Текст книги "Зорро"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Александр Волков
Зорро

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

Росендо умирал, умирал медленно и мучительно. Темная лихорадочная хворь неведомыми путями проникла в его сильное, закаленное ветрами и солнцем тело и теперь терзала свое новое обиталище круглые сутки, обращая мышцы в вялые растрепанные веревки и воспламеняя узловатые суставы тугим утробным жаром. Росендо шумно дышал, обливался липким потом, скрипел зубами, но, когда старая индеанка Хачита подносила к его потрескавшимся губам деревянный ковш с прохладным пульке, приподнимался на локтях, отпивал глоток-другой и вновь откидывался на высокий твердый валик в изголовье постели. Валик напоминал ему конское седло, и, упираясь в него затылком, Росендо вспоминал вой койотов в прохладной, густо окропленной звездами тьме, крики ночных птиц, гремучий шелест змеи в переплетении древесных корней, густой низкий рык ягуара и сухой хруст скорпиона, прижатого к задубевшему от пота пончо кобурой револьвера. Впрочем, в те времена, ночуя на окраине леса, Росендо вынимал револьвер, трехствольный «дерринджер», тупорылый и тяжелый, как булыжник, и клал его под седло со стороны правой руки. И это не было излишней предосторожностью: гринго, переплывшие Ориноко на широких крупах своих раскормленных першеронов, привели за собой банды переметнувшихся апачей. Они могли не только отыскать одинокого всадника по запаху конского пота, но и так неслышно подкрасться к нему, что тот не успевал даже вскрикнуть, прежде чем оказывался там, где ему не нужно было уже ни о чем беспокоиться, – все прочее доделывали койоты, стервятники, крупные лесные муравьи и ливни, после которых не оставалось ничего, кроме голого черепа с провалами глазниц да грудной клетки, оплетенной змеистыми побегами вьюнков. Но святой Георгий, покровитель воинов, хранил Росендо от ножа, стрелы и томагавка апачей, и даже когда смерть в ночи подбиралась к нему совсем близко, внезапно будил спящего легким шорохом или вздохом, и тогда коварный враг оставался лежать на земле, глядя на звезды прозрачными мертвыми очами.

Но теперешний враг подкрался так тихо и напал так внезапно, что Росендо даже не успел приготовиться к отражению атаки; его тело внезапно оцепенело, когда он объезжал верхом маисовые поля. Яркое полуденное солнце вмиг затопила жаркая тьма, а когда всадник очнулся, то увидел у своего виска завитки щетины на конских бабках и почувствовал, что его рука, обмотанная поводом наборной уздечки, одеревенела до самого плеча. Он лежал, откинувшись навзничь между копытами своего коня, и умное благородное животное ударами хвоста отгоняло гудящих слепней от окаменевшего лица хозяина.

Пеоны подобрали дона Росендо на закате, когда солнце уже наполовину скрылось за пологими скатами далеких холмов, укрыв коня и его хозяина лапчатыми тенями опунций. Конь был неподвижен, а Росендо слегка покачивался, стоя на коленях и держась рукой за вороненое, стертое до тусклого блеска стремя. Заслышав приближающиеся шаги, он потянулся к кобуре, вынул револьвер, но тут силы вновь оставили его, и все семь пуль, выпущенные со скоростью треска цикады, лишь взбили пыль между конскими копытами и оставили на сухой земле аккуратный дырчатый венчик, похожий на отпечаток когтистой лапы.

С тех пор лихорадка уже не отпускала Росендо. Порой она становилась похожа на осклизлую медузу, заполнявшую все тело больного и внезапно облеплявшую своими жгучими щупальцами его могучее сердце, трепетавшее, как колибри, попавшее в липкие сети паука-птицееда. Росендо бился, выгибался, будто выброшенный волной дельфин, а Хачита прикладывала к его груди только что снятые, еще влажные от крови, шкурки опоссумов и подносила к губам деревянную плошку с прохладным травяным настоем. Боль отступала, медуза втягивала щупальца, и сердце вновь начинало с ровным глухим стуком гонять по телу больного гнилую липкую кровь, от которой Росендо все время подташнивало, а глаза как будто заволакивало пленкой из мутного бычьего пузыря.

