреч избегали всегда
Они истомились любовью,
Но их разделяла вражда.
Они разошлись, и во сне лишь
Им видеться было дано.
И сами они не знали,
Что умерли оба давно.
Знаешь ли ты во всей немецкой литературе лучшее стихотворение?»
Это была обычная манера Гейне: полушутя, полусерьезно писать о своих стихах, слегка посмеиваясь над их автором. Наверно, он и не предполагал, что это стихотворение окажется одной из лучших жемчужин в его поэтической короне.
В письме Гейне сообщал также о судьбе своего «Путешествия по Гарцу»: «Рукопись отправлена теперь Губицу, и мне любопытно, сколько верхнегарцских елей вырубит у меня цензура?»
Опасения Гейне оправдались. Едва он раскрыл январский номер журнала «Собеседник» и нашел в нем «Путешествие по Гарцу», как кровь хлынула к щекам и молоточки застучали в висках. Гейне увидел, что его детище изуродовано. Он понял, что благоразумный и благонамеренный Губиц, боясь цензуры, основательно «подчистил» текст, а прусская цензура довершила расправу. Все, что касалось своеволия и глупости дворян или католической церкви, было немилосердно изъято, так что концы не сходились с концами. Сперва Гейне в крайнем раздражении решил написать резкое письмо Губицу и отказаться от сотрудничества в его журнале, но рассудительность взяла верх: он не отправил письма, но решил приложить все силы, чтобы издать полностью «Путешествие по Гарцу» и именно в Гамбурге, над которым прусская цензура не имела власти. Надо было найти издателя. Молодой купец Меркель, дружески относившийся к Гейне, предложил познакомить его с Юлиусом Кампе, владельцем книготорговой фирмы «Гоффман и Кампе». Генрих охотно согласился, но выразил сомнение, что Кампе может заинтересоваться его произведениями – он ведь издает писателей с именами. Однако Меркель, поговорив с Кампе, передал Гейне приглашение издателя.
Гейне долго стоял у витрины книжного магазина «Гоффман и Кампе», прежде чем решился войти туда. Он улыбнулся, вспомнив, что Гамбург – колыбель его литературной славы и что он так же робел у входа в редакцию «Гамбургского стража». С тех пор прошло девять лет, и Гейне действительно многого добился за это время. Он уверенно открыл дверь и очутился в книжной лавке. Продавец сказал, что господин Кампе находится в своем кабинете, рядом с читальней. Гейне вошел в маленькую комнатку, заставленную столами, на которых валялись рукописи, корректурные листы и книги. Навстречу поднялся высокий, грузный человек средних лет, седой, с небольшими бегающими ярко-черными глазками и длинным прямым носом. Он был похож не то на пастора, приготовившегося к проповеди, не то на актера, исполняющего роли «благородных отцов». Говорил он сдержанно и размеренно, тихим голосом, но порой в глазах мелькало лукавство, и чувствовалось, что этот человек себе на уме.
– Я – Гейне, – просто сказал Генрих.
Кампе (это был он) улыбнулся:
– Я сразу догадался, господин доктор. – Он усадил поэта в кресло и сел напротив. – Мне знакомы ваши произведения, – произнес Кампе многозначительно. – Две книги стихотворений, две трагедии, проза в «Собеседнике». Все есть в моей книжной лавке. Но о чем у нас будет разговор?
Гейне высказал желание издать «Путешествие по Гарцу». При этом он пожаловался на Губица и прусскую цензуру.
Кампе внимательно выслушал, немного подумал и сказал:
– Очень хорошо! Я ставлю вам единственное условие, чтобы в книге, которую мы издадим, было не меньше двадцати пяти печатных листов. Тогда не нужна предварительная цензура и мы спокойно отпечатаем книгу.
– А вы не боитесь, что ее конфискуют? – спросил Гейне.
– Гамбург – торговый город, и мы умеем продавать свои товары, – усмехнулся Кампе. – Прежде чем издание конфискуют, оно уже будет находиться в руках читателей или за пределами города. Об этом не беспокойтесь, господин доктор, ваше дело – сдать рукопись и получить гонорар.
