Текст книги "Министр любви [сборник рассказов]"

Автор книги: Александр и Лев Шаргородские

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Так, – сказали из темноты, – мне надоело. Применим другие меры.

Свет, который бил в глаза, выключили, и Зовша увидел капитана, сидевшего перед ним. Он даже подпрыгнул от удивления.

– Петерс! – вскричал он, – Петерс Алкснис! Почему мы с тобой говорим на вы, Петерс? Почем мы говорим с тобой, будто незнакомы?

– Я вас не знаю, – сказал Петерс.

– Как же, а кто брал у меня ключ?

– Какой ключ?!

– От явки, пардон, от хаты.

– Какой хаты, когда?

– В июле, в июле 51–го. Ты был в жёлтых плавках с чайкой на заднице. И у тебя была Айна, помнишь, высокая, с косой, из ресторана «Юрас перлас».

– Я женат, – сказал Петерс.

– Но ключ брал, – заметил Зовша. Он оглянулся. – Ребята, Боже мой, вы же все были у меня! Или вы все шпионы?.. А теперь хотите меня упечь! За что?! Каморка, конечно, тесная, но кто виноват?!..

Петерс в жёлтых плавках, с чайкой на заднице, обеспечил Зовше 16 лет, как агенту японской и израильской разведок. Причём за «израильскую» он получил тринадцать, а за «японскую» – всего три – Израиль всегда был самым опасным врагом!..

Зовша вышел через пять лет.

В тот же день он встал на своё старое место в конце улицы Турайдас. «Министр» ещё больше ссутулился, правое плечо поднялось куда‑то к уху, левое опустилось почти к бедру. Плавки были те же, и только под мышкой не было синей тетради – она осталась в сейфах госбезопасности с грифом «совершенно секретно».

Её так и не удалось расшифровать, хотя и арестовали какую‑то брюнетку из Львова, которая никогда не бывала на взморье.

Блондинку, видимо, так и не нашли…

Зовша продолжал писать сентенции, но уже несколько другого плана.

«Когда бьют пах, – писал он, – думай о брюнетках. Это помогает».

Ключа он больше никому не давал.

– Не могу, родной, – говорил он, – нехорошо, чтоб одни занимались любовью, а другие сидели.

А потом настало время, когда друзья Зовши начали разъезжаться – кто в Израиль, кто в Америку, кто в Швецию. И когда лет через десять страх у Зовши прошёл – уже некому было давать ключ.

Друзья писали, что у них дома, виллы, но что лучше его каморки ничего не было и нет. И вспоминали золотой ключик.

Многие присылали свои ключи и ждали в гости, но он никуда не поехал…

То ли потому, что пропала тетрадь и он позабыл все пункты, то ли по другой причине «министр любви» так и не женился.

Но одна мечта Симы Соломоновны всё‑таки сбылась – советской власти на взморье больше нет.

– Мой Михеле не женился, – вздыхает она, – но не лучше ли быть холостым без этой Милихи, чем женатым при ней? И потом… я ещё не знаю, любила бы я его жену, но я знаю, как я ненавижу советскую власть.

Божественный посланник

Где то после десятого миллиона Рафи вспомнил, что он еврей, и решил вернуться к Богу. Не знаю, заметили ли вы, но когда делаешь деньги – о Боге обычно забываешь.

Но можно вернуться, ибо раскаявшийся грешник лучше праведника.

Рафи хотел быть лучше.

Он купил себе место в синагоге и начал беседы с Создателем.

– Бог, – говорил Рафи, – я вернулся к тебе, я не хотел приходить нищим, раздражать мелкими просьбами о деньгах – я пришел с миллионами и хочу что‑либо сделать для своего народа.

Рафи хотел остаться в памяти, если можно – навечно, но еще не знал, как.

– Что мне подарить народу своему? – с пафосом вопрошал он.

Бог молчал.

– Подскажи, Всевышний, подкинь какую‑нибудь идею.

– Дай два франка, – произнес голос.

– Что?! – Рафи задрожал.