На исходе пятого дня дверь спальни тихо скрипнула, и в сумеречном от густых штор проеме возник Тилькуате, или Черная Змея, муж Хачиты.

– Зря стараешься, – приглушенным голосом прогудел он, не переступая порога. – Пока дон Росендо сидел в таверне Мигеля Карреры, какой-то негодяй втер в его седло сок кураре, ядовитые пары проникли в кровь, и теперь отрава переливается по жилам нашего господина и заставляет обмирать его сердце…

– Что я слышу, Тилькуате? – слабо простонал больной. – Так-то ты выполняешь мой приказ не называть меня господином? Ты такой же человек, как и я, и у нас обоих только один господин – Верховное Существо, Мудрейший Вселенский Разум, перед которым мы все равны!

– Да, господин, слушаюсь, – покорно кивнул Тилькуате, – мы все равны, все…

С этими словами старый индеец отступил от порога, прикрыл за собой дверь и только тогда чуть слышно прошептал:

– Не знаю, где оно сидит, это твое Верховное Существо, но знаю, что мы все равны перед ядом кураре, стаей голодных пираний, кольтом Манеко Уриарте и великим Уицилопочтли, которому поклонялись мои предки, владевшие этими землями.

– Великий Уицилопочтли спасет тебя, – продолжал бормотать Тилькуате, спускаясь по скрипучим ступеням, – но ему нужна кровь, живая кровь из сердца врага, и он ее получит, скоро получит.

Второй раз Тилькуате возник на пороге спальни после заката солнца, падавшего за обожженные зноем холмы столь стремительно, что в доме едва успевали зажечь пеньковые фитили масляных плошек. Дон Росендо лежал на смятой простыне, закрыв глаза и широко раскинув руки, а Хачита обтирала его исхудавшее жилистое тело мягкой беличьей шкуркой, смоченной в слабом уксусе.

– Надо приложить к его вискам олений глаз, а потом надрезать вены и выпустить дурную кровь, – пробормотала она, не поворачивая головы.

– Для этого надо сперва убить оленя, – заметил Тилькуате.

– Ты что, так стар, что уже не можешь этого сделать? – спросила Хачита.

– Могу, – сказал Тилькуате.

– Тогда чего ты ждешь? Иди.

– Я жду, когда олени пойдут на водопой, – объяснил старый индеец.

– Но ты должен быть там прежде, чем они приблизятся, иначе спугнешь.

– Ты права, – согласился Тилькуате, – я иду.

Старик бесшумно отступил в тень, дверь спальни медленно затворилась за ним, и вскоре Хачита услыхала, как взвизгнули ржавые петли ворот и как редко и лениво забрехал койот, разбуженный частым мерным топотом конских копыт по выжженной дороге.

Вскоре на главную площадь Комалы неторопливым и почти неслышным шагом въехал всадник в широких грубых штанах, сотканных из волокон агавы, и в короткой куртке из буйволовой кожи. Узкая чешуйчатая лента, в которой опытный глаз без труда узнал бы высушенную шкуру гремучей змеи, охватывала его низкий покатый лоб над выпуклыми валиками бровей и плотно прижимала к впалым вискам длинные прямые волосы. Талию всадника обвивал широкий красный пояс, а в ребра упиралась рукоятка ножа, выделанная из рога молодого оленя.

Всадник направил коня к широко распахнутым дверям таверны, но прежде чем спешиться, потянул на себя поводья и прислушался к шуму, доносящемуся из глубины тускло освещенного заведения.

– Роке, Висенте, Бачо, Годой, – чуть слышно прошептал он, свесившись с седла и вглядываясь в дымный маслянистый сумрак. – Четверых для этого дела вполне достаточно…

Всадник направил коня к крепкой бревенчатой коновязи, освещенной рваным пламенем смолистого факела, спешился, намотал конец уздечки на кованую скобу и неторопливым шагом направился к широким ступеням таверны, вытесанным из цельных дубовых колод.

Когда он вошел, за угловым столом у дальнего конца стойки шла игра, и потому четверо игроков не сразу обернулись на звук шагов нового посетителя. Один метал карты по столу, сухо потрескивая упругой новенькой колодой, а трое остальных не отрывали глаз от его быстрых смуглых пальцев. Тишь в таверне стояла такая, что треск разлетающихся карт казался перестрелкой повздоривших ковбоев.

