Текст книги "Иерусалимские сны"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Нищий вновь принялся изучать записку.

Сердце моё остановилось. Я чувствовал, что сейчас что-то произойдет.

– «Адонай», – прочел старик, – это всё, что я могу разобрать.

Я сунул ему сто шекелей.

С запиской я отправился к крупнейшему специалисту по письменам. Недавно он заново расшифровал Кумранские свитки – и абсолютно иначе. Это была бомба в научном мире. Полжизни он провел в пещерах на Мёртвом море и жил жизнью евреев.

Сейчас он обитал над иерусалимским рынком, окно его кабинета выходило на лоток с помидорами.

– Шекель, шекель, – доносилось в окно, – кило – шекель!

На рабочем столе специалиста красовалось огромное блюдо с помидорами.

Специалист взял лупу и внимательно посмотрел сквозь нее на меня.

– Вы согласны с теорией, по которой верблюд спас арабов так же, как Тора спасла евреев? – жёстко спросил он.

Я почувствовал, что если соглашусь с этой неведомой мне теорией – о прочтении записки не может быть и речи.

– Нет, – твердо сказал я, – вредная теория!

– Мне приятно, что мы придерживаемся одной концепции, – произнес специалист. – Приравнять верблюда к Торе по меньшей мере гнусно!.. Что у вас?

Я протянул послание.

– Что это, – специалист заволновался, – недостающие страницы Кумрана?

Я понял, что надо оставаться в концепции.

– Очень возможно, – предположил я, – но доказать это способны только вы.

Он жадно схватил листок.

– Как он к вам попал?

– Пока не могу сказать, – серьезно заявил я… Но раскрою вам тайну, когда вы расшифруете.

– Шекель, шекель, – влетало в окно, – два кило – шекель!

– Идите, – сказал специалист, – мне надо сосредоточиться. Раньше чем через неделю не приходите.

Я вышел, полон надежд.

Специалист по письменам схватил лупу и поднес к посланию.

* * *

Навстречу мне бежал каббалист Селедкер. Живот его вылезал из рубахи, рубаха – из штанов, в руках он держал костыли.

– Зачем костыли, Селедкер? – спросил я.

– А если я сломаю ногу? Бегай потом, доставай. Нет, костыли всегда должны быть рядом!

– Куда вы так спешите?

– Мне обещали работу в библейском зоопарке, – сказал Селедкер, – кормить зверей. Я уже семь месяцев без работы. Во всех воплощениях у меня была работа: лепил горшки, мял шкуры – а сейчас – хоть кричи. Проклятое воплощение! Вы думаете, меня возьмут? За тысячу шекелей в месяц. Надо знать четыре языка. Я знаю пять, но мёртвых. В России я был специалистом по мёртвым языкам: санскрит, хеттский, аккадский… Скажите, зачем тигру четыре языка?

Одной рукой он опирался на костыли, другой вытирал платком горячий лоб.

– Селедкер, можно предложить вам чашку кофе?

– В следующем воплощении эмигрировать не буду, – размышлял каббалист, – трудно начинать жизнь заново. Особенно с моей специальностью.

Мы пошли на улице Бен-Йегуда. Она шумела туристами, солдатами, детьми. Всюду играли маленькие оркестры.

Полный брюнет исполнял арию Джильды из «Риголетто». В вязаной шапочке, лежавшей у его ног, валялось несколько шекелей.

– Бывший главный экономист министерства энергетики УССР, – объяснил Селедкер. – Запел в Израиле. Тоже без работы. Второй год поет Верди. Только женские партии. Считает Верди евреем из Набукко. Помните хор рабов?

Главный экономист перешел к «Аиде».

Мы сели в кафе «Атара».

– Удивительная страна, – продолжал Селедкер, – тут все начинают петь. Вот слышите женщину – выводит «Тёмную ночь» – бывший прокурор Омской области; вон, на углу, капитан второго ранга – в основном морская тематика.

– А вы пели, Селедкер? – спросил я.

– На санскрите?! – удивился он. – Не поймут… А вы чем занимались в России?

– Писал, – ответил я. – Рассказы, пьесы, комедии. Люди падали от смеха. Тридцать лет я служил Богу смехом, Селедкер.

– Писатель, – вздохнул тот, – что будете петь?

Подошёл официант.

– Кофе из кастрюли, – предупредил меня Селедкер.

Мы взяли два апельсиновых сока.