– Два франка, я говорю, – повторил голос.

– Для великого еврейского народа?! – удивился Рафи.

– Можешь дать больше, – разрешил голос.

– Скажи – сколько?

– Если б ты мог подкинуть десятку…

Рафи очнулся, перед ним стоял синагогальный нищий.

– Подите прочь! – сказал Рафи, – я говорю с Богом.

Он вновь задрал голову к небу:

– Ты бы хотел, чтобы я был таким же?.. Скажи мне, что сделать, когда я твердо стою на ногах? Хочешь, я построю синагогу во имя Твое?

– У тебя есть такие деньги? – голос шел явно с неба.

– Да, я занимаюсь недвижимостью. Не знаю, интересует ли Тебя недвижимость?..

– Почему нет, я ей тоже немного занимаюсь, – рядом стоял старик в талесе. – Бикицер, сколько ты даешь на синагогу?

– Послушайте, – Рафи был возмущен, – разве синагога – это место, где мешают разговаривать с Богом?! Какого черта я купил здесь место?! В конце концов я могу с Ним беседовать из собственного дома. На Авеню Монтень. Вы знаете, что у меня есть дом на Авеню Монтень?! Где мне никто не будет мешать говорить с Богом. Сколько Он скажет дать – столько я и дам!

– Понятно, – протянул старик, – ты не дашь ни сантима.

– Вот что, – сказал Рафи, – держите два франка, которые вы просили – и идите.

– Я у тебя просил два франка?! – обалдел старик. – Я сам могу тебе дать десять!

– Боже, – взмолился Рафи, – зачем я купил это крохотное место, когда у меня целый дом!

Со всех сторон на него зашикали, какой‑то писклявый голос, наконец,

сказал:

– Самюэль, дайте этому типу десять франков – и пусть он уйдет!..

Больше Рафи в синагоге не появлялся, он беседовал с Богом с крыши своего дома, на Авеню Монтень, сидя в кресле, в халате, с сигарой в зубах.

Никто ему не мешал, беседы проходили в сердечной атмосфере, и тем не менее Рафи так и не удалось выяснить, что же подарить еврейскому народу…

…Как в далеком Иерусалиме капитану израильских ВВС Хилелю Гуру, сбившему четыре сирийских самолета, стало известно, что в Париже, на крыше, в шелковом халате сидит Рафи и не знает, что подарить народу своему – объяснить трудно. Известно только, что в следующую субботу на парижской крыше на фоне сиреневого неба взору торговца недвижимостью предстал Хилель Гур.

– Шабат Шолом, – произнес Хилель.

Рафи подозрительно оглядел гостя.

– Как вы попали на мою крышу? – поинтересовался он.

– Я летчик, – ответил Гур, – капитан израильских ВВС.

Ответ несколько успокоил Рафи.

– Шабат Шолом, – ответил он. – С чем пожаловали?

– У меня есть идея подарка нашему народу, – произнес Хилель.

Рафи протянул Гуру сигару.

– Откуда вам об этом известно? – спросил он.

– Я бомбил иракский ядерный реактор, – объяснил Гур.

Ответ опять удовлетворил Рафи и он понял, что перед ним посланник божий.

Рафи запрокинул голову к небу и поблагодарил Создателя:

– Мерси, – сказал он, – но учти – больше миллиона дать не могу!

– Вы что‑то сказали? – спросил Гур.

– Это не вам, – Рафи затянулся. – И в чем же ваша идея?

– В эскадрилье, – ответил Хилель.

– Побольше деталей, – попросил Рафи.

– Три истребителя «Скайхок» нашему народу – и вы навеки останетесь в его памяти.

«– Ерунда, – подумал Рафи, – а если их собьют? И прощай память навеки!» И потом, он представил стоимость истребителей – и ему стало плохо. Он вновь задрал голову:

– Мы, кажется, договаривались до миллиона?