Тилькуате – а это он вошел в таверну в столь поздний час – подождал немного и, когда игроки стали открывать сданные карты, вытащил из кармана штанов плоскую кожаную флягу, выдернул зубами пробку, запрокинул голову и сделал несколько длинных шумных глотков.

– Черт бы побрал этого пьяного индейца! – выругался один из игроков, бросая на стол пестрый карточный веер. – Испортил мне всю игру!

Игрок обернулся к вошедшему и стал медленно приподниматься со стула.

– Не заводись, Роке, – примирительно сказал банкомет, – просто тебе сегодня не идет карта, а старый Тилькуате здесь ни при чем…

– А я говорю: он колдун, и из-за него вся наша игра пойдет наперекос! – гнул свое Роке.

Пальцы его левой руки уже расстегнули тяжелую серебряную пряжку на животе и захлестнули свободный конец ремня вокруг правого запястья.

– Верно, старик, тебе, наверное, лучше убираться, Роке сегодня не в духе, – беззлобно проворчал третий игрок по имени Висенте.

– К своему сумасшедшему хозяину, – буркнул четвертый, Бачо. – Распустил вас на свою голову, так вы же его еще и отравили!

– А кто тебе сказал, что дона Росендо отравили? – сиплым нетвердым голосом спросил Тилькуате, уклоняясь от свистнувшей в воздухе пряжки ремня.

Впрочем, со стороны это выглядело так, словно старый индеец просто пошатнулся и отступил на полшага, чтобы не упасть, но тем не менее пряжка миновала его ровный, как лезвие мачете, пробор и звонко щелкнула по сапожному голенищу нападавшего.

– Так говорят в лавках, где закупает съестное ваш повар, – уклончиво ответил Бачо. – А в этих лавках бывает много народу, сам знаешь…

– Бачо, я не узнаю тебя! – воскликнул Роке, на миг забыв о своем промахе. – Ты опустился до того, что отвечаешь на вопросы этого старого пьянчуги, да и к тому же индейца, который на другой же день пропьет клочок земли, великодушно подаренный ему этим сумасшедшим Росендо!

– А может, он как раз и явился сюда, чтобы заложить единственное добро, упавшее на него будто с небес по воле этого тронутого? – раздался зычный голос из-за стойки бара.

Все обернулись. Хозяин заведения Мигель Каррера стоял за стойкой и концом перекинутого через плечо полотенца тщательно протирал высокий тонкостенный бокал на толстой приземистой ножке.

– Что ты делаешь? – нахмурился Роке.

Каррера ответил не сразу. Он выставил бокал против пламени коптящей плошки, потом подышал в него и опять поднес к свету.

– Посмотри – и увидишь, – спокойно сказал он.

– Я пока еще не слепой, – скрипнул зубами Роке, – и мне бы не хотелось видеть, как ты будешь поить эту краснокожую тварь!

– Я протираю бокал, – усмехнулся Каррера, – чтобы наполнить его, как только на стойке появится монета, и мне не важно, чьи пальцы ее выложат…

– Зато нам важно, – оборвал Роке. – Бачо, Годой, Висенте, так, ребята?

– Брось, Роке, оставь, не заводись, – вразнобой прогудели три голоса.

– В самом деле. Роке, – подхватил Каррера. – А если тебе не идет карта, возьми кий и погоняй шары, глядишь и успокоишься…

– Шары, говоришь? Ну что ж, можно и шары. – Роке шумно втянул ноздрями дымный воздух, взмахнул серебряной пряжкой, снял с запястья кожаную петлю и вновь обмотал ремень вокруг пояса.

– Вот так-то лучше, – сказал Мигель. – Для такого случая я даже могу поставить за стойку Розину и составить тебе компанию.

– Идет, – буркнул Роке. – А что ты ставишь на кон?

– Бутылку виски.

– В таком случае я ставлю краснокожего, – усмехнулся Роке, застегивая пряжку на плоском мускулистом животе. – Проиграешь – он мой! И твое виски тоже!

– Согласен, – сказал Мигель. – Ведь ты сегодня продулся в пух, а в долг я не играю.

