Текст книги "Город пропащих"

Автор книги: Александр Граков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Я рад за него, – равнодушно откликнулся муж. У него не было никакого желания продолжать этот разговор.

Она понимала это и потому продолжила сама:

– Какой-то новый, весьма перспективный фонд, поддерживаемый правительством. Все-таки ты недостаточно ценил его.

– Спасибо за информацию, дорогая. – Артур Нерсесович как-то загадочно улыбнулся и, взяв ее руку, нежно поцеловал. – Мне кажется, я действительно недооценивал Армена.

– Вот смотри. – Зяма положил перед Мироном вырванный из блокнота листок. На листке, исписанном витиеватым Зяминым почерком, Мирон прочел пять фамилий, две из них были подчеркнуты красным. Из этих пятерых одного он не знал совсем, с тремя был знаком шапочно, но последний...

– Нет, этого не может быть, – решительно сказал Мирон Львович, имея в виду, конечно, этого последнего.

– Что не может быть? – со злостью удивился Зяма. – Я все блатхаты перетряс, к кому только не ездил, да и людей посылал, даже из бывших "купцовцев" кое-кого пощипал.

– Да нет, не то... – поморщился Мирон и своим длинным ногтем провел по одной из подчеркнутых фамилий. – Вот это – абсурд.

Сидевший до того Костик встал и заглянул через плечо Витебского на листок. Затем засмеялся и выразительно повертел пальцем у виска.

– Ты, Зяма, совсем охренел, – сказал он. – Да этого Шклявого надавить, говно полезет из всех дыр.

– Ну, сами ищите! – заорал Павлычко. – Мне-то чутье подсказывает, да и данные некоторые об этом говорят, что именно он или Кузя, Кузин Петька, он в гэбэ "топтуном" был, но еще с 90-го года "заблатованный". А старые связи не ржавеют. Может, он на них до сих пор "пашет", может, задание у него такое.

– Кузя тоже человек уважаемый, – рассудительно сказал Мирон. – Да, конечно, не раз здесь бывал... Постойте-ка...

Его как будто осенило. Он набрал номер конторы Шиманко. Подошел, конечно, Захаров, долго выспрашивал, по какому делу, но все-таки с Генрихом Карловичем соединил.

– У меня один вопрос, – поздоровавшись, угодливо говорит Мирон. Вы не могли бы вспомнить, кто у вас в новом помещении из наших общих друзей бывал?

Шиманко, конечно, ехидно спрашивает, нужен ли Мирону весь список, но Витебский не теряется и настойчиво говорит:

– Именно весь.

Следует пауза, а потом Шиманко начинает медленно перечислять фамилии.

Мирон постукивает пальцем по столу, слушает; наконец, видимо, Генрих Карлович умолкает.

– Все, спасибо, – благодарит Мирон. – Да, мы работаем. Кажется, успешно. Да, доложу.

Он вешает трубку и обводит глазами присутствующих. Их выжидательные лица кажутся ему сейчас отвратительными; все-таки с каким дерьмом ему, Мирону, приходится иметь дело.

– Да-а... – протягивает он и кивает на список. – Только один, но это, конечно, ничего не значит.

– Ага! – восклицает Зяма. – Я знаю, кто это.

– Подожди ты, – сердится Витебский. – Тоже следователь нашелся, Шерлок Холмс. У Моти связи – дай Боже. Он везде бывает.

– Именно поэтому я и думаю, что это он, – заключает Павлычко.

– Паспорта он делает, я знаю, визы всякие, – вставляет Костик.

–Ладно, Мотю я беру на себя, – заключает Мирон и видит плотоядную улыбочку на лице Зямы. С каким удовольствием он бы еще раз разбил ему морду. Конечно, Зяма думает сейчас о том, что связывает Мотю и Мирона, точнее, связывало, поскольку чопорный и ветреный Мотя ни с кем не имел долговременных связей.

"Но какие это были времена.. – расслабленно думает Мирон. – Я богатый мальчик и тратиться хотел на тех, кого люблю. Я мечтал остаться под крылышком у Шклявого, там было так тепло и уютно, а главное – много других мальчишек, покладистых, красивых и безмозглых..."

