Текст книги "Министр любви [сборник рассказов]"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

После прибытия на Святую землю он больше ничего не «создал», кроме заявления на машканту, но его все чествовали, как национального героя и вундеркинда. «– Аидише Леонардо да Винчи», – писала одна вечерняя газета.

Он молчал до конца жизни, боясь, что отнимут дом и машканту и выгонят из всех творческих союзов. Похороны были триумфальны, на могиле читали «его» стихи и исполняли отрывки из оперы.

В доме ничего, кроме старой малярной кисти и учебника «В помощь начинающему маляру» найдено не было…

Эли перевёл дух, сунул в рот сигарету и тихо закончил:

В одном из писем в Россию он писал: «Прекрасная страна Эрец Израэль, но слишком уж много евреев…»

Дай мне добраться до Хеврона

 
«И воззвал Господь Бог к Адаму
и сказал ему: где ты?»
БЫТИЕ.
 

Я заслуживаю повешения – впервые я раскрыл Тору в 23 года. И то, если бы не нога и доктор Беркович… Беркович, безусловно, был самым гениальным хирургом на этой земле – он ломал ноги, руки, шеи, ключицы, – все, что можно поломать, – и многие люди по сей день благодарны ему за это.

– Это мой долг, – говорил Беркович, – врач должен помогать людям.

И продолжал ломать.

Мне он сломал левую ногу. Правую я просил не трогать. Она у меня толчковая – а в то время я еще частенько прыгал. Это было далеким августом, в солнечный день на Рижском взморье. Отпуск кончался, и мне ужасно не хотелось возвращаться в Ленинград – в сырость, болото. Каждый год где‑то за неделю до отъезда с дачи настроение мое портилось, я не хотел туда, – сначала в школу, которую ненавидел, затем в институт, куда поступил не я, а моя национальность – я хотел в Университет, а мою национальность в тот год брали только в Целлюлозно – бумажный. Потом на завод, который выпускал неизвестно что, – скопище грязи, ругани и вони.

Обычно я покорно уезжал, бросив в море медный пятак, но в тот год сосны не отпускали меня. И дюны не отпускали. И море.

– Не уезжай, – шептало море.

– Пошли их к бениной маме, – пели дюны.

– Как?! – спрашивал я, – подскажите.

Но дюны молчали, и я пошел к Зовше.

– А хицин паровоз! – воскликнул Зовша, – не хочешь уезжать – оставайся. Я каждый год отдыхаю три месяца.

– Как? – спросил я.

– Есть Беркович, – ответил Зовша, – давай окунемся и поедем к нему.

Мы взяли на Турайдас такси и помчались со взморья в Ригу. Сосны стояли по обеим сторонам шоссе. Они знали меня с детства.

– Успеха у Берковича, – желали сосны.

Мы подкатили к Травматологическому институту. Беркович был зав. отделением, очередь к нему вилась по трем этажам. Зовша толкнул меня на носилки.

– А ну, подсобите, – бросил он кому‑то, и мы прошли без очереди.

– Тяжелый случай, – печально объяснил Зовша.

Беркович был высокий, решительный, в революцию он был бы командармом.

– Встаньте, – приказал Беркович и внимательно оглядел меня, – куда не хотите возвращаться?

– В Ленинград, – сказал я.

– М – да, – протянул он, – почему‑то в Ленинград особенно не хотят возвращаться. Тут есть над чем подумать ученым. На сколько хотите продлить пляж и море?

– Недельки на две, – ответил я.

– Что вам делать через две недели в Ленинграде? – спросил Беркович. – Грязь, слякоть, но если вы настаиваете… Он задумался. – Две недели – это палец.

– А что, можно больше? – спросил я.

– Медицина сегодня творит чудеса, – ответил Беркович, – я могу до полугода. Можно и больше – но потом надо переходить на инвалидность.

– Нет, нет, только без инвалидности.