Сказав эти слова, Мигель обернулся, поставил на полку протертый до блеска бокал, неспешно прошел вдоль стойки, поднял широкую полированную доску, преграждавшую путь в его владения слишком ретивым или слишком пьяным посетителям, и шагнул в зал. Бильярд стоял слева от стойки, так что расстояние между ним и стенкой чуть превышало длину кия. Подойдя к столу, туго обтянутому серым от сигарного пепла сукном, Мигель навалился на борт, чиркнул спичкой и по очереди обнес огнем фитили всех пяти коптилок, приклепанных к бочарному обручу, свисавшему с низкого бревенчатого потолка на массивных цепях.

Игроки забыли про карты и с трех сторон обступили массивный бильярдный стол. Роке согнал шары в пирамидку, Мигель натер мелом кожаный пятачок кия, выставил красный боек, примерился, ударил, и шары с глухим стуком раскатились по бортам.

– Не жаль тебе краснокожего, – усмехнулся Роке, высматривая самый верный шар, – совсем не жаль…

– Просто я не хочу тебя расстраивать, – сказал Мигель. – Вы все работаете на Манеко Уриарте, а он, насколько я знаю, бывает довольно крут…

– Да, случается, – пробормотал Роке, легким щелчком посылая шар в угловую лузу.

– Один-ноль, – сказал Бачо, вынув шар из сетки и бросив его на полочку.

– Одного не могу понять, – продолжал Мигель, – что ты будешь делать с этим старым пьянчугой, когда он тебе достанется?

– Для начала дам ему как следует проспаться, – буркнул Роке, загоняя второй шар.

– Два-ноль, – сказал Бачо.

Годой и Висенте молча наблюдали за игрой, пыхтя сигарами и стряхивая под ноги пепел. И лишь Тилькуате все так же стоял посреди зала, слегка покачиваясь и глядя перед собой неподвижным и словно остекленевшим от выпитого взглядом.

После шестого шара Роке дал промах, и в игру вступил кий Мигеля. Тот лихим щелчком отправил два шара по угловым лузам, но на третьем дал осечку, и Роке сильным ударом от двух бортов положил недобитый шар в боковую лузу. До выигрыша ему оставался всего один точный удар.

– Сейчас я приведу в чувство этого потомка Монтесумы, – процедил он сквозь зубы. – А то как чуть выпьют, так начинают болтать: это наши исконные земли, здесь могилы наших предков… Думают, никто из белых не понимает их птичьего языка. Как бы не так, моя нянька учила меня говорить на языке нагуа, и с тех пор я еще кое-что помню…

С этими словами он с треском вогнал победный шар и, бросив кий поперек стола, небрежно бросил:

– Партия.

– Что ж, ты сегодня в ударе, – вздохнул Мигель. – Краснокожий твой.

И тут только до старика индейца как будто дошло, что все происходящее имеет к нему самое непосредственное отношение. Он обратил к игрокам длинное горбоносое лицо, изрезанное глубокими морщинами, беспокойно завертел головой и в конце концов остановил свой блестящий взгляд на победителе, точнее, на тяжелой серебряной пряжке его кожаного ремня.

– Куда ты смотришь, Черная Змея? – вкрадчивым и даже ласковым голосом заговорил Роке, направляясь к индейцу. – Боишься, что я опять буду тебя бить, глупый ты человек? Битье портит человека, делает его ни на что не годным калекой, а на кой черт мне сдался калека, да еще такой старый, как ты? Ты теперь мой, а я привык беречь свои вещи, и оттого они у меня всегда в исправности: конь, кинжал, кольт, кнут…

Он ловким небрежным жестом выхватил из петли на штанине рукоятку с тяжелым набалдашником, раздался звонкий сухой щелчок бича, и пустая кожаная фляга, которую Тилькуате все еще держал в руке, с дробным стуком покатилась по половицам.

– Да никак она у тебя пуста, приятель! – воскликнул Роке, насмешливым взглядом проводив фляжку до места ее окончательной остановки. – Это не дело! Розина!

– Я здесь. Роке! Чего ты хочешь? – томным, тягучим, как мед, голосом отозвалась из-за стойки черноглазая мулатка с покатыми плечами и упругим бюстом, двумя холмами выпиравшим из низкого выреза блузки.

