Текст книги "Министр любви [сборник рассказов]"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Александр и Лев Шаргородские
Сборник рассказов

Министр любви

Самые беззаботные дни мои прошли в этой стране, в дикие времена…

Как неотъемлемой частью Калифорнии является апельсин, а Копенгагена – «Русалочка», так неотъемлемой частью Рижского взморья пятидесятых годов был Мишка Зовша.

Он стоял в конце улицы Турайдас, у её выхода к заливу, словно памятник, в синих нейлоновых плавках, с голубой тетрадью под мышкой.

Я говорю «в плавках», потому что всегда видел его летом – зимой он, вероятно, стоял в штанах.

Зовша был сутул, одно плечо выше другого, руки сложены на впалой груди.

– Привет славным питерцам, – приветствовал он меня и медленно раскрывал тетрадь.

– Пункт 234: – «Блондинку клей утром, брюнетку вечером».

Он загадочно улыбался. – Пункт 937: «Люби меньше, но дольше!»

Улыбка становилась еще загадочнее, тетрадь закрывалась…

Каждое лето, когда я приезжал из сырого Питера на Рижское взморье, Зовша встречал меня очередной сентенцией. Уже много лет он придумывал их и записывал в свою тетрадь – на пляже все его называли «министр любви». Когда возникал какой‑либо сомнительный вопрос – все бежали к нему.

– Зовша, – кричал Зорик, – что делать? Элеонора не даёт!

– Сколько времени встречаетесь? – спокойно интересовался Зовша.

– Две недели.

– Цвет волос?

– Шатенка.

– Где конкретно не даёт?

– Да нигде, – нервничал Зорик, – ни дома, ни на пляже, ни в лесу.

– Случай классический, – Зовша открывал тетрадь. – «Пункт 766, – читал он. – Если шатенка после двух недель не даёт ни дома, ни на пляже, ни в лесу – пробовать в воде».

Тетрадь возвращалась под мышку.

– В 16 градусах? – ужасался Зорик.

– Температура не указана, – говорил Зовша.

Зорик тут же тянул Элеонору в воду.

– Ночью, – кричал через весь пляж Зовша, – ночью!..

По пляжу он ходил, как царь Соломон, оглядывающий свои владения.

Он бросал быстрые взгляды на женщин и тут же что‑то заносил в тетрадь.

К нему подходил Люсик – лучшие мускулы пляжа.

– Зовша, – начинал он, – помнишь ту, с высокой жопой?

«Министр» не любил грубых слов.

– С высоким тазом? – поправлял он, – москвичка? Кандидат педагогических наук?

– Да, да!

– В чём проблема?

– Крутит «динамо».

Люсик был возмущён – ему? С такими бицепсами!

– В «Лидо» водил? – спрашивал Зовша.

– Три раза!

– Странно, – Зовша вздыхал. – москвичка, кандидат… – он начинал листать тетрадку. – А что заказывал?

– Салат из огурцов, хек под маринадом, бутылку «Фетяски».

– Ничего удивительного, – отвечал «министр», – нарушение пункта 875: «Москвичке – кандидату бери котлеты «по – киевски» и «Киндзмараули».

– При моей зарплате? – удивлялся Люсик.

– Тогда возьми счетовода из Тирасполя, – советовал Зовша, – пойдёт и хек.

И тут же из своей жалкой зарплаты отваливал на котлеты.

– Держи! И привет кандидату!..

«Лидо» в те годы был самым шикарным рестораном. Там сиживал и певец Вертинский, и закройщик Баренбойм, дирижер Кондрашин и врач Цукельперчик, чтоб попасть туда надо было записываться за месяц, каждый день отмечаться, и только потом пить коньяк «Греми» и лакомиться белугой.

Все знали, что таких ресторанов всего два – один в «Дзинтари», другой – на Елисейских Полях. Никогда раньше я этого ресторана на Полях не видел, а годы спустя шикарный «Лидо» показался мне сельским сараем. Но в то далекое время я попадал в «Лидо» только благодаря моему дяде, красавцу, герою Сталинграда, чья шевелюра

развевалась на рижских брегах.

Дядька в развалку подходил к метрдотелю, широко лобызал его, затем произносил загадочную фразу: «Этот со мной», кивая в мою сторону, и нас безропотно пропускали. Однажды дядьку обозвали жидом.

Он дрался отчаянно – в подонков летели бутылки нераскупоренного шампанского и остатки молочного поросёнка. Затем обессиленный дядька заявил, что больше его ноги в этом хлеву не будет.