– Послушайте, – прервал его Хилель, – в памяти какого народа вы хотите остаться? Разве несколько самолетов – это цена, чтобы остаться в памяти такого народа, как наш? Если бы речь шла о сирийском народе – кто бы у вас попросил истребители! Люди, чтобы остаться в памяти, отдают свою жизнь.

– Об этом пока не надо, – остановил Рафи, – я не меньше вашего люблю наш народ, и тем не менее знаю, сколько могу дать, чтобы остаться в его памяти.

– Хорошо, – согласился Хилель, – пару пограничных катеров – и оставайтесь.

– О катерах забудьте! – отрезал Рафи, – я ненавижу воду. Я трижды тонул. Со времен Моисея евреи недолюбливают воду!

– С чего вы взяли, – возразил Гур, – евреи были первыми мореплавателями! Не надо забывать, кем был Христофор Колумб! Остаться в памяти двумя катерами вполне почетно!

– А вдруг они утонут, – спросил Рафи, – что будет с памятью?

– Израильские катера не тонут! – отрезал Хилель.

– А если? – настаивал торговец недвижимостью.

– Тем лучше для вас, – ответил Гур, – появится ореол! Память о вас будет с ореолом!

– Что еще за ореол? – Рафи был недоволен.

– Героический, – объяснил Гур, – наши катера просто так не тонут! И за те ж деньги вы получите не только память, но и ореол.

– Нет, нет, никакого ореола. Мне не нужно ни катеров, ни ореола.

Рафи явно раздражало это слово.

– Ладно, тогда домик, – согласился Хилель. – Но учтите – без всякого ореола!

– Какой домик? – насторожился Рафи.

– Вы, кажется, продаете дома? Так чему вы удивляетесь?.. Маленький домик, у моря, в Эйлате, где вечером краснеют горы. Вы видели, как краснеют горы?

– Извините, – протянул Рафи, – не понимаю.

– Мне скоро сорок, – сказал Хилель, – я устал от войн и жары, хотелось бы пожить в свое удовольствие.

– При чем тут удовольствие, – возмутился Рафи, – кому, позвольте, подарок – вам или еврейскому народу?!

– Еврейскому народу! – отрезал капитан.

– Маленький домик?!

– Вы же сказали – «не больше миллиона».

– Откуда вы знаете? – обалдел Рафи.

– Я летчик, – напомнил Гур, и перешел в наступление. – Великому еврейскому народу меньше миллиона?!

– Не намного, – уточнил Рафи.

– Тогда мне больше нечего делать на этой крыше! Я сбил четыре сирийских самолета! Мне было поручено помочь вам с подарком!

От посланника опять повеяло божественностью.

– Кем? – с придыханием спросил Рафи.

– А то вы не знаете! – капитан дернул головой к небу. – Не нужно нашему народу вашего домика! Мы не будем в нем жить! Наш народ достаточно обеспечен, чтобы самому купить себе домик!

Рафи пошел на попятную – не хотелось вызывать гнев посланника Бога. Иди знай, чем это может обернуться.

– Ладно, – примирительно сказал он, – полтора миллиона.

– Полтора миллиона, два миллиона… – начал Гур.

– Два я не говорил! – перебил Рафи.

– Не будем спорить, – сказал Гур. – Я нашел путь, как остаться в памяти недорого и смешно.

– Побольше деталей, – попросил Рафи.

– Процитируйте одиннадцатую заповедь, – предложил Хилель.

– А разве их не десять? – неуверенно произнес Рафи.

– Все так думают, но их одиннадцать.

– Что‑то я ее не припоминаю, – сказал Рафи.

– Как вы можете ее помнить, когда она потеряна, – заметил капитан.

– А вы ее помните? – съязвил Рафи.

– Не забывайте – я сбил четыре сирийских самолета! – отрезал Хилель. – На горе Синай, в громах и молниях, Бог дал нам Юмор – и тем избрал нас. Прошу не забывать – мы избранный народ. Было три скрижали! И на третьей был высечен завет радости.

– Какой? – поинтересовался Рафи.

– «Шути почаще», – ответил капитан.

– И как же ее потеряли?

