Текст книги "Иерусалимские сны"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Я ещё не знаю, я должен посоветоваться с мамой, – ответил папа и поехал на могилу Неси Печальной в Мястковку. Он с ней всегда беседовал в ответственные моменты.

– Откуда у тебя столько денег? – спросила Неся.

– Я выиграл в лотерею и не знаю, что с ними делать, – ответил папа.

– Зачем ты играешь, босяк?

– Кто мог подумать, что я выиграю…

– Обещай мне больше не играть – ни в лотерею, ни в карты.

– Обещаю, но скажи мне, что делать с этими деньгами?

– Отдай их Шимену Кривому. Ты знаешь, как он болен.

– Он уже давно богат, мама, он умер.

– Тогда раздай нищим на кладбище.

– Они уже получили.

– Боже мой, – вздохнула Неся, – у меня никогда не было денег, откуда я знаю, что с ними делать?..

– Может, ты хочешь мраморный памятник, – спросил папа, – с колоннами?

– Я тебе ещё за этот не намылила шею, – ответила Неся. – Съездили бы лучше в Крым вместо этой плиты. Кому она нужна, плита?

Папа отослал деньги в Иерусалим.

«Для новых олим, любящих юмор», – написал он.

Папа получил благодарственную телеграмму президента.

Президент обещал выбить имя дарителя на каком-то камне.

Папа в ответной телеграмме просил этого не делать…

Ходил он весёлый и спокойный – карманы были пусты.

– Что за человек, – говорила мама, – у всех всё прибавляется – дома, деньги, машины. Скажи мне, что прибавляется у тебя?

Папа только улыбался в ответ и брался за свой любимый роман – «Иудейская война»…

Теперь, когда он умер, я могу ответить за него – я вычитал всё это у Толстого: у папы постоянно прибавлялось доброты.

Он не дочитал до конца несколько страниц. Жизнь еврея – это иудейская война, скажу я вам…

* * *

Я вышел во двор. Белая ночь кончилась. Белело окно комнаты, где я прожил сорок лет. Посреди двора стояла дворничиха Ариадна, в детстве она била меня метлой.

– Улетаешь? – спросила Ариадна.

– Ненадолго. На месяц-два.

– Давай, давай! Хоть прекратятся эти визиты.

– Что вы имеете в виду?

– Не притворяйся дурачком! Этот старик на животных. Что это за безобразие, понимаете! Верблюдам вообще запрещено проникать в жилой дом.

– Меньше пить надо, Ариадна, – посоветовал я.

– Чья бы корова мычала, – ответила Ариадна и села на мусорный ящик. – Палестина, Палестина… Там, говорят, лечат гипертонию. У меня подчас за двести… Привези порошка.

– Хорошо, Ариадна, – пообещал я и двинулся к арке ворот. Вокруг на брёвнах сидели соседи.

– Палыч, – сказал Семён из третьей квартиры, – я живу ниже черты бедности… Попроси Бога: или пусть поднимет черту или пусть перекинет меня на другую сторону.

Лисицын был в форме капитана, медали бряцали.

– За честь флота русского попроси, – пробасил он. – Врагу не сдаётся наш гордый «Варяг»!

Профессор Берг просил денег на искусственное колено.

– Всего миллион, – повторял он, – всего миллион.

Виталий Николаевич просил прислать весёлых людей.

У нас никто не смеется, – говорил он, – все занимаются добычей пропитания и никто не поёт. Пусть Господь пришлет нам «певчих птиц».

– Палыч, – кряхтел старик Яков, – у меня третий год унитаз не спускает. Нет боле сил на вокзал бегать. А водопроводчик не приходит. Попроси у Него унитаз, Палыч.

– Я устал быть евреем, – шептал Фаерман, – может ли он превратить меня в англичанина? Или немца. Согласен на японца…

– Попроси, милый… – начала тетя Сима, но здесь откуда ни возьмись появился синий «Мерседес» Венечки Агафонова, из новых купцов, бывшего дворового хулигана по кличке «Пердун». Оттуда выскочил его личный телохранитель и затолкал меня внутрь.

Венечка за ореховым столом разливал шампанское.

– Я на автобусе, – отбрыкивался я.

– Пей! – шумел Венечка, – в Израиле на «Мерседесе» не покатаешься. На ослах ездить будешь!

Он влил в меня шампанское и всунул в руки листок.

– Не потеряй, – двадцать пять процентов тебе! Займись этим сразу. Двадцать пять процентов!