– Мой друг Тилькуате хочет пить! – заявил Роке, подойдя к индейцу и стиснув его локоть жесткими сильными пальцами. – Он буквально сходит с ума от жажды!

И он стал слегка подталкивать старика к стойке бара.

– Ты что, выиграл его, чтобы упоить до смерти? – спросил Мигель, по-прежнему стоя у бильярдного стола и внимательно наблюдая за этой сценой.

– Не беспокойся, Мигель! Черная Змея еще переживет всех нас! – усмехнулся Роке, усаживая старика на высокий табурет и подвигая к нему стакан, на две трети наполненный неразбавленным виски.

– Если ты не пристрелишь его под горячую руку, – едва слышно буркнул Бачо, все еще недовольный тем, что Роке прервал карточную игру как раз в тот момент, когда ему пошла карта.

– Заткнись, придурок! – огрызнулся Роке через плечо. – Я в отличие от тебя никогда не трачу пули по пустякам и прекрасно знаю, когда надо стрелять, а когда можно чуток повременить!

– Да уж, Роке! Это уж точно! – вразнобой забормотали Висенте и Годой, несколько удивленные той переменой, которая внезапно случилась с их приятелем. Только что готов был прибить этого краснокожего, как бездомного пса, а теперь сидит с ним в обнимку, поит его виски.

Стакан Тилькуате опустел, но Роке тут же сделал знак Розине, и она вновь наполнила его и придвинула к старику, смотревшему перед собой тяжелым, совершенно безучастным взглядом.

– Росендо, наверное, совсем худо, вот он и тоскует, – прошептала мулатка, когда Роке как бы невзначай погладил ее гладкое плечо и скользнул пальцами в жаркую ложбинку между ее упругими грудями.

– Олени идут на водопой, – мертвым деревянным голосом проскрипел старик, обхватывая придвинутый стакан жилистой ладонью, – ягуар стережет над тропой.

– О, вы слышите! – воскликнул Роке, обращаясь на этот раз ко всем присутствующим, – горе настолько потрясло моего друга Черную Змею, что он даже заговорил в рифму! Олени идут на водопой, ягуар стережет над тропой – так, приятель?

– Так, – коротко, как стук пустой жестянки, брякнул голос индейца.

– А сейчас Розина принесет гитару, и ты споешь нам про своих великих предков, сокрывших в этих горах и озерах несметные сокровища, остатки клада Монтесумы! – весело закричал Роке. – Розина, гитару!

Мулатка прошла в конец стойки, откинула редкую камышовую циновку, прикрывавшую дверной проем, и вскоре вернулась, сжимая в ладони гриф гитары, перевязанный алым шелковым бантом. Поравнявшись с Роке, Розина передала ему гитару через стойку, а тот перебросил ее в услужливо подставленные руки Висенте.

– Давай, малыш, ударь по струнам, у тебя это чудно выходит! – воскликнул Роке. – А ты, старик, заводи свою унылую песню на вашем птичьем языке, которым так сладко убаюкивала меня моя нянька. Начинай!

Висенте твердыми ногтями выбил дробь на исцарапанном лакированном корпусе инструмента, взял несколько стройных аккордов и пару раз пробежал по грифу быстрыми уверенными пальцами. Тилькуате прислушался к звукам, опустил голову, словно вбирая их в себя, и вдруг выпрямился, запрокинул лицо к низкому закопченному потолку и, напружинив острый кадык, испустил долгий заливистый вопль, от которого затрепетали и погасли огоньки коптилок над бильярдным столом, а кони, привязанные к коновязи при входе в таверну, беспокойно заржали и забили копытами по земле. Когда эхо этого безумного клича наконец замерло, пометавшись между лесистыми холмами, со всех сторон обступавшими Комалу, Роке звонко хлопнул в ладоши, Висенте ударил по струнам, и Тилькуате, чуть склонив голову в сторону гитары, низким голосом пропел тягучую неразборчивую фразу, в которой все, кроме Роке, разобрали только одно слово «Монтесума».