– Тогда три месяца, – сказал он, – в ноябре здесь все равно делать нечего – вода холодная, кафе закрыты. Хотите три?

– Я не против, – сказал я.

– Тогда выбирайте: двойной перелом бедра, тройной голени, открытый плеча, раздробление таза.

– Давайте таз трогать не будем. Руку можно?

– Можно, но она тянет на месяц.

– А щиколотку?

– Послушайте, – сказал Беркович, – вы Тору читали?

– Нет, – сознался я.

– За такие вещи еврею надо ломать голову. Ну так вот – согласно Торе Бог дал нам 235 запретов. Столько же в нашем теле костей.

И любую можно сломать. Если вы решили перебрать все, то мы кончим в среду, а у меня очередь. Подойдите‑ка сюда, – он подвел меня к скелету, – выбирайте! Кости, окрашенные в красный цвет – три месяца, в зеленый – два, один – в голубой.

Мне почему‑то приглянулась левая красная голень.

– Левая так левая, – согласился Беркович и начал накладывать гипс на мою здоровую загорелую ногу…

– И так я буду ходить три месяца? – спросил я.

– К шаббату снимем, – успокоил он, – а пока хромайте, как следует, чтоб видел весь персонал. Держите костыли.

Я скакал минут двадцать, сбивал сестер, повалился на очередь, наступил на главврача.

– Гинук, – сказал Зовша, – не будем переигрывать.

И мы покатили на море.

– Не понимаю, почему ты выбрал ногу, – говорил Зовша, – шея значительно удобней. Я всегда выбираю шею…

Я скакал по пляжу на костылях и был счастлив – в кармане лежал заветный бюллетень.

– В пятницу он мне снимет гипс, – спросил я, – и что потом?

– Технология такая, – ответил Зовша, – после снятия – отдых, загар, морские ванны. В конце третьего месяца Беркович вновь накладывает гипс и снимает его уже перед комиссией. И прощай взморье.

Я стал ждать пятницу. Я сидел на балконе и читал Тору, которую мне дал Зовша.

– Во многой мудрости – много печали, – сказал Зовша, – и умножая знания – мы умножаем скорбь.

– Это к чему? – спросил я.

– Так, – сказал Зовша, – в августе я печален.

Я сидел на балконе, ел чернику с молоком и читал Тору. Тора была с комментариями.

– Каждый еврей, – читал я, – в своей жизни должен выйти из Египта…

Мне вдруг захотелось все бросить и выйти, прямо в гипсе.

– «Я еврей, – подумал я, – мне 23 года и я еще не вышел!»

Нетерпение охватило меня, я не знал, что предпринять. Я налил себе еще один стакан молока с черникой и здесь принесли телеграмму.

Я вообще ненавижу телеграммы. Особенно во время отпуска. Я развернул:

«Срочно явиться доктору Берковичу, среду, 10.00».

Подписи не было.

Я подумал, что Беркович хочет облегчить мою участь и снять гипс чуть раньше, но сейчас я никуда не спешил. Я хотел сидеть и читать Тору.

«– Поеду, как договорились, в пятницу,» – подумал я.

Я читал весь день и всю ночь напролет. На следующее утро под балконом остановился «газик» и из него вышли два мента.

«– За кем бы это?» – подумал я.

Почему человек никогда не думает, что могут приехать за ним?

Меня вывели в тот самый момент, когда Моисей выводил евреев из Египта.

«– Опять я еду не в ту сторону», – подумал я.

Газик трясся по дороге в Ригу.

– Куда мы едем? – спросил я.

– В Палестину, – усмехнулся один, и оба заржали.

Я даже не мог представить, куда меня привезут. Я воображал всё – КГБ, милицию – меня привезли к Берковичу. В его кабинете хромало, скакало, стонало человек десять загипсованных. За столом сидели члены комиссии, от рож которых меня зашатало. Беркович стоял отдельно, командарм без армии, с лицом белым, будто сам себе наложил гипсовую маску.