– Видели официанта? – сказал каббалист. – Бывший актер из Тбилиси. Я плакал на его спектаклях… Значит, вы писатель. Тогда почему я вас не читал?

– Я писал на русском, а вы связаны с мёртвыми языками.

Подошла пожилая женщина. В руках у нее были фиалки.

– Пардон, мсье, как скорее пройти – так или так? – она показала два противоположных направления.

– А вам куда? – спросил Селедкер.

– Никуда, – ответила женщина.

– Тогда туда, – показал Селедкер.

– Мерси боку, – поблагодарила женщина.

– Столица мишуге, – сказал Селедкер, – ненормальные всех стран стекаются сюда, как арабы в Мекку. Вот, ещё одна, приготовьтесь.

К нам приближалась девушка с распущенными золотыми волосами. В руках у неё были ведро воды и кувшин. Она остановилась и, широко раскрыв глаза, с любовью стала смотреть на меня.

– Учитель, – наконец произнесла она, – позволь омыть твои ноги.

– Разрешите ей, – шепнул Селедкер, – это Мария Магдалина. Не разочаровывайте её.

Я снял обувь.

Магдалина омыла мои ступни и начала вытирать их своими прекрасными волосами.

– Теперь уматывайте, – шепнул Селедкер, – скажите, что идете к Иоанну Крестителю, а то не отпустит.

Я поднялся, поцеловал Марию Магдалину и двинул вниз, к улице Яффо. Селедкер нагнал меня.

– Иерусалимская лихорадка, – объяснил он, – чаще всего случается со скандинавами. Срывают одежды, выкрикивают пророчества. Через неделю проходит… Ну, я побежал, – он подхватил костыли.

– Селедкер, – бросил я – Послезавтра Осип Зись. Вы будете в Гипосаре?

– Если меня не съест лев, – ответил каббалист.

* * *

Через неделю я был у специалиста. Тот сидел на табурете, ссутулившийся, постаревший.

– Вы меня расстроили, – печально сказал он. – Это не Кумран.

В душе моей затеплилась надежда. Мне стоило немалых усилий изобразить на лице печаль.

– А что же? – спросил я.

– Какой-то еврей начала века, – пренебрежительно произнес специалист. – Зачем вы мне принесли это послание?

– Это мой дед, – признался я.

– Ваш дед?! – возмутился он. – Что это вдруг вы решили принести мне записочку от вашего деда? Всё, что произошло после второго века нашей эры, меня не интересует! И с чего вы взяли, что это ваш дед? Когда он здесь был?

– В начале века, – сказал я. – Он пришёл к Стене. С посланием к Богу.

– Ерунда! Бумага в Стене сто лет не сохранится! Почему вы думаете, что это писал ваш дед?

– Я уверен, – ответил я.

– Откуда у вас эта уверенность?

– Не могу объяснить, я чувствую.

– Шекель, шекель, – доносилось с рынка, – три кило – шекель!

– Записки регулярно вынимают и закапывают в землю!

– Эту решили сохранить.

– Почему?!

– А почему восходит луна? – спросил я.

– Скажите, что вы ищете в этой записке?

– Если бы я знал! – ответил я. – Мой дед ушёл в Иерусалим и не вернулся.

– Мой дед тоже не вернулся, – сказал специалист и взял послание. – Тут нечего расшифровывать.

– Читайте, – попросил я.

– Предупреждаю, оно не представляет для меня никакой ценности. Возможно, оно будет интересно профессору Гурфункелю…

– Читайте, – умолял я, – прошу вас, читайте.

Специалист взял послание, поднес лупу.

– «Боже, – прочел он, – сделай так, чтобы моё донесение генералу Алленби дошло в срок. Иначе англичанам не взять Иерусалим».

– Ваш дед был шпионом, – специалист поднял глаза, – дальше он сообщает о количестве турецких пушек и амуниции.

– Вы могли бы продолжить чтение? – спросил я.

– «Извини, Всевышний, пришёл к Тебе с некоторым опозданием. По прибытии в Иерусалим сразу угодил на войну, а потом – в плен. Записку у меня отобрали при обыске. Турки решили, что это шпионское донесение. Били палками по пяткам. Я сознался, что Шимен Косой – это генерал Алленби, а Леечка, которая задыхалась, – Англия в тисках блокады.

Послание подзабыл, поэтому прошу тебя, Господи, просто гезунт и шолем для всех евреев нашего местечка. И а биселе гелт. Но все это потом, после Алленби».

Специалист опять прекратил читать.

– Ваш дед помог Алленби войти в Иерусалим.

