Текст книги "Второе открытие Америки"

Автор книги: Александр Гумбольдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Я хотел сначала назвать ее „Книга природы” по имени средневекового сочинения о том же предмете Альберта Великого. Теперь я выбрал название „Космос”… Конечно, это слово громкое и не без известной напыщенности (affecterie); зато оно разом обозначает небо и землю».

Но только в 1845 году вышел наконец первый том сочинения, давно ожидавшегося ученым миром и публикой. «На склоне деятельной жизни, – говорит в предисловии Гумбольдт, – я передаю немецкой публике сочинение, план которого почти полстолетия носился в моей душе».

«Космос» представляет свод знаний первой половины нашего столетия и, что всего драгоценнее, свод, составленный специалистом, потому что Гумбольдт был специалистом во всех областях, кроме разве высшей математики. Это почти невероятно, но это так.

А это очень важно. Легко написать компиляцию, в которой важное будет перемешано с пустяками, мыльные пузыри со строго обоснованными теориями, но нелегко составить свод, подвести итоги, дать критическую проверку наших знаний. «Космос» носит именно такой характер. Разумеется, эта книга во многих частях устарела. В наше время нельзя написать Коран науки: она развивается слишком быстро и оставляет за штатом самые замечательные произведения.

Но как картина наших знаний в известную эпоху эта книга навсегда останется драгоценным памятником. Кроме строгой научности и художественного изложения, нельзя не упомянуть о другой черте «Космоса», общей всем сочинениям Гумбольдта, – о богатстве мыслей, общих взглядов. Приведем здесь отзыв астронома Аргеландера о третьей (астрономической) части «Космоса»:

«Ваше превосходительство назвали однажды вашу книгу „популярной астрономией”. Конечно, она популярна, потому что вполне способна возбудить любовь к астрономии и удивление к творению в народе; но она не популярна в том смысле, какой мы привыкли связывать с этим словом, применяя его к книгам, которые ученый специалист не станет читать, зная, что не найдет в них ничего нового…

Ваша книга содержит столько нового и неизвестного старого, что каждый астроном найдет в ней массу поучительного; я, по крайней мере, почерпнул из нее очень много; она подала мне мысль к нескольким исследованиям, которые я желал бы привести в исполнение».

Второй том вышел в 1847 году, третий – в 1852, четвертый – в 1857; пятый не был закончен, и работа над ним оборвалась вместе с жизнью Гумбольдта.

Книга была переведена на все европейские языки, не исключая испанского, венгерского, польского и т. п., вызвала целую литературу подражаний и комментариев, целую бурю хвалебных гимнов и – как водится – немало нападок. Пиетисты указывали на то, что во всех четырех частях «Космоса» ни разу не упоминается слово «Бог», обвиняли Гумбольдта в сочувствии нечестивому Фейербаху и т. п.

Короля старались уверить, что «Космос» – нечестивая и демагогическая книга. Но он не поверил и приветствовал Гумбольдта очень любезным письмом.

С появлением «Космоса» слава Гумбольдта достигла кульминационного пункта.

В момент выхода в свет первого тома ему было 76 лет. Физические и умственные силы его, однако, не ослабели под бременем этого возраста.

Трудно представить себе более счастливую жизнь. Судьба одарила его всем, что люди считают необходимым условием счастья. Богатство? – он был богат. Свобода? – он мог ею пользоваться в полной мере. Слава, почет, поклонение? – он при жизни пользовался ими в такой степени, как никто, и мог быть уверен, что имя его сохранится в потомстве.

Тем не менее и этот счастливейший из смертных находил причины жаловаться. Скорбная нота звучит в его письмах все сильнее и сильнее по мере приближения к концу. Усилившаяся реакция отравляла ему жизнь.

Для большинства придворных, знатных пиетистов (которые тогда были в силе) Гумбольдт был бельмом на глазу. «Аристократия ненавидит меня от всей души, – говорил он. – Я для нее старый трехцветный лоскут, который приберегают, чтобы в случае надобности развернуть».

