Текст книги "Джордано Бруно"

Автор книги: Александр Горфункель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

IV. Жизнь в грядущих веках

«Убить человека – это не значит опровергнуть его идеи; это значит только убить человека», – писал французский реформатор XVI в., провозвестник веротерпимости Себастьян Кастеллион.

Инквизиция полагала иначе. Приговор святой службы гласил: «Сверх того, осуждаем, порицаем и запрещаем все вышеуказанные и иные твои книги и писания, как еретические и ошибочные, заключающие в себе многочисленные ереси и заблуждения. Повелеваем, чтобы отныне все твои книги, какие находятся в святой службе и в будущем попадут в ее руки, были публично разрываемы и сжигаемы на площади св. Петра перед ступенями, и как таковые были внесены в список запрещенных книг, и да будет так, как мы повелели» (12, стр. 383).

В венецианской тюрьме, когда была еще надежда вырваться на свободу, Бруно вспоминал оставшихся в Германии учеников. Мы знаем немногие имена. Рафаэль Эглин опубликовал «Свод метафизических терминов» Бруно. Иоганн Ностиц развивал его логические идеи. Иероним Бесслер бережно сохранил переписанные им сочинения учителя – в рукописных сборниках, хранящихся в ряде европейских библиотек (наиболее ценные из них находятся в Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина в Москве), они дошли до наших дней.

Но влияние Ноланской философии не было ограничено узким кругом учеников. С космологическими идеями Бруно был знаком Кеплер. Ни разу не назвавший Ноланца Галилей широко использовал в своих «Разговорах о двух системах мира» диалог «Пир на пепле» и, судя по аргументации, приведенной им в защиту коперниканства, был знаком и с другими произведениями Бруно.

Во Франции ученый монах-кармелит Марин Мерсенн с яростью обличал «нечестивого» Ноланца. Но борьба Бруно за возрождение эпикурейской философии не прошла бесследно для философа-материалиста Пьера Гассенди и его ученика Сирано де Бержерака, а комедия «Подсвечник» вдохновляла и того же Сирано, и Мольера.

Материалистический пантеизм Бенедикта Спинозы свидетельствовал о том, что Ноланская философия оказала глубочайшее влияние на философскую мысль XVII столетия.

Лондонский период жизни Бруно оставил заметный след в английской культуре. В числе «новаторов», создателей новой философии, называл его имя Фрэнсис Бэкон. В глубоких суждениях Гамлета, принца Датского, мы слышим явственные отзвуки «философии рассвета». С особым интересом изучали наследие Бруно английские философы-деисты: с сочинениями Ноланца был хорошо знаком Чарлз Блаунт, доведенный до самоубийства преследованиями англиканского духовенства; их переводил на английский язык в конце XVII в. Джон Толанд.

В 90-х годах XVII в. имя «Иордана Бруно» впервые прозвучало в России, упомянутое в «Риторике» Андрея Белобоцкого, чье опасное свободомыслие вызывало ненависть как польских иезуитов, так и московского православного духовенства.

Не забыл великого итальянского мыслителя и XVIII век. Его имя встречается в письмах Вольтера. Статью о нем для знаменитой «Энциклопедии» написал Дени Дидро. «Джордано Бруно возрожденный» – так назывался анонимный материалистический трактат, появившийся в Париже в первый год Великой французской революции.

В том же 1789 г. о Бруно писал немецкий философ-идеалист Якоби; Шеллинг, истолковавший пантеизм Ноланца в мистическом духе, назвал его именем один из своих диалогов.

В России лицейский учитель Пушкина А. И. Галич был изгнан мракобесами из Петербургского университета; в частности, ему вменялось в вину изложение в курсе истории философии мировоззрения Джордано Бруно. А. И. Герцен высоко оценивал роль Бруно в истории философской мысли и видел в нем одного из предшественников современного естествознания.