Впервые Гейне услышал такие деловые слова от издателя. Да, Кампе ему решительно понравился. Насколько он был смелее, чем берлинские издатели!
– В книге будут стихи и проза, – сказал Гейне. – Я думаю назвать ее «Путевые картины».
– Неплохо, – заметил Кампе. – Путешествия нынче в моде, и название безобидное. Думаю, что мы с цензором поладим и покажем Пруссии, на что способен вольный город Гамбург.
Разговор, видимо, был окончен. Гейне взялся за шляпу, польщенный тем, что Кампе говорил с ним, будто с маститым писателем. Тут Кампе удержал его:
– Прошу прощения, немаловажный вопрос: какой гонорар вам угодно получить за книгу?
Такой вопрос Гейне слышал впервые. Если ему и платили, то не спрашивали, сколько он хочет. Обычно это были гроши. Боясь запросить много и скрывая неловкость, Генрих сказал твердо:
– Двадцать луидоров, господин Кампе.
Издатель поспешил согласиться, но предупредил, что он покупает рукопись раз и навсегда, на всю жизнь, и ни за какие переиздания больше не платит. Конечно, это были кабальные условия, но Гейне не возражал, потому что ему очень хотелось, чтобы книга вышла. Да и двадцать луидоров были ему теперь особенно нужны. Мелкие происки гамбургских родственников, боявшихся, что дядя слишком щедро поддерживает племянника, делали свое. Отношения с дядей Соломоном стали опять неровными, и Генрих старался теперь реже бывать в его доме.
На прощание Юлиус Кампе совсем очаровал Гейне, вручив ему сразу двадцать луидоров, даже без всякой расписки.
– Когда принесете рукопись, мы составим договор, – сказал Кампе, подавая руку. – Рад, очень рад был познакомиться!
Гейне вышел из лавки приятно взволнованный. Пестрые обложки книг на витрине подмигивали ему, словно говорили: «Скоро у нас будет новая соседка, твоя книга».
Так опытный делец Юлиус Кампе сделался издателем Генриха Гейне, постепенно завладев правом на выпуск всех его литературных произведений.
В мае 1826 года в издательстве Кампе вышел из печати первый том «Путевых картин» Гейне. Это была сборная книга: в нее вошли «Путешествие по Гарцу» в более полном виде, чем в «Собеседнике», цикл стихов под заглавием «Северное море», лирические стихотворения, названные «Возвращение на родину», и несколько маленьких поэм, написанных в последние годы.
Кампе не ошибся, издавая молодого поэта. Книга Гейне быстро разошлась и пользовалась большим успехом у передовой молодежи. Политический смысл «Путешествия по Гарцу» был хорошо понят читателями: в путевых очерках Гейне явно звучало осуждение отживавшему строю феодальной Германии. Недаром враги Гейне и его демократических идей ополчились на эту книгу, объявили ее «плоской и шутовской», а остроты «грубыми и неприличными». Гейне писал друзьям, что его «распинают на кресте» и «забрасывают грязью». Однако он гордился тем, что его сатира попадала в цель и задевала за живое мракобесов. В задушевном письме к поэту-песеннику Вильгельму Мюллеру Гейне говорил с откровенностью: «Время очень уж гнусное, и тот, в ком есть сила и прямодушие, обязан мужественно вступить в борьбу с надутой, скверной и невыносимо кичливой посредственностью…»
Гейне задумал написать второй том «Путевых картин». У него накопилось достаточно сюжетов и мыслей для этого, но нужно было сосредоточиться, уединиться, уйти от будничных забот и мелких огорчений, преследовавших его в Гамбурге. Кампе подбадривал поэта, говорил, что в литературе, как на войне, надо развивать достигнутый успех и, преследуя отступающих, приступом завладеть цитаделью врага. Издатель чувствовал, что интерес к Гейне растет. Он тщательно подбирал положительные и отрицательные отзывы о «Путевых картинах» и в кругу друзей похвалялся тем, что, подобно Колумбу, открыл новую Америку в лице Генриха Гейне.
