Текст книги "Время Бригадиров"

Автор книги: Александр Грог

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

2.

…Бригадир себя уже не помнил. Запретил об этом думать. А перед глазами так и стояло: распахнулась дверь, а за дверьми, один на одном взгромоздясь, словно пузыри от мыльного раствора, оказались «эти» – непонятно что. Потом стали крупниться всасывать один себя. И взялись копировать всякого, иных даже обидно – вовсе не по ценности (Некоторые, считал Бригадир, не то что копии, лишнего упоминания о себе не стоят.) Потом взялась всякая копия свой оригинал убивать. И Бригадир себя увидел – свою похожесть.

Полгорода пробежал не понял как.

По всему городу лохмотья – пар от земли, а в этом пару возятся похожести. Народ в городе ко всему привыкший – даже к непривычному. Дерутся, впечатлениями обмениваются…

Драка – зрелище занимательное при условии, если сам не участвуешь, пожар тоже красив – если не твое горит. Но редко такое увидишь, чтобы дрались на фоне пожара. Тут даже не знаешь на что смотреть.

Сначала думали, что "эти" вовсе массы не имеют. Но как же гвоздят? А доносы один за одним идут – того сгвоздили, этого сквасили. Уже поняли, что каждый фантом первым делом своего двойника ищет, но как ухолодит, на этом не успокаивается, тризну не празднует, только, как бы, освобождается от забот и может теперь на любого другого бросаться, всякому "своему" помогать. От этих знаний, что молва по городу разносила, очень все рассердились. Сообразили, что об общем выживании речь идет.

Бригадир, от своей похожести бегая, чем-то вроде курьера получился. На бегу "тем" про "этих" расскажет, да "этим" про "тех" – непонятно кому уже. Только успевай уворачиваться, потому как, не различить.

Сначала порядком потерь несли, никак сообразить не могли – как их, гадов, брать? Чем? В ответ не ударишь, словно в пустое место получается, а "эти" бьют – знай уворачивайся. Но и у "этих" не всякий удар наполненный. Несколько пустых, которые тоже сквозь человека проходят без вреда, но как попадет наполненным – на тебе рана, причем именно такая же, как от того, нереального, что держит в руке. Вроде, думаешь, изображение, а тут этот изобразительный табурет, который пару раз сквозь тебя проходил, уже и не изобразительный на то самое дурное мгновение, когда тебе на голову опускается. Вот и лежишь на спине, в небо смотришь, не моргая, а тут над тобой твой двойник нагибается, и нож изобразительный достает, чтобы воткнуть. Очень неприятственно, если не откатился, потому как, тут делай не делай ногами всякие ножницы-подсечки – все в пустое. Только нож, в грудь входящий, не пустой.

Что палить в них бесполезно, сразу поняли. Кстати, интересно получалось, что копии тоже палить пытались – копировали. Но получалось странное. Из дула маленький круглый фантом вылетал и летел медленно – и ленивый уворачивался. Так и не поняли, что это было, потому как дураков, подставляться под летевшее из дула, не было.

И тут слух разнесся, что, когда удар в удар делаешь – одновременно, хоть и опасно, но получается, ранишь его ничуть не меньше, чем он тебя. Вроде как, чем-то заполняется, а потом опять пустой, даже не оболочка, а видимость ее, как вода, только не густая и не рыхлая, что-то иное. Словно студень – густой воздух в оболочке. Каждый на себе это почувствовал, по всякому соприкасался, иные хитрецы пытались тем спастись, что внутрь похожести забирались, но не слишком получалось, словно скользкие внутри, выдавливали, ощущения точно описать никто не брался. Потом много споров и драк по этому поводу было. А пока разбирались, что фантома не разорвешь, не вычерпаешь, хотя чего только в тот день не пробовали. И мешками ловить пробовали и на два ящика половинили… Кранты городу, если бы по-первости "эти" не были такие вялые, тыркали своим неправильным железом с задержкой, но потом заметили (иные к своему последнему ужасу), что учатся. И быстро учатся. Ой, как нехорошо! Слух прошел, что это посмертные тени атакуют, потом, что души и убивать их нельзя, потом еще много всякого наплели поверх. Но те, кто умнее, сообразили, что если душа душу отнимают и ничего взамен не дает, так какая разница? Приезжие на их головы. И этими вопросами тотчас заниматься перестали, а только выдумывали как бы гадов убрать туда, где им самое место.