Борьба вокруг философского наследия Ноланца особенно разгорелась в 80-х годах XIX в., когда международным комитетом проводилась кампания по сбору средств на сооружение памятника Джордано Бруно. В Риме и Неаполе, Париже и Лондоне, Одессе и Киеве, Нью-Йорке и Москве читались лекции, издавались книги, посвященные памяти великого мыслителя. Против же чествования научного подвига Бруно выступили все силы католической реакции во главе с папой Львом XIII. Русский философ-идеалист Владимир Соловьев отказался принять участие в торжествах. Но, несмотря на сопротивление клерикалов, памятник Бруно был открыт в 1889 г. на Поле цветов в Риме – там, где пылал костер.

Героический образ Бруно вот уже на протяжении почти полутора столетий привлекает к себе внимание писателей. Первым литературным произведением о Иоланце был оставшийся в рукописи роман русского писателя и философа В. Ф. Одоевского. С тех пор издано немало романов, пьес, стихотворений, биографических повестей и сценариев; среди писавших о Бруно – Иван Бунин, Джек Линдсей, Бертольд Брехт. Только в последние годы в СССР, Польше, Венгрии, ГДР вышло несколько романов и повестей о жизни Ноланца.

Более трех с половиной столетий прошло с тех пор, как погас костер на Поле цветов. Но и поныне философия Ноланца является объектом острой идейной борьбы. В работах кардинала Меркати и епископа Чикуттини нам слышится голос судьи Бруно кардинала Роберто Беллармино, уже в двадцатом столетии причисленного церковью к лику святых. Появляются новые и новые истолкования философии Бруно с позиций реакционно-идеалистических. Против извращения действительного содержания его философии решительно выступают историки-марксисты. С марксистских позиций изучают философское наследие Джордано Бруно советские историки философии М. А. Дынник, В. В. Соколов, Н. А. Ивлиев, польские ученые А. Новицкий и Б. Суходольский, итальянский исследователь Н. Бадалони, американский – И. Л. Горовиц и др. Многие из буржуазных исследователей отходят от спиритуалистических концепций и стремятся к более глубокому и объективному изучению «философии рассвета».

«Джордано Бруно – от века, который он предвидел» – начертано на пьедестале памятника на Поле цветов. Каждое последующее столетие все с большим правом будет повторять эти слова. Джордано Бруно – там, где ведется борьба с предрассудками и фанатизмом, где разум освобождается от сковывающих его предвзятых и априорных представлений. Он вечный современник тех, кто ищет истину в познании самой природы, кто отвергает догматизм и косность мышления, господство схоластических традиций и власть авторитета, кто верит в безграничные возможности человеческого разума и труда. Он с теми, кто строит нравственность, свободную от самоуничижения и ханжества, видя высшее предназначение человека в свободном развитии многогранной личности, сознающей свой долг перед сообществом людей.

Приложение

ДЖОРДАНО БРУНО

I. О БЕЗМЕРНОМ И НЕИСЧИСЛИМЫХ

Книга VIII, глава 10

О вселенной и неизмеримом

II. СТО ШЕСТЬДЕСЯТ ТЕЗИСОВ ПРОТИВ МАТЕМАТИКОВ И ФИЛОСОФОВ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Посвящение

Извлечения из произведений Бруно впервые переведены на русский язык для настоящего издания. Перевод выполнен А. X. Горфункелем

I. О безмерном и неисчислимых

Книга VIII, глава 10 [6]6
  Публикуемый отрывок из поэмы Джордано Бруно «О безмерном и неисчислимых», изданной во Франкфурте в 1591 г., содержит решение центральной проблемы Ноланской философии – проблемы отношения бога-природы и материи. Перевод сделан по изданию: G. Bruno, Opera latine conscripta, publicis sumtibus edita, vol. I, pars II, Neapoli, 1884.– Прим. пер.


[Закрыть]

О вселенной и неизмеримом

Бог есть бесконечное в бесконечном; он находится во всем и повсюду, не вне и не над, но в качестве наиприсутствующего, подобно тому как нет сущности вне и над сущим, нет природы вне природных вещей, блага – вне благого. Сущность же отличается от бытия только логически, как разум отличается от того, чьим разумом он является.