– На радостях, – объяснил Хилель.

– Перестаньте, как можно потерять скрижаль?!

– Не забывайте – Моисею было восемьдесят лет, и он нес три скрижали. Вы когда‑нибудь пробовали хотя бы приподнять три скрижали? А вы помоложе… Короче – вы готовы?

– К чему? – не понял Рафи.

– К восстановлению третьей скрижали!

– Гм, – Рафи прочистил горло, – побольше деталей.

– Антология еврейского юмора в двенадцати томах! – отрубил Хилель.

Рафи замер. Что такое еврейский юмор – он знал, но не точно помнил, что такое антология.

– Побольше деталей, – повторил он, – как вам известно, антология – понятие растяжимое. Что вы под ней понимаете в данном случае?

– Вы, кажется, торгуете домами, – начал Хилель, – так вот: антология – это крыша, это – венец! А антология еврейского юмора – это фундамент! Вы хотите дом без фундамента?

Рафи не хотел.

– Тогда приступаем к антологии, и вы входите в историю не каким‑то там богатеем, сидящем на своем золоте и бросившим какие‑то копейки на несчастный пансионат для клизматиков, а блестящим остроумцем, беспечным весельчаком, бадхеном, веселящим сердца своего народа, этаким Шолом – Алейхемом, но… Шолом – Алейхемом с деньгами!

Рафи напряженно думал. Идея «Шолом – Алейхема с деньгами» пришлась ему по сердцу.

«– Вот так и надо войти в историю, – думал он, – озорно, с блеском».

Оставалось выяснить только один вопрос.

– Шолом – Алейхемом с какими деньгами? – поинтересовался он.

– Небольшими, – уверенно ответил капитан, и тут же назвал цифру, которая должна была обрадовать торговца недвижимостью:

– Максимум девятьсот тысяч!

И Рафи действительно был доволен – меньше чем за миллион ворваться в историю искрометно и бесшабашно – кому это удавалось? Смущало только одно – какое отношение капитан ВВС имеет к антологии.

– Я по гражданской специальности филолог, – вдруг объяснил Хилель. – Древнееврейский юмор, сатира времен І храма, история времен II – го, сарказм Торы, «Разве я сторож брату моему?» Я филолог – антоложист, составивший семь антологий – юмор бедуинов, черкесов, друзов и юмор других народов, у которых юмора вообще нет. Мне сорок лет, я сбил четыре сирийских самолета – могу я, наконец, составить антологию юмора своего народа?! Я вас спрашиваю?!

– Можете, – согласился Рафи, – только почему двенадцать томов?

– Послушайте, я прошел три войны – двадцать томов мне просто не осилить.

– Зачем двадцать? Мне кажется, вполне хватило бы семи – восьми.

– Вы издеваетесь, – сказал Хилель. – Антология шиитского юмора – девять томов, берберского – одиннадцать, а еврейского – семь?! Смотрите – капитан начал загибать пальцы: четыре тома – юмор восточно – европейских евреев, три тома – Эрэц Исраэль, том – Америка, том – Азия, том – Австралия, том – Африка…

– Я насчитал всего одиннадцать, – сказал Рафи.

– …и юмор евреев Антарктиды, – закончил Хилель.

– Вы уверены, что они там живут? – спросил Рафи.

– Можете не сомневаться! Евреи знают толк в холоде, они придумали холодильник. И потом – кем, по – вашему, был Амундсен?

– Наверно, евреем, – подумал Рафи, – хотя я о нем никогда не слышал.

– Может, африканских евреев объединить в один том с антарктическими? – осторожно предложил он.

– Вода и пламень! – возразил Хилель, – там – там и айсберг! Если хотите знать – африканским евреям следовало бы посвятить минимум две книги. Но, увы, мне уже сорок, – грустно закончил он.

Рафи задумался.

– Мне кажется, – произнес он, – что один том следовало бы посвятить юмору и сатире Гольдшлага.

– Совершенно согласен, – сказал Хилель, – упустил. Извините.