Летом 1826 года Нордерней принял прошлогоднего знакомца. На этот раз Гейне нашел среди курортных гостей многих своих читателей. Были такие, которые презрительно отворачивались от «дерзкого писаки» и даже не хотели разговаривать с ним. Но другие приветливо встречали Гейне и искали знакомства с ним. Не до всех доходил сокровенный смысл «Путешествия по Гарцу», для поверхностных умов это произведение казалось шутливо-юмористическим. Поэтому Гейне порадовался, когда русский дипломат Козловский, отдыхавший на острове, сказал ему:
– В ваших произведениях, господин Гейне, шутка носит очень, очень серьезный характер.
Гейне помолчал и добавил:
– Пустая шутка для меня все равно, что умственное чихание или обезьянка шарманщика в красной курточке. У каждой благородной шутки должна быть серьезная подмалевка.
Гейне не вел на Нордернее праздную жизнь курортных гостей. Когда головные боли не мучили его, поэт уединялся в рыбачьей хижине и работал; пристроившись у простого деревянного стола, выкрашенного в черную и зеленую краски, он раскладывал листы бумаги и писал. Стол был низеньким, с неровными шаткими ножками, и, наверно, никто еще никогда не писал на нем ни одной строчки. Но Генрих обращал на это мало внимания. Ему столько хотелось сделать! Снова море, то прихотливо-бурное, то ласково-спокойное, влекло его к себе. Он как-то написал Кампе: «…Море было так неистово, что я часто боялся утонуть. Но эта родственная стихия не причиняет мне зла. Она отлично знает, что я могу быть еще неистовее. И потом – разве я не придворный поэт Северного моря? Она знает также, что я должен еще написать вторую часть».
И он действительно писал вторую часть «Северного моря». Картины величественной природы: солнечные закаты, лунные ночи, вздымающиеся морские волны, исторические и мифологические видения – снова все это ожило в вольных размерах второго цикла морских стихотворений. Мысль поэта становилась смелее. Горькие раздумья о судьбе истерзанной и раздробленной родины проникали в эти стихи, поэт говорил о ничтожных немецких князьях, стригущих своих верноподданных, как баранов, о жалких «улитках», деятелях Союзного сейма, бессильного решать дела Германии и подчиненного воле жандарма Европы Меттерниха.
И сердце поэта тосковало и обливалось кровью, потому что он горячо и страстно любил родину и мечтал возможно скорее увидеть ее свободной.
Как в зимний вечер усталый путник
Жаждет горячей, радушной чашки чая,
Так жаждет сердце мое тебя,
Немецкая родина!
Пусть вечно твоя благодатная почва
Рождает гусаров, плохие стихи,
Глупцов и скудоумные книжки;
Пусть вечно, вместо сухих колючек,
Питаются розами твои зебры;
Пусть вечно пребудут надменны и праздны
Твои сановные обезьяны
И пусть, раздуваясь от жира и спеси,
Себя считают выше и лучше
Всей остальной рогатой скотины;
Пусть вечно твои улитки, отчизна,
Своей медлительностью кичатся,
В ней полагая залог бессмертья;
И пусть в благородном своем собранье
Решают подсчетом голосов:
Считать ли сыром дырочки в сыре?