Дня через три он снова пил там «Греми»…

Несмотря на то, что всё своё свободное время «министр» проводил на пляже, он был отчаянно бел, вял и печален.

«Красивые женщины любят печальных» – значилось в пункте 427.

Каждый год у него имел название – «год грудей», «год бёдер», «год длинных ног».

– Старик, – сказал он мне в то лето, – сезон – гениален! Самые потрясающие бабы, если не считать 48–го. Фигуры – сказочные. Тополь в июле! Это, если хочешь – год фигур!

Он взял меня за локоть: – Пошли!

По асфальтовой дорожке, справа и слева от которой сидели пожилые евреи, мы вышли на пляж – радость моей юности. Я приезжал сюда из ленинградских болот за еврейской речью, за бабушкой, за песчаным берегом, который тянулся на сорок километров, за морем, уходившим в Швецию. За базаром с черникой, за высокими георгинами, губчатыми ракетками и пирожными «памперникель». Я приезжал сюда ночным поездом и в «год грудей», и «длинных ног», и в год «бёдер»!

«Министр любви» проводил экскурсию по пляжу. Песок был тонок.

Солнце – нежно. И море ласково, как голос мамы.

– Главная фигура – вот! – Зовша указал на пустое одеяло, – очки – здесь, она – в море!

– Где?

– За четвертой мелью. Плавает, как дельфин. Лида, Киев, 22 года, рост 176, глаза голубые, рот чувственный.

Он вытянул руку в сторону курортной поликлиники:

– Там, у скамейки, Оля с Кирой, близняшки, студентки, динамистки. Шесть раз водили в «Лидо» – пустэ майсе… Раскладушка в воде, видишь? На ней Наталия, балерина, таз выше головы, когда идёт – качает!

– Почему? – не понял я.

– Меня! Меня!.. Прямо на нас идёт Нинель, не смотри, неудобно, биолог из Таллина, ты видел когда‑нибудь такой живот, не смотри, неудобно… Справа проплывает Людмила, Москва, жена профессора, но свободна. Старик, она на тебя глядит, поздравляю. Поздоровайся, только не суетись.

– Здрасьте! – сказал я.

Людмила проплыла, не повернув головы.

– Зачем ты меня поставил в неловкое положение? – спросил я.

– Ша, ты ей понравился, – успокоил Зовша, – надо знать женский нрав. На пляже – с 10 до двух. В три ест в «Корсо»… Вон, с мячом – Агнесса, таких плеч больше нет, самая тонкая шея…

Он знал всех девушек пляжа, – от Булдури до Дубулты, он махал рукой, кланялся, прикладывался к ручке, что‑то записывал в тетрадь.

– Ну, – закончил он экскурсию, – вкратце – всё. На этот сезон ты в курсе. Ориентируйся сам. Ожидаем, правда, ещё двух артисточек из «Малого», но что это меняет.

Здесь к «министру» подошёл кто‑то приземистый и коренастый.

– Боря Руц, – представил Зовша, – чемпион Риги по борьбе. В чём дело, Боря?

– Михеле, – начал Руц, – объясни, почему гойки мне дают, а наши нет?

– Конкретнее, – попросил Зовша.

– Познакомился с аидешке из Вильнюса, папа – дантист, мама – стоматолог.

– Классический случай, – сказал Зовша и раскрыл тетрадь: «Аидешке из Прибалтики, родители – врачи, – даёт только после свадьбы». Он захлопнул тетрадь. – Ясно?!

– Ты что, хочешь, чтоб я женился? – обалдел Руц.

– Я ничего не хочу – я тебе читаю законы любви! – он постучал по обложке…

«Министр» работал бухгалтером на мясокомбинате и каждый год получал от своей работы конуру в Дзинтари, два на полтора, зато в центре, в двух шагах от моря.

В комнате могли разместиться плавки Зовши и железная кровать, на которой у Зовши никогда не получалось выспаться.

Случалось, что ему удавалось прилечь, но тут же раздавался стук в дверь.

– Мишка, такую бабу подклеил, из Тбилиси. Не можешь на пол – часа?..

– Зовша, друг, на десять минут, приткнуться негде…

– Старичок, богиня, завтра улетает, – на часик?..

«Министр» брал тетрадь и тащился на улицу. На Турайдас он покупал в киоске чищенный фундук, хрустел им, и на скамейке, при закатном солнце, что‑то записывал.