Встал мордатый, видимо, председатель.

– Переломанные, – прохрипел он, – хромые, косые и прочие! Начинаем сеанс чудодейственного исцеления! – Вся комиссия заржала.

Мордатый взял первую историю болезни.

– Рацбаум Абрам Львович, 33–го года рождения, открытый перелом берцовой кости, – он хихикнул. – Бедная косточка, болит, небось? А ну‑ка, идите сюда, сейчас поможем.

Перепуганный Рацбаум заковылял к столу, хромая на обе ноги.

– Через три минуты заскачешь, как косой, – пообещал мордатый, – давайте‑ка взглянем на ноженьку.

Двое членов комиссии взяли инструмент и начали разрезать гипс.

– Теперь скачи, – сказал мордатый.

– Рацбаум подскочил и рухнул на пол.

– Честное признание уменьшает срок, – предупредил мордатый, и Рацбаум заскакал.

– Горный козел, – констатировал мордатый, – вот так чудеса! Берцовая заживает три месяца, а тут – два дня! Доктор Беркович

– кудесник!

Мордатый взял следующую историю болезни.

– Рубаненко Оскар Осипович, 29–го года рождения, тройной перелом ключицы, двойной голени, вывих обеих рук! Несчастье какое!

Рубаненко лежал на полу, загипсованный с ног до головы.

– Где это вас так угораздило, родимый?

– В Сигулде, – выдавил Рубаненко, – упал с горы. Умираю.

– Сейчас оживешь, – побещал мордатый, – приступайте, товарищи.

Через пять минут Рубаненко плясал вприсядку.

– Ка – линка, малинка, малинка моя, – прихлопывал мордатый, – чудеса да и только! Поздравляю вас, доктор Беркович, вы творите чудеса, поздравляю от имени латвийской прокуратуры. Кстати, вас хочет поздравить и прокурор.

– Мы знакомы, – сказал Беркович, – я ломал ему позвоночник.

– Заткните пасть, – приказал мордатый.

Берковича увели, а с нас взяли подписки о невыезде.

– Минуточку, – сказал я, – какой может быть выезд в этом гипсе? Кто снимет гипс?!

– Кто накладывал, тот и снимет, – объяснил мордатый.

– Да, но его же забрали.

– Я думаю, лет через пять он вернется, – хохотнул мордатый.

Я подписал «о невыезде» и захромал к выходу…

– Что в этом страшного, – успокаивал Зовша, – ты не хотел уезжать – сейчас ты не уезжаешь на законном основании. Давай попробуем разбить гипс.

Мы были в лесу, и Зовша с силой бил мою ногу о молодую сосну. Гипс не поддавалася.

– Ты мне таки устроишь перелом, – сказал я. – Сколько, по – твоему, мне могут дать?

– Года три, – ответил он, – «подрыв экономической мощи социалистического отечества». Злонамеренный невыход на работу.

– И что же мне делать, Зовша? – запричитал я, – ты же мудрый, ты читал Тору, что мне делать?

– Ша, – остановил Зовша. – Есть Айсурович! Был Беркович – есть Айсурович. Давай окунемся и поедем к нему.

– Никто так не сотрясает мозги, как он, – объяснил Зовша в такси, – если хочешь знать, Айсурович – это Беркович мозга.

– Невропатолог? – спросил я.

– Не совсем, – сказал Зовша, – шофер второго консервного завода.

Айсурович был грузноват, ел щи, в бороде у него висела капуста. Он внимательно слушал Зовшу.

– Что его может спасти? – повторил Айсурович, – сотрясение мозга его может спасти! Если хотите, я могу вас сбить сегодня, после обеда, угол бульваров Райниса и Падомью.

– Что значит сбить?! – не понял я.

– Вы не хотите под машину? – уточнил Айсурович.

– Нет!

– То есть, вы хотите в тюрьму?

Я молчал.