Никогда в жизни он не слышал о сатирике Гольдшлаге. Но такой крупный антоложист, как он, не мог в этом признаться.

– У меня есть довольно много смешных тостов, – продолжал Рафи, – смешно шучу с женой, сочиняю анекдоты.

Капитан ВВС понял, что Гольдшлаг – перед ним.

– Вот, например, – сказал Рафи, – ужасно смешной анекдот: Муж приходит домой, а жена на кровати…

– Слыхал, – прервал Хилель, – неужели это ваш?!

– Представьте себе!

– С него и начнем! – решил Хилель.

– Нет, начать лучше с другого: Жена приходит домой, а муж на кровати с…

– И это тоже ваш?! – Хилель сделал удивленные глаза. – Безусловно, начинаем с него! Итак, двенадцатый том – «Юмор и сатира Гольдшлага».

– Лучше первый, – осторожно предложил Рафи, – чтобы заинтересовать читателей всей антологией.

– Я не против, – согласился Хилель, – значит, приступаем?

– Где вы будете работать? – поинтересовался Рафи.

– Кто торгует домами, я или вы? Дайте мне квартиру, которую еще не продали, а когда я закончу антологию – вы ее продадите. Причем за двойную плату!

– Почему она станет дороже? – спросил Рафи.

– Потому что в ней создавалась бессмертная антология! И вы сможете с лихвой вернуть свои девятьсот тысяч!

Рафи долго смеялся, поил Хилеля коньяком, хлопал по плечу.

– Я вам дам квартиру недалеко от меня, – наконец сказал он, – мой юмор – спонтанный, если вдруг польется – чтобы вы были рядом.

– О’кей, – согласился Гур, – зарплата раз в неделю?

– Я вам дам все сразу, – сказал Рафи.

Хилель просиял.

– Но когда сдадите все двенадцать томов! Вам же не надо платить за квартиру.

– Я ем! – сурово предупредил капитан.

– Сытый желудок и юмор – несовместимы, – заметил Рафи. – Кстати, занесите это во второй том.

– Ваш юмор, кажется, в первом?

– Кто знает? Если польется – может быть и два…

Рафи посадил капитана на строгую диету – кофе, батон, круасаны, эменталь, в шабат – кура.

– В моей памяти вы останетесь несколько иначе, чем в памяти всего еврейского народа, – предупредил Хилель, и Рафи разрешил ему раз в неделю посещать китайский ресторан на рю Боеси.

Капитан поселился в мансарде, с видом на Сену. Он часто сидел у окна, смотрел на мирное небо, на баржи, и покуривал сигаретку.

«– Перекур, – думал он, глядя на летний Париж, – затяжка между двумя войнами..»

Наконец он приступил к антологии. В первый же вечер он отобрал три рассказа Кишона, два – Менделе Мойхер Сфорима и уже переходил к Гершеле Острополлеру, когда позвонил Рафи.

– Хилель, – сказал он, – зайдите, у меня полилось…

В салоне сидело человек семь. Гольдшлаг только что продал дом и заканчивал речь:

– Пусть в доме этом царит любовь, поскольку дом без любви все равно, что дверь без дома.

Все дружно засмеялись.

– Вы записали? – спросил Рафи и продолжал «…все равно, что дом без антологии, я имею в виду крышу…»

Гости опять заржали.

«– …или без фундамента. Это зависит от антологии…»

Следующий банкет был по поводу покупки. Рафи опять несло:

«– Покупка дома все равно, что женитьба – кот в мешке. Только жена денюшки приносит, а дом – уносит. Ха – ха – ха!.. Записали?..

Банкеты шли один за другим, Рафи постоянно острил – по дому в целом, по бетонным перекрытиям, по оконным переплетам, по отоплению и канализации. Не было детали, включая шторы, которой не коснулось острое и меткое слово Гольдшлага.

«– В большое окно можно выбросить даже толстую тещу», – шутил он. – «Плохая канализация – хуже запора». Записали?

Капитану было нелегко. В арабском небе он чувствовал себя уютней.

