Текст книги "Пятёрка отважных"

Автор книги: Александр Осипенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

6

Сурово насупив брови, Кешка внимательно выслушал Максимку как человек старший пусть не по возрасту, так по долгу.

– Всё? – спросил он, когда Максимка замолчал. – Тогда слушай, что я тебе скажу. Я – против. Категорически, как сказал бы наш комдив товарищ Супрун.

– Почему? – спросил растерянно Максимка и посмотрел на Данилку.

Тот отвёл глаза, вроде бы не заметил Максимкиного взгляда, просящего поддержки.

– Почему? – переспросил Кешка. – А потому что она девочка. Раз. А ты видел, чтобы девушек в армию брали? Нет, не видел! Значит, и воевать им нельзя. Во-вторых, отец у неё бургомистр, а мачеха, о чём ты сам говорил, шпионка, значит, и Густе полностью доверять нельзя. Заруби себе на носу, Максимка, что мы должны помнить о золотом правиле победы: бдительность, бдительность и ещё раз бдительность. Так говорил наш комдив, товарищ Супрун. А он никогда не ошибался. А ты, Максим Савик, предлагаешь ввести в наш отряд подозрительную личность и этим нарушаешь это золотое правило.

Кешка говорил так запальчиво, так убедительно, что Максимка побоялся что-либо возразить. Зато совсем неожиданно его поддержал и не лишь бы кто, а Лёва.

– Очень ты умный, Кешка, – сказал он. – Всё правильно, в мирное время действительно женщин в армию не берут, но нигде не сказано, что им запрещено воевать. И они всегда воевали, когда враг нападал на родину. Теперь ты обвинил Густю за её родителей. А разве их выбирают? Разве Густя виновата, что у неё отец бургомистр? Ты вот о бдительности говорил. Но какая же это бдительность? Это недоверие к своим же товарищам, подозрительность. А подозрительность, Кешка, человека оскорбляет.

– Ха! – возмутился Кешка. – Можете меня подозревать. Я не обижусь. Скажи, в чём ты меня подозреваешь? Я тебе ответ дам.

– Очень мне нужен твой ответ. Я тебе и так верю. Как другу.

Максимка обрадовался.

– Правильно! Если дружба, то и доверять надо, – горячо сказал он. – Если бы не Густя, разве мы вывели бы Грома? А теперь вдруг засомневались. Несправедливо это. А поэтому без Густи я принимать присягу не буду. Можешь меня подозревать, в чём тебе захочется.

– Так, – сказал Кешка. – Значит, двое за то, чтобы принять Густю в наш отряд и допустить её к присяге? Хорошо. А ты, Данилка, на чьей стороне?

– Я не знаю, – ответил Данилка.

– Значит, ты воздержался? – спросил Кешка.

– Воздержался…

– Тогда договоримся так. Пускай Густя выполнит ещё одно задание. Только какое?..

– Пускай батарейки достанет, – подсказал Лёва. – Какие мы партизаны без приёмника.

Максимка попробовал возразить: где Густя достанет те батарейки?

– У немцев, – пошутил Данилка.

– А что, правильно, – подхватил Кешка.

Западня

1

У начальника полиции и СД гауптштурмфюрера Кресендорфа была лысая, словно отполированная, как бильярдный шар, голова. На ней – пара большущих, по хорошему лопуху, ушей, толстоватый нос, с обеих сторон которого синели злые холодные глаза. По рыжим бровям можно было предполагать, что гауптштурмфюрер когда-то имел рыжую чуприну, которая неизвестно отчего выпала. А по щекам и широкому подбородку, сплошь изрезанным шрамами, можно было считать, что начальник полиции и СД в молодые годы был драчливым, или, как теперь говорят, имел хулиганский нрав.

Господин Кресендорф сидел в кресле с высокой спинкой за громадным столом, на котором стоял ящик, обитый чёрным бархатом. В том ящике хранились куклы-марионетки, ибо теперешний гауптштурмфюрер когда-то был бродячим артистом театра марионеток. Господин Кресендорф бросил прежнее ремесло, не приносившее ему прибыли, но ящик с куклами возил с собой.