– Не волнуйтесь, у меня разработанная методика. Я сбиваю без единой царапины. Сбиваемый падает сам, от легкого касания бампером. Поцелуй! Вы что, боитесь бампера?

– Ничего я не боюсь! – огрызнулся я.

– Вы умеете падать плавно? – спросил Айсурович, – вот так, как лебедь, головой под левое колесо.

Он упал. Меня затрясло.

– Лучше пойду в тюрьму, – сказал я.

– Дурачок, – сказал Зовша, – он же специалист по сотрясениям. Он сбивает семь лет – и все безукоризненно. Кто только не лежал под его колесом. И потом – сотрясение мозга – верняк! Его не раскрыть. Мозг хранит свои тайны! Мозг – не нога.

– Ты мне готовишь вторую подписку о невыезде, – сказал я.

– Послушайте, – вмешался Айсурович, – у меня мало времени. У меня основная работа – возить шпроты! И еще я должен сбивать. Это нелегкая халтура… Мы сбиваем или нет?!

– Может быть, завтра, – попросил я, – я должен морально подготовиться.

– Завтра я сбиваю Каца из Киева, – отрезал Айсурович, – потом Ривкин из Брянска, я не могу сбивать несколько раз в день – это требует большого психического напряжения. Если я буду сбивать несколько раз в день – я таки собью! И потом, сегодня «скорая» возит в шестую больницу, а там Зелик. С ним все будет легче. Итак, угол Падомью и Райниса, вечером, в 8 часов, на красный свет. Я буду на грузовичке.

Жена поднесла Айсуровичу кисло – сладкое мясо…

– Ну, главное устроили, – говорил Зовша на набережной, – теперь свидетели. Свидетель должен вызывать доверие.

– Тогда Люсик, – сказал я, – Люсик и Бенечка.

– Я говорю «доверие» – ты говоришь «Люсик»! Какой еврей сегодня вызывает доверие?! Тем более, когда один еврей сбивает другого. Свидетели должны быть людьми коренной национальности. У меня есть двое латышей – Ивар и Янка – отличные ребята, оба сидели, поют в хоре «Саркана Звайзгне», с удовольствием делают все, что идет против нашей любимой советской власти.

– Что в сотрясении антисоветского? – поинтересовался я.

– Вызов прокуратуре, судебным органам, – разъяснил Зовша.

Ивар и Янка дали согласие.

– Лабс! – сказали они, – руки чешутся по настоящему делу.

Мы взяли такси и покатили на взморье.

– Мужайся! – сказал Зовша и обнял меня.

Я вернулся на дачу и вышел на балкон. Желтые листья летали по нему. Ветер с моря переворачивал страницы Торы.

– «Вот завтра меня собьют, – подумал я, – так и не дочитаю Книги, так и не выйду из Египта…»

Мне очень не хотелось лежать в египетской земле. Мрачные мысли окутали меня.

Я спустился и побрел к морю. Песок был холоден, кричали чайки.

– Каждый еврей, – повторял я, бродя вдоль моря, – должен выйти из Египта. Каждый еврей…

Я вернулся на дачу, налил себе индийского чаю и до утра наслаждался Торой.

– «Где ты»? – перечитывал я вопрос Бога к Адаму, после того, как тот съел яблочко. И я уже понимал, что это не вопрос географии.

Бог прекрасно знал, где спрятался Адам. Бог спрашивал Адама и спрашивает каждого из нас «Где ты?». Справедливо ли ты живешь?

Выполняешь ли предназначение человека на земле – «Где ты?» Адам не ответил прямо на этот вопрос.

О себе я мог сказать совершенно спокойно: – в жопе!

Мало того – через несколько часов мне надо было еще идти под машину Айсуровича.

– Не пойду, – сказал я Зовше, – я хочу выйти из Египта.

– И, умножая знания, мы умножаем скорбь, – вздохнул Зовша, —

зачем я тебе дал Тору?.. И потом – как можно выйти, когда ты подписал бумажку о невыезде?