Никогда он еще не жил такой напряженной и разнообразной половой жизнью, как во времена связи с Мотей. И какой это был легкий и щедрый сводник! Именно он свел его и с Шиманко. И тогда на него обрушился поток таких прелестей, о каких он ни сном ни духом не ведал. Он жил в царстве секса. Этого не понять тем, для кого любовный акт лишь тихая обывательская спазмочка.

И вот теперь Мотя – враг? Шпион? Мирон Львович смеется, а его подчиненные не могут понять причины этого невеселого смеха.

– Сказал же, – повторяет Мирон, – Мотю беру на себя. И – ша, ребята. Займитесь делом, копайте версию Кузи, проверяйте других, а меня оставьте. Мне надо подумать.

...Еще одна из бесед, их тайных ночных бесед, когда Генрих Карлович слушает, лишь изредка задавая вопросы, а Армен говорит, подошла к концу.

Калаян знает, что именно ради этих бесед его и пригласили сюда. И хорошо заплатили – так ему еще не платил никто.

А работать ему здесь незачем. Эта фирмочка в настоящем ее виде скоро лопнет или трансформируется в другую и под другой вывеской, потому что такие аферисты, как Шиманко, в нынешних условиях непотопляемы.

Калаян рассказал ему все подробности карьеры Аджиева: о его партнерах, счетах в банках и недвижимости, о его слабых местах. Наверное, их беседы записываются, но Армену уже все равно, он уедет и очень скоро. А удар, который Шиманко с Левочкиным нанесут по Аджиеву, будет настолько сильным, если не смертельным, что у того уже недостанет сил расправиться с предавшим его бывшим помощником.

Все-таки есть какая-то мистическая сила в предательстве. Именно она окрыляет сейчас Армена, вдохновляет вспоминать все новые и новые детали деловых секретов Артура Нерсесовича, фамилии его партнеров за рубежом, вытаскивать на свет Божий всю ту сеть мелких и крупных "жучков", которые трудятся на Аджиева по всей стране. Он говорит о подкупленных им людях в правительстве, о доверенных лицах в разных банках.

Кофе давно выпит, и выкурены почти две пачки сигарет. Армен нервничает, ему хочется поскорее освободиться от этой ноши, от своего прошлого, чтобы начать новую жизнь. Сейчас он уже уверен, что эти годы, отданные службе Аджиеву, прошли совершенно зря. Сумма, полученная от Шиманко, возбуждает его, туманит голову необыкновенными перспективами. Он и не думал, что это так просто: получить подобную сумму. Важно теперь лишь с умом распорядиться ею, а уж он сумеет, тем более что билеты на отъезд у него в кармане. Роза, дети как-нибудь пока обойдутся без него. Им хватит. Пусть Аджиев считает, что он бросил семью.

Калаян прощается и выходит из особнячка в районе Тверской. Он приехал не на своей машине, и сейчас ему хочется пройтись по городу.

Бывшая улица Горького почти пустынна, но ярко сверкает огнями реклам и витринами магазинов, где в немыслимых позах и безумно дорогих одеяниях застыли манекены. Но почему-то и люди, попадающиеся ему навстречу, не напоминают живых, это те же куклы, у них застывшие лица со стеклянными глазами, они как будто не видят друг Друга.

Армен давно не ходил по городу пешком, и теперь он понимает, что ночная жизнь в нем сосредоточена в одних лишь машинах, бесшумно мелькающих рядом, на мостовой. В них не видно людей, кажется, что они едут сами по себе, по своим машинным делам. А те, кто на тротуаре, – это лишь случайные пришельцы, которым ничего в этом городе не принадлежит, и потому они уподобляются манекенам, чтобы хоть как-то заявить право на свое присутствие в спящем тревожным сном мегаполисе.

Армен движется в сторону "Националя", но и это название, как ему кажется, ничего не значит сейчас, можно было бы снять все вывески, ведь они условны, и назвать все по-иному. Какая, в конце концов, разница, как именуется и сам город? Просто город, место, где живые – одни лишь машины. Армену страстно хочется тоже сесть за руль и перестать существовать в виде этого нелепого мешка костей, крови и мяса, который болтается сейчас здесь, занимая собой пространство, неизвестно зачем и почему.