Я сел и вытер пот со лба – получалось, что Мошко Весёлый сыграл решающую роль в освобождении Иерусалима от турецкого ига.

– Ваш дед – историческая личность, но он меня совершенно не интересует. С вашим дедом – к профессору Гурфункелю.

– Подпись есть? – спросил я.

– «Боже, – продолжил специалист, – я не подписываюсь, чтобы опять не попасть в лапы турок. Но ты знаешь, кто я, – еврей с Украины, который пришел поклониться Тебе».

– Зачем вы принесли мне это письмо, – недоумевал специалист, – все знают, что меня ничто не интересует после второго века нашей эры… Идите к этому профессору Гурфункелю. Мне сейчас даже кажется – вы считаете, что верблюд спас арабов, как евреев – Тора. У меня такое ощущение. Идите к профессору Гурфункелю, этому леваку, который уверен, что мы произошли от протоарабов. Он встретит вас с распростёртыми объятиями. Идите, идите, он в Аммане, советник при дворе короля Хусейна – Бен ибн Гурфункель!..

* * *

Я вышел на улицу.

Теперь я знал, что дед воевал на стороне англичан, был героем и исторической личностью.

Но был ли это мой дед?

Подписи не было. Шимен Кривой стал Косым, Ханночка – Леечкой, и местечко не называлось Мястковкой.

Всё было туманно.

Единственный, кто мог подтвердить, что это мой дед, – был Бог…

– Шекель, шекель! – доносилось с базара. Я свернул и пошёл по его рядам.

Что-то я искал, но я еще не знал, что.

Внезапно на одном лотке я увидел зелёную горку.

Это был крыжовник. Любимая ягода моего детства.

Я купил кило, высыпал в шляпу и, хрустя кислой ягодой, двинулся к Старому городу.

На станции Авоты останавливались не все поезда. Только медленные. Скорые проносились мимо, а некоторые – так вообще прибавляли скорость.

Возможно, с той поры я предпочитаю поезда неторопливые, никуда не спешащие, а скорые пусть пролетают мимо. Им нужны большие вокзалы с колоннами, туалеты со львами, с гранитными писсуарами.

Вокзал на нашей станции был сколочен из зелёных досок, с одной кассой и уборной, куда уважающий себя человек не мог позволить себе зайти.

На станции была деревянная скамейка и телефон, всегда свободный, потому что никогда не работал. Скамейка тоже была свободна: из неё регулярно торчала пара гвоздей.

Касса работала по странному графику: она была всегда закрыта, если поезд останавливался, и открыта – если проносился мимо.

На скамейке сидели только мы с Павликом – мы были такие тощие, что могли уместиться меж двух гвоздей.

Мы сидели и ждали поезда, который остановится.

На таких станциях сходило много симпатичных людей.

Где-то к полудню приезжала тетя Маша с котомками крыжовника – она ехала с базара на станции Майори.

На следующем поезда прибывала мама с такими же котомками, с базара Булдури.

– Мы же договаривались, что крыжовник куплю я, – говорила мама.

– Малину, – отвечала тетя Маша, – в Булдури надо брать малину. О крыжовнике не было и речи.

Мы шли к даче, тащили сумки, рты наши были набиты крыжовником.

У калитки нас ждала бабушка.

– А где телятина? – интересовалась она.

– Телятину привезет Павел. После обеда. Пойдите, дети, встретьте его. Он должен привезти кило три, сделаем жаркое.

Под солнцем, на деревянном столе, они готовили обед: красный борщ, салат со сметаной, котлеты с жареной картошкой.

Потом с двумя кульками крыжовника мы брели на станцию.

Пели провода, стрекотали кузнечики, пролетали капустницы.

Мы сидели на скамейке и ждали. Наконец приходил поезд. Из вагона не спеша выходил папа с папироской, стряхивал пепел с пиджака и раскрывал нам объятия.

– Друг жизни, – говорил он мне.

Поочередно мы с Павликом запрыгивали на него. Он пах табаком.

– Гражданин, – раздавалось из вагона, – это не ваше?

Папа регулярно оставлял сумку на сиденье.

– Спасибо, моё, – отвечал папа, забирал сумку, и мы с Павликом несли ее к даче. Папа всё время останавливался и зажигал свой «Беломор» – папироса постоянно гасла.

Каждый раз, чиркая спичкой, он говорил:

– Никогда не курите, ребята, вы не представляете, какая это зараза…

Наконец мы появились на даче. С веранды спускалась мама.