Многие из ученых недолюбливали его за бескорыстную любовь к науке, заставлявшую Гумбольдта всеми силами выдвигать и поощрять молодые таланты; сторонники феодальных привилегий и крепостного права – за свободный образ мыслей. «Свобода и процветание – неразлучные идеи, даже в природе», – говорил он. Наконец, ханжи чуяли в нем старого вольнодумца еще вольтеровской эпохи.

Вся эта компания не смела нападать на него открыто: он был слишком велик и славен, да к тому же умел отбрить всякого, кто решался на прямое нападение. Но чем более льстили ему в глаза, тем сильнее работали языки за его спиной. Сплетни, наговоры, клевета – все орудия ничтожества пускались в ход.

Все это действовало, как комариные укусы, не причиняя существенного вреда, но раздражая пуще серьезной боли. В письмах к Лаланду, Фуркруа и др. из американского путешествия мы не встречаем таких жалоб на москитов, как в письмах к Бунзену, Варнгагену и пр. – на реакционных мошек.

«Без моих придворных связей я был бы изгнан из Берлина», – писал он Бунзену.

Он держался при дворе только благодаря личному расположению короля. Но своеобразная политика последнего доставляла ему много огорчений.

«Небо послало мне смутный, тяжелый закат жизни», – жалуется он Варнгагену еще в 1842 году.

«Столетия – минуты в великом процессе развития человечества. Но восходящая кривая имеет свои понижения, и очень неприятно попасть в момент такого понижения».

Все, что ему оставалось, – это действовать лично на короля. И нужно заметить, что он говорил с ним очень откровенно. Какого рода направление господствовало тогда, можно судить по тому, что в 1842 году пришлось, например, хлопотать за Мейербера, которого хотели обойти наградой за то, что он был еврей. В письме к королю Гумбольдт говорит между прочим: «Доверие к монарху сохраняется, пока чувствуют, что он стоит выше мелочных взглядов, что он соответствует уровню своего времени…»

В 1846 году, заступаясь за профессора Масмана, подозреваемого в неблагонамеренности, он писал королю: «Бояться всякой духовной силы – значит отнимать у государства всякую питающую, поддерживающую силу».

Нам уже не раз приходилось упоминать о «житейской мудрости» Гумбольдта. Приведенные цитаты показывают, что она не заставляла его кривить душой. Любезный и уступчивый в мелочах, он не доводил свою любезность до потакания злу и не обходил молчанием того, что его возмущало.

Уступчивость его выражалась в более мелких и невинных вещах. Вот, например, ее образчик: оказав содействие египтологу Бунзену в издании одного дорогого сочинения, он просит его посвятить эту книгу не ему, Гумбольдту, а королю. «Ему это будет очень приятно, – прибавляет он, – а мне даст возможность оказать содействие Лепсиусу».

Нельзя не сознаться, что подобные маленькие хитрости слишком невинны, чтобы осуждать их, в особенности если мы вспомним, что приобретаемое посредством них влияние употреблялось не для личной пользы, а для бескорыстного служения науке.

В 1847 году Гумбольдт в последний раз посетил Париж и пробыл в нем до Февральской революции (1848 год), по поводу которой король писал ему: «Обойдем молчанием акт правосудия Божия». Вскоре по возвращении Гумбольдта в Берлин произошло восстание в Пруссии.

Мы не будем входить в подробности этого и последовавших за ним событий. Общий характер политики остался тот же: пассивное сопротивление, уступки, а за ними возврат к старому. Это, конечно, не могло действовать утешительно на Гумбольдта. Особенно возмущало его правление Наполеона III. «Остается одно утешение, – писал он по поводу успехов последнего, – что из всего этого получится результат, которого вовсе не ожидают. Принцип переживет всех».

К недовольству общим положением дел присоединялось чувство одиночества, так как друзья и сверстники Гумбольдта умирали один за другим. Давно уже не было в живых Гете, Вильгельма Гумбольдта… В 1853 году скончался Леопольд фон Бух, с которым Гумбольдта связывала 63-летняя дружба; за ним последовал лучший из его парижских друзей, Франсуа Араго.