– И охота тебе в сотый раз слушать этот индейский бред, – угрюмо пробурчал Мигель Каррера. – Всем известно, что их хваленый царек Монтесума был трусом и предателем, а сплетням про его безумные сокровища, якобы затопленные в каких-то местных озерах, сейчас не верят даже десятилетние мальчишки.

– Мигель прав, – подхватил Бачо, – индейцы передают эту сказку из поколения в поколение уже лет двести, но никто из тех, кто поверил в нее и кинулся на поиски, не нашел ни черта, кроме лихорадки или змеиного укуса…

– Индейцы нарочно сочинили эту легенду, чтобы губить доверчивых кладоискателей, – громко, почти перекрыв голос певца, заявил Годой.

– Может быть, все может быть, – прошептал Роке, покачиваясь на высоком табурете в такт песне Тилькуате и не сводя пристального взгляда с каменного лица индейца. – Слышал, они тебе не верят, – заявил он, когда старик умолк.

Тилькуате молча поднял стакан над стойкой и влил в себя остатки виски.

– Они говорят, что вы, краснокожие бестии, кормите нас, белых, баснями, – продолжал Роке, подвигая Розине пустой стакан и делая ногтем отметку на его захватанной грани.

– Пусть думают, что хотят, – сказал Тилькуате, потухшими глазами глядя на льющееся в его стакан виски.

– Но неужто тебе плевать на то, что белые будут считать вас болтунами и пустозвонами? – поинтересовался Роке, наклоняясь к старику и подвигая к нему стакан.

– У белых жадные уши, – сказал Тилькуате, – они не слышат в наших песнях ничего, кроме слова «золото».

– Ты хочешь сказать, что весь этот бред про оленей и ягуаров тоже что-то значит? – спросил Роке.

– Бред ничего не значит, – тупо пробормотал Тилькуате, склоняясь над своим стаканом, – а если что-то что-то значит, то значит, это не бред…

– Вы слышали? – усмехнулся Роке, оглядываясь на присутствующих. – Смех, да и только

– Смех, да не только, – негромко протянул Мигель, не сводя глаз с индейца. – Одно из двух: либо старик полный идиот, либо он умнее всех нас вместе взятых…

– Уши не слышат, глаза не видят, ослепленные сверканием золота, – продолжал Тилькуате, – пустые, жадные, выпученные глаза белых – о-хо-хо!

Старый индеец захохотал скрипучим деревянным смехом, покачнулся и едва не рухнул под стойку вместе с табуретом.

– Но-но, потише! – оборвал Роке, подхватив его под локоть. – Не забывайся!

– Не верят! Говорят: сказки! сказки! – и-хи-хи!.. – Тилькуате обернулся к Роке и, глядя на игрока черными блестящими глазами, тонко захихикал ему в лицо.

– Тогда докажи, что это не вранье! – прошептал Роке, едва шевеля внезапно пересохшим языком и вновь передавая Розине опустевший стакан.

Та молча наклонила бутылку и стала лить виски, дробно стуча горлышком о стеклянный край. Когда стакан наполнился, Тилькуате протянул к нему руку и так крепко обхватил пальцами его грани, что стекло хрустнуло и виски прозрачной лужей разлилось по стойке.

– Так трескается человеческий череп в руке могучего Уицилопочтли, – сказал он, глядя перед собой тяжелым немигающим взглядом.

– О, да, конечно! Уицилопочтли велик и могуществен! – согласно закивал Роке, невольно холодея от предчувствия удачи. Клад, о котором упорно твердила стоустая человеческая молва, быть может, сам идет к нему в руки. Правда, он не один, вон кругом сколько народу: пять пар лишних ушей, глаз, загребущих рук, пять языков, которым ничего не стоит сболтнуть в порыве пьяной похвальбы: да знаете ли вы, кто перед вами?! Один из владельцев клада Монтесумы! И швырнуть на стойку бара драгоценный перстень или золотое ожерелье, переливающееся кровавыми каплями рубинов и колким лучистым блеском бриллиантов. Говорят, одна только корона Монтесумы несла на себе около тысячи камней и весила как новорожденный жеребенок. А с этими свидетелями, со всеми их ушами, глазами и длинными языками, придется как-то разобраться, потому что обычно Тилькуате молчалив, как камень, и второго такого случая можно и не дождаться.