Он ловит на Манеже машину и называет свой домашний адрес. И только сейчас, сев рядом с водителем, успокаивается. Ему надо обязательно выпить. И дома он обязательно выпьет немного, совсем немного, чтобы хватило сил доехать до дачи. Армен должен проститься с Розой и детьми, но только так, чтобы они ничего не заподозрили, а завтра он смотается отсюда. Он затаится, пересидит, переждет тот вал катастрофы, который накроет Аджиева.

Калаян усмехается, вспоминая лицо Генриха Карловича, когда тот без всякой связи с его рассказом спрашивает о казни "свиньей", которой якобы подвергает Аджиев своих врагов. От кого, интересно, он слышал про это? Уж не от Стреляного ли, блатного выскочки, который трется подле хозяина, будто его верный опричник? А Шиманко боится, ох как боится Шиманко! Армен и сам с удовольствием утопил бы в сортире эту трусливую мразь, но сегодня он – боец его стана.

Автомобиль останавливается в знакомом переулке. Армен расплачивается и выходит прямо перед закрытыми воротами в их двор. Он нажимает кнопку звонка, но вахтер, видно, спит, и тогда Армен достает ключи. Дом возвышается перед ним темной громадой, ни в одном окне нет света. Люди на дачах, за границей или просто спят. Он смотрит на часы. Около половины второго. Долго же он добирался, дурацкая затея, однако, была – пойти пешком. Но ничего, сейчас по пустынным улицам и шоссе он быстро проскочит до дачи.

Комната вахтера пуста, на столе виден недопитый стакан чая, но это не настораживает Калаяна, этот парень живет в их же доме, в подвальном этаже, и пошел, наверное, соснуть к себе.

В квартире Армен задерживаться не собирается. Чемоданчик готов, он закинет его в багажник. Деньги, паспорт и билет на самолет при нем.

Армен достает из холодильника водку, открывает баночку селедки в чесночном соусе, садится на стул в столовой. "На посошок!" – мысленно говорит он себе. И пьет одну за другой три стопки, будто воду. Ему не хочется закусывать, но надо ведь хоть немного перебить спиртной дух на случай, если остановят.

Пора уходить. Не оглядываясь, он идет в прихожую, открывает дверь и оказывается на лестничной клетке. Все. Теперь главное – повидать жену, проститься, хоть мысленно, с детьми. Они все, конечно, спят. И он уйдет до рассвета, уйдет незаметно, оставив машину. С одним только легким чемоданчиком. Деньги ждут его в Австрии. Счет оформлен. Армену не придется ни о чем беспокоиться. Он богат, свободен и еще молод. И давно не чувствовал себя так спокойно и хорошо.

Вахтер внизу по-прежнему не появился. Армен, никем не замеченный, выходит во двор. Машина стоит под деревьями около трансформаторной будки. Наконец-то он за рулем. Надо только будет еще выйти, чтобы открыть ворота.

Автомобиль осторожно петляет по переулкам и выезжает на Садовое кольцо. Скоро этот город с его ужасными уличными манекенами остается позади. Шоссе совершенно пустынно, ехать так – одно удовольствие. Армен думает об Австрии, где он не был ни разу, а потом зачем-то вспоминает Париж, в котором побывал однажды осенью. Темную бронзу платанов, сиреневые туманы над Сеной, дворики Латинского квартала...

Его "Форд" постепенно все набирает и набирает скорость. Армен посматривает на часы и прибавляет еще, стрелка спидометра уже давно перевалила за сто, и тут Калаян чувствует, что машина перестает подчиняться ему. Она летит, совершенно неуправляемая, сама по себе, а он ничего не может поделать с ней. Холодный пот выступает у него на висках, тормоза отказали, он это понимает совершенно отчетливо. "Но почему, почему?" – чуть не кричит он, и тут же все становится ясно. В голове все смешалось, он потерял самообладание, он обречен.

Впереди мост. "Форд" взлетает на его неровное покрытие, выезжает на встречную полосу и, разбивая парапет, медленно падает вниз, или это только так кажется Армену, ведь сейчас он как будто видит эту картину со стороны. Себя в медленно падающей машине. Словно в кино. Это его последнее видение перед тьмой.