Ближайшие родственники Гумбольдта тоже умирали. В 1845 году скончался его зять (муж его племянницы) фон Бюлов, в 1856 году – старшая дочь Вильгельма, генеральша Гедеманн. «Я погребаю весь мой род!» – восклицает он по поводу этой смерти.

В последние годы жизни ближайшим другом его был Варнгаген фон Энзе; в беседе и переписке с ним Гумбольдт отводил душу после политических и придворных неприятностей.

Мы приближаемся к концу. Но прежде чем расстаться с великим ученым, скажем несколько слов о его занятиях в последние годы жизни, о его внешности, обстановке и пр.

С 1842 года он жил в Берлине, в доме своего друга, банкира Мендельсона. При нем постоянно находился камердинер Зейферт, сопровождавший его в азиатском путешествии.

Гумбольдт был среднего роста, с маленькими, изящными руками и ногами. Огромный лоб, обрамленный седыми волосами, юношески живые, быстрые голубые глаза, улыбка, то благодушная, то саркастическая, придавали его лицу выражение мудрости и в то же время тонкости и добродушного лукавства. Он ходил быстрыми, но в последнее время не совсем ровными шагами; во время разговора часто вскакивал и расхаживал по комнате.

Талантливый человек приводил его в восторг; он умел заставить всякого разговориться и чувствовать себя как дома. Беседа его, увлекательная, живая, пересыпанная шутками, остротами, иногда сарказмами, походила на фейерверк и обвораживала всех. Он владел несколькими языками, свободно говорил по-английски, по-испански, по-французски и т. д.

Необыкновенная деятельность и умственное напряжение, казалось, должны бы были ослабить его физические и духовные силы. Но природа сделала для него исключение. В последние годы жизни, приближаясь к девяностолетнему возрасту, он вел такой же деятельный образ жизни, как когда-то в Париже.

Он вставал обыкновенно в половине девятого, завтракал и читал письма, которых получал до двух тысяч в год и на которые по большей части отвечал немедленно, затем одевался и либо принимал посетителей, либо сам посещал друзей. В три часа отправлялся обедать к королю или кому-либо из друзей, большей частью к Мендельсону.

К семи возвращался домой, до девяти работал; затем снова уходил к королю или посещал салоны. Вернувшись около полуночи, садился за работу и писал до трех-четырех часов ночи. Главным его занятием в последние годы была обработка «Космоса».

Мало-помалу, однако, годы брали свое. 24 февраля 1857 года Гумбольдт был на придворном балу и вернулся домой, чувствуя себя не совсем здоровым. Ночью он захотел напиться, встал, но, не успев дойти до графина, упал. Зейферт, разбуженный шумом, нашел его на полу в бесчувственном состоянии. С ним случился удар.

Сознание и способность речи, однако, скоро вернулись. Шенлейн, лечивший его, сомневался в выздоровлении, однако Гумбольдт поправился. 13 марта его посетил король, и когда Шенлейн заметил, что Гумбольдт долгое время не будет свободно владеть левой стороной тела, последний отвечал с обычной живостью: «Это, однако, не заставит меня перейти на правую, к Герлаху».

Вскоре Гумбольдт вернулся к обычным занятиям. Однако силы начинали оставлять его. В особенности утомляли письма, сыпавшиеся со всех сторон. Чего тут только не было! Иные начинались: «О благородный старик-юноша (Jugend-greis)», другие просто: «Каролина и я счастливы: судьба наша в ваших руках».

Тот просил денег, другой рекомендации, третий автографа, четвертый предлагал услуги в качестве секретаря, компаньона, чтеца, пятый присылал проект воздухоплавательной машины с просьбой об отзыве… Какие-то дамы решили обратить старого вольнодумца в христианство и бомбардировали его анонимными письмами. Какой-то проходимец, написавший повесть «Сын Александра Гумбольдта, или Индеец из Майпурес», имел нахальство просить одобрения…

С другой стороны, конечно, не было недостатка и в восторгах, хвалебных гимнах, поздравительных адресах. В июле 1858 года граждане Соединенных Штатов прислали ему альбом с картами рек, гор и т. д., носивших имя Гумбольдта. 14 сентября 1858 года, в день своего девяностолетия, он был завален поздравительными письмами.