… Где-то над Румынией я развернул листок:

«Эксклюзивное представительство, – прочел я. – Купля-продажа: мёд, белая мука, миндаль. Генеральный директор – Бенджамен Агафонофф».

Полёт был ночным. Было в этом что-то символическое: ночью я мечтал, ночью фантазировал, облегчая свою душу, ночью явился ко мне Мошко.

В темноте лётного поля светился самолёт. Я начал подниматься по трапу. Мне казалось, что я шел по лестнице Яакова.

Вдруг мне преградил дорогу старик с красными глазами.

– Мне кажется, вы не обрезаны, – строго произнес он.

Я уже давно заметил, что притягиваю чокнутых. Особенно в транспорте. Так, например, когда я колесил в Ригу и обратно, у меня в купе всегда оказывались стебанутые. Я уже не удивлялся.

– Поговорим после приземления, – я пытался его обойти.

– После приземления будет поздно, – патетически произнес он. – В Израиль вы должны прилететь обрезанным.

– Вы делаете обрезание прямо на трапе? – поинтересовался я.

– На борту лайнера, – гордо ответил он, – у меня отсек. Стерильно, без боли. Новейшая аппаратура. Всего сорок долларов.

– Разрешите пройти, – сказал я.

– Кто не обрезан, тот не еврей, – бросил старик, – за сорок долларов вы станете евреем. И где – в облаках, ближе к Богу! Ну, тридцать.

Я пошёл по проходу.

– В Израиле вы заплатите больше, – кричал он мне вслед, – и там надо доказывать, что вы еврей. Пожалеете! Весь Израиль будете вспоминать не мать-Россию, а Беню Сливкера. Ну, двадцать долларов?..

* * *

В самолёте я сидел у иллюминатора. Мы пробили тучи. Солнце всходило. Кресло рядом было свободно. Я ждал. Этого не могло быть, чтобы я летел без чокнутого соседа.

Подошел мужчина в замшевой куртке.

– Это мое место, девять-а, – произнес он, – освободите.

Я показал ему билет.

– Обычно девять-а моё, – сказал он. – Девять-а – Орнштейн! Я всегда его беру. А сейчас не было. Вы когда покупали?

– На днях.

– Безобразие, а я месяц назад – и не было! И девять-бэ не было.

– Девять-бэ свободно. Садитесь, – предложил я.

– Безобразие! – он уселся.

– Пристегните ремни! – послышался женский голос. – Командир нашего экипажа – заслуженный летчик России Степан Филимонов.

– Сажает неважно, – бросил Орнштейн, – да и взлетает так себе… Что летите продавать?

– Мед, мука, миндаль, – отчеканил я, – эксклюзивное представительство. Санкт-Петербург. Бенджамен Агафонофф, не слышали?

– Подождите, подождите, – Орнштейн задумался.

– Бывший дворовый хулиган, кличка «Пердун».

– Ну как же, как же, много слышал. Разрешите представиться – Марк Орнштейн, «Швайнэкспорт», эксклюзивная продажа свиней.

– Это против Торы, – заметил я.

– Может, вас кормит Тора, – ответил Орнштейн, – а меня – хозейрим. Квартира в Санкт-Петербурге не нужна? Проспект Стачек, девяносто. Семь комнат, балкон?

– У меня на Владимирском дом, – ответил я, – с садом. В саду – верблюд. Привез из Йемена.

Орнштейн заткнулся.

– Не понимаю, – вскоре сказал он, – как вам все-таки удалось получить это место. Вы сколько дали?

– Два молочных поросенка.

Я уступил ему место.

Он пересел, задернул иллюминатор шторкой и заснул.

Я перешел в другой отсек и сел рядом с девушкой, читавшей Тору. Она была в длинной синей юбке. Поверх парика у нее была натянута косынка.

Девушка раскачивалась, неистово молясь. Она подозрительно покосилась на меня, и её глаза невинной голубки стеснительно опустились.

– Я не могу сидеть рядом с чужим мужчиной, – произнесла она.

– Простите, больше нет мест, – ответил я.

К президенту «Швайнэкспорта» я возвращаться не хотел.

– Тогда будьте добры, не касайтесь меня, – попросила девушка, – уберите локоть.

Я почти вывалился в проход.

– И, если возможно, наденьте пиджак.

Я выполнил ее просьбу, проклиная свою транспортную судьбу.