– Я не хочу лежать в египетской земле, – сказал я.

– Что такое?! Ты только на нее упадешь. Айсурович – маэстро своего дела! А! Зачем я тебе дал Тору?!..

Наступил вечер. Я помню его. По небу бежали тучи. Тени в парке были синими. Начинали зажигаться фонари.

Мне не хотелось под машину.

Я боялся – может, Айсурович вместо тормоза нажмет на газ – он был не вполне вменяемый, – может, не рассчитает и меня укокошит.

Муторно было у меня на душе.

Свидетели уже были на местах. В новых костюмах, в модных тогда кожаных галстуках.

Я ждал грузовик Айсуровича. Его не было. Начал накрапывать дождь. Становилось неуютно. Свидетели показывали на часы – они были недовольны.

– Где Айсурович? – спросил Янка, – почему он опаздывает?

– Я не знаю, – сказал я.

– Латыши никогда не опаздывают, – заметил Ивар – и евреи раньше

не опаздывали – в восемь так в восемь! Вот что с ними сделала советская власть! Тебя должны были уже сбить!

– Я не виноват, – заметил я.

– Мы, латыши, любим пунктуальность – еще десять минут и мы уходим.

– Я вообще‑то не тороплюсь, – заметил я.

– Продукт советского воспитания, – сказал Ивар, – если б меня кто‑то не сбил в назначенное время – я б тому не подал руки.

Айсуровича все не было и не было. Мы промокли. Зовша ходил кругами и кусал губы.

– Свейки, – сказали латыши и двинулись прочь.

Зовша побежал за ними, что‑то кричал о дружбе народов, о тюрьме, о порядочности.

– Мы, латыши – пунктуальны, – сказал Ивар, и они скрылись за углом. И в это время вырулил на вонючем «запорожце» очумелый Айсурович и попер прямо на меня.

– Ша, – остановил его Зовша, – ша, тормози, нечего давить, свидетели сбежали! Где ты был, фарбрен зол сту верен?!

– Не мог достать грузовик, – объяснил Айсурович, – кто‑то его спер, будем сбивать этой консервной банкой.

– Варт, – сказал Зовша, – крутись пока здесь, я пойду за свидетелями.

Он побежал звонить в кафе «Луна». Взлохмаченный Айсурович кружил.

Я промок до нитки.

Вскоре прикатили Зямка и Рувик.

– Ничего другого не было, – извинялся Зовша, евреи, в очках, ничего не видят. Как им поверят – не знаю. Но что делать?

Он расставил Зямку с Рувиком по местам и дал сигнал Айсуровичу.

– Будет красный – иди, – крикнул мне Айсурович, – понял?!

Асфальт был мокрым. У меня начался дикий мандраж – я знал, что при дожде тормозной путь увеличивается, попрощался с жизнью и заковылял на своих костылях на красный свет. Я даже закрыл глаза. Я перешел всю улицу – меня никто не сбил.

– Проклятый, не заводится! – слышал я крик Айсуровича, – вонючая машина. Он что было сил стучал по карбюратору. Мотор ожил.

– Давай, роднуля, – крикнул он мне, – только не на зеленый, а то меня в тюрьму упрячут. Вот красный – пошел!!!

Я опять закрыл глаза и опять заковылял – я не хотел видеть, как меня сбивают. Но меня снова не сбили. Мотор бурчал, но колеса скользили.

– Дождь сранный, – вопил Айсурович и что‑то подкладывал под колеса.

Я был насквозь мокрый, костыли скользили, свидетели протирали очки, ни черта не видя.

– Больше не пойду, – сказал я, – все! Везите меня домой!

Зовша уговаривал меня повторить. Айсурович орал и клялся, что сейчас собьет.

Я закрыл глаза и заковылял в третий раз. Вдруг заскрежетали тормоза и сильный удар сбил меня. Я раскрыл глаза – это был не Айсурович, это был говновоз! Айсурович лежал под «запорожцем».