Эта расплата за знаменитость начинала сильно утомлять его. К утомлению присоединялось возраставшее чувство одиночества. Последние друзья Гумбольдта сходили с житейской сцены. Болезнь и слабость короля заставили его 7 октября 1858 года передать правление брату, принцу Вильгельму, а вскоре Гумбольдт навсегда простился со своим царственным другом, так как врачи отправили его в Италию.

10 октября 1858 года умер Варнгаген фон Энзе, последний из старых друзей Гумбольдта. «Какой день потрясения, скорби, бедствия для меня, – писал Гумбольдт Людмиле фон Ассинг, племяннице Варнгагена. – Я был в Потсдаме, чтобы проститься с королем. Он был глубоко растроган и плакал. Возвращаюсь домой и нахожу ваше грустное письмо, дорогая подруга! Он умер раньше, чем я, девяностолетний старик!»

Разумеется, и теперь не было недостатка в друзьях и почитателях. Напротив, никогда поклонники так не ломились к нему, как теперь, никогда не воскурялось столько фимиама, не раздавалось столько славословия…

Но общие воспоминания, долголетняя дружба, вместе пережитые невзгоды и радости бытия не связывали его с новыми поклонниками. Почести и фимиам надоели, потребность сердечных привязанностей сказывалась все сильнее и сильнее по мере того, как годы брали свое, а ряды сверстников все редели и редели, – и вот, наконец, он стоял одинокий в ореоле своей славы, усталый и грустный, отворачиваясь от надоевших поклонников и затыкая уши, оглушенные немолчным хором похвал…

«Берегитесь прожить так долго, – писал он в одну из грустных минут. – Слава растет вместе с ослаблением сил, и роль дорогого старика-юноши, достойного старейшины всех живущих ученых, Vecchio della montagna[11]11
  «Il vecchio della montagna» («Старик горы», итал.) – рассказ Deledda Grazia.


[Закрыть], – несносная роль».

Почерк его становился все менее и менее разборчивым, содержание писем короче; 2 марта 1859 года он напечатал в берлинских газетах объявление, в котором просил публику не обращать его дом в адресную контору и подумать о том, что 90-летний возраст делает для него невозможным отвечать на 1600–2000 писем в год.

В конце апреля 1859 года он простудился и слег в постель. Смерть приближалась быстро, но не причиняя сильных страданий. Он не разрушался от внезапно нагрянувшей болезни; он угасал, как солнце, склонившееся к горизонту.

Сознание сохранилось до последнего дня, но силы исчезали, дыхание становилось короче и прерывистее, дремота все более и более овладевала им и 6 мая 1859 года в 3 часа пополудни перешла в сон, от которого никто не пробуждается.

10 мая огромная и торжественная процессия направлялась от дома Гумбольдта к собору. За слугами покойного следовала депутация от студентов Берлинского университета, за ними похоронная музыка, духовенство; далее несли знаки Черного Орла и других орденов, за которыми двигалась похоронная колесница, запряженная королевскими лошадьми; за нею кавалеры Черного Орла, министры, придворные, генералитет, камергеры, депутации палаты депутатов, штаба, присутственных мест, магистрата, Академии и пр., наконец, парадные экипажи короля, принца-регента, королевы и бесчисленная вереница других.

На паперти собора процессию встретил принц-регент и другие члены царствующего дома с обнаженными головами. Бесчисленная толпа наводнила собор и площадь перед ним. Простой дубовый гроб, украшенный венками из белых азалий, пальмовых и лавровых веток, был опущен на эстраду перед алтарем. Вечером его перевезли в Тегель и поставили в семейном склепе, рядом с останками Вильгельма Гумбольдта.