– Наконец-то, – говорила она, – ты привез три кило?

– Пять! – отвечал папа.

– Кому нужно пять, – говорила мама, – я просила три. Кто сожрет столько мяса?

– При чем здесь мясо? – удивлялся папа. – Я привез крыжовник.

– Майн гот! – вскрикивала бабушка.

– Кто тебя просил? – шумела мама.

– Вот, – папа доставал записочку, – пять кило крыжовника.

– А хиц ин паровоз, – говорила тетя Маша, – будем варить варенье. Подай мне таз, Соня.

– У нас нет сахара, – отвечала мама. – Дети, сбегайте за сахаром. Шесть кило.

Нам давали сетки, и мы бежали в ларёк.

В ларьке ничего не было. Кроме крыжовника.

– Берите, бузотёры, очень сочный, рекомендую, – уговаривала продавщица.

– У нас уже есть, – отвечали мы.

– Не такой! Берите, завтра его не будет.

Мы брали два кило, и килограмм она давала бесплатно.

– Гвалт! – кричала бабушка, – куда мне его девать? Уже больше нет кастрюль. Маша, позвони Семе, пусть захватит семь кило сахару. А вы, киндерлах, бегите на станцию, помогите – человек после работы… Да, постойте, – она накладывала нам два пакетика крыжовника, – пожуйте; когда ещё поезд придёт…

– Больше не можем, – говорили мы.

– Ешьте, ешьте, в нем полно витамина «це».

Мы опять сидели на скамейке, хрустели ягодой и ждали…

Начинало смеркаться. Наконец приходил поезд, весь в огнях, и из него выпрыгивал дядя Сёма. Обычно у него в руке был портфель, но в этот раз он тянул серый мешок. Один конец он дал нам, другой оставил себе.

– А ну, Ляссандра, а ну, Павло, раз-два, – он взвалил мешок на спину и понес.

– Что там? – спросил я. Нехорошая догадка прошибла меня.

– Крыжовник, Ляссандра, сочный, крупный, и знаете почём? Двадцать копеек кило! И вы считаете, что я мог его не взять?!

Мы молчали.

– А сахар? – спросил Павлик.

– Какой сахар? У меня не осталось ни копейки…

Мы шли к даче. Горели фонари. Навстречу шел папа. Он нес большой куль.

– Папирос не было, – сказал он, – но тут подвезли крыжовник… Крупный, сочный, по десять копеек… Вы считаете, я мог его не взять?

Женщины молчали, у них уже не было слов. Они одолжили сахар, и в огромных тазах варили варенье.

Вечером мы сидели на веранде и уплетали его. Прямо из тазов.

Морды наши были кислые: в варенье почти не было сахара.

Всем соседям мы раздали по большой банке. Многие приходили со своей тарой.

Вечера тогда были тёплыми, пахло морем, хвойным лесом, доносился шум пробегавших составов…

На нашей станции Авоты останавливались не все поезда. Только медленные.

Она была сколочена из зеленых досок, с одной кассой и скамейкой, из которой торчала пара гвоздей.

На таких станциях когда-то сходило много симпатичных людей…

* * *

Вечером я поехал в киббуц Гиносар.

Дорога вилась вдоль озера. Красное солнце садилось в Кинерет. Нигде и никогда я не видел такого солнца – огромного и молодого, – только в детстве можно увидеть такое.

Когда мне хреново – я впускаю в себя солнце над Тивериадским озером. Внутренняя пустыня моя от макушки до пяток наполняется светом…

Киббуц лежал внизу. В апельсиновых рощах белели домики. По дорожке каббалист Селедкер катил кого-то в инвалидном кресле. Мужчина был в спортивных трусах и маечке, с гипсом на правой ноге.

– Доктор марксизма-ленинизма Осип Зись, – представил Селедкер.

Зись вскочил, поклонился и упал на дорожку. Совместными усилиями мы подняли его.

– Вчера сломал ногу, – сокрушенно сказал он, – не было воплощения, чтобы я не ломал ноги! «Капитал» читали?

Я не был подготовлен к такому вопросу.

– Что вы думаете о прибавочной стоимости?

– Осип, – сказал каббалист, – подожди. Речь пойдёт о втором воплощении. Двадцатый век!

– А, двадцатый! Простите – это всё нога. Двадцатый! И что же вас интересует?

– Вы жили в Иерусалиме в начале века? – спросил я.

– А где же я сломал ногу во втором воплощении?! – удивился Зись.

