Текст книги "Иерусалимские сны"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Впрочем, никаких карманов не было – все мы были голы, худы, черны, в нейлоновых плавках.

Ни в одном фильме я никогда не видел таких прекрасных девчонок, как в «Кайе». Они улыбались, они щурились, они расчесывали свои длинные волосы – мы купались в волнах юности, и саксофоны пели «Сторми везе» великого Дюка.

Безмятежность и шалопайство витали в воздухе. Мы всё время смеялись – просто так, от радости бытия. Потом выходили на пляж, шли в обнимку и насвистывали «Сторми везе».

Жизнь виделась песчаным пляжем, уходящим к солнцу. Все хорошее связано у меня с пляжем: вкус черники, запах морского ветра, первая любовь. На пляже я познакомился со своим другом. До сих пор он играет на своей скрипочке «Сторми везе».

Мы щёлкали чищеный фундук – лакомство шалопаев тех лет, девочки были полны загадок, вечера – тайн, и, казалось, так будет всегда…

Однажды, когда я приехал на взморье, «Кайи» не было. Её смело разбушевавшимся морем. Её смыло вместе с кефирчиком, прекрасными девочками и бутербродами с килькой. Там, где была «Кайя», ветер нанёс дюны. Сегодня многие и не знают, какое весёлое место было когда-то на земле…

Однажды мы просыпаемся – и нет нашего детства, его смывает вместе с пляжем, Левиафаном, высокими соснами и творожниками с изюмом…

«Сторми везе» – как пела труба великого Дюка…

Он кончил играть, спрыгнул со стены и протянул мне ладонь.

– Сэм Бар, – представился он.

– Я шёл к Стене Плача, – сказал я, – но не дошёл. Ваша труба позвала меня.

– Ит'с гуд, – произнес Сэм, – зачем нам брошенная кость? Нечего делать у этой стены! У нас был Храм, к чему нам его осколки? Наша святыня – Храм, дружище, Храмовая гора, куда нас не хотят пускать. Нам нужен свет, а не плач!

Сэм тщательно вытирал трубу.

Честно говоря, я не был готов к такому повороту беседы.

– Пойми, дружище, – продолжал Сэм, – Стена – оплакивание, Храм – радость. Ты когда-нибудь думал о восстановлении Храма?

– Нет, – признался я, – как-то не задумывался об этом.

– Кем бы ты ни был, дружище, – продолжал Сэм, – прежде всего ты – строитель, строитель Храма. Божественный свет исходит от Храмовой горы на Иерусалим, от него – на всю землю Израиля и через еврейский народ – на весь мир. Что ты просишь у жалкой стены? Бог не читает этих записок. Бог слышит только с Храмовой горы. Пошли туда, дружище. У тебя есть арабский костюм?

– Зачем мне арабский? – удивился я.

– Туда евреев не пускают, – объяснил Сэм, – туда пускают только арабов. Пойдем-ка на шук и купим арабские одеяния…

Я совершенно запутался в бурнусе и не туда натянул куфию, но на гору нас впустили.

– Перебирай чётки, – бросил Сэм, – и бурчи что-нибудь под нос.

Был час молитвы, и тысячи мусульман валили в мечеть Омара.

– Бул шит! – выругался Сэм, и нас буквально внесли под своды исламского храма.

Мы рухнули на колени и уперлись лбами в жесткий пол.

Я заметил, как озорной глаз Сэма подмигивал мне. Он начал что-то гортанно выкрикивать и биться головой об пол.

– Бейся башкой, – шепнул он, – а не то нам оторвут яйца! Ты знаешь, что делают с евреем, проникшим в мечеть?

Я вспомнил деда, этого «нечистого», этого «необрезанного пса».

Я проходил его путь: почти сто лет спустя я угодил в ту же мечеть с сумасшедшим трубачом из Цинциннати.

Мулла завывал и призывал громить «неверных».

– Бул шит! – донеслось от Сэма.

Я вспомнил про мытье ног. Страшная мысль пронзила меня.

– Сэм, – прошептал я – у тебя ноги чистые?

– Я три раза в день принимаю душ. А в чём дело?

Я поведал про умывание.

– За это можешь быть спокоен, – ответил он.

Мулла перешел к евреям и настоятельно требовал громить их.

– Ай фак ер мазер! – бросил Сэм.