Итак, приступай и поймешь, где находятся Природа и Бог, ибо там же находятся причины вещей, сила начал, жребий элементов, семена возникающих вещей, формы-прообразы, активная возможность, все открывающая и прославленная под именем первой субстанции. Она же есть материя, пассивная возможность, подлежащая, пребывающая и присутствующая, приходящая почти всегда к единому. Ибо не существует как бы нисходящего свыше подателя форм, который бы извне образовывал вещи и давал им порядок.

Искусство во время творчества рассуждает, мыслит. Природа без рассуждения действует безгранично быстро. Искусство имеет дело с чуждой материей, природа – со своей собственной. Искусство находится вне материи, природа – внутри материи, более того: она сама есть материя.

Итак, материя все производит из собственного лона, так как природа сама есть внутренний мастер, живое искусство, удивительная сила, одаренная умом, приводящая в движение свою, а не чуждую материю. Она не рассуждает, колеблясь и обдумывая, но с легкостью все создает из самой себя, подобно тому как огонь сияет и жжет, как свет распространяется повсюду без труда. Она не отклоняется при движении, но – постоянная, единая, спокойная – все измеряет, прибавляет, составляет и распределяет. Ибо неискусны тот писец и тот музыкант, которые задумываются, – это значит, что они только начали учиться. Все дальше и вечно природа вершит свое дело, ничего не прибавляя и не убавляя в ощущении.

Душа есть ближайшая формирующая причина, внутренняя сила, свойственная всякой вещи, как и сама материя, управляющая сама собой. Подобно улитке, которая, расширяясь за счет внутренних толчков, собирается в плотную массу и сперва не придает себе никакой формы, а затем выдвигает спереди рожки, обнаруживает голову, вытягивает рот и тянется, как червь, подвижным телом, – так совершается как бы развертывание из центра.

Таким образом, душа является мастером, действующим из центра семени, создающим в соответствии с природой; она образует и захватывает, ваяет и пожирает ближайшую материю; она есть двигатель, действующий изнутри.

Чего же стоят тогда все эти Платоновы первоначала, хитрости, прообразы, идеи, речи, колоссы, колесницы фантазий и корабли чепухи, существующие вне телесного мира? Даже если ты вымыслишь мир, ограниченный точным пределом, для чего нужны все эти виды, отделенные от вещей? Конечно, не для того, чтобы вещам было свойственно постоянство, ибо начала и элементы сами пребывают в вечном порядке и сами идут своим путем, с которого никогда не собьются. Ибо не для чего иного вода восходит в область воздуха, став паром, как чтобы собравшись и сгустившись, вновь вернуться к прежнему пределу.

Ведь действующее начало не нуждается в том, чтобы обращаться к звездам, видя там высокие образы своего труда. Да не измыслим мы столь низкое для природы состояние, ибо она возвышается над нашим искусством благодаря тому внутреннему чувству, которое в достаточной мере направляется от внутреннего ума, как и многие виды животных, которым по виду их прирождено удивительное разумение: так пробуждаются к действию пчелы и муравьи, не имея возвещенного им извне образца.

Ибо природа более чем присутствует, она внутренне присуща вещам. Она ни от чего не отличается, так как ничто не отличается от бытия, кроме ложного, обозначаемого словами никогда, нигдеи ничто.

И пока течет внешний облик вещей, бодрствует более близкое им, чем они сами себе, начало сущего, источник всех видов – Дух, Бог, Сущее, Единое, Истинное, Судьба, Разум, Порядок.

Итак, погибает это перипатетическое первое небо, начало и конец всех вещей, существующих от природы, эта пятая субстанция, сама по себе движущаяся в круге природа, источник и причина всех прочих движений, это совершеннейшее тело, охватывающее своей силой все прочие тела. Его воображаемые пределы разрушаются представлением о пустом пространстве, которое расширяется неизмеримым полем, вмещая бесчисленные миры.