Пусть обсуждают высокие власти,
Как бы улучшить породу овец,
Чтобы снимать с них шерсти побольше
И чтобы могли их стричь пастухи
Всех без разбора;
Пусть вечно несправедливость и глупость
Тебя наводняют, Германия, —
Я и такой тебя жажду сердцем…
В этих словах звучала горькая ирония. Мысль поэта все время обращалась к будущему, когда свободолюбивые идеи одержат верх над косностью и раболепием немецкого мещанства. Поэт и назвал вторую часть «Путевых картин» – «Идеи». И прибавил к этому: «Книга Ле Гран». На Нордернее Гейне писал эту новую книгу, задуманную уже давно, еще в Люнебурге. Какая живость ума и богатство образов сверкали в «Книге Ле Гран»! Поэт обращался к Эвелине, женщине, созданной его фантазией. Это был как бы обобщенный образ любимой – и Амалии, и ее сестры Терезы, и Фредерики Роберт. С ней ведет лирическую беседу поэт, рассказывает о своем детстве, смешивая вымысел с правдой, называя себя то сыном далекой Индии, то признаваясь в том, что родился в рейнском городе Дюссельдорфе. «Книга Ле Гран» – тоже своего рода путешествие. Только не в пространстве, а во времени Гейне вспоминает прошлое, и каждая подробность из дней детства поэта выписана с такой любовью и нежностью, что невольно волнует читателя. Вот маленькая каморка, и французский барабанщик Ле Гран учит мальчика Гарри великой музыке революции. Ритмы боевых песен революции звучат в «Книге Ле Гран», с ее страниц встает некогда любимый Гейне образ французского императора в треугольной шляпе и сером походном сюртуке. Он прославлен поэтом, как сын революции, свергавший власть аристократов и попов. Юношеское увлечение Наполеоном отразилось, как в зеркале, в «Книге Ле Гран», и хвала свергнутому императору звучала как хвала свободе, равенству и братству, принципам, которые были начертаны на знаменах французской революции, потрясшей всю Европу. Нужно было гражданское мужество, чтобы во время европейской реакции поднимать на щит славные идеи свободы, равенства и братства. Гейне обладал этим мужеством и со страстью политического бойца и подлинного художника воспел эпоху революционных подвигов. Какими мелкими и жалкими казались ему мрачные видения современности – тупые и жестокие прусские офицеры и дворяне, робкие и бескрылые мещане, немецкие цензоры, которых он без стеснения обозвал болванами и посвятил им главу, вместо текста состоявшую почти сплошь из цензорских многоточий…
Физически слабый, болезненный, поэт чувствовал в себе гигантские творческие силы. Он пел гимны неиссякаемой человеческой энергии, направленной не на убийство и уничтожение, а на добрые, благородные дела мира. «Мне незачем ждать от священников обещаний другой жизни, – писал Гейне, – раз я и в этой могу пережить довольно, живя прошлым, жизнью предков, и завоевывая себе вечность в царстве былого.
И я живу! Великий ритм природы пульсирует и в моей груди, и, когда я издаю крик радости, мне отвечает тысячекратное эхо. Я слышу тысячи соловьев. Весна выслала их пробудить землю от ее утренней дремы, и земля содрогается от восторга. Ее цветы – это гимны, которые она вдохновенно поет навстречу солнцу! А солнце движется слишком медленно, – мне хотелось бы подхлестнуть его огненных коней и заставить их скакать быстрее. Но когда оно, шипя, опускается в море и огромная ночь открывает свое огромное тоскующее око, – о, тогда, только тогда пронизывает меня настоящая радость! Мою взволнованную грудь нежат дуновения вечернего воздуха, звезды кивают мне, и я поднимаюсь ввысь и парю над маленькой землей и над маленькими мыслями людей».
Так Гейне поэтически воспринимал мир со всеми его явлениями и событиями. Он придавал большое значение своей новой книге, которая должна была зародить в сердцах читателей свободолюбивые мысли и священную жажду освобождения от тирании.
На Нордернее Гейне много беседовал с русским дипломатом Козловским, образованным человеком, обладавшим широким кругозором. От него Гейне узнал о декабрьских событиях 1825 года в России. В немецких газетах об этом почти не писали, и восстание декабристов было темой запрещенной. Но Козловский так образно рассказал о благородных порывах Бестужева, Рылеева и других молодых дворян, поднявшихся против нового самодержца – Николая I, что поэт живо представил себе картину петербургского восстания. Козловский был в затруднительном положении и не решался вернуться в Россию, где на троне сидел деспот, расправившийся с декабристами, а ведь в числе друзей Козловского были участники восстания.