Бригадиру курьерить понравилось, бегает подбадривает. Попутно разъясняет, что не все так плохо. Но притомился, присел на межевой столбик у транзитки – грибных рядов.

Тут собственная похожесть, вылитый он сам, из тумана и выходит… Обмер (ох, гадалка-подлюка!), крупным потом покрылся, глаз оторвать не мог, как приближается, причем, с таким же, любимым ружьем, скидывает его с плеча, да без всякого размаха бьет прикладом в голову. Решил – пусть убивает, раз судьба, но телесные рефлексы напугались, сработали – увел голову, только краем зацепило, кусок кожи сорвало, и стало физиономию кровью заливать. До рта стекло, хлебнул собственного сока и так рассвирепел, что до следующего замаха два раза сквозь своего двойника прошел, только в ушах хлопало от перепада давлений на "вход-выход". Тогда, кажется, на одно ухо чуточку оглох – хуже стал слышать, так и не выправилось, прибрел стойкую привычку голову в лесу чуточку боком держать, вылавливать звуки впереди себя. Но все это потом, а тут задрался – как такое стерпишь! – остервенел на время, чуть с ума не сбрендил от обиды, особо когда понял, что подлое его изображение ничего не берет, а вот тумаки под его личные бригадирские бока, да под сопелочку, каждый пятый-десятый проходят. Хорошо, что копия, как и сам Бригадир, про приклад и нож на поясе забыла – на кулочках сошлись. Но кровь Бригадир умылся еще раз и еще раз, пока сам не попал и увидел, что копию скособочил, тогда умом поостыл и стал анализировать – почему получилось?

Позже говорил, что это от того, что почти все время фантомы как бы не здесь, в ином времени, а потом собственное время под удар нагоняют. Кто-то с ним спорил, что не так все – фантомы исключительно здешнее порождение. От какой-то лаборатории, но теперь даже и не разобраться чьей, потому как лаборантов тех они же и урыли, а потом сами рассосались. И теперь способны почковаться только в сильную грозу. А все прибамбасы от того, что страшно завидуют имеющим постоянную массу, не дано им это природой. Когда на город свалились, надо было только просчитать, через какой точно интервал времени наполнялись, и бить в него – неважно на взмахе или нет. Бригадир этому теоретику, которого тогда даже в городе не было, нос разбил и в шею напихал, всё в равные промежутки, приговаривая при этом, что если такой умный, пусть высчитывает паузы…

Но это все потом, а тогда в голову пришло, что сам он больше не живой будет, а этот гад, который полная его копия, в этом виновный, будет ходить по его любимым бригадирским местам и никто его не отличит, не заметит, что он не он… Ох, рассвирепел! Отбежал в сторонку, но исключительно разбега взять – разорвать урода в клочья.

Сам Бригадир подволакивал немного левую ногу и косолапил ею – следствие неудачно сросшегося перелома. Его копия отшагивала завидно легко, едва ли не скользила над поверхностью. Только бегать не выучилась. Но, понятно, убегай не убегай, измором возьмет – находит, будто компас в Бригадира нацелен. Как не прячься, опять в его сторону смотрит – Бригадир уже проверял, круги вокруг дворов наворачивал.

– Заземлить бы его! – зло подумал Бригадир. – Рожей в землю – чтобы жрал!

И сообразил…

Опять ушел в отрыв. Добежал до хрычевни, с которой началось. Там уже изнемогали. По дороге про свою идею орал, ввалился охрипшим. Просипел:

– Проволока? Что есть от металлического? Гибкое?

Цепь с каминного крюка сорвал, подбежал к Хрычмастеру, оперся ногой, раскачал штырь, выдернул. Хрычмастер глаза открыл, с пеной изо рта, кровавый пузырь надул, прошептал что-то матерное и сполз по стеночке. Бригадир успел удивиться:

– Ха! Никак, живой еще?