Пока все эти мысли, перебивая и толкая друг друга, метались в воспаленном мозгу Роке, старый индеец рукавом кожаной куртки смахнул со стойки осколки стакана, слизнул повисшие на рукаве капли виски и, выудив из кармана замусоленный огрызок вонючей сигары, сполз с табурета. Тут и до остальных стало как будто доходить, что не совсем внятные речи Тилькуате – это не просто пьяный треп, и что на сей раз дело обстоит гораздо серьезнее, чем представлялось с самого начала. Первым вышел из столбняка Бачо; он быстро выхватил из кармана спичечный коробок, чиркнул по нему навощенной головкой и, когда брызнувшие искры угасли в прокуренном воздухе, бережно заслонил горящий язычок пламени ковшиком ладони и поднес его к растрепанному концу сигары индейца.

– Ты хороший старик, Черная Змея! – рявкнул он, хлопнув Тилькуате по плечу. – Не обижайся, что мы не сразу приняли тебя в свою компанию! Мы шутили, правда, ребята?

– Правда-правда! Мы шутили! – согласно загундосили Висенте и Годой.

– Безобидная шутка! Только дурак может обижаться на такое, – продолжал Бачо, обхватив Тилькуате за плечи и слегка подталкивая его к выходу, – а Черная Змея – умный старик!.. Хитрая бестия! Свой парень! Такому пальца в рот не клади! Так ведь, Тилькуате?..

Бачо захохотал, обнажив крепкие, бурые от табака зубы, и, оглянувшись через плечо, подмигнул остальным, не сводившим глаз с широкой, согнутой годами спины старого индейца.

– Олени идут на водопой, – пробормотал Тилькуате, переступив порог таверны и потянув носом прохладный ночной воздух. Затем он вдруг резко выпрямился, стряхнул руку Бачо со своего плеча и, спустившись по ступеням неслышными кошачьими шагами, слился с непроницаемой тьмой, со всех сторон обступавшей заведение Мигеля Карреры. Вскоре из темноты послышался тихий звон конских удил, звякнуло стремя, скрипнуло седло, стукнули копыта по утоптанной земле, и в желтом свете, падающем из дверного проема, возникла темная фигура всадника. Рубиновый кончик горящей сигары отбрасывал слабый кровавый отсвет на его грубое, изрезанное глубокими морщинами лицо.

– Когда мы будем приближаться к месту, вы закроете глаза повязками, – сказал Тилькуате неожиданно твердым, не терпящим возражений голосом. – Иначе блеск золота ослепит вас!

– Нам всем, я полагаю, случалось видеть золото, – ухмыльнулся Роке, выходя из таверны. – Не скажу за остальных, но мои глаза еще не испортились от его блеска…

– Раз! – коротко произнес Тилькуате. – Когда я скажу «три» – мы остановимся там, где кто-то из вас произнесет хоть слово! Ты понял меня?

– Я понял тебя, Черная Змея! – зло процедил Роке и, оглянувшись на остальных, вплотную подступивших к дверям заведения, коротко буркнул: – Молчать, сучьи дети! И делать все, что вам велят, ясно?

Его партнеры по картам молча закивали, и лишь Мигель Каррера чуть приоткрыл рот, но, заметив, как рука Роке легла на рукоятку револьвера, быстро шлепнул себя по губам тыльной стороной ладони.

– Тогда по коням! – сухо скомандовал Роке.

Не прошло и четверти часа, как группа из шести всадников неспешной рысцой выехала на окраину Комалы. К этому времени тучи немного разошлись, и луна, показываясь в просветах, озаряла окрестности бледным призрачным светом. Она словно сопровождала ночных путников, то уставя на них свой щербатый серебряный лик, то вновь смущенно скрывая его за рваной облачной вуалью. Но всадникам, по-видимому, не было никакого дела до этих ночных красот; как только поселок остался за песчаным бугром, поросшим колючками и чертополохом, передовой пустил коня в карьер и, слегка откинувшись назад, начал быстро отрываться от остальных. Те, впрочем, не стали дожидаться особой команды; плети защелкали по конским крупам, и вскоре группа всадников почти слилась в вытянутое пятно с рваными краями, быстрой тенью летящее над плотно утоптанной дорогой. Ее широкая, избитая колесами и копытами лента то спускалась плавными изгибами в глинистые низины, вырытые ветрами и дождливыми паводками, то прорубалась резкими зигзагами между отвесными скалами, вторящими стуку конских копыт сухим раскатистым эхом.