Когда же это он догадался, что в сексуальном плане не принадлежит к большинству? Наверное, лет в 16. Именно тогда Мирон понял, что он "голубой", мазохист и онанист в одном лице. В общем, тот человек, который выделяется из общей массы и на которого принято вешать ярлык – "извращенец". Хотя, между прочим, ему больше нравилось слово "изощрение", нежели "извращение". И тогда он даже начал гордиться, что "голубой". Мирон был уверен, что у любого могут быть свои сексуальные причуды и любой (хотя бы в мыслях) мечтает о каком-нибудь, пусть даже самом маленьком, извращении.

Его с раннего возраста тянуло к мальчикам, но именно в 16 лет состоялся его первый сексуальный контакт с мужчиной старше его лет на десять.

Это было восхитительное воспоминание, и сейчас, отправляясь в гости к Моте Шклявому, Мирон Львович Витебский дал себе волю и вновь погрузился в прошлое.

Все случилось на вечеринке, так называемом мальчишнике, накануне женитьбы одного из ребят из их компании. Сидели за столом в трусах, так как было очень жаркое лето. Дом был частный, большой, с огромным садом. Произносили тосты, выпивали, разговаривали, дурачились. Затронули все темы и наконец добрались до интима. Да и как же иначе перед свадьбой? И тут Мирон заметил, что один из ребят слишком уж пристально смотрит на него. Тогда он вышел в сад якобы покурить, и тот парень пошел следом за ним. Сначала они молчали. А потом Олег (так звали того парня) неожиданно спросил, был ли он когда-нибудь близок с мужчиной.

Мирон до сих пор не способен передать на словах то ощущение счастья, которое охватило его в тот момент, и он ответил, что только мечтает об этом, не более.

Все дальнейшее развивалось, как во сне. Олег целовал его шею, мочки ушей, плечи, грудь. Затем они, словно пьяные, побрели в баньку, расположенную в дальнем конце сада.

Там Мирон впервые поцеловал мужчину, собственно говоря, это вообще был его первый поцелуй.

Олег был ласков и нежен, быстро возбудился... И Мирон испытал упоительные минуты блаженства, несмотря на некоторые страх и боль, когда Олег раздвинул ему ноги и его член осторожно вошел в него. Хотелось только одного как можно дольше продлить это состояние.

После той первой любовной истории много еще чего было в жизни Мирона Львовича, но Мотя Шклявый стал в Москве его подлинным учителем. Таких изысканных ласк, такого кайфа Витебский не испытывал и, наверное, не испытает уже ни с кем. Но бесполезно было бы пытаться привязать к себе Мотю надолго. Во-первых, у Мирона не хватило бы на него денег, а во-вторых, он рисковал нарваться на смертельную ревность его многочисленных и весьма влиятельных поклонников.

А может быть, и не только на ревность, но и на кое-что похуже. За Мотю могли убить. С его изменами мирились, потому что знали: он не принадлежит никому.

"Дорогая шлюха", – снисходительно усмехается Мирон и звонит в знакомую дверь.

Мотя встречает его в соблазнительном ажурном трико, поверх которого надето коротенькое кимоно, расшитое желтыми ирисами. Подведенные глаза блестят неестественным зазывным блеском. Уж, конечно, он принял что-то возбуждающее.

Мирон Львович чувствует себя перед этим воздушным созданием неуклюжим и нелепым в своем деловом костюме, а главное, с теми мыслями в голове, которые привели его сюда.

– Ты обворожителен, – лепечет Мирон, ощущая себя преступником, и протягивает Моте корзиночку с пармскими фиалками, за которой он, не поленившись сделать крюк, специально заехал в галерею "Гармония".

Мотя в восторге всплескивает руками и прижимает к груди цветы, похожие на тени больших бабочек.

Неужели их короткий роман будет иметь продолжение? Мирон Львович проходит за хозяином в гостиную и видит искусно сервированный стол. Мотя улыбается ему, и Мирона буквально распирает от счастья.

Мирон стыдливо смотрит на обнажившуюся руку Моти, когда тот поднимает ее, чтобы поставить цветы на сверкающую хрусталем горку из орехового дерева.