Гейне радовался каждому успеху освободительного движения, где бы оно ни происходило – на юге Европы или в северной столице. Он хотел, чтобы его «Книга Ле Гран» была призывом и сигналом. И, хотя поэт хорошо понимал, что трудно будет издать его новое произведение, он надеялся, что Кампе, ободренный успехом «Путешествия по Гарцу», согласится издать и этот «опасный товар».
В середине сентября Нордерней опустел. Гейне чуть ли не последним из курортных гостей покинул остров. Он уединился в Люнебург, где усиленно работал над новой книгой. И, когда зимой 1826 года Гейне приехал в Гамбург, он положил на стол Кампе совершенно готовую рукопись. Это был второй том «Путевых картин». Основное место занимала «Книга Ле Гран», но там были прозаические очерки о Северном море, «Письма из Берлина», стихотворения о Северном море.
– Вот, – сказал Гейне, – здесь, господин Кампе, Наполеон и французская революция представлены во весь рост. Вас это не пугает?
Лицо Кампе сделалось строгим, но лишь на мгновение. Издатель хитро сощурил глаз, лицо осветилось лукавой улыбкой, и он ответил:
– Нам, господин Гейне, надо привыкать ко всяким неожиданностям. До сих пор мы умели ладить с однофамильцем моего компаньона, цензором Гоффманом. Это безобидный и недалекий старичок. – Кампе поднял рукопись Гейне, словно взвесил ее. – Самое главное, дорогой поэт, чтобы здесь был должный объем: надо избежать предварительной цензуры.
– Я уже немного знаком с вашими хитростями, – сказал Гейне. – Думаю, что объем правильный. Но почитайте, прошу вас, «Книгу Ле Гран»! Можете думать о ней что хотите, но она написана кровью моего сердца…
«Я хочу видеть страну моего «Ратклифа»…»
Близилось время выхода второго тома «Путевых картин». Как приятно было читать свежие, пахнущие жирной типографской краской листы корректуры! Гейне правил их с неутомимым усердием, часто менял целые фразы и выражения, добиваясь наибольшей ясности мысли и изящества стиля. Наконец, когда до выхода книги осталось не больше недели, Генрих явился в банкирскую контору дяди Соломона и положил на его конторку изящно переплетенный в красный сафьян том своих сочинений. Он переплел печатавшиеся листы и объяснил дяде, что тот может стать его первым читателем. Это польстило банкиру, который был неравнодушен не только к своей славе, но и к славе племянника.
– Хорошо, хорошо, – проворчал Соломон Гейне. – Читать мне некогда, книги не мое дело – разумеется, кроме бухгалтерских. Но я рад, что ты становишься известным писателем. Известным можно быть в любой области. Но все-таки скажи мне, что ты думаешь предпринять дальше?
– Я хочу поехать в Англию, я хочу видеть страну моего «Ратклифа», – твердо сказал Генрих.
– Что ж, поезжай, – был ответ дяди.
– Но в Англии жизнь очень дорога.
Дядя Соломон удивленно взглянул на Гарри:
– Ты ведь недавно получил от меня деньги.
– Да, это на хлеб насущный, а для жизни мне нужен хороший аккредитив на банк Ротшильда в Лондоне.
Генрих получил кредитное письмо на четыреста фунтов стерлингов вместе с рекомендацией, адресованной Джемсу Ротшильду.
На прощание дядя сказал:
– Кредитное письмо дается только для формального подкрепления рекомендации, а ты изворачивайся со своими наличными деньгами. До свиданья!..
Тотчас по приезде в Лондон Генрих явился в контору Ротшильда, представил свое кредитное письмо главе банкирского дома, получил всю сумму сполна и приглашение на званый обед в придачу.
Трудно представить себе ярость старого Соломона, который дал аккредитив племяннику только для того, чтобы продемонстрировать перед Ротшильдом свою щедрость. Генрих предвидел гнев дяди и внутренне посмеивался над хвастуном, которого он хорошо проучил.