«– Лучше б я сбивал сирийские самолеты», – думал он.

Гур потерял аппетит, стал вялым, и у него появилась – как шутил Рафи – «плохая канализация»,

На одном из банкетов он поздравил Рафи с окончанием второго тома.

– Переходите к третьему, – сказал тот и тут же выдал:

«– Юмор должен быть, как еврейская селедка – соленым, свежим и сочным». Записали?

И приступайте‑ка к другим писателям нашего народа. Не надо забывать, что мы создаем крышу, пардон, антологию всего еврейского народа, а не фундамент, пардон, антологию Гольдшлага. Переходите к Шолом – Алейхему и прочим…

Прежде, чем перейти, Хилель решил немного передохнуть – он шатался по Парижу, сидел в кафе, ходил на бега, пил в ночных кабаках и с монмартского холма молился Богу.

– Всевышний, – говорил он, – спасибо тебе за то, что Ты мне даришь немного мирного времени в блаженной Франции, но сделай так, чтобы Гольдшлаг не забрал для своего юмора все двенадцать томов…

Он вновь засел за антологию. Россия, Польша, Литва – все катилось, как по маслу. Он подбирал рассказы и вставлял их в компьютер. Не составила труда и Западная Европа с Америкой. Но когда Хилель дошел до Бурунди, до Свазиленда, до Того – он никак не мог откопать там ни одного еврейского писателя, а тем более – юмориста. То же самое было с Индонезией. Ничего не давали Филиппины. Абсолютно отказывал Гондурас.

Недолго думая, Хилель начал создавать еврейскую литературу Гондураса. Он создал величайшего гондурасского юмориста еврейского происхождения Шмуэля Качабамбу, жившего на рубеже тринадцатого – четырнадцатого веков. Хилель создал в Гондурасе также процветающую еврейскую общину, о которой с большой теплотой и юмором писал Качабамба. «Не потому ли гондурасских евреев считают богатыми, что они за все расплачиваются?» – спрашивал Качабамба.

Эту фразу Хилель стянул у Станислава Ежи Леца. А что страшного? Если ее мог сказать один еврей, почему ее не мог произнести другой, пусть и гондурасский?

Качабамбе он отдал также небольшую сатиру Джонатана Свифта и пару басней Эзопа…

На нигерийском небосклоне конца шестнадцатого века неожиданно взошла звезда величайшего еврейского юмориста Хайму Мбонго. У Мбонго было безрадостное детство. Нигерийские антисемиты истязали его и заставили в конце концов покраситься в черный цвет. Но в душе Мбонго оставался евреем.

«– Не потому ли нигерийских евреев считают богатыми…», – писал Мбонго.

– Стоп, – остановил себя Хилель. – Это я, кажется, уже использовал.

И он отдал Хайму афоризм Генриха Гейне:

«– Борода не делает козла раввином», – писал теперь Мбонго.

Нигерийскому классику он вообще подарил почти всю прозу Гейне, перенеся действие из Германии девятнадцатого века в Африку шестнадцатого.

В одном лишь континентальном Китае Гур создал четырех величайших еврейских писателей – двух юмористов и двух сатириков. И все были на «ЛАО» – Лао Дзи, Лао Бэ, Лао Дун и Лао Лао.

И у каждого был свой, совершенно своеобразный, неповторимый почерк. И это было неудивительно – Хилель отдал им все лучшее, что было создано Марком Твеном, Бабелем и Аристофаном.

Все они родились в жалкой фанзе, отцы их по колено в воде сажали рис, матери собирали жень – шень.

Гур придумывал имена, места рождений, даты появления на свет, цвет глаз и кожи. Все африканские писатели у него родились в хижинах вдоль Нила, отцы их охотились на крокодилов – и одного отца даже проглотили, матери собирали кокосовые орехи, и не будем вспоминать, что с одной из них сделали под кокосовым деревом.