Мотя ловит этот взгляд и думает о том, что эта стыдливость только украшает его временами почти звериную жестокость. Стыдливость – легкая вуаль над этой необузданной страстной натурой. Но Моте не хочется объятий Мирона, его ненасытного жадного члена, он не хочет снова увидеть его пугающую татуировку, сбегающую вниз от паха на мускулистую правую ляжку, которая мастерски изображает совокупляющихся кентавров.

– Ты давно не захаживал ко мне, и я решил принять редкого гостя по-королевски. – Мотя как бы оправдывает роскошь и блеск стола и свое одеяние.

Мирон вздыхает, пытаясь освободиться от чар бывшего любовника. Надо бы крепче держать в голове Шиманко и его поручение, но не получается. Мотя умеет опутать любого своими гибельными чарами, но Мирон здесь – вестник, он проводник чужой воли, он не должен всецело отдаться под власть магии, которую излучает каждый Мотин жест. Ну, конечно, ванны, духи, массаж, диета. Мотя бережет свое тело, как балетный артист.

Мирон пьет что-то бархатистое и обжигающее, и в глазах его всплескивают искры.

– Мотя... – шепчет он, касаясь его руки, украшенной перстнем с аметистом.

– Друг мой, – жеманный голос хозяина останавливает его, – я уверен, ты ведь пришел по делу. Расскажи мне о нем, чтобы больше к этому не возвращаться.

Мирон Львович медленно приходит в себя. Накатившая волна вожделения угасает легкими толчками сердца в груди.

– Мотя, – хрипит он, – я пришел посоветоваться по двум делам. Ну, первое, ох как не хочется об этом говорить...

Хозяин смотрит на него ободряюще.

– Ну, первое, – продолжает Мирон Львович, несколько успокаиваясь, – меня достал Шиманко...

В голове у него туман, и он совершенно забыл все те слова, которыми собирался изложить придуманную версию.

– Достал до предела... Я бы ушел от него, тем более что "Руно" он совсем забросил. Ты не знаешь, где бы я мог достать хоть что-то против него, ну, чтобы не приставал... Припугнуть чем-то... Понимаешь?

Мотя улыбается по-прежнему нежно. Глаза его скользят в сторону, пробегают по картинам на стене.

– А второе? – простодушно спрашивает он.

– Второе? – тупо повторяет Мирон Львович. – Да, второе. Мне предложили, скажем так, эротическую коллекцию. Надо бы оценить, стоит ли она того, что за нее просят.

– Что же там? – интересуется Мотя.

– Там несколько десятков альбомов, отпечатанных по частному заказу в Париже и Лондоне в начале века... Маркиз де Сад, Аполлинер, римские способы любви с древних фресок...

– Римские способы любви... – повторяет Мотя, делая губы трубочкой, – как интересно! Знаешь, Мирон, – помолчав, вновь говорит Мотя, – насчет первого – я как-то совершенно далек. Но я всегда считал, что твоя связь с Генрихом долго не продлится. Бедный ты, наверное, этот мужлан утомителен. А вот с коллекцией я помогу, у меня есть человек, который прекрасно разбирается в таких штучках. Я дам ему твой телефон.

"Полный облом", – уныло думает Мирон. Очарование вечера застилается деловым неуспехом.

Теперь он совершенно не способен продолжать начатую игру, да и вид Моти кажется ему уж слишком претенциозным. Он вяло ест, не разбирая вкуса блюд и не замечая иронической насмешки в глазах хозяина.

Где-то около девяти вечера раздается звонок в дверь.

– Ты ждешь кого-то? – встряхивается Мирон.

– Да, обещал зайти один знакомый. Но ты нам не помешаешь, – лукаво замечает Мотя. – Посидим втроем.

Но Мирон собирается уходить. В прихожей он сталкивается с молодым мужчиной с аристократической внешностью. Мотя представляет их друг другу. Но Мирон и без представления узнает известного телевизионного ведущего.

Ночью Мирону звонит Зяма и сбивчиво рассказывает о том, что ему удалось узнать. Сонный Мирон Львович, проклиная исполнительного Павлычко, вполуха слушает его рассказ.