Впереди маячил Сливкер, он склонился над пожилой женщиной.

– Всего сорок долларов, – донеслось до меня, – В Израиле вы заплатите больше.

Я содрогнулся: что он мог ей предлагать?

– Говорить с вами можно? – осторожно поинтересовался я у соседки.

– Недолго, – предупредила она, – у меня утренняя молитва.

– Кто вы? – спросил я.

– Рут, – ответила она, – дочь раввина, внучка раввина, гурский хасидский двор. У меня восемь детей. Читаю Тору и рожаю… Уберите, пожалуйста, локоть!

Я вывалился в проход.

– Вы живёте в Иерусалиме?

– В киббуце на иорданской границе. Собираю финики, рожаю и изучаю рава Кука.

К своему стыду я не знал его.

– Великий цадик, – произнесла она, – создатель религиозного сионизма. У человека две души, говорил Кук, одна – божественная, другая – животная.

– Кук так не говорил, – возвысился сзади благообразный старик в жакете. – Я был учеником Кука. Он говорил, но не так.

– А как? – спросила Рут. – Уберите, пожалуйста, руку… Как он говорил?

– Если б я помнил. Мне шестьдесят семь лет, и это в третьем воплощении. А в первом я жил до девяноста трех.

«От судьбы не уйдешь», – подумал я.

– Каббалист Селедкер, – представился старик, – три воплощения: вавилонское пленение, двор короля Альфонса, развитой социализм в России. Вы мне не верите?

– Верю, – сказала голубка Рут, – я сама изучала Каббалу.

– А вы? – спросил он меня.

– Послушайте, – начал я, – у вас нет кого-нибудь, кто в одном из воплощений жил в Иерусалиме в начале века?

– Что за вопрос, – старик достал записную книжку, – в нашей ассоциации есть все эпохи… Вот, пожалуйста: Осип Зись, доктор марксизма-ленинизма, жил в эпоху Бар-Кохбы, на Мадагаскаре и в социалистической Москве. Начало века – еврейский квартал Иерусалима… Зачем он вам?

– Я ищу деда. Возможно, он знал его.

– Выясним. У него чудная память во всех воплощениях. Поедем к нему в киббуц Гиносар. Беседер?

– Кстати, – каббалист Селедкер повернулся к Рут, – я вспомнил, что говорил Кук: две ложки муки, щепотку соли и одно яйцо. Или два, если память мне не изменяет…

Подскочил Сливкер.

– Можно вас на минуту, – он взял каббалиста за локоть и повел его в хвостовую часть.

– Вот такая эта алия, – вздохнула Рут, – или мишуге, или проститутки. Всюду аникейве – под видом актрис, танцовщиц, медсестер, сиделок. Скоро они будут проникать к нам под видом хасидок! – она начала молиться.

– Антисептика, – доносилось из хвостовой части, – без боли. В Израиле будете стоять в очереди…

По проходу шел высокий блондин в форме, пожимая всем руки. Это был командир лайнера, заслуженный летчик России Степан Филимонов. Орнштейн долго обнимал его…

– Вы не могли бы не смотреть на меня? – попросила Рут.

– Я смотрю в иллюминатор, – объяснил я. И закрыл глаза. Я пытался заснуть.

– Пристегните ремни, – раздался голос по радио, – наш самолет идет на посадку.

И сразу же после этого знакомый голос произнес:

– Мне кажется, вы не обрезаны…

Я тряхнул головой, стараясь освободиться от галлюцинаций.

Нас стало отчаянно качать, самолет все время проваливался в воздушные ямы, наконец его так тряхануло, что я раскрыл глаза и туманным взором заметил, как Сливкер тянул за полу в стерильный отсек командира корабля, заслуженного летчика Степана Филимонова.

– Чего вы боитесь, – повторял он, – антисептика, без боли, для вас – десять долларов…

В аэропорту Тель-Авива я услышал русский мат.

Такой отборный мат я слышал только в детстве, на Рижском взморье, из уст местного алкоголика Софронова.

Я оглянулся и не поверил своим глазам: мат вылетал из прелестного рта голубки Рут.

– Сука, – орала она, – пидор македонский! – и отчаянно царапала лицо представителя службы безопасности.

– Отпусти, курва!

Ученица рава Кука оказалась сотрудницей одного из массажных кабинетов на улице Бен-Йегуда.