– Вы знали этого человека? – я протянул фото деда.

– Конечно, – вскричал Зись, – Бен Гур! Мы мчались в одной колеснице. Когда римские легионеры начали…

– Стоп, – прервал Селедкер, – стоп! Двадцатый век, Осип!

– Помню и в двадцатом, – сказал Зись. – Мошко! Мошко Печальный! Мы вместе служили в пятнадцатом году в отряде погонщиков мулов. В британских войсках. «Правь, Британия, – запел он, – правь, Британия, морями!» Мы знали, что Англия даст нам свободу! А потом Мошко поставлял донесения английской армии. Он был отчаянный и ловкий – научил голубей, и они носили секретные послания туда и обратно. Без Мошко, скажу я вам, Алленби не вошел бы в Иерусалим. Генерал Алленби вошел в Иерусалим одиннадцатого декабря, пешком, а мы с Мошко – на муле. У нас был один мул на двоих. Толпы приветствовали нас, несли на руках, Алленби наградил нас орденами, и мы двинулись на Галилею.

Зись вдруг резко повернулся к Селедкеру.

– Где второй том Маркса? – испуганно спросил он.

– Здесь, здесь, – успокоил каббалист.

– А дальше, – спросил я, – что было с дедом потом?

– Откуда я знаю, – раздраженно ответил Зись, – меня ж увели в вавилонское пленение. Навуходоносор был зверь! Мы шли месяца два, с переломанной ногой, вы представляете?!

– Осип, – рявкнул Селедкер, – мне надоело! Сколько можно путать воплощения? Тебя спрашивают о начале века! Вы взяли Иерусалим, потом двинули на Галилею. Что дальше?!

Зись смотрел на портрет деда, лицо его стало напряженным, казалось, он возвращался из вавилонского пленения.

– Не знаю, – сказал он, – меня убило снарядом под Ципори. Я был одним из первых солдат Еврейского легиона, похороненных на британском военном кладбище на горе Скопус.

– Это правда, – подтвердил Селедкер, – вы можете в этом убедиться. Его могила до сих пор там. «Рядовой тридцать девятого королевства батальона стрелков Бенджамен Зингер».

– Зингер – моя фамилия во втором воплощении, – пояснил Зись, – могила неухожена, позор! Хоть бы кто-то принес цветы!

Я протянул ему послание деда.

– Этот почерк вам знаком?

– Боже! – Зись вскочил, опять рухнул, и мы с каббалистом еле усадили его. – Боже, что значит знаком! Боже, рука Карла! Черновик «Манифеста»! «Призрак бродит по Европе…»

– Осип, опомнись, – каббалист начал трясти Зися, – двадцатый век!

– «…Призрак коммунизма»! – страстно закончил Осип…

* * *

От Гиносара до Тверии меня подбросил каббалист.

– Тверия – самый чистый из всех городов, лежащих ниже уровня моря, – сказал он, – к тому же тут самые белые отели.

Узнав цены в них, мы решили переночевать у озера.

Я сидел на фоне Галилейского моря.

Мне было пятьдесят. И у меня не было ни кабинета, ни постов, ни дома с огородом, ни денег, даже на отель.

– А всё потому, что я пишу, Селедкер, – сказал я, – тридцать лет я смешу людей, тридцать лет я веселю людям сердца, Селедкер, я служу Богу смехом. Можно служить Богу смехом?

– Лучшее служение, – сказал Селедкер.

– Почему же я не заслужил ночи в белом отеле?

– В другом воплощении, – пообещал каббалист.

– В другом воплощении, даст Бог, я не буду писать. Пусть отсохнет моя правая рука, если я снова буду писать.

Мы нашли ашкеназский ресторанчик, пили белое вино и ели котлеты. В Израиле можно отведать такие же котлеты, как те, которые готовила ваша бабушка. Они пышны, плавают в жиру и пыхтят.

– Такие котлеты надо есть стоя, – говаривал мой отец.

– Вы знаете, что на местном кладбище похоронен Маймонид? – спросил вдруг Селедкер. – Мы можем пойти к нему. Он отвечает на все вопросы.

– Разве мёртвые отвечают? – спросил я.

– Если очень прислушаться, – сказал каббалист. – Что вы спросите у него?

– «Что дальше?» – ответил я.

– Неплохой вопрос, – согласился Селедкер.

В свете полной луны, стоявшей над Кинеретом, мы двинулись к могиле Рамбама.