Зяме удалось выйти на одного из чудом уцелевших ребят из "бригады" Лесного. И тот совершенно точно подтвердил ему, что компромат на Аджиева они получили через людей Шклявого.

– Какие люди у Моти?! – чуть ли не кричит в трубку Мирон. Окстись, валенок! И дай мне спать.

Бросив трубку. Мирон пытается уснуть, но сон не идет к нему. Он ворочается с боку на бок, впервые задумывается о Моте, его связях и происхождении его богатства, вспоминает, когда познакомился с ним, восстанавливает в памяти минувший вечер до мельчайших подробностей и вдруг понимает, что Мотя Шклявый классически обставил его.

В тот вечер вдруг хлынул ливень, едва они вошли в парк, а у них не, было зонта. Набухшая пелена небес, не выдержавшая скопившейся влаги, вдруг пролилась на них потоками воды. И они вместо того, чтобы бежать и прятаться в какие-нибудь павильончики, застыли, обнявшись, будто мокрые деревья.

Елена идет теперь по парку одна. Он малолюден днем, не работают аттракционы, лишь огромное колесо обозрения медленно и бесшумно вращается в вышине, никого и никуда не унося из пределов очерченного им навсегда круга.

Редкие прохожие оглядываются на нее, а она ведь так старалась одеться попроще, но, видно, ее лицо, беспомощное и тоскливое, настолько контрастирует со всем ее обликом и осанкой, что Елена невольно обращает на себя внимание.

К пристани приближается пароходик, и женщина, взяв билет, торопливо спускается по шатким настилам вниз. От воды сладковато пахнет нефтью. Елена поднимается на палубу и садится впереди.

Сколько дней и ночей он уже в Москве? Буквально рядом – протянуть руку и взъерошить жесткие волосы, коснуться губами загорелой щеки... Почему совсем не звонит ей? Пусть бы только молчал, а она слушала бы его дыхание, повторяя: "але", "але"...

Мимо плывут мосты и набережные, женщина смотрит на железного Петра, чувствуя себя лилипутом перед Гулливером, а храм Христа Спасителя слева кажется ей грандиозной декорацией, оставшейся от спектакля, который никогда не будет поставлен.

Елена выходит у Кремля, идет через Красную площадь, ставшую такой обычной после того, как на ней стали устраивать шоу с кривляниями и плясками. Под ногами валяются обертки от жвачки, жестянки из-под колы и пива... Кукольный городок Манежа, бывшая улица Герцена... Чайковский, дирижирующий умолкнувшей навеки музыкой...

Неужели город кажется ей чужим только потому, что она так одинока? Она смотрит с надеждой на лица встречных, пытаясь уловить на них хоть каплю радости, но видит лишь усталую озабоченность или равнодушие. В редких случаях любопытство.

У здания ТАСС она находит чистенький новый телефонный автомат и дрожащей рукой набирает знакомый номер. Его дом совсем рядом отсюда, стоит только пройти переулками.

Ефрем Борисович подходит почти сразу же. А она, услышав его голос, мгновенно забывает все приготовленные слова. Но тут же пугается, что он сейчас повесит трубку, и выдавливает из себя:

– Ефрем...

– Елена? – произносит он так, словно вообще не ждал ее звонка.

– Да, ну, конечно... Ты почему-то пропал, я узнала, что ты вернулся, и не звонишь...

– Пропал... – Он усмехается и дальше говорит совсем обычным тоном: – Я вернулся не так давно. Масса проблем, неизвестность с работой...

"О чем это он? – думает Елена. – Ему не хочется видеть меня?" И продолжает, но неуверенно, робко:

– Я здесь совсем рядом, у Никитских ворот...

– Да? – удивляется он. – Одна?

– Я зайду, Ефрем, мне очень хочется побыть с тобой... Я едва выжила этот месяц... – торопится сказать она. И вешает трубку, чтобы не услышать сейчас больше ничего такого, от чего у нее разорвалось бы сердце.

Ефрем Борисович встречает ее у подъезда и почти подхватывает на руки. У нее нет больше сил, прозрачные слезы стекают по щекам.

– Ленуся, – шепчет он, оглядываясь, – возьми себя в руки. Успокойся. Ты же всегда отличалась выдержкой...