И эти небесные двигатели, как были порождены из ничегоот чрева возбужденной фантазии и дурного расположения при помощи повивальной бабки – невежества, воспитаны и вскормлены ночной порой, так и исчезнут в свое ничтопри восходе солнца разума.

Так исчезает этот бесконечный недоступный ощущению свет, умопостигаемый, нематериальный, бесконечный, сверхэфирный, возжигающий звезды, чья искра создала солнце, как будто все, что только сказано, может считаться вероятным и как будто то, что набормотали пьяные пророки, возвещено высшим разумом.

Но следует познать свет, силу, природу, владычество, мощь и деяния, благодаря которым не бесформенно это пространство, но изукрашено столь великим разнообразием, и бесконечность, которая вне его, так как подобной способности пространства к восприятию мира не удовлетворяет мысленная природа, бестелесный свет, тень без предмета, отбрасывающего тень, слова без того, что они означают, голос без слуха.

Ведь стремлению пространства достичь совершенства, будучи заполненным телами и мирами, ничего не дает отделенная от вещей субстанция, неделимая и несоразмерная, и ей ничего не принесет пространство, разве что оно будет существовать на основе подобного же порядка вещей.

Ведь и этот бог, этот свет (в том смысле, в котором должно говорить о свете), не в меньшей мере присутствует здесь и повсюду в этом мире, чем и пространство этой чувственно воспринимаемой вселенной: ибо присутствие этих тел и видов не исключается, но очевидно и познается благороднейшим образом.

Более того, в соответствии с тем жребием, по которому вне этого конечного пространства имеется пространство бесконечное, ничто из того, что относится к собственному действию пространства, не ведет себя завистливо и недостойно. И как ничто не мешает, чтобы весь этот (никак не исключаемый) умопостигаемый мир на том же основании был здесь, на каком он находится там, ибо наличие этого мира не противоречит наличию того мира, так ничто не препятствует тому, чтобы это пространство, которое следует полагать бесконечным со столь великим светом, охватывало наличие подобных нашему миров.

Ведь существование этого мира всего менее противоречит существованию такого же рода миров. Иначе и в этом пространстве не был бы порожден этот мир, который не более может быть чужд божественному свету, чем самому себе. Следовательно, как это пространство не содержало бы ничего без присутствия света, так и свет ничего бы не произвел без пространства.

Тогда и для света бесполезно бы было пространство, так как оно ничего не дало бы для осуществления света (если бы он был бестелесным). Ведь бестелесный и несоразмерный свет не заполняет пространство.

Не лучше ли в таком случае нам будет познать и принять пространство столь же совершенным там, как и здесь, и божественный свет – равно совершенствующим здесь и там, чтобы он столь же хорошо проявлял себя во славу свою как там, так и здесь.

Может быть, тебе кажется недостойным, чтобы в другом пространстве был такой же мир. Но для этого нет достаточных оснований. Ведь все пространство абсолютно не отличается от этого, разве лишь то пространство ты будешь считать пустым, это же – заполненным равным ему миром. Почему же то пространство недостойно того, чего может быть достойно это пространство?

Ты скажешь, что воля свободного и наилучшего деятеля придает достоинство или лишает его. Но, мой милый, что ты знаешь об этой воле? Или тебя обучил этому какой-нибудь бесноватый, обладающий нечистой силой вместо души?

Но мы иным образом, нежели негодяи и глупцы, определяем волю бога. Мы считаем нужным прилагать к нему наилучшие, славнейшие и наиболее отвечающие его высокой природе понятия. Кощунство – искать его в крови клопа, в трупе, в пене припадочного, под топчущими ногами палачей и в мрачных мистериях презренных колдунов. Мы же ищем его в неодолимом и нерушимом законе природы, в благочестии души, хорошо усвоившей этот закон, в сиянии солнца, в красоте вещей, происходящих из лона нашей матери-природы, в ее истинном образе, выраженном физически в бесчисленных живых существах, которые сияют на безграничном своде единого неба, живут, чувствуют и мыслят, и восхваляют величайшее единство.

II. Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени

Посвящение [7]7
  Публикуемое посвящение императору Рудольфу II, предпосланное Бруно «Ста шестидесяти тезисам против математиков и философов нашего времени», изданным в Праге в 1588 г., содержит резкое выступление Ноланца против религиозного фанатизма и исключительности, за свободу научного исследования, против догматизма и культа авторитета в науке и философии. Перевод сделан по изданию: G. Bruno, Opera latine conscripta, publicis sumtibus edita, vol. I, pars III, Florentiae, 1889.
  Заключительные абзацы посвящения, содержащие обращение к императору, опущены. – Прим. пер.


[Закрыть]

Если бы различение света и тьмы, августейший государь, было свойственно нам от природы, как большинство иных вещей, то эта древняя борьба мнений среди людей не распространилась бы до такой степени, когда все поколения так враждуют друг с другом, что любое из них, по мнению всех прочих, не менее безумствует, чем каждое из них убеждено в своей способности превосходить мудростью всех остальных. Наиболее помраченные из них, как будто просвещенные истинным светом, подняв взоры и воздев руки к небесам, возносят из глубины сердца благодарение всевышнему за свет, пристанище и обитель истины, для них одних открытые, им одним доступные, им одним дарованные (за пределами каковых все прочие блуждают, скитаются и мятутся); они благодарят милостивого отца, подателя вечной жизни, за то, что к ним одним он обратился, от всех же прочих, обреченных на вечную погибель, отвратился как грозный, неумолимый и жестокий мститель и судия.

И вот среди многочисленных и столь разнообразно думающих сект, которых гораздо больше, чем есть и было в мире поколений, так что нет и не было ни одной без особого культа и вероучения, нет ни одной, которая бы, презирая всех прочих, не претендовала на первенство и не считала великим нечестием и позором иметь какое-либо общение с остальными.

Из источника такого рода благочестия и вытекает, что (вопреки всякому разуму, установлению и природе, праву народов, а следовательно, и учрежденному всевышним богом порядку вещей) расторгнуты естественные узы и по внушению человеконенавистнических духов и при участии адских эринний (которые, разжигая пламя между народами и внося меч раздора в среду тех, кто прочнее всего соединен, выдают себя с помощью подлога и обмана за вестников мира, спустившихся с неба) дело дошло до того, что человек находится в большей розни и вражде с человеком, чем с иными живыми существами, и никто не соблюдает столь давно и широко распространенного закона любви, который изречен не злым духом одного какого-либо народа, но, всеконечно, богом, отцом всего сущего, чтобы, созвучный природе, учил он всеобщему человеколюбию, согласно которому мы возлюбим даже и врагов, да не уподобимся зверям и варварам, но вознесемся к образу того, кто возвысил свое солнце над добрыми и злыми и окропил влагой милостей праведных и грешных. Такова та религия, которую вопреки всем спорам и диспутам я соблюдаю как по велению души, так и по обычаю отечества и своего народа.

Что же касается свободных наук, то пусть удалится от меня привычка к вере и установлениям властей и предков и даже то общее мнение, которое (о чем я сам могу свидетельствовать) многожды и разнообразно сбивает нас с толку и вводит в заблуждение, чтобы никогда в философии я не высказывался необдуманно и безрассудно, но в равной мере подвергал сомнению и то, что считается бессмысленным и нелепым, и то, что принимают как твердо установленное и очевиднейшее, коль скоро оно становится предметом рассмотрения.