– Что вы пишите, молодой человек? – интересовались сидящие евреи.

– Библию любви. – скромно отвечал Зовша.

– Мишуге, – шептались евреи.

Он писал и при восходе. И ночью – каморка его в те далекие годы, когда некуда было приткнуться, была очень популярна, а ключик от неё был предметом мечты всего взморья. Он переходил из рук в руки, как подарок судьбы. Потому что подкадрить чувиху было раз плюнуть, но найти хату, куда бы с ней пойти – это была проблема проблем.

Не успевал «министр» появиться на пляже – к нему сразу кто‑нибудь нёсся, сломя голову.

– Зовша, – говорил Рафик, – понимаешь…

– Понимаю, – отвечал Зовша и доставал ключ, – до двух тридцати! В полтретьего придёт Зяма. «Рислинг» под кроватью.

– Мишка, – неслось с дюн…

Министр доставал ключ:

– С 6–ти до 7–и. «Рислинг» под кроватью.

– Министр!.. доносилось из моря.

– В шесть утра! – отвечал Мишка, и ключ летел в море, – «Рислинг» под кроватью.

Иногда Зовша отказывал.

– Прости, – говорил он, – всё забито! Сократил даже время пребывания, – и добавлял: – Год активного солнца!

Каморка эксплуатировалась круглосуточно. Днём ещё куда ни шло – «министр» мог пойти на море, в кафе. Хуже было ночью – он болтался от «Лидо» до станции, от моря до реки Лиелупе, по темному лесу, по вымершей Турайдас, в обнимку со своей голубой тетрадочкой и, пока другие занимались любовью, создавал свою «Библию любви».

Потом он шёл ко мне. Где‑то в два часа раздавался осторожный стук:

– Не помешаю, – спрашивал он, – я вижу, что стол свободен.

И он ложился на стол, накрываясь китайским макинтошем…

Другой дядька мой в те годы снимал дачу на Рижском взморье и они с тётей, вместо того, чтоб отдохнуть в кругу своей семьи, в тени сосен и хвои, приглашали к себе родню со всей страны. Комната была маленькая, и родня спала на полу, на столе, под столом, валетом в кровати и на надувных матрацах под окном на улице, если дача была на первом этаже.

Когда утром вставали – Зовшу снимали, на стол клали клеёнку и накрывали завтрак – лук со сметаной, молочные сосиски, компот из рибарбара.

– Михель, – говорил дядька, – когда женимся? Тебе уж, вроде, за сорок.

– 38, – уточнял Зовша.

– Пора, брат, пора, – говорил дядька, – всё равно пора.

Зовша раскрывал «Библию»:

– Бледнокожий еврей Северного моря, – читал он, – не должен жениться раньше 38!»

– Варт, – говорил дядя, – варт а вайленке, в прошлом году, кажется, было 37?

– Вкралась ошибка, – объяснял Зовша, – 38!

Ошибка у «министра» вкрадывалась в этот пункт ежегодно.

Я его знал 15 лет – и этот пункт уже существовал и тогда – и «бледнолицый еврей» и «северное море». Но цифра была – «24». Потом она превратилась в «25», в «26». И так дошла до «38».

– Пора тебя снимать с «министра любви», – смеялся дядька…

На мясокомбинате к трехметровой каморке Зовши давали два ключа, и это было прекрасно, поскольку друзья часто уходили из хаты не только с девушками, но и с ключом. В таких случаях второй ключ был спасением.

Однажды, то ли из‑за того, что «министр» был в вечном изгнании, то ли оттого, что в тот день он написал немало сентенций и был чрезмерно усталым – он отдал оба ключа на один и тот же час.

Один – Рафику, лучшей фигуре взморья, саксофонисту и трубачу, второй – профессору Новодворцеву, светиле из Москвы, с которым Зовша познакомится только в этом сезоне.

Рафик брал ключ с 48–го года, Новодворцев – впервые. Он стеснялся, краснел, что‑то бормотал об урологической операции, которую он, единственный в Союзе, делал в один приём, сообщил об избрании его почётным урологом Оксфордского университета, и, наконец, попросил ключ.

– «Рислинг» под кроватью, – только и сказал «министр».