Состояния Гумбольдт не оставил. Огромная библиотека и движимое имущество были им завещаны Зейферту; рукописи, ордена, медали и пр. последний передал родным Гумбольдта.

Памятники ему поставлены во многих городах Европы; но самый долговечный из них он сам воздвиг себе своею деятельностью.

А. Гумбольдт. ПУТЕШЕСТВИЕ В РАВНОДЕНСТВЕННЫЕ ОБЛАСТИ НОВОГО СВЕТА В 1799–1804 гг. ПЛАВАНИЕ ПО ОРИНОКО

Глава I

Отъезд из Каракаса. – Горы Сан-Педро и Лос-Текес. – Ла-Виктория. – Долины Арагуа.

Чтобы добраться от Каракаса до берегов Ориноко самым коротким путем, мы должны были перевалить через южную цепь гор между Барутой, Саламанкой и саваннами Окумаре, пересечь степи, или Llanos, Оритуко и погрузиться в лодки в Кабруте близ устья реки Гуарико.

Но, избрав этот прямой маршрут, мы лишили бы себя возможности повидать наиболее красивую и возделанную часть провинции – долины Арагуа; мы не могли бы произвести барометрическое нивелирование интересного района – прибрежной горной цепи – и спуститься по Апуре до его слияния с Ориноко.

Путешественник, намеревающийся изучить рельеф и естественные богатства страны, руководствуется при выборе маршрута не расстоянием, а тем, насколько интересен район, который ему предстоит посетить. Это решающее соображение влекла нас к горам Лос-Текес, теплым источникам Мариара, плодородным берегам озера Валенсия и через огромные саванны Калабосо в Сан-Фернандо-де-Апуре в восточной части провинции Баринас.

Следуя этим путем, мы направлялись сначала на запад, потом на юг и, наконец, на восток-юго-восток, чтобы выйти по Апуре к Ориноко у 7°36'23''северной широты.

В тот день, когда мы покинули столицу Венесуэлы, впоследствии уничтоженную страшным землетрясением, мы остановились на ночевку у подножия лесистых гор, замыкающих долину на юго-западе. По очень красивой дороге, частично проложенной в скалах, мы шли вдоль правого берега реки Гуайре до деревни Антимано. Путь проходит через Ла-Вегу и Карапу. Церковь в Ла-Веге очень живописно вырисовывается на фоне холмов, покрытых густой растительностью.

Раскиданные тут и там дома окружены финиковыми пальмами и свидетельствуют о зажиточности их обитателей. Невысокая цепь гор отделяет речку Гуайре от долины Паскуа, столь знаменитой в истории страны, и от старинных золотых рудников Баруты и Ориноко. Поднимаясь к Карапе, мы еще раз увидели Силью, которая явилась нашим взорам в виде громадного купола, круто обрывающегося в сторону моря.

Ее округлая вершина и гребень Галипано, напоминающий зубчатую стену, представляют единственные возвышенности, придающие живописность ландшафту в этой местности, сложенной гнейсом и слюдяным сланцем. Другие вершины гор имеют однообразный унылый вид.

Приближаясь к деревне Антимано, справа от дороги можно наблюдать очень интересное геологическое явление. Чтобы прорезать новую дорогу в скале, в слюдяном сланце вскрыли две мощные жилы гнейса. Они залегают почти вертикально и пересекают все пласты слюдяного сланца; толщина их составляет около 6–8 туазов[12]12
  Туаз (фр. toise) – мера длины, использовавшаяся в различных странах до введения метрической системы. Во Франции 1 туаз = 1,949 м.


[Закрыть].

Жилы гнейса содержат не обломки, а целые шары зернистого диабаза с концентрическими слоями. Эти шары представляют собой тесную смесь амфибола и пластинчатого полевого шпата. Полевой шпат, когда он рассеян в виде тонких пластинок в зернистом диабазе, выветрившемся и издающем сильный запах глины, приближается иногда к стекловатому полевому шпату.