Я приготовился к побитию камнями. Но никто его не услышал, молитва кончилась, и все высыпали на эспланаду.

Мы мирно мыли ноги в фонтане.

– Когда собираетесь в Мекку? – спросил Сэма сосед.

– Как всегда, в августе, – не задумываясь, ответил он.

Мусульмане понемногу начали разбредаться. Мы сидели, скрестив ноги, на эспланаде, справа от мечети Омара, в арабских одеяниях, и Сэм рассказывал мне историю своей трубы.

Вот она, какой я её запомнил под палящим солнцем Храмовой горы.

Сэм Бар, владелец ювелирной лавки «Рамсес» в Цинциннати, проснулся ночью от призывного звука трубы. Ночь была лунной, звенящая тишина стояла над домом. Сэм слышал звук, не зная, откуда тот исходит, – властный, таинственный. Звук что-то говорил ему, но он не мог разобрать, что.

Сэм встал, вышел на балкон, думая, что наваждение покинет его, но труба, наоборот, пела отчетливей и тоньше, и ничто не могло объяснить ему, что это – луна и звезды молчали, ветер говорил о другом.

Возможно, что-то могла объяснить жена, но он не хотел тревожить её посреди ночи.

Он вернулся в постель, но сон не шёл к нему. Сэм решил принять снотворное, надеясь, что к утру галлюцинации пройдут.

…Труба пела утром.

– Тебе ничего не кажется? – спросил он за кофе жену.

– Что ты имеешь в виду? – удивилась она.

– Трубу, – ответил Бар. – Ты не слышишь звук трубы?

Жена долго прислушивалась, перестала пить кофе, жевать – но ничего не услышала.

Сэм выпил три чашки – и звук исчез.

«Слава Богу, – подумал он, – а то я уж не знал, что делать».

Весь день он работал с подъемом, периодически прислушиваясь, – но трубы не слышал.

На радостях он пригласил жену в фешенебельный ресторан, и они с аппетитом стали уминать лангусты.

Спать Сэм отправился лёгкий и свежий…

Ночью вновь раздался звук трубы. Он опять что-то говорил ему.

Ночь, как и предыдущая, была звёздной и тёплой. Сэм начал слушать трубу, стараясь разгадать смысл её таинственного звука.

Он просидел на кровати до восьми утра, но так ничего и не разгадал.

Наутро Бар не пошёл в лавку. Он отправился в музыкальный магазин и купил трубу – маленький позолоченный корнет.

– Зачем тебе труба? – удивилась жена.

– Я не знаю. Ещё не знаю.

Она странно взглянула на него, но промолчала.

Бар заперся в кабинете и начал дуть. Из трубы вылетало что-то плаксивое.

Он нанял себе учителя, негра-джазмена. Это был лучший джазист города. Он запросил немало, но Бар мог платить.

Уроки он брал ежедневно. Жена вначале принимала таблетки от головной боли, затем переехала в лавку – там было спокойнее, да и Сэм совсем перестал работать – должен же был кто-то стоять за прилавком.

Соседи приходили к нему с жалобами, умоляли играть потише или переехать – он никого не слышал.

Они, чертыхаясь, начали собирать вещи, и вскоре район, где он жил, опустел.

Джазмен-негр был доволен учеником. Бар уже прилично выводил несложные мелодии, в лавке дело не шло.

Жена умоляла Сэма одуматься, вернуться к прилавку, поправить финансовое положение – в ответ он исполнял «Дым идет в твои глаза».

Вскоре Сэм попросил негра разучить с ним «Лет май пипл гоу».

Часами он слушал, как эту мелодию играл Армстронг, а затем хватался за свою трубу…

Ему виделся Моисей, его брат Аарон и египетский фараон, не отпускающий евреев на свободу.

Жена пошла советоваться к известному психиатру.

– Труба – это мужской половой орган, – задумчиво произнес психиатр, взяв за это открытие приличную сумму.

На этом общение жены с медициной прекратилось. Она переехала к матери, но и туда иногда долетали мелодии Сэма.

А Бар продал лавку – и жена решила, что её бедный муж таки свихнулся. На вырученные деньги он создал оркестр, маленький диксиленд – банджо, контрабас, флейта и труба, – как в далёком Нью-Орлеане.

Они играли в кафе, на уличных праздниках, на набережной – солировал всегда Сэм.