Детство еврейских писателей Антарктиды было зябким. Обычно они рождались на айсберге, ловили тюленей и питались моржовым мясом…

В сумме Хилель создал двадцать девять величайших еврейских классиков, четверо из которых могли быть смело отнесены к разряду гениальных.

Ни одному из этих писателей не суждено было умереть естественной смертью – все они трагически погибали.

Великого еврейского писателя Индостана убили сигхи, а труп его бросили грифам. С Качабамбы сняли скальп. Шмудсен – замерз. Шуламит Кукарача погибла, упав с бананового дерева. Всех еврейских прозаиков Африки съели антисемиты – людоеды, и только двое угодили в пасть к ягуару…

Когда Хилель читал Рафи произведения авторов антологии – тот хватался от смеха за живот и вываливался из кресла. Когда он рассказывал ему их биографии – Рафи рыдал, слезы текли на деловые бумаги.

– Какой кошмар! – вздыхал он.

– А вы что думали?! – отвечал Хилель. – Нелегка судьба средневекового индонезийского еврея!

– Но до такой степени?!

– Жизнь еврея – жизнь юмориста! – философски объяснил Хилель, – хочешь насмешить – наплачешься!

– Неужели с Качабамбы сняли скальп? – не успокаивался Рафи.

– Вы хотели бы увидеть его череп? – деловито осведомлялся Гур.

– Что вы, что вы, я потом не усну!

– А то пожалуйста – он выставлен в музее Диаспоры. И замороженный Шмудсен, в довольно хорошем состоянии.

– Нет, нет, благодарю вас, давайте лучше почитаем Шуламит Кукарачу – ничего более смешного я не знаю…

Вскоре влияние еврейских юмористов на Рафи приняло несколько странные формы – он вдруг перестал покупать дома и даже продавать их.

Целые дни Гольдшлаг проводил с Хилелем, слушая горький еврейский юмор. Он беседовал с ироничным бен Синой, смеялся и плакал с Тевье – молочником, окунался в жизнь хасидских местечек, слушая мудрые притчи цадиков, разгуливал с бесшабашным Беней Криком и понял, что печаль – великий грех, а где смех – там Бог. Смехом разрывал он трагическую завесу бытия.

Смех что‑то прорвал внутри у Рафи – и он вынырнул на солнечную поверхность, в хорошем настроении. Давно уже у него не было такого настроения, даже после удачной продажи дома, даже двух…

Он стал весел, как когда‑то, давным – давно, когда был беден. Жизнь

изменилась – он влюбился в острое слово. Небо стало выше, чувства острее. Где только не ржали они с капитаном ВВС – на улочках Марэ, в Компьенском лесу, в парках Версаля, а однажды, слушая Менделя Маранца, Рафи от смеха чуть не упал с моста Мирабо в Сену.

Смех прочистил Рафи, и внезапно он перестал шутить.

– Знаете что, – сказал он однажды Хилелю, – давайте не будем печатать юмор Гольдшлага. Лучше отдать два тома хасидским историям. Вы не против?

Рафи начал писать акварели, занялся ваянием и швырнул изрядную сумму на памятник Чарли Чаплину, узнав, что тот – еврей.

– По слухам, – предупредил Хилель, – конкретных доказательств не имеется.

– Не важно, – ответил Рафи, – для меня он еврей!

Вдруг он влюбился в юную израильтянку, подарил ей развалины хижины у Нила, где по данным Хилеля жил Мбонго, купил ей полное собрание сочинений Шолом – Алейхема и сыграл веселую свадьбу, где тамадой был Гур – двести гостей валялись от смеха на весеннй траве. Они подружились, и Рафи иногда с тоской думал, что капитан скоро вернется в свой Иерусалим.

– Может, останетесь в Париже? – как‑то предложил он.

– Не могу, – ответил Хилель, – я иерусалимец в пятом поколении, вот закончу антологию – и домой!