В десять минут второго ночи в убогой каморке Зовши появился почётный уролог с женой Рафика – Лузанной. Они познакомились три дня назад на дюне в Дзинтари. Когда у Лузанны схватило люмбаго. И профессор её выпрямил за 5 минут. Но за эти пять минут он потерял голову. У Лузанны её, видимо, не было никогда – она была чрезвычайно падка на всё столичное – профессоров, журналистов, актёров…

Профессор очень долго извинялся за «свою» каморку, говорил, что в этом году вернулся очень поздно с конгресса в Атланте и всё уже было сдано, заикался, краснел, что‑то красочно рассказывал про почки и затем погасил свет.

Без пятнадцати два в той же скважине заскрежетал второй ключ, и в каморку ввалился Рафик с женой Новодворцева Людмилой. Жена профессора была красивее почётного уролога и значительно моложе, а Рафик слыл местным Апполоном, и грех им было не познакомиться в ласковом море, на четвёртой мели.

Рафик не начал со своих обычных историй, он не сообщил, что только что с фестиваля в Сан – Себастьяне, где получил первый приз за вторую мужскую роль, а прямо завалил Людмилу в постель.

Почётный уролог спал – он был уже немолод. Атлетическая фигура Рафика свалилась прямо на него.

Профессор почувствовал, что задыхается.

– Лузанна, это вы? – спросил он.

Лузанна тоже почувствовала, что задыхается – на неё рухнула пышная Людмила.

– Профессор, это вы? – спросила Лузанна, – какой вы страстный!

И она жарко задышала.

– Ой, – закричала Людмила, – здесь кто‑то есть! Подо мной – женщина!

– А подо мной – мужчина! – сказал Рафик.

– Мне кажется, – сказал профессор, – на мне мужчина.

– А мне кажется – на мне женщина, – прошептала Лузанна, – включите свет, профессор.

– Я не могу встать, он тяжёлый.

– Кто это тяжёлый?! – заорал Рафик, – кто это в моей комнате?!

– Профессор, – сказал профессор.

– Что вы делаете подо мной?! – спросил Рафик.

– Позвольте узнать, что вы делаете надо мной? – возразил профессор. – Я – почётный уролог Оксфордского Университета!

– Василий! – завопила Людмила, – это – ты?!

– Нет, – ответил профессор, – это не я.

– Ах, не ты! – завопила Людмила и стала отчаянно бить профессора.

– Что вы делаете?! – кричала Лузанна, – вы лупите меня!

– Лузанна, – тревожно спросил Рафик, – это ты?!

– Нет, – сказала Лузанна, – не я!

– Ах, паскуда! – вскричал Рафик и начал колошматить Лузанну.

– Позвольте, позвольте! – вопил профессор, – ошибка! Вы бьёте меня!

– Тварь! – Рафик продолжал колошматить профессора, – как ты могла переспать с гоем?!

– Извиняюсь, – профессор был возмущён, – что значит – с гоем?!

Я почётный член! Не ожидал в своей комнате таких расистских речей!

– Спать с гоем?! – продолжал вопить Рафик.

– Заткнитесь! – сказала Людмила, – вы можете спать с русской, а мой муж – светило! – не может с какой‑то еврейкой?!

– Что значит с какой‑то?! – Рафик был возмущён, – это моя жена!

– Это ты, Рафик?! – несколько запоздало спросила Лузанна, – это ты, паршивец?!

– Нет, не я, – ответил трубач и саксофонист.

– Ничтожество, привёл гойку! – завопила Лузанна, – меня мама предупреждала – «он волочится за гойками!»

– Тихо, тихо, – вступил профессор, – не будем ругаться! Бренный мир!.. Неужели даже в кровати мы не можем забыть про национальность? Давайте хотя бы в постели будем интернационалистами.

– Заткнись, интернационалист, – попросила Людмила, – в кровати надо быть мужчиной, а не интернационалистом.

– В кровати надо быть женщиной, – заметил профессор.

– На что вы намекаете? – возмутилась Лузанна, – это я не женщина?!

– Оставьте меня в покое, – попросил профессор, – это так, общефилософски. Я – за любовь! Я люблю всех! Я не делю людей – у меня все друзья евреи!

– Получите, профессор, – Рафик хрястнул уролога по шее.

– За что, простите?

– У кого все друзья евреи – тот антисемит! Вы не знали?

– Ах, так. – профессор встал, – мне здесь больше нечего делать! – Пойдёмте, Лузанна!

– Что?! – возмутился Рафик.

– Пардон, Людмила…

Назавтра почётный уролог с супругой покинули балтийские берега…

Весь сезон пляж только и говорил об этой истории.