Диаметр шаров крайне различен – то 4–8 дюймов, то 3–4 фута; ядро у них более плотное, без концентрических слоев, бутылочно-зеленого цвета, переходящего в черный. Слюды я в них не заметил, но обнаружил – что весьма примечательно – множество рассеянных гранатов. Эти гранаты красивого красного цвета заключены только в грюнштейне, а не в гнейсе, цементирующем шары, и не в слюдяном сланце, пересеченном жилами.

Гнейс, составные минералы которого находятся в состоянии сильного разрушения, включает большие кристаллы полевого шпата; и хотя он слагает основную массу жилы в слюдяном сланце, он в свою очередь пересечен жилками кварца очень недавнего происхождения толщиною в 2 дюйма.

Это явление производит весьма забавное впечатление: можно подумать, что пушечные ядра застряли в скалистой стене. В том же районе, в Монтанья-де-Авила и на мысе Бланко, к востоку от Ла-Гуайры, я, по-видимому, обнаружил зернистый диабаз с примесью небольшого количества кварца и пирита; он не заключает гранатов и залегает не в виде жил, а в виде подчиненных пластов в слюдяном сланце.

Такой характер залегания, несомненно, встречается в Европе в первозданных горах; но обычно зернистый диабаз бывает чаще связан с системой переходных горных пород, в особенности со сланцем (Übergangsthonschiefer), богатым пластами сильно углистого лидита, сланцеватой яшмы, ампелита и черного известняка.

Около Антимано во всех фруктовых садах было очень много персиковых деревьев в цвету. Эта деревня, Валье-де-ла-Паскуа, и берега Макарао снабжают каракасский рынок большим количеством персиков, айвы и других европейских фруктов. От Антимано до Лас-Ахунтас приходится семнадцать раз переходить реку Гуайре.

Путь очень тяжелый; все же вместо того, чтобы построить новую дорогу, лучше, вероятно, было бы изменить русло реки, которая теряет много воды в результате просачивания и испарения.

Каждый изгиб образует более или менее обширное болото. Следует пожалеть об этих потерях в провинции, вся возделанная часть которой, за исключением местности, расположенной между морем и прибрежной цепью гор Мариара и Нигуатар, крайне засушлива.

Дожди там бывают гораздо реже и гораздо менее сильные, чем во внутренних районах Новой Андалусии, в Куманокоа и на берегах Гуарапиче. Многие каракасские горы заходят за границу облаков; однако пласты первозданных горных пород имеют уклон в 70–80°, притом большей частью к северо-западу, так что вода или уходит в землю, или пробивается обильными источниками не на юг, а на север от прибрежных гор Нигуатар, Авила и Мариара.

Поднятие пластов гнейса и слюдяного сланца к югу, по моему мнению, в значительной степени объясняет исключительную влажность побережья. Во внутренних областях провинции встречаются пространства в два-три квадратных лье, где нет никаких источников.

Сахарный тростник, индиго и кофейное дерево могут там произрастать лишь в тех местах, где есть проточные воды, которые можно использовать для искусственного орошения в период больших засух.

Первые колонисты чрезвычайно неблагоразумно уничтожили леса. Каменистая почва в долинах, окруженных скалами, со всех сторон излучающими тепло, теряет очень много влаги вследствие испарения. Прибрежные горы напоминают стену, которая тянется с востока на запад от мыса Кодера до мыса Тукакас; они препятствуют проникновению во внутренние районы страны влажного воздуха побережья, тех нижних слоев атмосферы, что лежат непосредственно над морем и сильней всего насыщены водяными парами.

Там мало расселин, мало ущелий, ведущих, подобно ущелью Катия или Типе, от побережья к высокогорным продольным долинам. Нет ни одной большой реки, ни одного залива, где океан углублялся бы в сушу и увеличивал влажность путем сильного испарения.

На 8 и 10° северной широты в тех местах, где облака не опускаются до поверхности земли, деревья в январе и феврале теряют листву – конечно, не из-за понижения температуры, как в Европе, а потому, что в этот период, наиболее отдаленный от периода дождей, воздух достигает почти максимальной сухости. Только растения с блестящими и очень жесткими листьями выдерживают недостаток влаги.