Она смотрит на него, похудевшего, прячущего глаза, и понимает это конец.

Они выходят к Патриаршим прудам и садятся на скамейку. Елена молчит, опустив голову, боясь снова взглянуть на него. Еще раз прочесть приговор.

– Все? – спрашивает она, полуприкрыв веки.

– Думаю, за нас все рассудила жизнь... – хмуро начинает он. Извини, я говорю банальные вещи. Но, Елена, ты, я слышал, беременна... Ты теперь не одна... У меня же все пошло наперекосяк. Я беден, без работы. Я не знаю, что ждет меня дальше...

Ей хочется крикнуть: "Ребенок может быть и твой..." Но она молчит, прикусив губы, боясь снова заплакать. Железная броня медленно нарастает на ней, начиная от кончиков пальцев на ногах, поднимаясь все выше, закрывая сердце, подступив к горлу. Лишь голова, легкая и звенящая, беззащитна. Женщина прижимает отяжелевшие ладони к вискам. В них бьется, стучит кровь.

– Ты даже не захотел проститься со мной дома... – зачем-то говорит она.

– Мне тяжело, понимаешь, тяжело... – взрывается Ефрем Борисович. И потом, я не хочу, как Калаян...

– Что Калаян? – спрашивает Елена, она хочет повернуться к нему, но не чувствует собственного тела.

– Сегодня передали по радио. Его искали несколько дней. Нашли в машине, на дне реки...

Теперь корка брони стискивает уже подбородок, женщина чувствует, как медленно меркнет в глазах свет. Все, панцирь укрыл ее с головой. И она не слышит уже, как кричит Ефрем Борисович, тормоша ее, как приезжает вызванная кем-то из прохожих "скорая помощь" и ее на носилках втаскивают в нутро автомобиля.

– У тебя есть револьвер? – спрашивает Аджиев, окидывая взглядом ладную фигуру Федора.

– Эта засранная штучка мне ни к чему, – беспечно отвечает он. – От нее заражаешься самодовольством и теряешь бдительность.

Аджиев хмыкает. Они идут по саду к воротам.

Лицо хозяина бледно. Он всю ночь – Федор знает это – провел в больнице у жены. Наверное, Артур Нерсесович знает больше о том, что произошло с Еленой в городе, но ему он сказал: сердечный приступ. Уж не встречалась ли женщина с этим малахольным адвокатом? Конечно, он дал ей полный отлуп. И зачем только ей этот недоносок? Воистину, любовь зла...

– Ты все-таки не переоценивай свои силы, – вновь начинает хозяин. – Сейчас наступил решительный момент, они пустят против меня всю свою тяжелую артиллерию... Они теперь слишком много про меня знают. Я опоздал принять меры.

"Неужели Калаян успел-таки напылить? – думает Федор. – Тогда действительно будет горячо".

Аджиев смотрит на него искоса, словно примеряясь, сказать ли ему все до конца, но Федор опережает его.

– Калаян? – спрашивает он.

– Да, – кивает Артур Нерсесович. – Скоро Елене станет получше, и мы уедем. Потом я перестрою всю работу фирмы. Но мне нужно отдохнуть.

– У меня свои счеты с этой компанией, – усмехается Федор. – Скоро им станет жарко. Очень жарко.

– Смотри, как бы не поджарили тебя, – замечает Аджиев. – Я ничем не смогу тебе помочь.

Федор знает, что у него сейчас еще и неприятности по поводу погибшего Армена. Хотя экспертиза точно установила, что в момент катастрофы тот был сильно пьян, но Роза Гургеновна на каждом углу орет, будто это Аджиев убил ее мужа. Правда, она не может ответить на вопрос, почему при нем нашли билет до Вены и с кем он встречался в тот свой последний вечер.

– Ты действительно что-то задумал? – Видно, что Артур Нерсесович заинтригован.

– Узнаете из газет, – смеется Федор. – Они же любят "жареное".

– Знаешь, я хотел попросить тебя... – Хозяин медлит, а Федор терпеливо ждет. Они уже стоят у ворот. – Тут должна приехать из Тбилиси моя дочь... Может, в тот момент меня не будет. Ты присмотри за ней...