Люди аплодировали ему, бросали в белую шляпу монеты, и он был рад этим медякам больше, чем когда-то выручке своей лавки.

Он носил канотье, красный пиджак, белые брюки и мокасины.

Теперь он жил уже не на вилле – ему просто нечем было платить за неё – а на чердаке. Чердак был всегда полон: гости пили легкое вино, бесшабашно болтали, а потом шли играть на улицу – и это был праздник.

Он играл в солнце и в дождь, особенно в дождь, осенью, – в этот период у людей бывали особенно грустные лица. Труба грела их сердца, и солнце всходило где-то в районе поджелудочной железы.

Впервые в жизни Бар был доволен каждым прожитым днём: он только никак не мог понять, почему так поздно начал жить этой жизнью.

Больше всего он любил «Лет май пипл гоу». Он играл эту мелодию с блеском. Послушать его приезжали из соседних городов.

– Великая фраза Торы родила великую песню, – говорил он.

…Сентябрь стоял тёплый, и первые жёлтые листья слетали с деревьев. Было утро Рош-ха-шана. Что-то толкнуло его – впервые он не поднёс к губам трубу, а пошёл в синагогу.

Молитва уже шла к концу. Сэм искал глазами свободное место – и вдруг услышал необычайный звук. Он поднял глаза туда, где лежали свитки Торы – и увидел еврея в талесе, с бараньим рогом в руках.

Пел шофар. Он звал к раскаянию – и, казалось, милость Божья разливалась по земле.

Бар слушал шофар и не мог разгадать смысл мелодии, но мистические её тона разбудили в его душе что-то скрытое, неведомое, и прекрасное обещание удивительного разрывало сердце. Сэм слушал шофар, и всё тело его содрогалось. Он сознавал, что человеку не дано всего понять, и даже вообще понять что-либо – даже простого звучания бараньего рога, – да ему это было и не нужно.

Раннее утро просыпалось, и день обещал быть прекрасным.

И Сэм вдруг понял, почему его звала труба: прежняя жизнь его рухнула, как стены древнего Иерихона, и он знал, что никогда не вернётся к ней, ибо «тот, кто восстановит Иерихон, на первенце своем заложит его основание».

Теперь он знал, Сэм Бар, почему так любил «Лет май пипл гоу»: Бог забрал у него котлы с мясом, но отпустил на свободу.

Ему было хорошо, Сэму Бару, он даже не боялся смерти – знал, что на его похоронах, как в далеком Нью-Орлеане, будет играть диксиленд…

Солнце начало садиться, арабы вновь стали прибывать. Видимо, приближалась очередная молитва.

– Сплошной «хадж», – сказал Сэм, – пора уматывать. Ты уже попросил у Бога, что хотел?

– Да, – ответил я.

– Надеюсь, не из мечети? – уточнил Сэм.

– Нет-нет, – ответил я, – с горы, с вольного воздуха.

– Жди положительных результатов, – пообещал он, – и кончай свой роман со Стеной. Она ни к чему хорошему не ведёт. Нужно строить Храм, дружище. Надо подниматься на гору, надо подниматься…

Сэм достал из-под халата трубу.

– Она была у тебя с собой?! – обалдел я.

– Разве расстаются с прекрасной невестой? – ответил он и погладил её горячий металл.

Мы спустились с горы. Несколько японцев захотели сфотографироваться с нами – видимо, одежды наши были красочны. Сэм распушил усы и показал белые зубы.

– Аллах акбар! – рявкнул он.

Японцы были очень довольны. На нас уже надвигались немцы с киноаппаратами – и мы бежали.

В туалете ближайшего кафе мы переоделись и двинули к Мусорным воротам.

Сэм обнял меня и залез на стену.

– Ну, что тебе сыграть, дружище?

– «Сторми везе», – попросил я.

Он вскинул в небо золотую трубу…

* * *

Есть два Иерусалима: один – земной, другой – небесный.

Арабы считают, что небесный находится в пятнадцати километрах над землёй, евреи – что в двадцати пяти.

Я был в еврейском.

Он ничем не отличался от земного, только там стоит наш Храм и евреев пускают на Храмовую гору.

Я взошел на нее и задрал голову к Богу.