Неожиданный покой сошел на мою душу.

У входа в гробницу сидел старик и читал книгу.

– Здесь лежит Маймонид? – спросил я.

– Маймонид, – старик вздрогнул, – что вы знаете о нём?! Я тут сидел, когда из Египта привезли его тело… Ступайте, не тревожьте его сон.

Губы старика вновь зашептали слова Торы.

– Вы изучаете Рамбама? – спросил я.

– Я вам повторяю: я знал его, – старик поднял голову, – я помню, как привезли его тело из Египта, в разгар боев… Сарацины наседали, а крестоносцы яростно защищались. Но что еврею сарацин, и что крестоносцу смерть от меча или смерть от ножа… Они сцепились, как псы, вот тут, на этом самом месте. И вдруг – тело Учителя… Он хотел быть похоронен здесь, он плевал на войну…

– Почему, – спросил я, – почему именно здесь?

– Вы не знаете?! Сюда придет Мессия! Раньше, чем в Иерусалим. На сорок лет раньше. И воцарятся мир и гармония. И все воскреснут в радости и в песнях… Рамбам хотел гармонии на сорок лет раньше, – старик вздохнул. – И вот он здесь, уже восемьсот лет, а гармонии всё нет… И по Тель-Авиву летают пальцы, руки… Конец времен, уважаемый, конец времен. А всё потому, что мудрецы наши – в земле.

– Вы – цадик? – спросил Селедкер.

– Я не знаю, кто я, – ответил старик, – знаю только, что еврей. Еврей… Он сделан из ожидания и иронии. Чего он ждет? Мессию. Над чем иронизирует? Над этим миром. Разве его можно принимать всерьёз, этот прекрасный, прекрасный, прекрасный мир! – странная улыбка пробежала по лицу его. – Жара, пыль, пустые люди… Не знаешь, чего больше. Мы – среди дураков… А мудрецы все там, – он мотнул головой в сторону гробницы. – Я здесь много лет… Очень душно… Но я жду… Еврею есть чего ждать. Может, придет Мессия, может, нас перестанут резать – сарацины, крестоносцы, – может, пройдет боль в моей левой ноге. С тех пор, как умер Учитель, она у меня не проходит… А когда-то он мне давал капли, такой голубой пузырек, – и у меня всё проходило. Утром он лечил султана в Каире, а после обеда – нас. Раньше один и тот же врач лечил властелина и простого еврея, во времена, которые вы называете дикими. Он возвращался от султана, слезал со своей лошади – мы его уже ждали – и лечил нас. Он перемешивал капли с мудрыми словами – раньше были врачи-философы, во времена, что вы зовете тёмными. Мы приходили хворыми, а уходили юнцами. С тех пор ни один врач не помог мне; с тех пор, как Учитель лежит здесь, – ни один, хотя у меня три сына-врача. Я не знаю, что они лечат, но левую ногу они вылечить не могут. Иногда, по ночам, когда зной спадает, я беседую с Учителем – и нога немного проходит. Вы пришли к Учителю?

– Да, – ответил Селедкер.

– Что вы хотите у него спросить?

– «Что дальше?» – сказал я.

– Жара… пыль… пустые люди… ничего нового, пока не придет Мессия. Никто в этом мире уже ничего не ждет. Кроме еврея… Мы дали миру не только Тору, но и ожидание идеального общества. Еврей ждет другого мира, от этого мира его воротит. Как можно жить спокойно, когда всё время ждешь? Мы безумны… То, что есть, нам не подходит, а то, чего хотим, – того нет. Ждите Мессию, уважаемый, – вот что дальше. Если вы не верите – спросите у Учителя, он скажет вам то же самое…

Старик замолчал, у него были очень древние глаза, и я поверил, что он видел Рамбама.

Мы подошли к могиле. Солнце стояло уже высоко. Колыхалась трава. Полз муравей.

Мы стояли возле Учителя и молчали. Молчали и вслушивались.

– Ну что вам ответил Рамбам? – спросил Селедкер. – Что дальше?

– Я не расслышал, – ответил я.

– Тогда пойдем кушать пиццу, – предложил он.

– В Тверии лучшая пицца, – древний старик стоял сзади, – принесите мне тоже кусок.

– Вам с чем? – спросил Селедкер.