Аджиев опускает голову, ему было тяжело произнести эту фразу.

– Будет сделано, – коротко отвечает Федор, не вдаваясь в подробности. "Жигули" уже наготове. Он прощается с хозяином и охранниками, садится в машину. Аджиев провожает его глазами и впервые думает о том, что, если бы с ним что-то случилось, он бы пожалел о нем.

...Они шли уже, наверное, полчаса позади нескончаемой вереницы гаражей. Зяма впереди, Костик в непривычном для него стареньком джинсовом костюме – сзади. Справа простирался пустырь, захламленный кучами мусора, ржавыми частями от автомашин, мотками проволоки. От гаражей несло мочой, а Костик то и дело попадал ногами, обутыми в кроссовки, в кучки кала. Наверное, эти места облюбовали бродяги и бездомные собаки. Иногда перед ними, будто из-под земли, вырастали по двое, по трое псов, запаршивевших, со свалявшейся шерстью; они угрожающе рычали и исчезали так же внезапно, как и появлялись.

Кладбище машин кончилось, и началось кладбище палаток, видимо, их свозили сюда со всего города. Некоторые из них были обгоревшими, от других торчали, ощетинясь, одни остовы. А гаражи все не кончались.

Костик даже не представлял, что в Москве существуют такие гиблые места. И главное, совсем недалеко от метро и крупного жилого массива. Он шел молча, глотая пыль, которую поднимал, шаркая ногами, идущий впереди Павлычко. Тропка, по которой они двигались, стала совсем узкой, потому что пустырь вдруг вздыбился кучами глины, из которой торчали, поблескивая на солнце, острые осколки стекла и железная арматура. Костик уже царапал плечом облезающую ржавчину гаражей. Охрану они оставили у машины. Зяма утверждал, что лишнего шума им совсем не нужно, тем не менее Костик прихватил с собой пистолет, а Павлычко, кажется, с ним никогда и не расставался.

"Все-таки это – авантюра, – злится Костик на Зяму, попав пяткой в очередное дерьмо. – Ну, нашел человека, который пахал на Мотю. Договорись сам. Нет, надо меня тащить. А все Мирон. Доказательств требует, едрена вошь, нет, чтобы замочить без шума этого Шклявого! Видно, старая любовь не дает..."

Ревность и обида душат Костика. Он давно уже попал под жестокое обаяние и власть Мирона, он – его раб и безропотно выполняет все причуды своего господина.

Костик зачем-то переключается мысленно на их связь, вспоминает, какие чувствительные ягодицы у Мирона, и машинально трогает рукой свой подвижный зад. Этот блядский Мотя заслуживает пули. Что там у него, кисть винограда, что ли, в штанах, почему он пользуется таким успехом? Мирон, не сомневаясь, пожертвовал бы им, Костиком, но на Мотю рука у него не поднимается.

Гаражи упираются в стенку заброшенного писсуара, интересно, кто и зачем его здесь построил?

– Тут недалеко кладбище, – шепчет замедливший шаги Зяма.

"Только этого еще не хватало, – мелькает у Костика. – Унылей мест не бывает".

Его охватывает озноб, хотя солнце еще стоит высоко и даже припекает этот вонючий пустырь, над которым теперь вяло парят вороны, каркая дурными голосами.

Костик наконец решается и делает то, чего ему давно нестерпимо хотелось. Он достает из внутреннего кармана куртки прозрачную коробочку из-под пастилок "Тик-так", приспосабливается и, открыв ее, с наслаждением нюхает...

– Ну, ты, нюхач, – Зяма оборачивается, разгадав его маневр, нашел время оттягиваться...

В лице его столько злобы, что Костик на минуту теряется, а потом поливает его отборной бранью. Но Зяма уже снова идет, как бы не слыша ничего, только бормочет под нос:

– Натянул бы я тебя, сука, во все места...

За сортиром открывается небольшая площадка, а между гаражами теперь виден узкий проход, заваленный старой кроватной сеткой.

Они вдвоем тихонько отодвигают ее.

– Ты пока лезь на крышу, – командует Зяма. – И ложись там. Но чтоб без шума. Я позову.