Господин Кресендорф считал, что теперешняя профессия полицейского-палача чрезвычайно плохо сказывается на его таком необходимом фюреру и Германии здоровье. Поэтому он изредка забавлялся куклами-марионетками, которые возвращали его в бродяжническую молодость, хотя и полуголодную, но и не слишком беспокойную.

По правде говоря, гауптштурмфюрер был очень доволен и даже гордился теперешней своей должностью и той жизнью, которую она обещала. Раньше, когда он был артистом театра марионеток, ему подчинялись только куклы. Держи их на ниточке, шевели пальцами, и они, послушные, хочешь пляшут, а хочешь – плачут. Теперь господин гауптштурмфюрер заполучил такую возможность управлять живыми людьми так же, как куклами-марионетками. Ну, разве не может гордиться этим бывший бродячий артист театра марионеток? Может, он и гордился, но одновременно был и огорчён. Да и как же не огорчаться, если живые люди, в отличие от кукол, не хотят повиноваться господину гауптштурмфюреру. Плевать им и на его звание и на высокую должность…

Может быть, поэтому господин Кресендорф всё чаще брался за ящик с куклами-марионетками. С ними по крайней мере никаких забот. Они подчиняются господину гауптштурмфюреру безоговорочно.

«Что надо делать, – думал господин Кресендорф, – чтобы люди слушались меня, как эти марионетки?.. Их надо убивать, убивать, убивать. Мёртвые имеют две особенности: они не противоречат и наводят ужас на живых».

Его мысли вдруг прервал дежурный, появившийся в комнате. Вытянув руку вверх, он приветствовал своего шефа:

– Хайль Гитлер!..

Кресендорф оторвал взгляд от марионеток, недовольно глянул на дежурного.

– Что тебе?..

– Господин гауптштурмфюрер, полицейский по вашему приказанию явился и ожидает в приёмной…

Кресендорф сложил куклы в ящик, закрыл крышку.

– Пусть заходит, – сказал он.

Дежурный вышел, а на его месте появился как из-под земли Зыль-Бородыль.

– Явился по вашему приказанию, – неумело откозырял он.

Кресендорф вперился жёстким взглядом в лицо полицейского. Тот неловко переступал с ноги на ногу, тяжело, даже с присвистом дышал от страха и предчувствия какой-то беды.

– Что за пакость ты пьёшь? – помахав перед собой рукою, спросил гауптштурмфюрер Зыля-Бородыля.

– Самогонку, господин капитан… И правда, пакость, но лучшей гнать не научились, – объяснил Зыль-Бородыль.

– Самогонку? – переспросил Кресендорф. – Мы будем давать тебе шнапс, господин Бородыль, лучший немецкий шнапс.

– Я, господин начальник, не Бородыль, – начал объяснять полицейский. – Я – Зылев. Бородыль – это кличка, дразнилка, значит.

– О, я хорошо понимаю… Садись, господин Зылев-Бородылев.

Зыль-Бородыль сел. Кресендорф пододвинул пачку сигарет. Зыль-Бородыль никак не мог понять, зачем он понадобился самому начальнику полиции и СД. Кресендорф посматривал на полицейского жёстким беспощадным взглядом синих арийских глаз.

– Господин Зылев, – наконец прервал он молчание, – кто, по-твоему, обстрелял наш штаб, увёл у коменданта лошадь, вывесил красное знамя на колокольне, расклеил по городу листовки, а в Даньковском лесу обстрелял колонну машин?

– Не знаю… Не могу знать! – растерялся Зыль-Бородыль. – Скорее всего – оттуда, – Зыль-Бородыль показал пальцем за ухо, давая понять, что местные жители к этим делам не имеют никакого отношения.

– Так, так, – сказал Кресендорф и поставил чёрный ящик на стол, достал с него специально сделанную виселицу, а затем бородатого человечка-куклу.

Придерживая куклу за ниточки, Кресендорф медленно повёл её к виселице. Зыль и глазом не успел моргнуть, как кукла-человечек болталась уже на виселице.