Рассказывали, что профессор отбил Рафику почки и впервые испробовал на нём новую операцию, которая прошла успешно, за что профессор получил звание почётного уролога Кембриджского университета.

Рафик ничего не мог возразить, поскольку вместе с Лузанной эмигрировал в Польшу.

Другие утверждали, что Рафик, в приступе бешенства, так и не включая свет, откусил почётному урологу член и профессор сам на себе провёл уникальную операцию, за что стал членом – корреспондентом академии наук Индонезии.

Третьи говорили, что и Людмила, и Лузанна, видимо, после непродолжительного лежания друг на друге, стали активными лесбиянками и поселились в Паланге…

Тяжелее всех эту историю перенёс Зовша. Он даже заплыл за четвертую мель и выбросил второй ключ в море…

Неизвестно, сколько бы ещё пляж болтал обо всём этом, если б не произошло событие, затмившее историю с профессором, саксофонистом и их жёнами.

В начале августа, в ночь с субботы на воскресенье, то есть в самую горячую ночь, Зовша не дал своего ключа. Никому!

– Ключ нужен мне самому, – объяснял он всем просившим.

На пляже это вызвало настоящий шок.

Даже старожилы, которые клеили чувих ещё при Ульманисе, не помнили, чтобы Зовша оставлял на ночь ключ себе.

– Зачем? – шумел пляж, – у него ведь никогда не было чувих!

На пляже собирались компании, никто не играл в «преферанс», никто не купался, хотя вода была за 20 градусов. Все только и говорили:

– Неужели у Зовши баба? Неужели у «министра» – чувиха?!

Все напрягали память, но никто не вспоминал, чтобы видел Зовшу с девушкой.

– В буржуазной Латвии. – заметил Нолик, – я его с девочками не видел.

– А кто видел в социалистической? – пожал плечами Амик.

Было сильное подозрение, что «министр любви» – невинен.

– Быть впервые с женщиной в 38! – сказал Зусман, – это небезопасно. Надо как‑то ему помочь.

– Что вы имеете ввиду, Зусман? – спросил Зорик.

– Я не знаю… Но так это оставлять нельзя…

Нужно сказать, что Зовшу очень любили. За открытость, доброту, готовность отдать последнюю десятку. Для свиданий он одалживал свой галстук, рубашку, мокасины. Половина чувих была заклеена в его плавках – в те годы мало кто имел нейлоновые плавки, а клеить в длинных сатиновых трусах было как‑то неудобно.

Его любили не только за ключик, «министра любви».

И вдруг разнёсся слух, что Авербах видел Зовшу с чувихой, летом 49–го.

Все побежали к Авербаху. Он ел куру, приготовленную тёщей.

– Дa, – подтвердил Авербах, – 24 июля! А вы что, не помните знаменитое дамское танго?!

И тут многие вспомнили давнюю историю, ушедшую в забытьё.

…Была суббота и утром Зовша пошёл на галантерейный рынок у вокзала, к Лазарю, за польским коверкотовым костюмом.

Лазарь обещал ему костюм уже три года, но костюма всё не было.

– Что ты хочешь? – разводил руками Лазарь, – я – не Польша! А Польша не присылает.

И вот вечером в пятницу он позвонил и сказал загадочную фразу:

– Ещё Польска не сгинела.

Зовша всё понял и утром потащился на рынок. Лазарь провёл его в кладовку, долго рылся в тряпье и, наконец, достал сверток в целлофановой обёртке.

– Польский коверкот, – сказал он, – они получают его из Голландии… Обычно я беру за это сотню, но с тебя – 50! И ключ, на две ночи.

– Почему на две, Лазарь?

– Я не молод, Михеле, мне нужно время, – объяснил Лазарь. – И потом – отдых «до», отдых «после». Поймёшь, когда тебе будет столько лет, сколько Лазарю.

– Хорошо, – сказал Зовша, – две ночи! А какой размер костюма?

– Это не играет никакой роли, – заметил Лазарь, – пришёл всего один.

Костюм оказался как литой. Можно было подумать, что Польша шила прямо на сутулю фигуру Зовши, с учётом разницы высот

плеч.

И вечером, в этом костюме, начистив мокасины и надев бабочку, он пошёл на танцплощадку санатория «ГУЛАГ» и встал, как обычно, в тень, под сосну, чтоб его никто не видел. Тут объявили дамское танго и заиграли «Тёплый вечер». Зовша поправил бабочку и прочистил горло – на него двигалась плотная дама, белые волосы её развевались, каблуки стучали прямо Зовше в висок.