В свою копию (что догнала-таки, в дверях, вдруг, оказалась) врезался и выдавился наружу. Еще и рявкнуть на нее успел.

– Да, пошел ты!

Выбежал, нашел место набитое, поровнее. Одно звено цепи ножом засапожным к земле приколол, с другого конца сквозь звено коптильный штырь просунул до расплющенного загиба. Стал в ожидании… Бригадирская копия тут же подошла, наплыла, причем с таким же штырем наперевес – нарисовала его себе, замахнулась, Бригадир тут свой штырь и метнул. Чпок! Вошел, повис, а дальше пропало его второе "я", синим облачком по цепи до ножа пробежалось и в землю ушло. Умойся нагадальщица! Штырь упал. Бригадир его ухватил – тепленький…

Подбегали, один за одним за спину Бригадира становились, а он, знай себе, метает в наплывавшие копии. Чпок! Штырь повисит и падает, но не раньше, как облачко синенькое по цепи до ножа добежит и всосется. Красиво! Даже весело стало.

Тут краснорожему самому захотелось. Уступил. Он дождался копии, подсел и воткнул в нее снизу, как штыком к ружью притороченным, рук не отпуская. Чпокнуло, и облачко через руки и через него самого прошло, словно обсосало напоследок. Как стоял, так и упал вперед. Перевернули. Попинали ногами – не дышит. Что за херня? На руки глянули – ладони черные, лопнули кровавыми бороздками и пахнут паленым. Бля! Оказывается, надо штырь чем-то обматывать…

У Хрычмастера кожаный фартук заняли, заодно его самого перевязали. Цепь удлинили. Тут копия Хрычмастера на стоны пришла, на ней новье и проверили. Работает!

Всякое хорошее, равно как и плохое, быстро перенимается. Скоро по всему городу с таким инструментом забегали. Догадались попарно, а то и группами работать. Иные в азарт вошли – обоженные, взлохмаченные, вроде бы не в своем уме, по всему городу носятся – не остановишь, лишь бы еще одного наколоть.

Последних с построек снимали. Всем городом ловили, подставляли под них заземлители. С крыш всякими подручными средствами сдували, потом орали – координировали, куда очередного фантома сносит. Повезло, что ветра не было, недалеко их оттягивало. Внизу под ориентир уже лом вбивают, а другой тонкий лом, цепью или проволокой приконтаченный, подводят фантому под сидалище. Последние стали лопаться не хлопком, а взврывчиком. Чем сильнее жахает, тем больше жизней ублюдок летающий отнял. Те подставляльщики, как поняли, что разрядом их самих глушит страшенно, что изоляция уже не спасает, опять сообразили, что к острому лому сухая деревяшка нужна, за нее стали подводить. Управились…

Не бывает добра без худа, а худа без добра. Каждый герой в своей собственной хрычевне – всеобщим не стать. Потом нашлись такие, что стали говорить, что это они заземлять фантомов придумали. Обидно, а не докажешь.

Были у Бригадира и более геройские дела. Но с темных дел в герои не выйдешь, им свидетелей нет. Очень часто свидетелей сам прибираешь. Если обществу герой нужен, оно само его назначит. Даже спрашивать не будет. Если надо и в Смотрящие проведет. Первые Смотрящие такими и были. Это следующие себя Смотрящими, как бы, назначали – вбивали в мозги, что герои.

Геройство – предмет веры. Понадобится? И герою внушат, что он герой.

Зато память осталась – лезвие у ножа засапожного, того, которым Бригадир цепь заземлял, стало таким красивым, что решил он этим лезвием больше никого не убивать. Черт знает, сколько фантомов через себя пропустило, натрудилось, пора бы отдохнуть. Решил заказать к нему такую же необыкновенно красивую рукоять, уже и выдумал ее – вспомнил одну лесную морду, что в шальные годы собственной молодости встретить пришлось. Очень хорошо она должна смотреться – лезвию подстать. У хрычмастера, кстати, тоже стала цепь искорками поблескивать, так он ее посреди залы подвесил, одним концом к потолочной балке приколотил намертво. А штырь не нашли, должно быть, кто-то под шумок стибрил – это когда победу праздновали…