– Всевышний, – сказал я, – я шляюсь по свету, сижу в кофейнях, торгуюсь на базарах, околачиваюсь в портах. Я встречаю людей, много людей, хотя мне вполне хватило бы и десятка – как раз тех, кто попадается мне крайне редко. Я встречаю святых и распутников, умных и глупых, пропойц и трезвенников, скупых и бессребреников – мы не вольны выбирать наши встречи, когда мы в пути. С кем я говорю – тем и становлюсь. С умным я мудр, с кретином – идиот, со смешным – смешной, с посредственностью – примитивен и блестящ с остроумцем. Поэтому идиот всегда видит во мне дебила, а мещанин – серость. Чтобы понять, что я умён, – надо быть мудрым, что я остроумен – надо быть блистательным. Ты понимаешь, Всевышний, к чему я клоню?

Когда я встречаю влюблённого – я готов обнять весь мир, расцеловать полицейского и подарить цветы налоговому инспектору. Небо во время таких встреч для меня – самое голубое, море – самое огромное, и я люблю всех, даже себя.

Когда я наталкиваюсь на мизантропа – я ненавижу мужчин и женщин, молодых и старых, красивых и уродливых, богатых и бедных, чернокожих и белокурых, аристократов и бродяг, я ненавижу всех, своего собеседника и себя.

С праведником я чист, я хочу вывести свой народ из рабства, я хочу спрятать преследуемых, раздать все деньги бедным, забраться на вершину Гималаев и искать истину.

Я встретил зануду – и мы целыми днями жаловались друг другу на печень, погоду и качество голландского сыра. Мы брюзжали на кофе в кофейнях, плевались после спектаклей, ворчали на бифштекс и воротили нос от сирени, мы были недовольны правыми и левыми, раввинами и горами, солнцем и луной, жизнью и друг другом.

Я повстречал весельчака – мы радовались дождю, смаковали дрянной чай, пьянели от пения птиц, хвалили врагов, восхищались идиотскими фильмами, друг другом и Божьим замыслом, каждый мужчина для нас был Спиноза и каждая женщина – мадонна.

Я познакомился со сплетником – и мы часами мололи языками, перемывая косточки соседям, сослуживцам, родственникам, чьим-то женам, чьим-то мужьям, умершим героям, президентам, ученым. Не было такой гадости, которой бы мы о них не сказали, и чем чище был человек – тем грязнее была сплетня о нём.

Я встретил молчальника – и мы часами молчали, слушали Грига, или как падает снег, или как течёт время. Мы слушали, как спускается на город печаль, как души восходят к звездам, как шепчутся влюблённые в далеком саду…

Я встретился с хасидом, – и мы танцевали бурные танцы, пели библейские песни, рассказывали мудрые притчи и благословляли детей на улыбку и радость.

Я повстречал музыканта – мы говорили о Вивальди, о скрипках Паганини, о качестве фраков, о палочке Тосканини и о Верди, который умер под забором.

Я столкнулся с вором – мы делились, как лучше залезть в карман и как – в сумочку, что лучше брать – табачную лавку или магазин оптики, и, беседуя, мы воровали ложечки, салфетки, блюдца и чашечки.

Я познакомился с одним мечтателем – мы читали поэтов, летали меж звёзд и залетели в страну, где все жили весело и великодушно, где отдавали своё тепло и забирали чужой холод, где женщины были прекрасны и добры и не ходили на работу, а если работали – то их туда носили на руках; где всё было полно любви, возвышенной и бесконечной.

И я встретил торговца – мы хвастались нашим богатством, мы продавали меха и женское тело, баранину и великие фильмы и на всём делали деньги. Прежде, чем что-то предпринять, мы думали, сколько на этом заработаем – на женитьбе, на дружбе, на стихах. За деньги мы могли всё купить, продать и продаться.

Я познакомился с бессребреником – мы сорили деньгами, раздавали зарплату зевакам на улице, ничего не запрашивали за наши пьесы и давали деньги в долг без процента, а потом долг не забирали; мы кидали банкноты нищим и музыкантам. Мы не говорили о деньгах, не делали их и не думали о них. Мы оценивали человека по карману, если этот карман был дырявым.

Бог мой, я много прожил, я многих встречал, я даже не рассказал тебе обо всех, кого я встречал, потому что о некоторых встречах мне не хотелось бы говорить. Я многих встречал, – но больше не хочу встречать всех, попадающихся на пути. Пошли мне добрых, пошли мне радостных и великодушных, весёлых и открытых, влюблённых и мечтающих, парящих и танцующих. Пошли мне их – и Ты увидишь, какой я буду очаровательный…

* * *

Однажды меня потянуло к морю.