– Как тебе, господин Зылев, понравилось наказание этого негодяя? – улыбаясь, спросил Кресендорф.

От страха у Зыля отнялся язык. Полицейский хотел что-то сказать и никак не мог, только кивал головой, как тот человечек-кукла, которого Кресендорф только что повесил на виселице.

– Давай договоримся, Зыль-Бородыль, – чеканя каждое слово, сказал Кресендорф, – если ты не поможешь нам найти бандитов, я отправлю тебя на виселицу, как и эту марионетку. Если же поможешь, мы дадим тебе сигарет, спирта и денег.

Зыль-Бородыль от страха захотел перекреститься. Поискал в комнате икону – не нашёл. Увидел на стене громадный портрет Гитлера. На всякий случай перекрестился на него.

– Господин начальник, где же я должен их искать?..

– А это уже твоё дело, – ответил Кресендорф. – Захочешь жить – найдёшь. – Он позвал дежурного, приказал ему – Ганс, выдай господину полицейскому бутылку шнапса, две пачки сигарет и плитку шоколада.

Зыль-Бородыль был так напуган, что забыл поблагодарить господина гауптштурмфюрера. Вспомнил об этом уже на улице. Хотел возвратиться, но подумал-подумал, плюнул со зла и побрёл домой.

2

Густя чувствовала себя очень одинокой и беспомощной. Ей казалось, а может быть, так было и на самом деле, что мачеха всё время следит за каждым её шагом. Отец, как нарочно, ходит чем-то озабоченный, и ему нет никакого дела до неё, до Густи. А Максимка обещал прийти и не приходит. Не иначе как Кешка с Данилкой запретили ему дружить с ней, с Густей. А что? И правильно! Кому нужна такая подружка, отец которой преданно служит фашистам, а мачеха заядлая шпионка?

И всё же Густя обижалась на Максимку. Мог бы зайти, навестить…

На глазах у неё выступили слёзы.

Пусть бы скорее красное войско прогнало фашистов, наступило довоенное время с пионерскими лагерями, походами, ночными кострами и весёлыми песнями.

Густя достала из заветного местечка красный пионерский галстук, подошла к зеркалу, чтобы примерить его. Хоть бы сколько минут почувствовать ту довоенную жизнь, когда ещё была жива её мама, когда можно было носить галстук, никого не боясь.

– Моё вам самое преданное почтение, господин бургомистр, – услышала Густя чей-то фальшивый голос.

Она выглянула в окно. Во дворе отец запрягал лошадь в телегу, а через открытую калитку заходил Зыль-Бородыль. Он подошёл к отцу, протянул руку. Отец, видимо, не заметил протянутой руки.

– Что скажете, Зылев? – спросил он.

– Я к вам за советом, – ответил полицейский.

– Говорите…

Зыль-Бородыль оглянулся, давая понять, что на улице разговаривать не совсем удобно.

– Может быть, господин бургомистр, нашли бы минутку поговорить со мной в комнате?..

– К сожалению, я должен сейчас же ехать, – ответил отец. – Господин комендант приказал побывать в Данькове…

– Ну, да, да, конечно, господин бургомистр, – чего-то торопливо согласился Зыль-Бородыль. – И не боитесь вы, господин бургомистр? В Даньковских лесах, говорят, объявились партизаны… Может быть, охрану взяли бы?..

– Глупости, – отмахнулся отец. – Слухи, как всегда, преувеличенные… Так что вы хотели мне сказать?

Зыль-Бородыль оглянулся ещё раз.

– Кресендорф вызывал, – приглушённым голосом сказал Зылев. – Такого страху натерпелся, даже до этого времени поджилки дрожат…

– У полицейского не должны дрожать поджилки, – насмешливо отозвался отец.

– Сейчас и вы, господин бургомистр, задрожите, – обиженно пообещал Зыль-Бородыль. – Знаете, что сказал Кресендорф? «Если, – говорит, – вы с господином бургомистром – вами, значит, – не найдёте бандитов, – так он называет партизан, – то я обоих повешу на церковных воротах». Обоих, господин бургомистр: меня и вас. И повесит, будьте уверены.