____________________

«Все птицы, летающие толчками, поднимаются ввысь посредством взмахов крыльев, а когда они опускаются, то отдыхают, – ведь, опускаясь, они крыльями не машут…»

Леонардо да Винчи

ТРЕТЬЕ ЛИХО: «БРИГАДИР и ЭРОПЛАН»

Эроплан упал в четверг на Николу. Не того Николу, что Победоносец, и не на бесшабашного Колю-Первопутка, поскольку было лето, а на пятничного, на кудесника – Николу-Чудородца. Этого Николу начинают отмечать загодя, а на третью хмель как раз и случаются чудеса, которые потом, по вынужденной скучной трезвости, обрастают соблазнительными подробностями. Ясно, что оставшимся в живых пассажирам на помощь рассчитывать было нечего – шансы их (даже если кто и выжил, успел окопаться и занять круговую оборону) представлялись ничтожными. Потому ставки в городе – по поводу их полной ненормальности – не принимались вовсе. Ну и не фиг летать с четверга на пятницу! сами виноваты!…

1.

Бригадир собрал все, что оставалось, подзанял сверх, и нашел-таки такого, кто принял спор: поставил на то, что хоть один пассажир, да выберется. А поскольку в судьбу не верил (как и в благоприятностную раздачу колоды шулерами поменьше), решил сам передернуть,– пойти «ва-банк». Правилами жизни подобное позволялось.

Те, кто с ним ватажили во время последней войны и выжили (несмотря на злостную привычку вожака соваться во многие сомнительные дела), заимели в городе авторитет и личное дело. Бригадир в сравнении с ними обмельчал. К ним с такой дешевой несерьзностью не подступишься. Уже подумывал, не поспешил ли?

Вспоминал дела прошлые – славные, веселые. Вместе тесно, а врозь скучно, и дела не сделаешь. За общим столом еда то ли вкусней, то ли быстрей кончается, но пяток разиков, дождавшись своей очереди, ложкой черпнул и вроде бы и велик общая миска, а уже по дну шкрябаешь. Так и общая доля. Не грабили (так… чуток), не насиловали (почти), а всю роту, чтобы местные волнения успокоить, образцово-показательно под расстрел из поганых ружей. Народищу на такое (и где прятались?) всегда соберется множество, всяких ихних представителей, чтобы засвидетельствовать, смотрят во все глаза, аплодируют. Бригадиру, как по ту сторону от поганого ружья стоять пришлось, так и по эту. Он тогда эту думу и продумал, приклад поглаживая, и в ствол смотря, что жизнь – лотерея. Не всякий раз осечка выпадает, запросто могло получиться, что наоборот…

Где честь, когда нечего есть?

Что из того, что, однажды, выспорив жизнь у лихо, теперь, словно уверовав в безразмерность отпущенного кредита, бился об заклад при любом случае? Что из того, что иной раз нешуточно выигрывал? Ведь предназначено спустить все до полушки, чтобы в общем жизненном счете остаться (как велено) "при своих". Легко на этих условиях снискать себе славу удачливого. Всякая настоящая выверенная везучесть может быть лишь за счет других. Иное – показуха.

Чувствовал, что где-то "внутрях" словно надломилось – стержень какой-то. Стал задумываться – правильно ли живет, и живет ли вообще, и совсем странные мысли приходили – что сам он плод воображения, отнюдь, не своего собственного…

Мир стал видеть ярче и глубже, словно раньше только в одну краску было. Теперь даже кровь во множество оттенков. И слово стало… Раньше слово словно вода – жиденькое, пресное, а теперь во всяком слоге смысл видел, да не один. Хотя и по-прежнему словами бросался, но всю их соленость и горечь уже ощущал.

Тот, кто думает много, тот не движется. Погрустнел, запал пропал. И дождь дальше то каплет, да прыскает, то не капает, словно висит в воздухе – только смущает. Совсем уже собрался идти на болота в одиночку, так опять зарядил. Две сырости: снизу и сверху, пожалуй что, перебор – так посчитал. По совести не очень и хотелось. Вернее вовсе не хотелось. Прислушался к собственным желаниям. Желаний было много – одно другое обгоняло, подножки друг дружке ставило – каша в голове. Решил, что по этому дурному случаю самое правильное будет – поддаться общему настроению, нажраться свиньей. И сразу спор в голове угомонился, примерилось остальное с неизбежным. Выдрессировал другие желания за много лет.