Был дождь. Я люблю море в дождь. Скачущие по воде капли, мокрый песок…

В Авоты, в детстве, когда на море начинался дождь, – все бежали в панике. Накрывались одеялами, штанами, полотенцами, набивались голыми в кафе «Кайя», пили кефир, жевали ватрушки, рассказывали истории, ржали… Получалось какое-то братство мокрых весёлых людей.

Я люблю море в дождь.

Я ехал на втором этаже автобуса и слушал дождь. «Сторми везе», – пел дождь голосом Эллы Фитцжеральд.

Пляж был пуст. Бегала одинокая собака. Под деревянной крышей потягивали кофе.

Я сел в кафе и смотрел на море. Оно успокаивало.

Я вспомнил старика на иерусалимской стене и подумал, что море баюкает не хуже, чем звёзды…

Невдалеке я заметил человека богатырского сложения. Он учил детей плавать. До меня доносился чуть картавый голос.

– Руки-ноги, – командовал он, – руки-ноги!

Балтийская волна детства качнула меня.

Я вскочил и, как в Авоты, побежал на этот голос.

– Левиафан, – крикнул я, – привет, Левиафан!

Он узнал меня сразу – будто вчера расстались.

– Привет, чучело! – он обнял меня. – Поплывем в Яффо?

Без долгих слов мы бросились в воду.

Яффо возвышался в нескольких километрах.

– Ногами, шевели, ногами! – шумел Оскар. – Ты совсем разучился плавать! Что ты делал все эти годы, чем занимался?

– Я писал, – тяжело дыша, ответил я.

– Читал, читал, «Исход Шапольского», замечательно! «Дерево живёт сто лет», – сказал Гур. «А еврей – сто двадцать!» – ответил Шапольский». Я плакал, Оскар плакал, – повторил он, – ты сделал невозможное.

– Спасибо, – сказал я.

– Ногами, давай ногами! А что правая рука – онемела?!

– Я больше не могу, – выдавил я.

– На спину! – приказал он.

Мы перевернулись – дождь бил нам прямо в глаза.

– Что ты тут делаешь? – спросил Оскар.

– Выясняю, почему не вернулся дед.

– Ну, и почему?

– Не знаю, пока не знаю.

– Надо было сразу обратиться ко мне.

– Кто бы мог подумать, что ты здесь!

– А где ещё мог быть Оскар?! Или ты решил, что я сыграл в ящик? Я ещё не скоро сыграю. А, может быть, и вообще… – он загадочно замолчал.

Тёплые волны качали нас.

– Если эксперимент удастся… – протянул он.

– Какой эксперимент?

– Пока все на стадии гипотезы, – ответил Оскар, – но если эксперимент удастся – мы спасены!

– От чего, Оскар? – недоумевал я, – и кто это – мы?

– Ты, я, эти мальчики, все эти менчи вокруг, любимые мои менчи! Нам не будет страшен никакой Гитлер, никакой Амман, никакие террористы. Ты понимаешь, о чём идет речь?

– Не совсем, – признался я.

– Тогда поплыли, ноги, ноги! И рожу – в воду…. Нас мечтают уничтожить, чучело, не знаю – от ненависти ли или от скуки… Я давно уже занимаюсь этим. Но я ждал Мессию. Больше ждать не могу…. Поэтому – эксперимент! На себе! Ну, теперь догадываешься?

– Нет, – сознался я.

– Человека нельзя убить! – произнес Левиафан, – только Бог имеет право лишить жизни! Мы никого не убиваем – это нас хотят уничтожить! Так вот: фигу!

Он показал огромный кукиш куда-то в сторону Ливии.

– Мы будем всегда! Печи, террор, лагеря – чушь собачья!.. Как тебе это нравится?

– Мне это нравится.

– Первые результаты неплохие, – продолжал Оскар. – Мне дважды засадили в голову арабским камнем – и хоть бы что! Меня хотели сжечь в апельсиновой роще – и ничего! Короче, первые результаты – обнадеживающие. Пока говорить рано, но «импульс снизу» дан! Я тебе не говорил – я специалист по «импульсу снизу»!

– Не ухватываю, – сказал я.