Наверно, Зыль-Бородыль надеялся увидеть, как господин бургомистр действительно задрожит, но тот совсем спокойно сел в телегу.

– Мне очень жаль вас, господин Зылев, – сказал отец. – Где вы будете искать тех партизан, если они как ветер в поле – сегодня тут, а завтра там и не оставляют своего адреса? Что касается меня, так я поставлен руководить районом, а не гоняться за партизанами. Так что если Кресендорф и повесит кого, так прежде всего вас, господин Зылев.

Отец дёрнул вожжи. Лошадь легко тронула телегу, выкатила её за ворота. Зыль-Бородыль сердито крикнул вслед:

– Подождите, господин бургомистр! Неужели вы не понимаете, что мы одной верёвочкой связаны?

Он и ещё что-то кричал, но Густино внимание было отвлечено чем-то более важным. Кто-то, скорее всего мачеха, медленно поднимался по лестнице в Густину мансарду. Густя быстренько спрятала галстук в потаённое место, легла на кровать, прикинулась, что спит. Может быть, мачеха не станет трогать её.

Антонина Павловна остановилась в пороге.

– Что с тобой, Густя? Почему ты лежишь? Уж не заболела ли? – с тревогой в голосе спросила она.

– Нет, – ответила Густя. – Я отдыхаю…

Мачеха положила руку на Густин лоб. Лоб был холодный, а рука тёплая.

– Температура нормальная, – сказала мачеха. – Почему ты сидишь дома? Разве у тебя нет друзей?

– Есть, – ответила Густя.

– Тогда почему они не приходят к тебе? Кто они? Я хотела бы с ними познакомиться.

Густя сразу же насторожилась. «Хитрая шпионка! Но так я тебе и скажу о своих друзьях».

– Они – наши ученики, – сказала Густя. – А не приходят потому, что сейчас очень заняты.

Она хотела сказать, что друзья не приходят потому, что отец у неё бургомистр, а мачеха – шпионка, но подумала, что лучше промолчать, пусть мачеха считает, что Густя ни о чём не догадывается.

Мачеха как разгадала Густины мысли.

– А может быть, их не пускают родители? Может, не хотят, чтобы они дружили с тобой?

Догадливость мачехи смутила Густю. К счастью, отвечать не пришлось. Кто-то осторожно постучал в дверь.

– Заходите, – разрешила мачеха.

Дверь несмело приоткрылась. Максимкина голова просунулась в комнату и испуганно замерла. На Максимкином лице видны были растерянность, страх и неодолимое желание дать драла.

Густя и обрадовалась, что пришёл Максимка, и испугалась за него. А вдруг и Максимку мачеха начнёт расспрашивать. Максимка может и проговориться.

– Проходи, проходи, мальчик, я не баба-яга и не ведьма с Лысой горы. А ты меня, вижу, чего-то боишься…

– И совсем он не боится, – пришла на выручку Густя. – Он просто очень застенчивый… Спасибо, Максимка, что ты зашёл. Мне надо с тобой поговорить.

Максимка очень неохотно, робко вошёл в комнату, сел в кресло, умоляюще посмотрел на Густю: мол, мне тоже надо поговорить с тобой, но без мачехи.

Антонина Павловна, может быть, догадалась, что мешает детям, а может, думала подслушать, о чём будут говорить Густя с Максимкой.

– Я пойду заварю чай, а вы посидите, поговорите, давно же не виделись, – сказала она и пошла.

Как только мачеха вышла из комнаты, Густя на цыпочках подбежала к двери, прислушалась. Нет, мачеха не стала подслушивать, о чём они будут говорить с Максимкой. Было слышно, как она гремит на кухне посудой.

– Ну? – сказала Густя.

Максимка так и затараторил, рассказывая, как они собрались принимать присягу, как он, Максимка, потребовал, чтобы присягу приняла и Густя, как решили поручить Густе важное задание – раздобыть питание для приёмника.