Но и здесь: жизнь – подлюка, разгуляться не успел, сорвали с самого интересного…

Когда Смотрящий приглашает, отказываться не принято. Случались, конечно, отказчики – и где они теперь? Заказал отрезвляющее. Моментом влетел давно сидевший без заказов отрезвлянт – профессия в здешних местах вымирающая, принялся за дело… Сушеный гриб сиреневого цвета (Бригадир таких и не встречал), толстое упругое семя, почти круглое, очень похожее на напившегося клеща, еще какой-то обломышь корня (явно перележавший в котомке все мыслимые сроки хранения) – сдул с него крошки, обобрал налипшую ерунду, бросил туда же, добавил уголек из маленькой настольной печи…

– Это от поносу! – так объяснил. – Не все это пойло в себе способны удержать – выходит иногда верхом или низом.

Сложил в свою гробомолку, перетряхнул несколько раз, доводя до мелкой муки, добавил растворителя и преподнес.

Бригадир неосторожно нюхнул перед глотком и тут же ругнул себя за это – сообразил, почему "верхом выходит". Отставил на мгновение, собираясь с духом…

К пойлу отнесся с подозрением, помнил, как на первом году службы тоже чего-то подобного выпил. Тогда забродил, покрылся пузырями снаружи и изнутри. Если те, что на коже, лопались, да вызывали смех и шуточки, то за те, что лопались внутри, было не до смеха – несколько катаров, вставленных во все мыслимые места, выводили нутряной газ – спички не поднеси! Да и не пожрать. И не согреться. Отгоняли от костра – кому охота? – рванет такая ходячая бомба – прощай обед!

– Прищепку дать? – озаботился отрезвлянт.

– Не надо, – невнятно проронил Бригадир.

Зажал нос двумя пальцами и влил в себя залпом, опрокинулся затылком к стене, да так и застыл. И все, кто рядом замерли, боялись спугнуть. Выпрямился, крякнул, прослезился. Не так оно и страшно.

– Вот это по-нашему! – похвалил отрезвлянт, явно заискивая – давно без работы сидел, суетился, других призывал полюбоваться.

– Наш человек – смотри – учись! Пыжится, а терпит! А иные пробку требуют заколотить.

Сунул к носу.

– Тебе не надо?

– Это с какого конца пробка? – спросил Бригадир.

– Универсальная. Но, если хочешь, у меня под всякие размеры есть. Показать? Подивишься!

– Не надо.

Смахнул влагу с глаз, огляделся, соображая – в каком заведении находится… Взгляд какое-то время цеплялся ко всему, замечая и то, что по стыдливой нищенской трезвости не заметишь.

Первым делом уперся в картину.

Картина называлась: "Великий грешник размазанный камнем упавшим с неба на Георгия-Победоносца". По названию нельзя было понять, упал ли камень на самого Георгия – был ли он тем самым "великим грешником"? – либо случилось это запамятное событие в день его имени, но не многое можно было понять и по самой картине. Художник был неопытный, грешил с пропорциями, из-под камня тоже мало что торчало – какие-то разности, что определению не поддавались, должно быть, камень действительно был здоровенным. Почему-то от этой картины рот непроизвольно наполнялся слюной. Должно быть, способствовало знание, что здесь подают прекрасные отжимные.

Тут ловко плющили (обязательно с головы, чтобы выдавить дерьмо) отборных грибных уховерток, пропуская их меж двух каменных валиков, развешивали на дымным очагом, чтобы набрали запаха, потом выжаривали в масле до хруста.

Правильная грибная уховертка должна быть выплющена, не больше не меньше, как в толщину своего раздвоенного хвоста, все лапки аккуратно расположиться по краям, чтобы получился их ровный ряд – одна к другой. Это целое искусство – угадать нажим. Впрочем, сверить с толщиной хвоста удавалось не всякому привереде. Их редко продавали вместе. Хвосты шли для денежных гурманов отдельно, совсем за иную цену.