Под прекрасным небом тропиков путешественника поражает почти зимний вид природы; но как только он достигает берегов Ориноко, вновь появляется самая свежая зелень. Там совершенно иной климат, и благодаря одной лишь тени от огромных лесов в почве сохраняется некоторое количество влаги, так как они защищают почву от жгучих лучей солнца.

За деревушкой Антимано долина заметно суживается. Берега реки поросли Lata, прекрасным злаком с двухрядными листьями, который достигает тридцати футов в высоту и который мы описали под названием гинериум. Каждая хижина окружена громадными деревьями Persea[13]13
  Laurus Persea [Persea gratissima Gaertn.], авокадо.


[Закрыть]; у их подножия растут кирказоны, Paullinia L. и множество других вьющихся растений.

Покрытые лесами соседние горы, по-видимому, способствуют сохранению влаги в западной части Каракасской долины. Ночь накануне прибытия в Лас-Ахунтас мы провели на плантации сахарного тростника. В прямоугольном доме помещалось около восьмидесяти негров; они лежали на бычьих шкурах, разостланных на земле. Дом был разделен на отдельные каморки, и в каждой жило четыре раба; это напоминало казарму.

Десять костров горели во дворе усадьбы, и на них варили пищу. Нас снова изумило бурное веселье негров, и мы с трудом заснули. Облака не мешали наблюдению над звездами. Луна показывалась лишь по временам.

Ландшафт был унылый и однообразный, так как все окрестные холмы поросли одной из разновидностей агав (Maguyes). Негры занимались рытьем отводного канала, по которому вода из реки Сан-Педро должна была поступать на плантацию.

Решительное предпочтение, отдаваемое в провинции Венесуэла культуре кофейного дерева, частично основано на том, что кофейные зерна сохраняются много лет, между тем как какаовые бобы, несмотря на все старания, портятся на складах по истечении десяти месяцев или года.

Во время длительных раздоров между европейскими державами, в эпоху, когда метрополия была слишком слаба, чтобы защищать торговлю своих колоний, приходилось останавливать выбор на тех отраслях сельского хозяйства, продукция которых не требует немедленного сбыта и может храниться в ожидании благоприятной политической и коммерческой обстановки.

По моим наблюдениям, на каракасских кофейных плантациях для создания питомников редко пользуются молодыми растениями, случайно выросшими под плодоносящими деревьями; чаще для этой цели вынутые из плода кофейные зерна с частью прилегающей пульпы специально проращивают в течение пяти дней в кучах между банановыми листьями.

Затем проращенные зерна сеют; они дают растения, которые переносят солнечный зной лучше, чем выросшие в тени на самой плантации. Обычно здесь сажают 5300 кофейных деревьев на участке площадью в одну ванегу, то есть в 5476 квадратных туазов.

Такой участок, если на нем возможно искусственное орошение, стоит в северной части провинции 500 пиастров. Кофейное дерево цветет только на второй год, и цветение длится всего сутки. Деревцо в это время представляет очаровательное зрелище; издали можно подумать, что оно покрыто снегом. На третий год урожай бывает очень обильный. На хорошо пропалываемых и хорошо орошаемых плантациях на недавно расчищенных землях встречаются взрослые деревья, которые дают по 16, 18 и даже 20 фунтов кофе.

Однако обычно можно рассчитывать лишь на урожай в полтора-два фунта с каждого дерева, но и такой средний сбор больше, чем на Антильских островах. Дожди, выпадающие в период цветения, недостаток воды для искусственного орошения и паразитическое растение – новый вид Loranthus L., – поселяющееся на ветвях кофейного дерева, приносят много вреда плантациям.

Если принять во внимание, какое громадное количество органического вещества содержится в мясистых плодах кофейного дерева на плантации с 80—100 тысячами корней, то невольно удивляешься, что из пульпы никогда не пытались получить спирт.