– Всё равно. Когда ждешь – много кушаешь… Рамбам ел мало, раз в день, после султана, перед тем, как принять нас… Впрочем, лучше с луком. Я люблю лук. Он горький, как мои мысли…

* * *

Мы пошли в город. Все шумело, пахло кнейдлах, висели колбасы, в ювелирной лавке толпились люди…

Плескался карп в бочке, орал булочник, из мешков пахло арахисом – на душе было светло, как утром в Иерусалиме.

– Почему вы печальны? – спросил Селедкер, – жизнь прекрасна. Даже если есть конец – мы всё равно воскреснем, ранним утром, в Тверии, на сорок лет раньше, рядом с Рамбамом. И он скажет нам: «Посмотрите, какое утро!» Он научит мудрости, которая навсегда останется с нами. Потому что смерти не будет.

– Каббалист Селедкер, – сказал я, – вы симпатичный человек. Во всяком случае, в третьем воплощении.

* * *

Вдоль границы бежал человек с длинным ножом. Впереди него со страшным хрюканьем неслась свинья.

– Держите хозера, – кричал человек, – держите!

Он исчез, продолжая вопить, и скоро вновь появился.

Я узнал в нем Орнштейна.

– Ушла, – тяжело дыша, произнёс он.

– Куда? – спросил я.

– В Египет… Я узнал вас, – Орнштейн засунул нож в ножны, – можете занимать девять-а: девять-а– больше не Орнштейн.

– Что произошло? – спросил я.

– Хозейрим больше не кормят меня, – ответил он. – Бог наказал меня за хозейрим. Я больше не летаю. Если хотите – берите девять-а! Всевышний покарал Орнштейна, – продолжал он. – От меня ушла жена, коллеги меня обманули, и самое главное – Он мне ни разу не дал больше девять-а! И я понял, что это Божья кара, это – знак. Орнштейн больше не «Швайнэкспорт». Я переехал в Израиль. Орнштейн теперь «Швайнэксперт».

– Что это за штука? – поинтересовался я.

– Я – эксперт по свинине, – гордо сказал Орнштейн, – я ищу ее в телятине, говядине, баранине. У меня редкий нюх: стоит мне только втянуть воздух – и я чувствую её присутствие. Я могу взять книгу, понюхать её и сразу сказать, упоминается ли там хоть раз хряк или нет. Мой девиз – «Ни одной свиньи в Израиле!» Поэтому я их гоняю. Восемь загнал в Египет, трёх – в Иорданию. Если у нас будет мирная граница с Сирией – загоню и туда. Бог покарал меня за хозейрим. Теперь, возможно, он меня простит.

– С чем это у вас бутерброд? – вдруг спросил он.

– С сыром.

– Ну-ка, дайте его сюда!

Орнштейн взял бутерброд и начал его обнюхивать.

– Вы можете мне не верить, – наконец произнес он, – в сыре прослеживаются следы свинины.

Он швырнул бутерброд в сторону египетской границы.

– Девять-а – больше не Орнштейн, – печально повторил он.

* * *

Целыми днями бродил я по Иерусалиму, разыскивая древних стариков, которые могли случайно знать моего деда. Стариков я встречал повсюду: в Старом городе, в Меа-Шеарим, на рынке, в мучных лавках.

Один из них сидел на табурете, с закрытыми глазами, ноги его стояли в тазу с водой.

– Так вот он сидит с пятидесятых годов, – сказали мне, – тот же таз, та же вода, тот же табурет. Он все время спит, и мы не знаем, когда он пьёт, когда ест. Иногда он приподнимает веки и шепчет молитвы – тогда вы можете обратиться к нему.

Я подождал, но он не поднимал век.

Тогда я потормошил его.

– Что тебе нужно от меня, странник, – пробормотал он, – зачем ты будишь меня? Я видел чудесный сон: мне двадцать лет, я скачу на лошади за прекрасной девушкой… Мне было двадцать лет – зачем ты разбудил меня?

– Я хочу узнать о моём деде.

– Зачем? Зачем тебе дед? Мы прекрасны, когда молоды; я не просыпаюсь уже полвека, потому что во сне я юн, во сне у меня не болят кости, и во сне я летаю. Что ты хочешь от меня? – он уставился на фото. – Мошко! Мы жили с ним на одной улице.

– Где? – спросил я. – Вы могли бы сказать поточнее – где он жил?

– В Иерусалиме! Где ещё можно жить?!

– Татэ, напрягитесь, может, вы знаете, почему он не вернулся?

– Э-э-э! По той же причине, что и я.

У меня спёрло дыхание. Вот-вот я мог узнать тайну деда.

– По какой? – спросил я.

Старик закрыл глаза. Я опять начал тормошить его.