Оказалось, что её уже не раз выдворяли из страны, и сейчас она пыталась проникнуть туда под видом ортодоксальной еврейки. Но её узнал кто-то из полиции.

– Видимо, был её клиентом, – заявил каббалист Селедкер.

Двое агентов службы безопасности повели ученицу рава назад, к самолёту, который возвращался в Санкт-Петербург.

Проходя мимо, Рут поцеловала меня и подмигнула.

Она шла по полю, оголив груди, ноги у нее были длинные, как у жирафа.

– А почему аборигены съели Кука, – запела она на трапе, – никто не знает, молчит наука, – и скрылась в брюхе самолёта.

– Ужасное воплощение, – вздохнул Селедкер, – возможно, следующее будет более нормальным.

После поцелуя Рут представители таможни стали на меня подозрительно коситься.

– С какой целью вы прибыли в страну? – спросили они.

– Тут написано: «Цель визита – поиски себя».

– Что за поиски?

– Экзистенциальная философия предполагает…

– Говорите яснее! Почему вы не ищете себя у себя? Почему в Израиле?!

Я перечеркнул «поиски себя» и написал «поиски Мошко Весёлого».

– Кто такой Мошко Весёлый, – толстый таможенник был суров, – адрес, профессия, знакомства? Вы не знаете?! А этот горячий поцелуй, это подмигивание? Что у вас с этой женщиной?

– Абсолютно ничего, – заверил я, – я не сутенёр, я писатель.

И предъявил свои книги.

Он внимательно разглядывал их, листал, шевелил губами – хотя они были на русском.

– Писатель может искать себя? – спросил я. – Писатель имеет на это право?

– Писатель имеет, – наконец согласился таможенник и разрешил мне пройти, – только не ищите себя в массажных кабинетах на улице Бен-Йегуда.

Что-то во мне смущало его…

Президента «Швайнэкспорта» встречали на «ягуаре».

– Садитесь, подброшу, – пригласил Орнштейн, – в Израиле всего восемь «ягуаров».

– Не восемь! – бросил каббалист Селедкер.

– А сколько? – раздражённо спросил Орнштейн.

– Не помню, но не восемь, – ответил каббалист. – Поживите с моё – вы тоже забудете! Мне шестьдесят семь в третьем воплощении!

– Вы едете или нет? – повторил президент «Швайнэкспорт».

– Спасибо, я возьму такси, – ответил я.

– Если хотите, я поеду, – предложил Селедкер.

Орнштейн нырнул в машину, и «ягуар» унесся.

– Хамоватая личность, – сказал Селедкер. – Да, вспомнил: в Израиле всего два леопарда, два, а не восемь!

«Ягуар» вернулся, из окна торчала физиономия Орнштейна.

– Если решите возвращаться, не вздумайте брать девять-а. Девять-а – Орнштейн!

– Хамоватая личность, – повторил Селедкер. – Вы куда?

– В Иерусалим, – ответил я.

– А мне в Тель-Авив. Давайте возьмем одно такси на двоих. Сэкономим.

– Это же в противоположные стороны, – сказал я.

– Ну и что? – удивился Селедкер.

– Вы считаете, что это возможно?

– Конечно! Я только забыл, как. Все-таки – шестьдесят семь в третьем воплощении…

Мимо, прихрамывая и кряхтя, прошел заслуженный летчик России Степан Филимонов.

– Он его таки обрезал, – вздохнул каббалист Селедкер, – гнусная личность! Липкий. Ко мне так даже в вавилонском пленении не приставали. Паршивый тип…

* * *

Я взял такси и понесся в Иерусалим.

Шофёр был пожилой, с лицом боксёра: ворот его белой рубашки трепетал на горячем ветру.

– Сколько минут до Иерусалима? – спросил я.

– Пусть они уже оставят нас в покое! – страстно произнес он. – Арабы, левые, ваша антисемитская Европа! Оставьте уже нас в покое!

Он летел на ужасной скорости.

– Не слишком быстро? – спросил я.

– Если медленнее – они успеют отдать Иерусалим до нашего приезда, – вздохнул он. – Они раздают страну, эти бандиты! Иудею, Самарию, Голаны. Скоро мы будем жить на узком пляже, и арабам не потребуется много времени, чтобы сбросить нас в море! Но я возьму автомат, – он бросил руль, – вы слышите, Ури Гринберг возьмет автомат!

Навстречу нам несся грузовик.

– Все мы, алте идн, возьмем автоматы!

– Грузовик! – гаркнул я.