Ибо предосудительно – давать определения неизученным вещам; низко – думать чужим умом; продажно, раболепно и недостойно человеческой свободы – покоряться; глупо – верить по обычаю; бессмысленно – соглашаться с мнением толпы, как будто количество мудрых должно превосходить, или равняться, или хотя бы приближаться к бесконечному числу глупцов и как будто (даже если бы весь мир был слеп под влиянием Аристотеля или другого такого же рода вождя) плутающая во тьме и навязчивая толпа стоит и видит больше или столько же, сколько тот один, кого она избрала себе в вожди. Я же (как и любой другой, кто способен размышлять под воздействием света), одаренный от всемогущего бога очами ощущения и разума и вследствие этого поставленный судить о причинах вещей, был бы неблагодарным безумцем, недостойным причастности к этому свету, если бы стал наемником или исполнителем чужой воли, видя, чувствуя и рассуждая на основании чужого света. Как же смогу я достичь превосходства в ясности света, коль скоро даже малейший природный талант недостойно унижу и отвергну? Не буду ли я несправедлив по отношению к органам своего тела? К достоинству истины, являющей свой голос, лик и образ слуху и зрению? И к божественному долгу, согласно которому мы не должны уподобляться слепым, но предназначены стать водителями ослепших и в этом теле человеческого сообщества сопричислены к тем, кому предписана должность и участь глаз (ведь именно так следует полагать) и на кого возложено в меру сил служение истине и свету.

Во всяком случае долг наш состоит в том, чтобы мы по силе нашего духа оберегали это государство науки от тирании отцов и воинства государей. Ибо мы хотим, чтобы здесь царил строгий закон, согласно которому признавались бы лишь истинные и необходимые доводы разума и не имел силы доказательства авторитет сколь угодно превосходного и знаменитого мужа, и чтобы подвергалась позорному осуждению любая мысль, высказанная о видимом или подлежащем рассмотрению вопреки свидетельству наших глаз.

Ведь до того дошла бесстыднейшая опасливость отцов невежества, что они даже наложили запрет на диспуты, предписали постоянство в лекциях и провозгласили похвальным придерживаться единожды воспринятого мнения. Подобные установления должны быть, конечно, отнесены к животным, ибо это уже не люди, но ложно принявшие образ и подобие человека, пользуются им подобно ослам, баранам, коням, мулам и быкам – достойнейшему имуществу этих благоразумнейших и изворотливых мужей.

И если иногда, в определенных случаях, даже у мудрых и героического рода людей должно быть нечто общее с остальными подобно свету разума, вложенного в нас богом, и замечательным божественным свойствам, которые заключены в сущности нашей природы, и если должны мы подчиняться и покоряться некоему как бы свыше нисходящему и восприемлющему свету, то в вопросах философии (чьим свободным алтарям я посвятил себя с ранних лет) я прислушиваюсь лишь к тем учителям, которые предписывают не закрывать глаза, но раскрывать их в величайшей мере.

Так обратим же лицо свое к восхитительному сиянию света, прислушаемся к голосу природы и будем в простоте духа и с чистым сердцем следовать мудрости, полагая ее превыше всех прочих вещей. Лишь бы не случилось так, что она стала бы избегать нас или тщетно ждать, пока случится нам иметь досуг; пусть прояснит она наши очи и подобно орлиному взору сделает их привычными к восприятию солнечного света, изостряя наше зрение ко все более и более глубокому созерцанию.

Так изначала я понял, что напрасно призывают нас иные закрыть глаза, богом дарованные нам, дабы были они отверсты и обращены к вершинам. Ибо я, когда вижу, не скрываю этого и не опасаюсь открыто провозглашать. И так как в мире идет постоянная война между светом и тьмой, между наукой и невежеством, то повсюду я подвергался ненависти, брани и оскорблениям, даже не без опасности для жизни, от грубой и бессмысленной черни, побуждаемой скопищем увенчанных степенями отцов невежества, и смог преодолеть их лишь с помощью истины и под водительством божественного света. Зато во многих краях Европы и в главнейших ее университетах я был поддержан согласием, одобрением и благожелательством ученейших мужей, придерживающихся не продажного и не наемного учения и обладающих выдающимся умом и благородством, и подавил с помощью власти государей зависть, крики и насилия тупой и низкой толпы; ненависть же педантов и попов, коварство и надменность невежд я разбил множеством твердых доводов и очевиднейших доказательств, в память о чем остались повсюду мои книги.