Впечатление от огромного и шумного Лондона, затянутого туманами и фабричной копотью, были разнообразны и значительны. Гейне казалось, что он попал не только в другую страну, но и в какой-то другой мир, где жизнь текла совсем иначе, чем у его соотечественников.
Сперва Гейне отпугивало «машинообразное движение» уличной толпы, и в суете лондонской столицы он чувствовал себя маленьким и затерянным. Парламент, Вестминстерское аббатство, английский театр – вот круг интересов Гейне. В парламенте он слушает речи Каннинга.
Джордж Каннинг, ставший у власти в 1822 году, премьер Англии, министр короля Георга IV, глава либералов и защитник интересов британской торговой буржуазии, был действительно яркой фигурой на тусклом государственном фоне Европы его времени.
Франция и Англия вели борьбу не на жизнь, а на смерть за господство на море. Испанские колонии в Южной Америке восстали против Испании и после Венского конгресса с оружием в руках отстаивали свою независимость, образовав ряд самостоятельных республик. Политические деятели держав «Священного союза» отказались признать государственные новообразования в Южной Америке и выискивали способы вновь подчинить их испанской короне. В противовес этой политике «Священного союза» английское правительство, возглавляемое Каннингом, поспешило признать независимость южноамериканских республик, прикрываясь либеральной фразой и выбрасывая лозунг: «Гражданская свобода и свобода религии во всем мире!»
На самом деле этот шаг, предпринятый британским правительством, был только маневром, предназначенным открыть для английской торговли новые рынки сбыта в Южной Америке.
Либеральные фразы английского премьера, перелетая на материк, окрыляли далекими надеждами бесправную и угнетенную германскую буржуазию, за отсутствием своей политической жизни живо интересовавшуюся политикой зарубежных стран. Германское бюргерство с большим вниманием следило за дебатами в английском парламенте, в котором состязались между собой тори и виги, за прениями во французской палате депутатов, за освободительным движением греков.
Гейне был удивлен той оживленной общественной жизнью, той свободой печати и собраний, которые являлись неслыханной вещью для немецких современников. Слушая выступления «богоравного Каннинга», Гейне сравнивает дебаты в английском парламенте, их логичность, независимость и остроумие с тупыми, трусливыми и ничтожными прениями южногерманских сеймиков.
Англия являлась в ту пору классической страной промышленного капитализма. За два десятилетия XIX века она быстро перестраивалась в капиталистическую страну, утверждавшую машинное производство. Гейне почти враждебно воспринимал вторжение машины в человеческую жизнь: «Эти искусные сочетания колес, стержней, цилиндров и тысяч маленьких крючков, винтиков и зубчиков, которые движутся почти одушевленно, наполняют меня ужасом. Определенность, точность, размеренность и аккуратность в жизни англичан пугали меня не меньше, точно так же, как машины, точны и люди, и люди показались мне машинами». Своим наблюдательным взором поэт сумел увидеть за нарядной роскошью аристократических кварталов Лондона нищету рабочих окраин города. Эти контрасты болезненно воспринимались Гейне и вызывали в нем резкую смену настроений.
По-настоящему увлекали Гейне литература, искусство, театр Англии. С детства владея английским языком, он всегда зачитывался творениями Шекспира и Байрона, Вальтера Скотта и английских романтиков; его привлекала старинная архитектура британской столицы, и, гуляя вдоль набережной Темзы или осматривая Тауэр, Гейне вслушивался в голоса далеких эпох, когда правили короли, уже давно погребенные под плитами Вестминстерского аббатства. Часто Гейне думал о героических событиях английской революции XVII века, приведшей на эшафот Карла I Стюарта.