– Проснитесь, татэ, по какой?

– Я же тебе сказал – по той же самой, – пробормотал старик.

– По какой «той же самой»?!

– Я этого уже не помню…

Старик опять уснул. Он снова был двадцатилетним, во сне он улыбался.

* * *

Иерусалимская ночь легла на город.

Луна была молодой, и запах жареного мяса доносился из базарных харчевен.

На косой улочке я заметил домик.

В окне горела свеча. Дверь была перекошена, как в хате деда.

На низкой крыше, в свете луны, выл щенок.

Пахло миндалем.

Что-то толкнуло меня войти. Я нажал сломанную ручку, дверь заскрипела…

За столом, в свете свечи, я увидел трех старых евреев в одинаковых чёрных шляпах и сюртуках.

На столе стояли графинчик с водкой и миска с орехами.

Старики внимательно смотрели на меня.

– Что ищет еврей? – спросил один из них.

Я обратил внимание на его длинные пальцы.

– Еврей ищет себя, – ответил я.

– Тогда заходи, – сказал он.

Они явно не были похожи на таможенников.

– Кто вы? – спросил я.

– Последователи Любавичского Ребе Шнеерсона, – сказал старик с очками на кончике носа. – Ребе завещал нам петь, смеяться и пить.

Он налил мне водки в пыльный стакан. Я выпил залпом и закусил миндалем.

– Мой дед пел по утрам, – сказал я.

– Он был хасид?

– Может быть.

– Он любил посмеяться и выпить?

– Вроде, да.

– Значит, любавичский хасид… Давайте выпьем за Ребе, – третий старик, самый маленький, поднял стакан.

– Разве он не умер? – удивился я.

– Он умер в третий день месяца тамуз, – сказал старик в очках, – он похоронен в Нью-Йорке, но он жив.

– Я видел похороны по телевизору, – сказал я, – хасиды плакали, когда несли гроб.

– Гроб был пустым, – объяснил старик, – пустым! Мессия не может умереть!

– Вы шутите? – спросил я.

– Ребе жив, – повторил старик, – да продлятся дни жизни его!

Старики опорожнили стаканы за здоровье Ребе и начали танцевать.

– Идите к нам, – звали они меня, – торопитесь радоваться.

Потом они запели.

– Пойте, Бог слышит вас, только если вы поете. Пойте!

Они вновь пили за здоровье Ребе, танцевали, возносились голосами к ночному небу. В их старых сердцах жила радость.

Потом они устали.

– Я вижу, вы не верите в чудо, – сказал самый маленький. – Во что же вы верите?

– Если б я знал, – ответил я.

– Верьте в чудо, – сказал он, – это не факт, что оно случится, но верьте… Вы не считаете, что существование нашего народа – это уже чудо? А эта лунная ночь?.. Верьте в невозможное, молодой человек.

В голове моей всплыла далекая станция Авоты, которой больше нет, волны залива, Лефиафан и наши заплывы в Яффо

«Делай только то, что невозможно!» – прозвучали его слова.

Все трое были почти ровесниками деда, но не было среди них Мошко Весёлого.

Я достал фото и протянул им. Никто из хасидов не встречал его.

Когда я клал фото в карман, оттуда выпала мезуза.

Старик с очень длинными пальцами поднял ее, сжал в ладони и закрыл глаза.

– Мошко Весёлый, – произнес он и открыл глаза, – вам знакомо это имя?

– Это мой дед, – сказал я, – что вы знаете о нем?

Он снова сжал мезузу.

– Мошко Весёлый, – повторил он, – Мястковка, проснулся ночью в начале века и ушел к Стене Плача. Просил многое, в том числе штаны. Штаны получил.

– Он жив? – спросил я.

– Нет, – покачал головой старик.

– Скажите, ребе, – спросил я, – почему он не вернулся?

Тот прижал мезузу к сердцу.

– Их вейс ништ, – произнес он на идиш, – мезуза молчит, горништ. Их вейс ништ… Я говорил это ещё вашему отцу, в Затоке, на одесских лиманах…

* * *

Я часто беседую с отцом.

Он смотрит на меня с фотографии, в белой рубахе; ворот её расстегнут, и он улыбается.

– Папа, – говорю я, – наконец-то сбылась твоя мечта: ты – в Иерусалиме.

– Тут такие же низкие звезды, как в Мястковке, – отец улыбается откуда-то из зелени; сзади него то ли осенние листья, то ли лучи солнца.