– Ну и что, – он схватил руль, – эти сабры, они рождены на свободе, они не знают цену своей земле, они не знали галута, они не понимают, что такое потерять землю. Поэтому они её раздают! Я жил в галуте, без своей земли, я был рабом – и больше не хочу им быть! Вы слышите? – он повернулся ко мне.

– Слышу, слышу, – я мечтал, чтобы он смотрел на дорогу.

– Что для них страна?! – продолжал он. – Они думают, им будет хорошо в Европе, в Америке, они станут зарабатывать огромные деньги… Мишуге, они не знают, что такое жить без страны! Я знаю, я – Ури Гринберг, польский еврей. «Жидам и собакам вход воспрещен!» И вот ваша Стена Плача. Попросите у Бога голову для наших шишек. Копф!

– Сколько с меня? – спросил я.

– Сто шесть шекелей, – и пусть они уже оставят нас в покое!..

* * *

Было раннее утро.

Мир казался молодым. Через Сионские ворота я вошёл в Старый город.

Я был в Иерусалиме.

Вторым из нашей семьи.

На протяжении многих веков мы повторяли: «В следующем году – в Иерусалиме». Остальные так и не добрались до него. А я – вошёл. От счастья хотелось прыгать. Но кругом были люди. Я побежал на почту и разослал всем, кого знал, телеграммы одинакового содержания: «Ай эм ин Джерузалем!»

Ответила, и то через несколько дней, только тётка:

«Денег сейчас выслать не могу. Без шапки на солнце не сиди. Целую, тётя Дора».

Чтобы убедиться, что это не сон, я попросил снять меня на фоне Стены Плача. Потом, пройдя по деревянному настилу, стал спускаться по лестнице к Стене. Внизу стояли солдаты. У них были сильные руки и смуглые лица. Я остановился. Я хотел, чтобы меня обыскали. Я искал контакта. Они добродушно кивнули мне, и я пошёл. Метрах в ста от меня возвышалась Стена.

Я направился к ней. Мысли мои были на небесах. Мне казалось, что я парю. Навстречу шел красавец-еврей в отутюженном лапсердаке, в белой сорочке, в огромной черной шляпе.

– Гелт, гелт, – повторял он и протягивал руки. Ему было лет сто. Он мог знать моего деда.

– Вы жили здесь в начале века? – спросил я.

– Двадцать шекелей, – сказал он.

Я протянул.

– Жил, жил, – сказал он.

– Вы не знали Мошко Веселого? – я достал фото деда.

– Двадцать шекелей, – сказал он.

Я снова протянул.

– Знал, знал, – сказал он, не глядя на фото.

Я всё понял и пошёл дальше.

Навстречу уже шли новые просители с развевающимися бородами.

– Гелт, гелт…

Толпами шли туристы.

Немцы были серьёзны. Они осознавали ответственность момента. Каждый немец давал марку.

Японцы неистово снимались. Видимо, они недостаточно осознавали ответственность момента. Каждый японец дарил по широкой улыбке.

Американцы тащили тонны фотоаппаратов, жевали поп-корн и пили колу.

Я обогнул их и понёсся к Стене.

Навстречу мне, раскинув руки, шла крупная женщина в сером пиджаке и длинной юбке. На ней была масса медалей.

– Ветеран? – спросила она.

То ли от абсурдности момента, то ли от солнца, которое начинало жарить, я брякнул:

– Да.

– Какой фронт?

– Первый Украинский.

– Второй Белорусский! – она крепко обняла меня. – Сколько ранений?

– Три, – соврал я.

– Шесть ранений и контузия, – отрапортовала женщина, – кто бы мог подумать, что доживем до юбилея!

Сзади подошли двое, увешанные орденами.

– Товарищ с Первого Белорусского, – представила женщина, – ну, пошли.

– Куда? – спросил я.

– За победу мы по рюмке осушили, – затянула женщина, – за друзей добавили ещё!

– Мне к Стене, – сопротивлялся я.

– Стена подождёт – вы с нами в Москву!

– Зачем?

– Как зачем? На парад Победы! Все наши ветераны там будут. Мы хотим пройти в израильской военной форме по Красной площади.

…Мы пили в каком-то ресторане, вспоминали бои, переправу через Одер, взятие рейхстага, обнимались, плакали… Потом затянули песни.

– Бьётся в тесной печурке огонь, – пели мы.

У Стены я оказался в сумерках. Жёлтые огни освещали её.