– Подожди, – орал он мне, – не переходи, коленчатый вал заело!

Он ни хрена не видел и не слышал. Свидетели и Зовша были в шоке.

– Меня уже сбило, – успокоил я Айсуровича.

Шофер говновоза выскочил из кабины.

– Мудак, – вопил он, – куда прешь?! Не видишь, что красный, мудило! Кто ходит на красный?!

Я лежал под говновозом, на меня текло и капало.

– А на какой же еще? – спросил я. – Ведь так договаривались.

Шофер обалдел.

– Сколько ненормальных в городе, – кричал он, – и иди из‑за них в тюрягу! Вы видели, товарищи, что был красный?

Подбежали Рувик и Зямка и стали свидетельствовать, что меня сбил Айсурович – они ничего не видели.

– Кретины, – шумел Айсурович, – как? У меня ж не завелся мотор!

Шофер говновоза не понимал ничего.

Я лежал под говновозом, гипс, расколотый и разбитый, валялся в стороне.

– Езжайте, – товарищ, – сказал Рувик шоферу, – этого гражданина сбил тот еврей, на «запорожце», мы видели это своими глазами.

Обезумевший шофер забрался в кабину и дал газ.

Рувик с Зямкой аккуратно перенесли меня под машину Айсуровича.

Она, видимо, текла – на меня капало масло.

Зовша побежал звонить в «скорую». Прибыла милиция.

– Свидетели есть?

– А как же? – удивились Зямка и Рувик, – мы тут уже больше часа торчим!

Мент подозрительно посмотрел на них.

– Но его сбили только десять минут назад. Что вы здесь делали час?

– Ничего, стоим себе, покуриваем. Вдруг смотрим – чудак какой‑то на костылях на красный свет прет. А тут как раз говновоз из темноты вынырнул и…

– Какой говновоз? – строго поинтересовался мент.

– Да этот, – спохватился Рувик, – мы так, простите, «запорожец» называем.

– А – а, – протянул мент.

– Айсурович его сбил! Вылетает, значит, Айсурович на своем говновозе…

– Откуда вы знаете его фамилию?

– А это, как же, – начал заикаться Рувик, – я его сразу схватил, – «как, говорю, твоя фамилия?» – «Айсурович», – отвечает.

– Вы сбили? – спросил мент Айсуровича.

– Так точно, – ответил тот, – но на красный.

– Да, да, на красный, – закричали свидетели.

– Не устраивайте хая, – попросил мент, – вы, мне кажется, гражданин Айсурович, уже сбивали?

– Бывало, – ответил Айсурович, – но на красный.

– Значит, вы – Айсурович. А ваши как фамилии? – мент начал записывать.

– Гершкович, – ответил Рувик.

– Рабинович, – ответил Зямка.

У мента закружилась голова. Он сел на сидение газика.

– А ваша, пострадавший?

– Хаймович, – сказал я.

Менту стало плохо.

Зовша стоял бледный, под фонарем.

– Свидетели должны быть люди коренной национальности, – повторял он сам себе.

Прибыла «скорая». Меня вытащили из‑под машины Айсуровича и бросили на носилки.

Я расслабился, отключился, стонал.

– Наверное, сотрясение мозга, – сказал Зовша.

– Вскрытие покажет, – хохотнул санитар.

Зовша залез со мной в машину.

– Близкий друг, – сказал он, – давайте в «шестую».

– Помолчи, еврей, – ответил санитар.

Машина неслась на полной скорости, наконец, остановилась. Когда я открыл глаза – мне стало плохо – это была «первая городская» больница. А Зелик был в «шестой». Это был полный провал операции.

– Сегодня возят в «шестую», – сказал Зовша, – куда вы его привезли?

– Будешь болтать – высажу! – предупредил санитар.

Меня потащили в приемный покой. Но Тора, видимо, уже вела меня.

– Нет мест, – прохрипел заведующий, – везите дальше.