8 февраля на восходе мы двинулись в путь, чтобы перевалить через Игероте, группу высоких гор, разделяющих продольные долины Каракаса и Арагуа. Близ Лас-Ахунтас мы миновали место слияния речек Сан-Педро и Макарао, образующих реку Гуайре, и по крутому склону взобрались на плоскогорье Буэна-Виста, где стоит несколько отдельных домов. Оттуда открывается вид к северо-востоку на город Каракас и к югу на деревню Лос-Текес.

Местность дикая и очень лесистая. Растения Каракасской долины мало-помалу исчезли. Мы находились на высоте Попаяна, но средняя температура здесь равняется, вероятно, 17–18°. Горная тропа очень оживленная: каждую минуту мы встречали длинные вереницы мулов и волов. Это главная дорога, ведущая из столицы в Ла-Викторию и долины Арагуа. Она проложена в выветрившемся тальковом гнейсе.

Суглинок, смешанный с чешуйками слюды, покрывает скалу слоем толщиной в три фута. Зимой страдают от пыли, а в период дождей местность превращается в болото. При спуске с плоскогорья Буэна-Виста, в полусотне туазов к юго-востоку, мы увидели обильный источник, выходящий из гнейса и образующий несколько водопадов, окаймленных очень густой растительностью.

Тропинка, идущая к источнику, так крута, что можно рукой дотронуться до верхушек древовидных папоротников, стволы которых достигают в высоту свыше 25 футов. Скалы вокруг покрыты Junger-mannia и гипновыми мхами. Поток, питаемый источником и текущий под сенью геликоний, низвергаясь со скал, обнажает корни Plumeria L., Cupea, Brownea Jacq. и Ficus gigantea H. B. et K.

В этом сыром и кишащем змеями месте ботаники могут собрать богатейшую жатву. На Brownea Jacq., которую местные жители называют Rosa del monte или Palo de Cruz, бывает до четырехсот-пятисот пурпурных цветков, собранных в один букет. Каждый цветок неизменно имеет 11 тычинок.

Это чудесное растение со стволом вышиной в 50–60 футов становится все более редким, так как из его древесины получают уголь, пользующийся большим спросом. Земля поросла ананасами, Hemimeris Linn, fil., Polygala L. и меластомами. Вьющийся злак легкими гирляндами соединяет деревья, присутствие которых свидетельствует о весьма прохладном климате здешних гор.

К числу этих деревьев относятся Aralia capitata Jacq. [Oreopanax capitatum Decne et Planch.], Vismia caparasa H. B. et K. [V. acumirata Pers] и Clethra fagifolia H. B. et K. Среди растений, свойственных прекрасной зоне древовидных папоротников (region de los helechos), на полянах возвышаются немногочисленные пальмы и отдельные группы гуарумо, или Cecropia L., с серебристыми листьями, нетолстые стволы которых у вершин черные, как бы сожженные атмосферным кислородом.

Вы с удивлением видите, что такое красивое дерево, по внешнему виду похожее на Theophrasta L. и пальмы, обычно имеет всего восемь-десять конечных листьев. Муравьи, живущие в стволе гуарумо, или харумо, и разрушающие в нем внутренние перегородки, по-видимому, препятствуют его росту. Как-то в декабре мы уже гербаризировали в горах Игероте с их умеренным климатом; мы сопровождали тогда генерал-губернатора Гуэвара в путешествии, которое он совершал вместе с интендантом провинции в Valles de Aragua.

Тогда Бонплан обнаружил в самой чаще леса несколько экземпляров агуатире, древесина которого, знаменитая своим красивым красным цветом, может со временем стать предметом вывоза в Европу. Это Sickingia erythroxylon Willd., описанная Бредмейером и Вильденовом.

Спускаясь с поросшей лесом горы Игероте к юго-западу, вы попадаете в деревушку Сан-Педро, расположенную в котловине, где сходится несколько долин, и находящуюся почти на 300 туазов ниже плоскогорья Буэна-Виста. Там выращивают и бананы, и картофель, и кофе. Деревня очень маленькая, церковь в ней еще не закончена.