Не было ни просителей, ни ветеранов, площадь была пуста.

Я припал к Стене.

Она была тёплой, как ладонь отца. Сколько лбов припадало к ней со дня нашего изгнания. Мне было две тысячи лет…

Из глаз полились слезы, и облегчение сошло на меня.

Слезы детских и взрослых обид катились из глаз моих.

Все сдерживаемое в той стране прорвалось и уплывало.

И свет пронзил меня.

Мне уж ничего не надо было просить – Бог увидел меня, когда я предстал перед Стеной, и ниспослал мне отраду.

На Стене, как на экране, прошла жизнь моя, как фильм, где в главных ролях были отец, мать, люди с нашей дачи на станции Авоты – звёзды моего кино…

Ночь была свежа. Небо – знакомое и тёплое. Душа на месте.

Я вернулся из изгнания…

Мне хотелось отыскать послание деда, но я отложил это на утро. Потом я рассовал меж камней записки с просьбами соседей с моего ленинградского двора.

Одна из них не держалась и все время выпадала. Я развернул её.

«Эксклюзивное представительство, – прочел я, – купля-продажа: мёд, белая мука, миндаль. Генеральный директор – Бенджамен Агафонофф».

Бог явно отклонял предложение открыть с Ним совместное предприятие…

* * *

Я шёл по Иерусалиму. Ночь, полная тайн, окружала меня. Улицы Старого города были пусты. Где-то в темноте мерещились римляне, идущие разрушать наш Храм, зелоты, готовящиеся к защите…

Первую ночь я хотел провести под низким небом. Оно напоминало мне небо в Мястковке в то лето, когда мы приехали туда.

Меня предупреждали, что не надо болтаться ночью по Старому Иерусалиму, но я не чувствовал опасности, мне было уютно.

Жёлтый свет лился на иерусалимский камень.

Полукруг разрушенной арабами синагоги «Хурва» делил мир на небесное и земное. Жёлтые колонны, как сосны моего детства, уходили в синий шатёр.

Телефоны-автоматы блестели, как доспехи легионеров. Внезапно я почувствовал, что жил в этом городе. Не знаю, когда, не знаю, где. И говорил на этом гортанном языке, который забыл. Я чувствовал, что весь отсюда: мыслями, кожей, любовью к рахат-лукуму. Я – часть этой земли и камней этих. Как я угодил в северные болота, в сосновые леса, в тревогу белой ночи?

Каббалист Селедкер прав – есть воплощение. И моё ленинградское бытиё – не первое.

Я попытался припомнить, в какое время я ещё существовал, и с ясностью осознал: при Бар-Кохбе.

Я жил в Иерусалиме, я видел, как император Адриан перепахал его плугом и как я бежал с повстанцами в Галилею.

«Если забуду тебя, Иерусалим, – повторял я, – пусть отсохнет моя правая рука…»

Я шатался по городу, давний ученик рабби Акивы, воин Сына Звезды; я никогда не жил в Ленинграде, никогда не писал книг, я думал, как нам победить римлян и вернуться в Иерусалим.

Наконец я наткнулся на старика в жилетке и подтяжках, с панамой на голове. Он сидел, свесив тонкие ноги, на древней стене Иерусалима, возле Львиных ворот.

– Эрев тов, – сказал старик. – Каждый вечер, когда всходит луна, я восхожу на эту стену.

– Зачем? – спросил я.

– Зачем восходит луна? – спросил старик. – Вы знаете ответы на подобные вопросы?

– Кто вы?

– Кто знает, кто он такой? – ответил старик. – Если хотите, я – освободитель. Я освобождаю людей от времени. Это самое страшное бремя. Прекратите смотреть на часы. Ваши часы показывают скучное время, все часы показывают взрослое время – постное и скучное, как обед у бюргера.

Волны Рижского залива покатили передо мной, часики четырнадцатой весны марки «Победа» затикали в иерусалимской ночи.

– Прекратите смотреть на часы, – повторил старик, – посмотрите на луну.

Я сел рядом и задрал голову.

– Каждый вечер восходит луна, – продолжал старик, – и каждый вечер на стену старого города восходит Аба-Цви. Век назад я был в старинном арабском городе. Уж не помню названия… Помню жару, верблюдов, крик муэдзина. На стене медресе этого города были солнечные часы, древние, как минареты Медины. Тень от стальной палочки показывала бегущее время. Под ними было что-то написано на непонятном языке. Аба-Цви знал семь языков, но этого языка он не знал. «Это забытый язык», – сказал мне нищий араб на осле. «И что там написано, под часами?» – спросил я его. «Кто часто смотрит – теряет своё время», – ответил нищий.