– Как я и говорил, в «Шестую», – заметил Зовша.

Санитар выбросил его из машины.

Мы вновь помчались. На сей раз это была «третья» больница.

– Полно, – сказал врач, – попробуйте в «двенадцатую».

Меня возили из больницы в больницу и нигде не принимали. Если б меня действительно сбили, я б давно умер.

– Куда ж его девать? – ворчали санитары.

– В «шестую», – стонал я с носилок.

– Давай, попробуем, – сказал один, – а вдруг еврей прав?

Мы покатили в «шестую». Зелик был там. Рядом стоял Зовша.

– Возьмете суслика? – безнадежно спросил санитар.

– Оставляйте, – сказал Зелик.

Санитары укатили. Мы закрылись в приемном покое. Зелик был недоволен.

– Кто придумал эту дурацкую катастрофу?! – ворчал он, – кто вам сказал, что с сотрясением мозга у нас не сажают?! У нас сажают даже безмозглых!

– Айсурович, – объяснил Зовша.

– Айсурович зарвался! – сказал Зелик, – он переработался. Айсурович сбивает тех, кто не хочет в армию! Причем здесь вы? Сейчас «время сажать», хотя оно и не указано в Торе. И ничто не спасет от тюрьмы, даже сумасшествие. Ни Наполеоны, ни Чингисханы – ничто не помогает. Симулируй хоть царицу, хоть царя… Вот под Ригой пять Петров Первых сидит, два Ленина, четыре Маркса!

– Так что же мне – прямо в тюрьму? – спросил я.

– Есть выход, – сказал Зелик, – хвалить Израиль. Петь ему хвалу, аллилуйю. Можете сойти за чокнутого, но не перегибайте палку – иначе тюрьма.

Я тут же начал воспевать.

– О, Израиль, – закатывал я глаза, – свет очей моих.

– Меньше театральности, – попросил Зелик, – больше боли!

– Когда я коснусь своими губами земли твоей?!.

– Не стоните! Говорите уверенно, как борец, как узник Сиона.

– Попробую, – сказал я.

– Два дня на репетиции, – сказал Зелик, – я пока подготовлю место в сумасшедшем.

Мы начали репетиции. Я решил, по совету Зовши, симулировать великого еврейского поэта средневековья Иегуду Галеви. Я выкрикивал здравицы Израилю, а Зовша уточнял: это для тюрьмы, это для психушки. То, что для тюрьмы – я исключал.

Перед больницей меня проверил Зелик.

– В вас пропал Томазо Сальвини, – сказал он. – Завтра в девять, в сумасшедшем.

Ночью я не спал. Ветер завывал и ветка сосны стучала в окно.

Я думал о превратностях человеческой судьбы. Все началось так невинно – какой‑то гипс. А теперь мне вместо завода предлагалась тюрьма, вместо тюрьмы – психбольница, что дальше?

Я решил бежать в Ленинград. Вызвал такси и помчался к аэропорту.

С самолета меня сняли.

– За нарушение подписки о невыезде, – сказал лейтенант, – плюс два года.

– К чему? – не понял я.

– К любому сроку, что получите. Идите и ждите повестки в суд. Мне ничего не оставалось, как ехать в сумасшедший дом.

Меня одели в пижаму болотного цвета и отвели в палату.

Посреди ее в записанной простыне, перекинутой через плечо на манер римской туники, стоял Беркович.

– Император Адриан, – представился он и высоко вскинул руку в римском приветствии, – Публий Элий Адриан! Завтра идем сносить с лица земли Иерусалим! Вы с нами?

– Чем будете сносить? – поинтересовался я.

– Плугом, – ответил император, – камня на камне не оставим. Надо покончить с евреями раз и навсегда!

Врачи, наблюдавшие эту сцену, были довольны. У них прямо слюнки текли.

– Да, да, – согласился я.

– Чтобы забыли название их народа, их страны, их столицы! Иерусалим я назову «Элиа Капитолина», а Иудею – Палестиной! А пока я запретил изучать Тору. Надеюсь, вы не изучаете?