Какой-то администрант, явно разбогатевший на поставках, вызывающе похрустывал хвостиками, павлином поглядывая на тех, кому, по бедности, удалось наскрести лишь на бесхвостую, да и ту, возможно, пойманную в запрошлый миграционный сезон. И запивал он прозрачненьким. Большинство довольствовалось мутноватым пойлом, что делается на серых бобах – и еда и питье – качественная вещь для завязывания подкожного жира. Личный пищевой резерв.

Хорошо, что здесь засел. В этой хрычевне клиентов не обирают. Тех, кто "ушел на время", не с крыльца – с размаху, а аккуратно складывают, прямо здесь же, щтабельками, чтобы освободить место за столами для новых. Дни Никол для хрычевен наивыгоднейшие.

Глаз вылавливал все.

Заметил и комара. Чувства были обострены до предела. Комар был не из кусачих – хотя, не калека – а просто самец. Это можно было определить по полету, но не только по тому насколько его заносило в сторону на поворотах, а по уверенности – холостой беззаботной уверенности. Время комариных глупостей прошло.

Муха билась о стекло. Не все время. Иногда ей надоедало, она бомбардировщиком кружила по хрычевне, потом разгонялась и со всего маха опять в стекло. Бригадир подумал, что по теории вероятностей (в одном случае на миллион), она могла попасть в зерно натяжения стекла, и попробовал на взгляд определить ее вес, скорость, помноженную на массу, толщину стекла… лениво стал вычислять и… забросил. Переключился на иное.

Служка огромным ножом обрезал верхнюю, побитую белой плесенью, корку тяжелых черных хлебов, которые только что подняли из подвала. Возможно, хлеба были еще позапрошлогоднего завоза, но не стали от времени ни хуже, ни лучше. Разве что теперь крошатся, а раньше были вроде замазки – хоть лепи с них фигуры. Такой продукт тащить за собой (если только ты не на машине) невыгодно. Бригадир частенько вспоминал свою "ласточку", но после того, как на последнем лихом деле потерял ее, новой так и не разжился – не давали ссуд, не под что. А на жизнь, да под собственные кости, уже он сам не соглашался.

Вурлак-выкресток, наклонившись по-собачьи, хлебал с ковша, затем, почувствовав взгляд, выпрямился, и вода густой паутиной засеребрилась в узенькой бороде.

Пара странноватых (явно пришлых), темненьких на душу, неясных навыками и вроде бы неопасных (но тут каждый мог оказаться страшенным агентом госстраха от Метрополии – кто признается?) сорили деньгами и тоже пытались найти проводников. Бесполезное дело – только не на Николу…

Пришлых отличала развязная неуверенность.

Шанс без шанса. Слепая надежда на то, что удастся доказать, будто аэроплан свергся по вине местных, а не компании. Не по их уровню подобные задания. Не жди карьерного роста, в надежде, что при этой удачной неудаче переведут из этой дыры. Весь вид их говорит – неудачники по жизни. А кого еще поставят на разгреб пусть жареных дел, но насквозь провинциальных, в районах, где и местные, бывает, мрут мухами, куда тут чужакам! Где правдивого слова и под пыткой не вырвешь – оно тебе надо, это слово? Сам ты что? Под счетчиком не ходил? Семью на кон не ставил? Нет? Ну, и не пытай других – пытай себя!

А вот какой-нибудь следователь по делам провинций, косящий под местного, более привычный к подобного рода перетрубациям, мог продержался дольше – до второго егерского тоста, когда всем гостям полагается пить из рога.

Какой-то толстый, из тех, что и зимой голыми на снегу потеют, жаловался Хрычмастеру на свой теплообмен, бесконечно обмакивал лоб дорогими привозными салфетками, и уже целая горка навалена перед ним. Бесполезнейшее занятие, поскольку тут же восполнял потерю здоровенными глотками легкого хмельного, и было это ничто иное, как перегон жидкости в ничто.