– Прежде, чем Всевышний раздвинул нам воды, когда мы покидали Египет, нашелся еврей, который вошёл в них. Ты понимаешь – он верил, что они расступятся. И они расступились! Он дал импульс Всевышнему… Надо Ему намекнуть: «Человека нельзя убить!» Импульс на невозможное…

Мы вышли на берег. Дождь кончился.

На берегу сидел старик в шляпе из верблюжьей кожи.

– Профессор Кац из Ленинграда, – представил Оскар. – Силой невиданной воли останавливал троллейбусы, машины, во время войны – немецкие бомбы.

Профессор Кац оторвал от глаза подзорную трубу и поклонился.

– Я слышал о вас ребёнком, – сказал я, – вы жили на Литейном.

– Угол Пестеля, – добавил он.

– Сколько бомб вы остановили тогда, профессор?

– Мало. Я останавливал всего два месяца, пока меня не забрали… Отойдите, приятель, вы мне закрываете горизонт.

Он поднёс трубу к глазам.

– В такую погоду эти подлецы могут позволить себе все, что угодно!

Профессор Кац обшаривал горизонт своей подзорной трубой начала века.

Я ничего не понимал.

– Он останавливает, – пояснил Оскар. – Ему скоро сто лет, и всё это время он что-то останавливает: боль, гнев, ненависть.

– Ненависть я остановить не могу, – сказал Кац, не отрываясь от трубы. – Идите, не мешайте мне, а то я не замечу террористов и не смогу их остановить…

Мы возвращались в сумерках.

– Как ты можешь остановить ненависть? – спросил я.

– Приезжай ко мне в Хеврон, – ответил Оскар, – поговорим подробнее.

У него был маленький «жук», и мы неслись в иудейской ночи к Иерусалиму.

– Почему ты живешь в Хевроне? – спросил я, – там же опасно?

– Именно поэтому, – ответил он со смаком. – Большая вероятность, что тебя укокошат. А я хожу открыто, не боюсь. Догадываешься, почему?

Он высадил меня в Иерусалиме.

– Завтра жду в Хевроне, – бросил он.

– Оскар, – сказал я, – я приеду, но скажи мне – как ты сюда попал?

– Из лагеря, чучело.

– Как ты выбрался оттуда?

– Я улетел, – ответил он, – разве ты не знаешь? Эти кретины были уверены, что человек не может летать. Обычные бюргеры, иначе бы они закрыли небо колючей проволокой. У них всегда недоставало воображения… Синим утром я взлетел. Я парил и видел, какой переполох начался внизу! Они палили, но пули не доставали меня – я летел высоко. Ты обычно летаешь высоко?

Он даже не сомневался, что я летаю…

Ранним утром я поехал в Хеврон.

В автобусе были поселенцы, солдаты, молодой раввин.

Щебетали птицы, шумели о чём-то деревья, и единственное облачко слало нам свой воздушный поцелуй – прекрасное утро Иудеи.

Внезапно на страшной скорости нас обогнали два армейских джипа.

Вскоре мы подъехали к перекрёстку дорог, и военный патруль велел нам остановиться.

Все вышли из автобуса, и у нас проверили документы.

Посреди дороги лежал перевернутый грузовичок.

Апельсины, которые он вез, высыпались и горкой возвышались на дороге. Среди них, распластав руки, лежал человек. Над ним нагнулись два военных врача.

Я подошел ближе – это был Оскар. Я бросился к нему.

– Семнадцать пуль, чучело, – сказал он. – Шестнадцать – хоть бы что! Только семнадцатая!.. Результаты обнадеживающие, – прохрипел он и закрыл глаза.

Левиафан, герой моего детства, лежал в луже крови среди спелых апельсинов – и улыбался.

– Левиафан, – сказал я, – ну пожалуйста, Левиафан, сделай невозможное, ты же специалист по невозможному, ну, прошу тебя, – «импульс снизу»! Левиафан, ну ты же всё можешь! С кем я буду летать, Левиафан!..

Он лежал в белой рубахе в красных апельсинах и улыбался.

Мне кажется, он продолжал эксперимент…

* * *

Вечернее солнце висело над горой. Все чего-то ждали.

– Слышите цокот копыт? – спросил Орнштейн. – он въедет на моём осле.

Библейский леопард гонялся за Селедкером.

– Спасите, – орал Селедкер на санскрите, – он меня сожрёт перед самым приходом Мессии!

Меж луж болтался Бернадот.