Он отодвинулся, чтобы пропустить её – его никто никогда не приглашал – но дама сильной рукой притянула его к себе.

– Разрешите? – сказала она низким голосом.

– Что? – не понял Зовша, – я вам уже уступил дорогу.

– Я вас приглашаю, – сказала дама и горячо дохнула ему в лицо.

– Куда? – спросил он.

– На дамское танго.

Он опустил левое плечо, поднял правое.

– Простите, в соответствии с каким пунктом?

Во всей его «Библии» не было ни одного пункта, по которому его могли пригласить на дамское танго.

Дама ничего не ответила, крепко прижала к себе и повела.

– Какой на вас костюм! – жарко сказала она.

– К – коверкотовый, – выдавил Зовша, – п – польский.

– У вас взгляд поэта!

– Что вы говорите? – удивился Зовша.

Дама почти несла его на своих упругих руках.

– Как вы великолепно танцуете, – шептала она в ухо, – сколько в вас страсти!

Зовша на весу нащупал в кармане ключ от каморки.

– Вы весь бурлите, – она прижимала его к себе.

– К – кровь предков, – ответил Зовша.

– Какое длинное танго, – сказала дама. Она вся вспотела. – Пойдёмте в лес.

– З – зачем? – спросил Зовша, – там темно.

– А куда?! – она вся дрожала от нетерпения.

– На Рихтера, – предложил он, – сегодня в концертном зале Рихтер.

Сонаты Бетховена.

– Сегодня я хочу вас, а не Бетховена, – она поцеловала его в губы, и Зовша от неожиданности выпал из её рук, – пошли!

– Н – ну, если вы настаиваете… – сказал Зовша и развёл руками.

Выхода не было.

Они стали удаляться от танцплощадки, звуки музыки стихали.

Под фонарём их ожидал какой‑то мужик в золотых погонах.

– Поганка! – процедил мужик и отвесил даме пощёчину.

– Как вы смеете?! – вскричал Зовша.

– Поганка! – повторил мужик и начал душить Зовшу.

– К‑кто вы? – завопил «министр».

– Мой муж, – представила плотная дама.

– Оч – чень приятно, – прохрипел Зовша.

Больше «министр» не говорил ничего. Лейтенант повалил его и стал бить ногой и рвать новый польский костюм, купленный сегодня утром.

– Соблазнитель сраный! – орал он, – мы страну защищаем, а вы, Дон – Жуаны, наших жён соблазняете?!!

Зовше даже как‑то стало тепло – его впервые обзывали Дон – Жуаном, соблазнителем…

Домой он тащился рощей, в свете луны, в рваном костюме и писал в тетрадь что‑то о влиянии коверкотового костюма на дамское танго.

«Если хочешь, – выводил он, – чтобы женщины тебя носили на руках – покупай коверкотовый костюм!» – и добавил, – «у Лазаря».

…И вот, спустя четыре года, у Зовши, видимо, опять появилась чувиха… Поздним вечером той исторической субботы, когда он никому не дал ключ, у его коморки собрался почти весь пляж.

Улица была настолько забита, что машины сворачивали на Йомас, а в «Лидо» людям приходилось идти обходными путями.

Вопрос был один: с кем Зовша проведёт ночь?

Все ждали. В одиннадцать в каморку со двора прошла Ария – и все ахнули.

– Он с Арией! – пронеслось по рядам, – Зовша с Арией!

Никто не верил своим глазам – Ария была звездой взморья, блондинкой с чёрными глазами формы греческого миндаля, наполовину – латышка, с небольшой примесью итальянской крови. За ней гонялись лучшие люди взморья – атлеты, музыканты, зам. директора таможни, собственный корреспондент «Правды», личный фотограф Сталина – она оставалась неприступной, глядя на

всех холодно и равнодушно с высоты своего роста.

И вот эта Ария пришла к Зовше.

– Ей нужен невинный, – сказал Зорик, – она ищет невинного!

Зорик был печален. Она ему отказала три раза.

– Если б я знал, что ей нужен невинный, – заметил Зусман, – я б им остался.

Зусману было к пятидесяти.

Все стали ждать, что же произойдёт. Свет в каморке не гас.

– Ну, что там? Что там? – доносилось отовсюду.

– Пока сидят, – комментировал Нолик, – вот, полез под кровать.

– За «рислингом», – закивали головами, – за «рислингом».

Напряжение нарастало.

Через толпу, расталкивая всех, пробивалась маленькая женщина в синей кофте.