Но внимательный глаз Бригадира заметил, что толстяк салфетками выстраивает нечто вроде карты, а сам город изображает кружка старой работы – литая, облепленная фигурками, погрызаными зубами от всяких времен. Теперь таких не делали, а того умельца, что копировал работу, говорят, зашибли исключительно по ошибке. Даже издали видно, что горка салфеток означает гору Фуфлон, отдельно разбросанные холмы поменьше, а то, что он как бы рассеянно водит пальцем по столу, разгоняя разлитое пойло, не иначе охранный водораздел. Бригадир понял, что Хрычмастер не иначе как имеет долю с той контрабанды, что идет сюда водой, а толстяк просто на просто, ему докладывается.

Посланец – мозгоклюй Смотрящего, его личная шестерка – взялся поторапливать. Бригадир отмахнулся. Раскусил породу. Знавал этаких… У своего дома чистый цепной кобель – не подходи, изорвет. А сорвется с привязи, только бегает по дворам и хвостиком машет, – сухарика выпрашивает, мол, хоть и на службе, но иной. Чем дальше от своей будки, тем терпеливее – все готов снести, словно телом меньше становится. Набегается (по делам ли Смотрящего, по личным ли) опять на цепь просится, и опять злой – не помнит, кто ему сухаря давал.

В хрычевне вызревало интересное – как такое пропустить? Тут всякий бы подождал – хотя развлечений на праздники много, но на все не попадешь, а здесь на дармовщину.

Веник, кроме всего прочего, поставленный следить, чтобы никто за игрой в одежде наизнанку не сидел, своих свернутых в рулон шляп не разворачивал, не сплевывал через плечо и уж, тем более, не стучал по дереву или кости, да не забывал вовремя отстегивать процент заведению, вдруг, привстал и двинулся к игровому столу. Начиналась свара, убытки. Вот-вот, должны были за словами выдернуться ножи. Причем, конфликтовали не какие-то там приезжие, не транзитники, а свои – матерые.

Один виноватил другого – сидящего напротив, своего соперника – в том, что выиграл он, не иначе как оттого, что загодя одел телогреечку "наничку", что она у него слажена таким хитрым швом: так что этак можно ее носить – удачу в игре приносит за счет остальных игроков. Обвинение серьезное. Вполне свободно дело могло кончиться тут же, не сходя, быстрой кровью, если бы Веник не вмешался, поперек не встал с печным ухватом. Заводилу к стене прижал, сам на второго косит, чтобы не поднырнул без правил, не воспользовался ножа вогнать. Стал ждать, что Хрычмастер решит. Хрычмастер свой авторитет на кон не выставил. Увидел, что рассерженного не унять, и второй завелся, решил – крови в хрычевне быть. Не надо их на улицу. Праздник все-таки. Раз оба такие дураки заводные – пусть режутся, но только не по-своему. Такое удовольствие надо растянуть.

Дурака учить, что мертвого лечить. В городе дураков больше – самая их вотчина. Невозможно разговаривать с человеком, который моментально становится в позу, а если их двое – нос к носу, да оба "родная кровь"? Это – зрелище! Диалог глухих, с горением глаз и таким сурдопереводом, что, жди, сейчас сойдутся ближе эти размахивающие мельницы, и начнется… крепеж слов на физиономиях. Иногда этим и кончается (если действительно родная кровь). Потом будут дуться друг на дружку, общаться через посредников, потом оттают – но не скоро, зависит от природной твердолобости. Но, бывает, что не развести, сойдутся – пошли в ножи. Тогда, по-зимнему времени, фуфаечный пух во все стороны, по-летнему – ошметки. По-летнему красочней получается, потому как, фуфайки кровь впитывают – не интересно.