– Что вы здесь шляетесь, – сказал Аврумеле, – вас убьют! Давайте-ка в мешок!

– Я – шведский граф! – напомнил Бернадот.

Но Аврумеле его уже запихивал.

– Новый мешок, – приговаривал он, – тетка сшила, шелковый.

– Перестаньте бегать от леопарда, – бросил Зись, – он вам принёс мяса, солидарность. Оле для оле!

Генерал Алленби плотоядно глядел на голубку Рут.

– Предлагаю войти пешком в Иерусалим, – произнес он.

– Не касайтесь меня, – ответила голубка, – у меня пять детей!

– Ну и что, – сказал Ласкер, – можно сыграть на штаны.

– Друг жизни, – произнес папа, – у тебя не найдется папироски?

– От вашего мешка пахнет дешевыми духами, – вопил Бернадот, – задыхаюсь!

– Где вокзал, – суетился старик Яков, – где здесь вокзал? Мне нужен туалет!

– Сначала двадцать шекелей, – ответил нищий.

– Чучело, – спросил Оскар, – ты обычно летаешь высоко?

– Уберите немедленно локоть, – приказала голубка, – я мать шестерых детей!

– Хозейрим! – Орнштейн с ножом в руке гнал свинью в сторону сирийской границы.

– Очи черные, – затянула цыганка, – очи страстные…

– Какое они имеют отношение к Кумрану?! – возмутился специалист по письменам.

– Ты опять серьёзен, – сказал папа, – брось! Пойди купи себе новые брюки.

– Если у вас нет панталон, – заметил Ласкер, – можно сыграть на целые трусы.

– Шесть ранений и контузия, – сообщила ветеранша. – Вы на каком фронте были?

– Первый турецкий, – ответил Алленби.

– Господин генерал, – сказал Сливкер, – вот-вот явится Мессия, а вы не обрезаны!

– Отвяжитесь, – побагровел Алленби, – мне достаточно Зися! Из-за него я вошел в Иерусалим пешком. Этот скот загнал моего мула. И ещё открывает «памятник герою»!

– Господа, без ссор, – попросил Ласкер. – Если нету пятидесяти шекелей, можно на свежие носки.

– Прекратите разговоры! – гаркнула Зубович. – Чему равна сумма квадратов катетов?!

– Сначала двадцать шекелей, – сказал нищий.

– Два! – заревела Зубович. – Кто знает?

– Дай руку, красавица, – ответила цыганка.

– Вон из класса! – завопила Зубович.

– Снимите часы и швырните их вниз, – попросил звездочёт.

– Ганев, – рявкнул Орнштейн, – отдай мой «Роллекс»!

– Делать надо только невозможное, – произнес Оскар.

Распушив волосы, на Зися двигалась Мария Магдалина.

– Учитель, позволь мне омыть стопы твои.

– Она принимает меня за Маркса, – обалдел Зись, – нельзя её разочаровывать… Учение Маркса всесильно, потому что оно верно, милая!

– Снимите обувь, – прошептал Селедкер.

– Это невозможно, я давно не мыл ноги. Пардон, мадам, меня ждет Энгельс…

– Снимите часы и бросьте их вниз, – настаивал звездочёт.

– Сейчас я брошу вас, – пообещал Орнштейн.

– Зря мы вам дали национальный очаг, – вздохнул Алленби. – Не то я освобождал, что нужно было, лучше бы я пешком в Ленинград вошел!

– Я вас спрашиваю, – орал специалист по письменам, – верблюд спас арабов или нет?

– Сначала двадцать шекелей, – сказал нищий.

– Вы не видели случайно Геринга? – спросил сторож зоопарка. – Хочу морду ему набить.

– Геринга не видел, – пробормотал Селедкер и исчез.

– Объясните мне, наконец, – суетился специалист по письменам, – кого же спас верблюд?!

– Господин граф, – Сливкер склонился к мешку, – мне кажется, вы не обрезаны.

– У кого нет носков, – объявил Ласкер, – можно на носовой платок.

– Не смотри на мою внучку, яхуд, – сказала цыганка, – ты стар, ты не сможешь ползти на коленях.

– Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! – гордо ответил Алленби.

Сливкер тянул куда-то пилота Филимонова.

– Вы забыли, я – уже… – повторял авиатор. – Я заслуженный летчик!