Старинные театры Дрюри-Лейн и Ковент-Гарден, несмотря на XIX век, казалось, еще дышали ароматом шекспировского времени. Великий наследник традиций шекспировского театра «Глобус», трагик Эдмунд Кин зажигал сердца зрителей игрой в классических трагедиях. Эдмунду Кину было в это время около сорока лет. Сын театрального плотника и актрисы, он с четырехлетнего возраста вступил на театральные подмостки и танцевал в балете. Отданный в школу, Эдмунд сбежал и, став юнгой на корабле, узнал всю тяжесть морской службы. Природное чувство театральности спасло его от этих тягот: юноша неожиданно прикинулся хромым и глухим и за негодностью был освобожден. Теперь он решил себя посвятить театру, но этот некрасивый и низкорослый актер долгое время терпел неудачи в провинциальных театрах. В 1814 году ему удалось сыграть роль Шейлока в трагедии Шекспира «Венецианский купец». Это был триумф, который укрепил за Кином первое место трагедийного актера.
Кин добился мировой славы, а его безумные поступки и романтические похождения создали ему репутацию «гения и беспутства».
Гейне посчастливилось увидеть Эдмунда Кина в его главной роли – Шейлоке. Этот вечер навсегда остался в памяти немецкого поэта. Его поразило все: и внешний облик жадного и жестокого ростовщика Шейлока, и своеобразное истолкование роли, отличное от того, которое давал Людвиг Девриент. Гейне тщательно записывал все, что ему приходилось увидеть и узнать в Англии. Он записал и свои впечатления от игры Кина в этот памятный вечер: вот появился Шейлок-Кин, «одетый в черный шелковый полусюртук без рукавов, доходящий только до колен, так что красное, как кровь, исподнее платье, спускающееся до самых пят, выделяется тем резче. Черная, широкополая, но с обеих сторон приплюснутая шляпа с высокой тульей, обвязанной кроваво-красной лентой, покрывает голову, волосы которой, так же как и волосы бороды, длинные и черные, будто смоль, свисают, как бы служа мрачной рамой этому румяному, здоровому лицу, с которого смотрят, вселяя боязнь и трепет, два белых жадных глазных яблока. Правой рукой он держит палку, которая для него не столько опора, сколько оружие. Он опирается на нее только локтем левой руки, и левой же рукой он подпирает коварно задумчивую черную голову, полную мыслей еще более черных, объясняя в это время Бассанио, что следует понимать под употребительным и до сих пор выражением «добрый человек». Не отрываясь смотрел Гейне на сцену, следя за каждым движением великого актера. Шейлок, чувствующий унижения, которым он подвергается в обществе венецианской знати, внутренне горд, и под видимым смирением в нем таится злоба. «В голосе его еле слышен сдержанный гнев, – записывает Гейне, – на приветливых губах извиваются резвые змейки, только глаза не в силах притворяться. Они неустанно пускают свои отравленные стрелы, и этот разлад между наружным смирением и внутренней злобой завершается при последнем слове жутким смехом, обрывающимся внезапно резко, между тем как лицо, судорожно искаженное выражением покорности, некоторое время хранит неподвижность маски, и только глаз, злой глаз, поблескивает на нем, грозящий и смертоносный».
Обилие лондонских впечатлений не могло отвлечь Гейне от мыслей о том, что делается там, на родине. Он не видел немецких газет и журналов, не знал, как приняли его «Книгу Ле Гран». Душевной тревогой полны письма поэта к друзьям. Он спрашивал Фарнгагена фон Энзе о судьбе своей новой книги, не запретили ли ее, и тут же признавался: «Все равно написать ее было необходимо. В наше мелкое, раболепное время должно было что-нибудь произойти. Я сделал свое и посрамил тех жестокосердных друзей, которые когда-то собирались сделать так много, а теперь молчат…»
Гейне и тосковал по родине, и со страхом думал о своем возвращении. Не ждут ли его преследования и аресты, не заткнут ли ему рот немецкие власти? С неприязнью вспоминал он о Гамбурге, не привлекал теперь поэта и Берлин, «с его пустой жизнью, хитреньким эгоизмом, мелкой пылью».
Гейне провел две недели на английском морском курорте Ремсгете, затем отправился в любимый Нордерней и в последних числах сентября очутился в Гамбурге.