Хрычмастер командует – ему решать, здесь его столы и посуда, и убыток его, и слава, если зрелище получится. Двое ссорятся – оба виноваты. Только что и знакомы не были, а уже готовы глотки друг другу грызть и даже забыли за что собственно, с чего началось. Четверть крови поединщиков, как положено, заведению, остальное – в городскую казну: под присмотр, да под дела Смотрящего. Брызги – кому попало. А самим поединщикам – ни шиша. И даже победителю от побежденного – шиш, только его может отрезать себе на сувенир. Но по новейшим временам это больше не модно. И правильно, что в казну, а не всяким частным интересам, а то нашлись бы умельцы ножа, взялись бы на этом свой бизнес делать – по улице не пройди. Всегда найдет к чему придраться, не туда шагнул, не так посмотрел, слово за слово… Гемоглобин всегда в цене, но теперь для личных нужд без справки не сбудешь. Бригадир помнил те годы, когда каждый житель свой нож точил и мечтал за его счет обогатиться. Транзитники тогда за кровь, как казалось, шальные деньги платили (не деньгами, конечно, а товаром), но потом товар этот разглядели, уже не так прибыльно стало казаться это дело, да и город поредел. Осмотрелись и решили, что закон должен быть и держатель его должен быть от общества. Так что, городского Смотрящего само время наверх выдавило.

Бригадир был опытен, держался в сторонке.

Во всякие времена, и в те, когда вроде бы "ни уму – ни сердцу", а стороной пройти нельзя: всякого способна закрутить, втянуть в себя чужая смута. Не любит человек бывалый такие свальные дела – где все "ни за что, ни про что", где без всяких причин жизни теряют. В такую, если влетаешь, то вышвырнет из нее не раньше, чем грех на душу возьмешь, пырнешь того, кто, в общем-то, ничего тебе не сделал и даже не знал его раньше. Но здесь частенько самый ловкий и крепкий глупейшим образом уходит от руки не равного себе. Обидно! Какой-то мальчишка, который в иное время подойди к тебе робеет, даже по делу спросить – тихий и вдумчивый – в сей момент, с залитыми страхом и кровью глазами, тычет свой нож не глядя, лишь бы впихнуть во что-нибудь, лишь бы успеть… и, смотришь, вогнал тебе под сосок или в бок – в печень, и уже выходит толчками черная кровь. Еще стоишь на своих ногах, не понимаешь, как такое могло случиться, испуга нет… А вот тот напуган, едва ли сердце не лопается, ноги ватные, мямлит что-то. Смотришь на него с досадой, понимаешь, что убил он тебя, и не веришь в эту нелепицу. Все кругом кажется таким мелким, ненужным, и заботы вовсе не заботы… Обидно погибать в чужой сваре. Обидно погибать и глаза в глаза. Перемелют потом тебе косточки, не так шагнул, не так сделал – не сподобился, разберут каждый финт. Со стороны видно все, и уже ясно, что оказался ты не столь хорош, как о тебе думали, огорчил ты всех – расстроил, что раньше не замечали в тебе слабинки, словно обманул, вроде как товар с гнильцой подсунул… Но всего обиднее погибать безвестно. Когда спросит кто-то, а в ответ пожмут плечами, ответят – сгинул, и тотчас на другое перейдут, про свои житейские мелочи. Хотя над каждым, в любой момент жизни может блеснуть тонкой рыбиной нож…

Пока бегали, искали Судника, принимали ставки, всем стало ясно – эти миром не разойдутся. Да и кому хочется быть вываленным в грязи знаменитой лужины шестой хрычевне – огромной, вонючей, даже, кажется, бездонной. Всякому отказнику, после заявочного вызова, прямиком туда.

Все должно быть максимально честно для тех, кто дерется и максимально интересно для тех, кто за этим наблюдает. Плохо, если быстро все закончится и скучно. Прозы жизни и так хватает, здесь должно быть не так, как в жизни – сошлись и… один тут же умер, еще не упав, а второй нет. Прозу надо оставлять для повседневности, здесь же, раз уж так удачно случилось, что двое публично решили сойтись, нужно, чтобы праздник получился во всем. Чтобы надолго этот Никола запомнилось. Для того и должность такая существует – "судник". Здесь неважно, чтобы по закону, а чтобы красиво рассудил: развел и свел. Чтобы даже умершему не так обидно – память осталась долгая, чтобы за кружечкой потом рассказывать – этот так шагнул, а тот этак, да – как!… Доброму человеку всякий указ, что пальцем в глаз – слезу вышибает, потому как карманы выворачивает. Но судник – должность правильная.