– Пропустите, пропустите, – говорила она, – я приехала из Риги, на электричке, я – Сима Соломоновна.

Это была мать Зовши, она шла прямо и гордо, на глазах её были слёзы радости.

– Неужели я доживу до дня, когда мой Михель женится, – повторяла она, – неужели?!

– Похоже, доживёте, – успокаивал Люсик, – сейчас уже похоже.

Сильные руки подняли Симу Соломоновну над толпой и понесли к окну.

– Мой Михель, – она вытерла слёзы, – май таэре.

У Симы Соломоновны было две мечты – чтоб сгорела Советская власть, и чтоб женился её Михель.

И ни одна не сбывалась.

На власть она уже махнула рукой, и вот – вот собиралась махнуть рукой и на Михеля – и вдруг звонок:

– Сима, Михель оставил ключ себе!

Звонили весь день, и Сима Соломоновна поняла – здесь замешана женщина.

Cherchez la femme! – поняла Сима Соломоновна.

Она пошла в синагогу и долго просила Бога, чтоб Он дал Михелю хорошую девушку. И, похоже, Бог дал неплохую – она сейчас видела её в окне и была довольна, несмотря на половину латышской крови.

– Конечно, – говорила Сима Соломоновна, сидя высоко на руках, – лучше бы Бог дал ему еврейку, но спасибо и за это.

Толпа заволновалась.

– Разливает «Рислинг», – пронеслось по рядам.

– Только бы он не напился, – заволновалась Сима Соломоновна, – он совсем не умеет пить.

Но «Рислинг» никто и не собирался пить. Зовша раскрыл свою голубую тетрадочку – и начал читать.

– Наивный, – бросил Зяма, – он так думает её соблазнить.

– До свадьбы? – возмутилась Сима Соломоновна, – кто это соблазняет до свадьбы?!

Зовша читал. Ария смотрела на него широко открытыми глазами.

– Девочка моя! Как она на него смотрит, – Сима Соломоновна утёрла слезу, – как она смотрит на моего Михеле!

В толпе началось движение. Все хотели взглянуть, как Ария смотрит на Михеля, поскольку, как все знали, она вообще ни на кого не смотрела.

– Она смотрит на него, – сказал Зорик, – как я б смотрел на неё, будь мы один на один!

– Забудьте! – произнесла Сима Соломоновна, – она верна Михелю!

– После такого взгляда предстоит бурная ночь, – заметил Руц.

– До свадьбы?! – строго просила Сима Соломоновна.

– На меня так смотрели дважды, – сказал Залман, – и оба раза – моя мама.

– Идн, – патетически воскликнула Сима Соломоновна, – спасибо за добрые слова! Как хорошо, что вы собрались! Я вас сейчас всех приглашаю на свадьбу Михеля, чтоб потом не обзванивать!

– И где же свадьба? – донеслось с конца улицы.

– «Лидо», идн, «Лидо»! – прокричала Сима Соломоновна, – когда женится единственный сын – «Лидо»! Как вы думаете, что мне подарить девочке?

Вся Турайдас начала думать над свадебным подарком.

– Я бы подарил дачу в Булдури, – предложил Залман.

– Залман, – заметила Сима Соломоновна, – я не работаю в торговле. У меня нет левого товара.

– Ша, – попросил Залман, – ша, в этой толпе – не одни друзья. Не хотите дачу – дарите что хотите.

– Поездку в Сочи, – сказал Нолик.

– Что ей одной делать в Сочи? Там грузины… И потом, мы с Михелем дальше Дзинтари не ездим… Я ей подарю Тору, которая досталась мне от деда из Резекне.

– Тору из Резекне половине латышской крови с примесью итальянской?

– Да, вы правы. Тогда я ей подарю цепь с янтарём. Магендовид я сниму. 1200 грамм, вы представляете?!

– На её воздушную шею?! – спросил Зорик.

– Чем тяжелее золотая цепь, – заметила Сима Соломоновна, – тем легче её носить…

…Зовша читал. К пяти часам девочка уснула. «Министр» даже не заметил – он махал руками, тряс головой… Ария спала легко, откинув голову назад, обнажив тонкую шею.

Толпа орала.

– Зовша, – вопила толпа, – шампанское открыто! Надо его пить!

Зовша не пил – он читал.

К семи Ария проснулась. Она презрительно взглянула на Зовшу, томно зевнула и вышла вон!