– А как только мы раздобудем его, – сказал в заключение Максимка, – то сразу же примем присягу и спрячемся в подземелье. Где только найти эти проклятые батарейки?

Густя на минуту задумалась.

– Кажется, я знаю, где найти, – сказала она. – Во дворе банка стоят машины. Папа говорил, что это штабная радиостанция. А если радиостанция, так в ней должны быть батарейки. Ты как считаешь?..

– Так-то оно, конечно, так, но, наверно же, радиостанция сильно охраняется?..

– Ну и что? – возразила Густя. – Важно выяснить, есть ли там батарейки.

– Ты предлагаешь сначала провести разведку? – спросил Максимка. – А что, и правда!..

– Тогда нечего сидеть. Пошли, – и Густя потянула его к окну, что выходило на огород. – Через дверь нельзя – там мачеха.

Через окно они вылезли на крышу сарая, оттуда по лестнице спустились в огород и побежали к дыре в заборе, через которую не один раз лазил Максимка.

Они не видели, как в комнату зашла мачеха, начала наблюдать за Густей и Максимкой до тех пор, пока они не спрятались за забором. Тогда мачеха начала внимательно осматривать Густину комнату и, конечно же, вскоре нашла красный галстук…

3

Банк размещался в доме бывшего велешковичского нэпмана Ершонка, разбогатевшего в самом начале двадцатых годов на скупке и продаже скота. Тогда частное предпринимательство временно поощрялось Советской властью, и называлось это новой экономической политикой – сокращённо НЭПом. Людей же, разбогатевших во времена этой политики, называли нэпманами.

Ершонок был нэпман. Он построил в Велешковичах двухэтажный дом-контору из красного кирпича, обнёс его стеной, а землю перед домом засадил садом.

Недолго барствовал Ершонок. Лет семь. Потом его выслали на Соловки – острова на дальнем Севере – за неуплату налогов, а дом-контору передали Государственному банку.

Банку хватало забот. Он выдавал рабочим и служащим зарплату, колхозам и совхозам – ссуды и кредиты, принимал деньги от сельповских лавок и магазинов. Много какими денежными операциями приходилось заниматься банку. Поэтому ему было не до сада. Зато велешковичские мальчишки-сорванцы не зевали. Они по кирпичику разобрали стену на задворках, чтобы не было препятствий лазить в сад за яблоками и грушами. Не одно поколение мальчишек хорошо знало тропинку в Ершонков сад. Знал её и Максимка.

Но сначала, как и полагается завзятому разведчику, Максимка решил пройти вдоль банковского дома по улице. Мало ли что может увидеть зоркий глаз разведчика. А Максимка считал себя неплохим разведчиком.

Ничего особенного Максимка не заметил. Все четыре окна, выходившие на улицу, были плотно занавешены. Тяжёлая металлическая калитка наглухо закрыта. Возле неё стоял часовой. Он глянул на мальчика с девочкой, подморгнул им, словно подзадоривая ничего не бояться.

– Так… Ясненько! – сказал Максимка.

Миновав два двора, Максимка повернул в третий, очень неухоженный. Оттуда выбрался на огород. На нём бурно рос укроп, тянулась вверх картофельная ботва, лопушились капуста и свекольник, во все стороны расползались огуречная и тыквенная ботва, а по самой меже тянулись заросли смородины, крыжовника и малины. Если немножко пригнуться, так попробуй кто заметить, как Максимка с Густей пробираются к банковскому дому, всё равно ничего не заметил бы.

Максимка подал знак, упал на землю под куст смородины. Густя прилегла рядом. Банковский двор был перед ними как на ладони.

Прежде всего им бросилась в глаза крытая брезентом машина. В брезенте прорезана дверь. Она раскрыта нараспашку. Через неё видна какая-то аппаратура и женщина в белой блузке с наушниками на голове – видимо, радистка. Рядом с машиной, но как-то боком от неё, спрятавшись под грушу, стоял фургон. Единственное окошко в нём оковано решёткой. Дверь в фургоне, видимо, с другой стороны, потому что отсюда, где лежат Максимка с Густей, – глухая стена.