– Прекратите смотреть на часы, – повторил Аба-Цви, – давайте посмотрим на звёзды. Уже вышла третья звезда.

Я сел рядом и ощутил, что время остановилось. Я почувствовал, что я есть, был и всегда буду.

– Человек поменял огни, – произнес старик. – Раньше он смотрел на пламя, теперь он смотрит телевизор. Пламя заставляло думать, телевизор отучает. Пламя говорило, что в мире нашем есть чудо, телевизор говорит, что никакого чуда нет. Пламя пожирало всё на своем пути и возносило нас к Богу, телевизор пожирает всё на своем пути и опускает нас в бездну. Огонь говорил, что есть иной мир, прекрасный и светлый, телевизор говорит, что иного мира нет. Человек поменял огни.

Старик замолчал и долго смотрел на небо.

– Раньше человек смотрел на звёзды, сейчас – на часы. Звёзды говорили, что мир вечен, часы говорят, что времени мало… Звёзды шептали: «Никуда не спеши», часы шепчут «Поторапливайся!». Звёзды говорили нам, что мы вечны, часы говорят, сколько нам осталось… Звёзды пели о бескрайности, часы – о конечности всего. Звёзды баюкали нас, часы раздражают. Человек поменял огни, – старик вздохнул, – в этом всё дело.

Он вдруг повернулся ко мне: – Хотите стать свободным? Сейчас появится пятая звезда. По появлению этой звезды снимите с руки ваши часы и сбросьте их вниз, со стены древнего Иерусалима. И чем лучше ваша марка, тем с большей силой швырните их.

Старик замолчал. Ночь висела над Иерусалимом. Взошла пятая звезда.

Я стянул часы, размахнулся и швырнул их вниз.

– Судя по тому, с какой силой вы их бросили, – произнес старик, – у вас была дорогая марка.

– «Лонжин», – ответил я, – золотая оправа, крокодиловый ремешок, три циферблата.

– Зачем вам столько?

– Я думал, что хотя бы один из них покажет счастливое время…

– Люди глупы, – сказал старик, – они покупают дорогие часы, думая, что покупают весёлое время. Весёлое время тогда, когда вы не можете купить себе никаких часов и ваш циферблат – небо. Который, простите, час?

Я задрал голову.

– Вечность, – ответил я, вспомнив Батюшкова.

– Так куда нам торопиться? Садитесь, развяжите свой галстук, сбросьте ваш пиджак и рассказывайте. Я чувствую, что вы полны историй, а луна ещё совсем молода…

И я тёплой иерусалимской ночью рассказал ему историю моих первых часов…

– Хорошая у вас была тётя, – вздохнул старик, – примерно, как у меня. Она мне тоже подарила часы, но не «Победу», а «Мозер», карманные. Я носил их на цепочке, мне уже было двадцать лет, но они показывали примерно такое же время, как ваши. Пока однажды не остановились. И я больше не мог найти подобных.

Я посмотрел на небо. Я вернулся к прежним огням…

– Вы не разоряете часовых фабрикантов? – поинтересовался я.

– Не очень, – усмехнулся старик, – потому что покупая дорогие часы, человек думает, что он покупает весёлое время…

– И много людей вы освободили от времени? – спросил я.

– Больше, чем звёзд в сегодняшней ночи, – ответил он.

Я протянул ему фото.

– Вы не встречали этого человека?

В свете луны Аба-Цви долго рассматривал моего деда.

– Как же, – сказал он, – Мошко Весёлый из Мястковки. У него были такие же часы, как у меня, фирма «Мозер», карманные, на серебряной цепочке.

Я понял, зачем восходит луна.

– Он был счастливый человек, он не так был прикован ко времени, он не так смотрел на часы, как вы. Время не мешало его радости. Он ещё не поменял огни.

– Какой он был? – спросил я.

– Счастливый, – повторил старик, – поэтому мне трудно было убедить его швырнуть часы вниз. Они ему не мешали.

– Но он все-таки бросил?