И он принялся за японского еврея Урия Ямомоту…

Так шел день за днем, Хилель перебирался благополучно из Японии в Африку, из Африки в Австралию и вдруг, когда он плыл из Кюрасао к Камбодже, где собирался создать величайшего камбоджийского сатирика тринадцатого века Моше Суанака, произошло кораблекрушение – Рафи вдруг захотелось, чтобы об их уникальной работе узнали академики.

– Хилель, – сказал он, – а почему бы не показать наш труд под Куполом. Нашим бессмертным?

Капитану это не понравилось, он вообще с предубеждением относился к бессмертным – возможно, потому, что сам был смертен.

– Зачем? – просто спросил он.

– Пусть знают, – ответил Рафи, – какие у нас были титаны и кто действительно бессмертен!

– Но антология еще не готова.

– Покажем то, что есть, – настаивал Рафи, и вновь добавил: Пусть знают наших!

И капитан понял, что корабль начинает тонуть.

– Тогда дайте аванс, – заявил он, – без аванса к бессмертным не пойду!

– После двенадцатого тома, – ответил Гольдшлаг, – как договаривались.

– Я бомбил атомный реактор, – напомнил Хилель.

– После двенадцатого, – повторил Рафи, и капитан понес бессмертным свою антологию без аванса…

Академики были поражены. Ни один из них даже представить себе не мог, сколько великих писателей он не знает, пусть даже и еврейских. А один из бессмертных, можно сказать – самый бессмертный из бессмертных – вдруг умер.

«– Прожить семьдесят лет и не знать Мбонго, – писал он в своей предсмертной записке, – никчемная жизнь! Оревуар, мсье!»

Оставшиеся в живых бессмертные давали восторженные рецензии. Особенно воспевали того же Мбонго. Все сходились на том, что из него вышел великий немецкий писатель Генрих Гейне, который, чего там лукавить, просто – напросто перенес все сюжеты Мбонго из Африки шестнадцатого века в свою Германию девятнадцатого.

Бессмертные обвиняли Гейне в плагиате.

Шуламит Кукарача своей язвительностью и едкой сатирой напоминала Джонатана Свифта, но так как жила на пару веков раньше, то и Свифт, получалось, вышел из нее.

Всех поразил Петроний, автор «Сатирикона», который, как оказалось, все сдул с Лао Лао.

Классики мировой литературы летели со своих пьедесталов один за другим.

Когда упал Мольер, сдувший, как выяснилось, «Тартюфа» с антарктического еврея Шмудсена, червь сомнения закрался в души бессметных.

Они не были уверены в Генрихе Гейне, но в том, что их благородный Мольер ничего ни у кого не тащил – они не сомневались, и один бессмертный – чтоб он сдох! – потребовал оригиналы.

Хилель написал бы и оригиналы, но индонезийского он не знал, и с хинди у него были проблемы, и даже на китайском он не говорил.

– Зачем вам оригиналы, – удивился он, – Шмудсен писал на самоедском наречии! Или вы знаете хинди с китайским?

Оказалось, что несколько бессмертных знало, а один даже выкрикнул «Мго!», что на ирокезском означало «Еще и как!»

«– Конечно, – подумал Хилель, – когда живешь и не умираешь, и не бомбишь атомный реактор – можно выучить и уйгурийскпй. Пустил бы я вас на территории – увидели бы, какие вы бессмертные…»

– В оригинале не так смешно, – продолжан он, – великий французский язык позволяет…

Бессмертные настаивали.

– Бикицер, – сказал Хилель, – оригиналы потеряны.

– Позвольте, а с чего ж вы делали переводы?

– Не забывайте – я летчик, – напомнил Хилель, сел в самолет и улетел в Израиль.

Вскоре по возвращению его послали в Южный Ливан, где он погиб от пули «Хизбаллы».

На его похороны прилетел Рафи.

Было жаркое солнце, гроб был накрыт бело – голубым флагом.

Впервые за долгие годы Рафи плакал.

Раздались залпы салюта. Он подошел к краю могилы.

– Хилель, – сказал Рафи, – тебе не стыдно? Ты даже не закончил антологии!

– Не забывайте, я – летчик, – донеслось откуда‑то с неба…