Ария шла гордо, сквозь толпу, ни на кого не глядя, вышла к морю и растаяла в утреннем тумане.

Никто не проронил ни слова.

Потом вышел Зовша. «Министр любви» был печален.

– Вы ждёте ключ? – спросил Зовша, – он свободен.

Жизнь вновь потекла своим чередом. И вдруг начались пропажи.

Вначале пропала тетрадь. Зовша бегал, как полоумный, но нигде её не находил.

Потом пропал Зовша.

Никто уже не стоял в конце улицы Турайдас и стало как‑то глухо, гулко, непривычно. Будто снесли любимый с детства памятник, мимо которого проходили каждый день.

На пляже только и говорили о нём:

– Что с Зовшей? Где Зовша?

Каморка была пуста. В Риге его не было. На мясокомбинате ничего не знали.

Вдруг оказалось, что взморье без Зовши – совсем не то взморье – песок стал грубым, вода ледяною, девочки – некрасивыми, и даже заядлые клейщики перестали клеить.

Вскоре выяснилось, что Зовшу взяли, на танцплощадке санатория «ГУЛАГ», прямо под той сосной, где он обычно стоял в ожидании дамского танго.

Когда его объявили, Зовша, как обычно, заволновался в ожидании богини. Но к нему подошёл парень и пригласил.

– Куда? – не понял Зовша. Он подумал, что в темноте его приняли за даму. – Я с мужчинами не танцую!

Тут подошёл другой парень и тоже настойчиво пригласил.

Зовша отнекивался, но парни, почти как жена офицера, приподняли его и отнесли в машину.

– Куда вы меня везёте, ребята? – спросил он.

– Закрой варежку! – сказал один из них.

Его привезли на улицу Ленина, в мраморное здание госбезопасности, и втолкнули в дубовый кабинет.

Единственное, что он увидел – свою синюю тетрадку. Затем в глаза направили ослепительный свет, и он не мог разобрать, кто был в кабинете.

– Вы тут пытались всё зашифровать, – донеслось из темноты, – но мы разгадали! Кто такой «бледнолицый еврей с Северного моря»?!

– Он перед вами, – ответил Зовша, – взгляните – бледный, живу на Балтике, если не считать тех трёх лет, что мы с мамой провели в Сибири. Но не мне вам об этом рассказывать…

В темноте молчали.

– То есть вы признаёте, – вдруг сказал другой голос, – что на протяжении многих лет ваша квартира на взморье служила местом тайных встреч?

– Конечно, – согласился Зовша, – последние шесть лет.

– Агенты каких стран встречались?! – грубо спросили из темноты.

– Да какие там агенты, товарищ полковник, – сказал Зовша.

– Я – капитан, – поправили его.

– Простите, я не вижу. Товарищ капитан, какие там агенты – любовные приключения…

– Бросьте! Откуда они были?..

– Я знаю – Ленинград, Москва…

– Меня интересуют империалистические державы! Конкретнее – кто такая «брюнетка»?!

– Какая брюнетка?!

– «Брюнетку клей утром», – зачитал капитан.

– А, а, брюнетка, – понял Зовша, – собирательный образ…

– Перестаньте вилять, – перебили из темноты, – имя, фамилия, на кого работала!

– Товарищ капитан, – взмолился Зовша, – мой образ брюнетки – это результат долгих наблюдений над сотнями, может, тысячами женщин.

– Не юлите! – бросили из темноты, – у вас явно написано: «Брюнетку клей утром.» В единственном числе! Израильская шпионка?!!

– Почему, – спросил Зовша, – почему когда говорят брюнетка – обязательно еврейка? И среди латышек есть брюнетки. Или я вот: светлый – а еврей!

– Молчать! – приказал голос, – кто такая блондинка?! Тоже собирательный образ?

– Д – да!

– И «шатенка»?! «С шатенкой пробуй в воде!» Что пробовать?

Отвечайте!

– Да вы ж сами знаете, – засмеялся Зовша.

Из темноты он получил удар в нос.

– Что пробуй, – повторил голос, – передачу микрофильмов?

– Вы смеётесь, товарищ капитан, – летом, с красавицами, заниматься такой ерундой?

– Закройте пасть, – приказали из темноты, – ваша квартира служила явкой для резидентов империалистических держав – Англии, Америки, Израиля! Так?!

– Вы ошибаетесь, – сказал Зовша, – моя каморка служила хатой. А хата и явка – две разные вещи. В «явке» занимаются политикой, а в «хате» – любовью!