– Конечно: он был добр. Все, кого я освобождал, бросали часы. Я видел все марки мира, я освободил одного еврея из Крыжополя – часы были на кольце; я освободил одного еврея из Вапнярки – его часики были в посохе; я освобождал многих. Не знаю, почему – ко мне шла вся Украина. И все швыряли часы, кроме одного, из Брод – у него были часики – яйцо, золотые, он их так и не бросил, и вскоре время съело его. Скупой тип, скаредный… Чем лучше марка часов, которые вы швыряете, – тем ближе к Богу становитесь. Тот тип мог быть совсем близок, но не захотел – земная тварь…

– Расскажите про деда, – попросил я. – Ну, бросил он часы. А что дальше?

– Что дальше? – старик пожал плечами. – Я ничего не знаю о людях, кроме того, какие часы они бросили. Ваш дед бросил «Мозер», вы бросили «Лонжин» – это всё, что я смогу рассказать о вас вашему внуку…

Начинало светать. Уже первые лучи солнца были горячими.

– Иерусалим, – пояснил Аба-Цви.

Я поднялся и пошел к Стене Плача.

Сразу же, как только я ушел, из-под стены, где мы сидели, к Абе-Цви поднялся оборванец с «Лонжином» в руках.

– Сегодня неплохой улов, – весело пропел он, – можем себе позволить граммов по триста и по шашлычку.

Аба-Цви молча спрятал часы в нагрудный карман жилетки.

– Пусть только так сильно не швыряют, – сказал оборванец, – а то ловить трудно.

– Я людям не вру, – строго произнес Аба-Цви. – Всё, что я говорю, – истина. Человек глуп: покупая дорогие часы, он думает, что покупает счастливое время…

* * *

Однажды, еще в институте, я ехал в «девятке» по Владимирскому проспекту.

Сзади кто-то вздохнул. Это был еврейский вздох.

Со временем начинаешь различать вздохи: итальянцы вздыхают иначе, чем немцы, а евреи – иначе, чем все.

Когда печаль передается по наследству – вздох становится искусством.

Это был еврейский вздох.

Я оглянулся – сзади сидела моя мама.

Как мы обрадовались этой случайной встрече!

Я спешил на лекцию.

– Что тебе приготовить на ужин, сынок? – спросила мама. – Хочешь гречневую кашу? Или блинчики с творогом?

Такой простой разговор, такие простые слова…

Я любил случайные встречи. Идёшь – и вдруг родное лицо: папа на Невском, мама у Пяти углов, дядька в булочной…

Город родных лиц. Остановиться, перекинуться двумя словами.

– Ты выпил молоко? Осторожно переходи улицу… Закрой шею, сегодня холодно…

Случайные встречи… Их было много. Пел апрель, звенела капель, и капали сосульки… Их всё меньше и меньше, этих встреч. Все меньше людей, которые тебя любят, и все больше тех, кто торопится и не поёт.

И я вздыхаю. Это – еврейский вздох: когда печаль передается по наследству – вздох становится искусством…

* * *

Я спустился к Стене. Утром она казалась не столь трагической.

Народу было много. Хасиды в чёрных шляпах, лапсердаках и ботинках. Они молились, отчаянно раскачиваясь.

Чего я хотел? Чего ждал?

«Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов», – пронеслось в голове моей.

Я задрал голову – вся стена была утыкана записками. Я смотрел на них и думал о деде. Тысячи бумажек трепетали на жарком ветру.

Я знал, что послание деда должно быть где-то наверху, под пробившейся травкой.

Я заметил один из кустиков. Что-то говорило мне, что записка деда должна быть именно под ним. Я попросил японца, крутившегося рядом, подсобить мне и взобрался к нему на плечи.

Японец был неустойчив. Меня качало. Даже на такой высоте меж камнями торчала уйма записок. Что-то толкнуло мою руку к одной из них.

Я вытащил ее и начал тут же разворачивать.

Японец подо мной захныкал – он устал.

Я спрыгнул и долго фотографировал его на фоне Стены.

Когда он ушёл, я развернул записку. Она была овеяна временем.

Текст был написан на идиш.

Я стал лихорадочно искать, кто бы мог мне её перевести.

Все вокруг молились, только один нищий старик шел прямо на меня.

– Гелт, гелт, – повторял он.

Я протянул ему записку:

– Переведите.

– Двадцать шекелей, – произнес он.

– Хорошо, хорошо.

Он поднес ее к слезящимся глазам.

– Тут всё стерто, – сказал он, – ничего не разобрать.

– Попытайтесь хоть что-нибудь, – проговорил я, – хоть слово.