Когда каменное ущелье вновь сменилось равниной, густо покрытой колючей порослью кактусов всевозможных форм и размеров, свет луны внезапно погас, поглощенный огромной лиловой тучей, и в наступившей темноте отчетливо прозвучал голос старого индейца.

– Наденьте повязки! – торжественно и мерно произнес он. – Когда я прикажу снять их, вы увидите такое, чего до вас не видел ни один белый человек со времен Эрнандо Кортеса и его головорезов!

– Он еще будет нам приказывать в этой темнотище! – чуть слышно проворчал Мигель Каррера.

– Два! – сухо и коротко бросил Тилькуате, и в тот же миг Каррера ощутил под подбородком круглый холодок револьверного дула.

Он досадливо скрипнул зубами, двумя пальцами осторожно отвел от кадыка револьверный ствол, а затем сорвал с головы шляпу, выдернул нож из-за пояса и с нарочитым треском стал спарывать с тульи широкую ленту из плотного черного шелка, чтобы завязать глаза. Вскоре к нему присоединились остальные. Когда вся эта возня затихла, Тилькуате раскурил потухший окурок сигары и, выпустив в сторону своих попутчиков струю едкого дыма, сказал:

– Идущий вослед дыму находит огонь!

«Воистину так!» – чуть не сорвалось с дрожащих от волнения уст Роке, но он вовремя сдержался и лишь в мыслях послал длинное многоступенчатое ругательство в сторону тлеющего кончика сигары. Черная лента плотно охватывала его лоб, но не спускалась ниже бровей, так что глаза Роке, уже привыкшие к темноте, отчетливо различали сгорбленный силуэт старого индейца, до пояса выступавший над черной игольчатой стеной из кактусов и колючек.

«Ни одной звезды, как назло! – подумал Роке, напряженно вглядываясь в плотный лиловый слой облаков. – Эту тропу я еще как-нибудь отыщу, а дальше?»

Тилькуате натянул поводья, лошадь под ним захрапела, стукнула копытами в песок и, развернувшись среди едва различимых в темноте стволов и толстых колючих лопастей кактусов, пошла по тропе, видимой, наверное, лишь глазам старого индейца. Рубиновый огонек сигары исчез из виду, и остальным всадникам пришлось невольно напрягать обоняние, чтобы уловить едкий запах табачного дыма и не сбиться с узкой тропки, петляющей между кактусами. Острые крепкие шипы и колючки царапали лбы, щеки, руки всадников, насквозь пробивали складки курток из буйволовой кожи, но люди, до предела распаленные мечтой о близком обогащении, казалось, не замечали этого и лишь время от времени резким движением стряхивали с лиц и ладоней выступившую кровь. При этом Роке то и дело задирал голову, стараясь поймать хоть малейший просвет между тучами, и, когда ему это удавалось, отмечал в своей памяти на миг вспыхнувшую в черной бездне звезду.

«Хитер, старый лис! – усмехался про себя Роке. – Но мы еще посмотрим, кто кого!» Мысль о том, чтобы избавиться от нежелательных компаньонов, жгла его темя, как раскаленное клеймо, которым выжигают тавро на воловьих шкурах; мозг под крышкой черепа был подобен выжженной пустыне, являющей глазам измученного путника потоки восхитительных миражей, где он, Роке, гордо восседал на золотом троне касика, а вокруг, среди груд золота и драгоценных камней, корчились в предсмертных муках его опрометчивые спутники. Думая об этом. Роке то и дело опускал руку за пазуху и, нашарив рубчатую рукоятку револьвера, гладил пальцем прохладный барабан, где крепко сидели семеро, как он говорил, его самых верных и надежных друзей с медными головками и надрезанными крест-накрест макушками. Такие пули по виду напоминали бутончики крошечных тюльпанов; попадая в лоб, они сносили полчерепа, а войдя в тело, распускались цветком и разворачивали внутренности подобно бычьему рогу.