Тут я вспомнил, кто я.

– Изучаю, – бросил я, – я тебе за Тору горло перегрызу, римский пес!

Я бросился на Берковича. Мы схватились и, тяжело дыша, катались по полу. Врачи с удовольствием наблюдали за баталией.

– Иерусалим стоял и стоять будет! – вопил я.

– Плугом снесу! – вопил Беркович.

Мы колотили друг друга кулаками.

– Покушение на императора! – орал он, – эй, стража!

Несколько санитаров дали мне по поджопнику.

– Израиль стоит и стоять будет! – отвечал я, – кто подобен народу твоему, Израиль?! – я боднул Берковича в живот и перешел на Иегуду Галеви:

– «Сион, неужто ты не спросишь о судьбах узников своих?..»

Беркович огрел меня по шее.

– Я запрещу обрезание! – рычал он.

– «…Которых вечно в сердце носишь среди просторов мировых», – закончил я.

Врачи были недовольны.

Своих жидов мало, – ворчали они, – упечь бы тебя, сука, на Колыму, лет на десять.

Первое представление прошло на редкость удачно. Дальше было хуже – императора все обожали, меня ненавидели. Беркович торжественно шествовал по коридорам, высоко вскидывал руку, и врачи всегда отвечали ему таким же приветствием. Когда он приказывал: «Ниц» – некоторые падали. Они как‑то понимающе кивали, когда он несколько раз в день призывал снести плугом Иерусалим и снисходительно смотрели, когда Адриан избивал других больных, которые, как ему казалось, делали обрезание и изучали Тору.

Вскоре Берковича выпустили. Уходя, он высоко вскинул руку.

– Патриции, – вскрикнул он, – на месте Иерусалимского Храма я воздвигну свою конную статую!

Врачи зааплодировали. У многих на глазах были слезы.

После ухода императора ко мне стали относиться еще хуже. Иегуда Галеви раздражал здоровый персонал больницы. Особенно его призывы вернуться к Сиону. Когда я начинал:

«Сион, неужто ты не спросишь…» -

они просто не могли работать. Однажды они дружно побили меня в гладильной.

Они мурыжили меня месяцев пять, потом выпустили с диагнозом «маниакальный психоз, осложненный иудео – сионистким бредом».

«Дай мне добраться до Хеврона», – завыл я на прощание –

«И там, у памятных могил…»

– Уходите, Галеви, – попросил главврач, – а не то я вызову КГБ.

Я вернулся в Ленинград. С завода меня уволили, соседи сторонились, приятели бросили. Я стал рядовой сумасшедший в сумасшедшей стране.

– Ну, неплохо погулял по пляжу? – спрашивал я себя.

Единственное, что спасало меня, была Тора. Я не работал, не учился, не голосовал, не ходил на демонстрации – я изучал Танах.

Он вывел меня из Египта…

Как‑то, сидя в кафе на Бен – Иегуда в Иерусалиме, я встретил императора Адриана.

– Приехали сносить Иерусалим? – спросил я, – где плуг?

– В кибуцце, – ответил император, – я работаю за плугом. Кем еще может работать сегодня доктор, прибывший из России?

Помните ваши стихи, Галеви?

Он начал декламировать:

«Дай мне добраться до Хеврона»,

«И там, у памятных могил…»

И что там? Кем вы стали «там»?

– Посудомойкой, – ответил я, – ресторан «У Сруля».

– Неплохо устроились у памятных мест, – протянул «император». –

Послушайте, Галеви, а не податься ли нам снова в сумасшедший дом? Я буду кричать «В Израиль, в Израиль, где текут молоко и мед!» Разве не сумасшедший орет сегодня такое? Давайте, Галеви, допьем кофе и пойдем в сумасшедший дом.

– Зачем? – сказал я, – сегодня я могу ответить на вопрос Бога «Где ты?»