– Будете заслуженным евреем, – пообещал Сливкер.

– Бенджамен Агафонофф, – произнес Агафонов, – эксклюзивное представительство! Санкт-Петербург, Мука, мёд, миндаль. Не хотите совместное предприятие?

– Нет-нет, – Алленби замахал руками, – я ненавижу мёд!

– Господа, кто хочет открыть совместное предприятие? Выгодные условия!

– Сначала – сумму квадратов катетов! – потребовала Зубович.

– Товарищи, где можно отлить? – стонал старик Яков. – Седьмой год унитаз не спускает!

– Двадцать шекелей, – потребовал нищий.

– Прошу тишины! – Зись поднял руку. – Начинаем церемонию открытия памятника!

Спало покрывало, и взору предстал Зись на коне. На цоколе было выбито: «Бенджамен Зингер – национальный герой!»

Раздались аплодисменты. Зись забрался на трибуну.

– Торжественный митинг считаю открытым, – торжественно произнес Зись, – слово предоставляется Зисю.

Он натянул очки.

– Трудно сдержать слезы, – произнес он и поцеловал памятник, – слава герою!.. Кто еще хочет выступить?

На трибуну взобрался Селедкер.

– Леопарда нет? – спросил он.

– Нет, нет, говорите.

– Я хорошо знаю погибшего, – взволнованно начал Селедкер, – он живет и работает в киббуце Гиносар. Он собирает лучший в Израиле урожай грейпфрутов. Вечная слава ему!.. Разрешите поцеловать павшего смертью храбрых!

Зись разрешил.

– Кто следующий?

– Седьмой год течет унитаз, – трагически произнес старик Яков.

– Какое это имеет отношение к герою! – возмутился Зись. – Кто ещё хочет выступить?

– Двадцать шекелей, – сказал нищий.

– Тогда перейдем к возложению венков, – Зись потащил цветы. – От английского королевского дома, от шведской королевской семьи.

– Мне не присылали никакого венка! – донеслось из мешка. – Мне надоело! Едем, мы, наконец, к тётке или нет?!

– Зачем вам тётка, – удивился Агафонофф, – лучше совместное предприятие!

– «Сторми везе», – запела труба.

– Боже, – вздохнул Фаерман, – как я устал быть евреем!

– Могу сделать шведом! – предложил из мешка Бернадот.

– Перед самым приходом Мессии?! – возмутился Фаерман. – Нет уж, я лучше останусь евреем!

– Товарищи, спасите, больше не могу! – вопил старик Яков.

– Летать надо только высоко, – повторил Оскар.

Позади раздался вздох.

Это был еврейский вздох. Со временем начинаешь различать вздохи: когда печаль передается по наследству – вздох становится искусством.

Я оглянулся – рядом стояла мама.

– Мальчик мой, – сказала она, – я помыла крыжовник, пойди поешь.

В старой башке моей всплыла дача и станция Авоты, которой больше нет…

– Едет, едет! – послышались крики.

На голубом ослике с зеленого холма спускался Мессия.

– Мой осёл! – орал Орнштейн.

– Успел на открытие памятника! – обрадовался Зись.

Сливкер бросил заслуженного летчика, вытянул руки вперед и понёсся навстречу Мессии.

И все вытянули руки – и взлетели. И смолкла труба…

Мошко Весёлый подрулил ко мне.

– У тебя не найдется немного синей травки? Я столько ехал, что он проголодался.

Дед соскочил с ослика и достал из сумки сверток.

– Лейках, от бабушки, еще горячий, – сказал он, – где телефон?

Я с аппетитом жевал пирог.

– Тора через тебя прошла? – спросил дед.

– Да, – сказал я.

– Бог помог?

– Помог…

– Чего же ты не вернулся?

Я вздрогнул.

– Как, – не понял я, – куда?

– Домой.

– Как это – не вернулся? С чего ты взял, дед?!

– Ты уже несколько лет здесь, – сказал он, – ты уже давно живешь в Иерусалиме.

– Дед, – ахнул я, – ты спятил!

Я побежал к луже. Оттуда на меня смотрела морда осла и старик с седой бородой, похожий на Мошко Весёлого…

– Ну, убедился?

– Дед, – спросил я, – скажи, почему я не вернулся?

Мошко Весёлый улыбнулся, цокнул языком.

– Потому же, что и я, – ответил он и исчез в иерусалимском тумане.