Кроме радистки, сидевшей в машине и что-то старательно записывающей в тетрадь, никого во дворе не было. Вокруг стояла тишина. И таинственность. Эта таинственность каким-то образом вызывала у Максимки непреодолимое желание что-то делать, действовать.

– Батарейки скорее всего в машине, – шепнул он Густе.

– А мне кажется, в фургоне, – заспорила Густя.

– Почему в фургоне?

– А потому, что приёмник в машине может работать от автомобильного мотора…

– Я об этом не подумал, – признался Максимка. – Но как нам выяснить, есть ли кто в фургоне?

– Будем ждать и наблюдать, – решительно сказала Густя.

Они стали ждать. А давно известно, что хуже ничего нет на свете, чем ожидать и догонять. Да попробуй ещё улежать, если откуда-то прилетел комар, начал звенеть над ухом.

Максимка попытался отогнать комара. Тот на минутку исчез. Наверно, слетал за подкреплением, потому что вскоре над Максимкиным ухом звенели уже два, а может быть, и три комара. Но и это не всё. Кто-то пополз по ноге под штанину. Хорошо, если это чёрный муравей. А если рыжий… Этот не пожалеет, ущипнёт так, что даже в глазах потемнеет. Максимка изловчился, почесал ногу. То, что ползло, притихло, зато по спине, между лопаток, начало так зудеть, хоть по земле катайся.

Максимка хотел махнуть на всю эту разведку рукой да идти домой, как из фургона – откуда же ещё! – появился белобрысый солдат. Солдат был во френче, застёгнутом на все пуговицы, и в зелёных штанах, заправленных в солдатские сапоги. Он остановился возле машины, что-то сказал радистке и захохотал. Радистка сняла наушники, начала, по всему видно, отчитывать солдата, потому что тот вдруг стал смирно и опять что-то сказал радистке, но уже серьёзно.

– Я, я, – ответила радистка, что даже Максимка понял: радистка соглашалась с солдатом, сказав: да, да…

Солдат вытер пилоткой лицо, медленно пошёл в дальний угол двора.

– Эх, языка я ихнего не знаю, – сказал Максимка. – Интересно, о чём они говорили.

– Он просил радистку покараулить фургон, – ответила Густя. – А ещё… ещё… Стыдно слушать…

Максимка не стал допытываться, почему Густе было стыдно слушать. Им овладела смелая мысль.

– Говоришь, просил покараулить фургон?.. А ты понимаешь, что это значит?.. А то, что сейчас в фургоне никого нет. Вот! – радостно заключил Максимка.

– Возможно, и так…

– Не возможно, а точно никого нет… Тогда жди меня. – Максимка вдруг подхватился, и не успела Густя сообразить, что задумал Максимка, как он, пригнувшись к земле, побежал к фургону.

Затаив дыхание Густя следила за тем, как Максимка бежал к фургону, как спрятался за угол.

А дальше…

А дальше Густе показалось, что время вдруг остановилось, а если и не остановилось, то поползло незаметно, как та улитка по песку. Максимка завозился в фургоне. Что он там делал, невозможно было представить. За то время, что Максимка спрятался за угол фургона, можно было не только выяснить, есть ли там батарейки, а взять их и прибежать сюда. И чего он там копается?! Того и жди, что солдат вернётся. Если бы можно было, Густя побежала бы в тот фургон и посмотрела, что там делает Максимка. Но надо набраться терпения и мужества. К счастью, и солдат задерживался. Быстрей, Максимка, быстрей!.. Не надо испытывать терпение…

Тем временем из банковского дома вышла молодая девушка в военной форме с бумагами в руке. Она шла уверенно, чеканя каждый шаг.

Не остановившись даже возле машины, девушка направилась к фургону.

Теперь всё!..

Густя закрыла лицо руками. Ей показалось, что где-то рядом прозвучал выстрел. Она открыла лицо. По тропинке к дому шла девушка, вела за ухо Максимку, да ещё подталкивала его в спину.

Густя подхватилась и побежала.