Текст книги "Наказание"

Автор книги: Александр Горохов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

– Нет, Коля… Его больше нет на свете.

Аркадий шагнул вперед, быстро и мягко отодвинул друга в сторону, тронул женщину за руку.

– Анна Федоровна, это мы приехали. К Ричарду. Это мы, Борис и Аркадий. Где Ричард?

Проблеск сознания мелькнул в ее глазах.

– Да, это вы… А Ричарда нет, он умер…. Руки на себя наложил… За две недели, за две недели до конца… До воли.

Она отвернулась и снова взмахнула топором, от сильного удара во все стороны брызнули холодная кровь и кусочки костей.

Но потом вдруг отбросила топор, повернулась и вновь пристально посмотрела на них.

– Да. Ведь это вы. Пойдемте в дом. Посидим, помянем…

В парадной комнате было тихо. Все трое подавленно сидели у скудно накрытого стола. В клетке, подвешенной у окна, прыгали по жердочкам два волнистых попугайчика и чирикали.

– Написали… Психическое расстройство. Глубокая депрессия, – сказала мертвым голосом Анна Федоровна, в ней уже все перегорело – и боль, и страх, и горе.

– Знакомо, – сквозь зубы буркнул Борис. – Всем так пишут.

Аркадий осторожно тронул женщину за локоть.

– А в его последнем письме домой… что-нибудь было?

– Нет. Как обычно. Смешное письмо… Он ведь был такой веселый. Часто писал. – И без паузы, тем же механическим тоном она закончила: – Уезжайте ребята, все кончено. Простите меня, но уезжайте. Мне плохо с вами.

– Да, конечно! – Борис резко встал. – А вам, Анна Федоровна, ничего не надо? По хозяйству? Дров привезти-наколоть? Или за картошкой.

– Ничего, ничего. Не надо уже ничего… Хотя, да. По-человечески надо. Вы же были как братья Ричарду. Подите сюда.

Она с трудом поднялась из-за стола, прошла через комнату и открыла узкие двери.

Небольшая комната с квадратным окном, в отличие от остальных помещений, выглядела «городской». Полированный письменный стол, застекленные книжные полки, электрическая пишущая машинка, жесткий аскетический диван. На стене, между портретами Пушкина и увеличенной фотографией М. Булгакова висел большой черный бархатный берет с пером и длинная театральная шпага с притупленным жалом.

Анна Федоровна ладонью стерла пыль с полировки стола и сказала:

– Возьмите что-нибудь на память…

Борис потянулся за шпагой.

– Можно, я ее возьму?

– Да. Конечно. И беретку возьми, она красивая. Он в ней на сцене представлял, в школе… Кого это?

– Гамлета, – угрюмо подсказал Аркадий.

– Да. Правильно… Смешно было. Я плакала.

Друзья вышли через калитку на улицу. Молча натянули на головы шлемы и оседлали мотоциклы.

Борис обернулся. Дом за забором казался совершенно пустым, вымершим, словно там вообще никого не было.

Борис запустил мотор и с места рванулся по улице.

Аркадий неторопливо и глубоко вздохнул, аккуратно приладился к рулю и седлу, завел машину и потихоньку тронулся с места. Потом набрал скорость, догоняя друга.

Тем же вечером Аркадий, не спеша, собирался в дорогу. В две объемистые сумки, которые крепятся позади мотоциклиста, укладывал свитер, завернутый в пластиковую пленку костюм, туфли. В другую положил плотный брезентовый плащ.

Людмила сидела у обеденного стола, держала на руках ребенка и ничего не говорила, молча и безразлично наблюдая за сборами мужа.

– Пожалуй, все, – сказал Аркадий, затягивая сумки ремнями.

Людмила сухо спросила:

– Зачем вам туда ехать? Ведь все ясно. И ничего не поправить.

– Ага, – вяло ответил Аркадий. – Мы хотим побывать на его могиле.

– Да. Извини. – Она нахмурилась. – Конечно, так надо.

Аркадий перекинул сумки через плечо, одним движением погладил по голове жену и сына, расплылся в улыбке и извиняющимся тоном сказал:

– С Богом! Мы быстро обернемся.

Дверь за ним захлопнулась без стука.

Людмила сразу беззвучно заплакала, только плечи у нее вздрагивали.

Ребенок заволновался.

– Тихо, миленький, тихо, – сказала она, обнимая его. – Твой папа умер. Ты его никогда, понимаешь, никогда не увидишь. И даже не узнаешь, кто был твой папа…

Они проскочили клиновидную развязку Московской кольцевой дороги под вечер, когда западная кромка неба была еще чуть светлой, а на восточной уже зажигались первые звезды.

Оба в тяжелых кожаных доспехах, с глухими шлемами на головах, при больших походных сумках, притороченных за спиной, они ровно и плавно набирали скорость, уже не хулиганили, не стремились обогнать друг друга и, словно по натянутой ниточке, гнали машины на север.

Плавно увеличивая скорость на опустевшем и потемневшем шоссе, они улетали в ночь.

Потом включили дальний свет, и кинжальный свет фар вырвал из тьмы узкий сектор летящей навстречу дороги.

Они слились со своими машинами как кентавры, у которых вместо четырех копыт было два колеса.

Останавливались только для заправки, заливали бензин, не разговаривая друг с другом, снова седлали своих стальных коней и опять ревела навстречу дорога и мощно, безостановочно грохотали двигатели мотоциклов.

Когда заалела восточная кромка горизонта, моторы все так же мерно и мощно гудели, все так же накручивались на колеса километры, а в низинах разлетались во все стороны клочья тумана, тускло серебрившегося над поймой.

Этот день, – а может быть, наступил уже следующий, ведь они оба потеряли чувство времени – застал их на узкой песчаной дороге, вьющейся посредине нескончаемого болота с очень чахлой низкорослой растительностью.

Немолодой капитан в форме войск МВД, не вставая из-за стола, глядел на сидевших перед ним парней неприветливо, не скрывая того, что их визит тяготит его, совершенно не нужен, нелеп и ничего, кроме огорчений, никому принести не может.

Он хлопнул себя по плечу и сказал напористо:

– Видите здесь на погонах четыре звездочки? А еще месяц назад была одна! Зато большая, при двух просветах, потому как я был майор! – он болезненно поморщился, словно звезды на плечах впивались ему в кожу. – И звезда эта исчезла из-за смерти вашего Ричарда. Ну да, мои чины и звания, понятно, ерунда, по сравнению с тем, что человека не стало. Однако, прямо вам скажу, что моей вины в этой смерти нет. Я кому хочешь, хоть его матери, могу прямо в глаза смотреть.

Аркадий безучастно спросил:

– А что вы сами думаете о причинах смерти Ричарда?

– Да нет никаких причин! – с откровенной тоской надрывно возопил капитан. – Не нашли! Две комиссии работали. И внутренняя искала и сверху три раза приезжали! У нас хорошие, примерные лагеря, нет у нас никакого этого беспредела и гомосеки у нас бал здесь не правят!

– Так что же, по вашему, – жестко спросил Борис, – человек повесился без всяких причин? Пошутить, поиграть ему вздумалось? Ни письма не оставил, ни записки, ни товарищу ничего не сказал?

– Нет! Ничего нет! Товарищей у него здесь не было. Замкнутый он был, а те, кого опросили, тоже ничего понять не могут. Внутри у него что-то засело! Внутри! Может, и не психическая болезнь, как врачи сказали, но какой-то надлом, которого я не приметил и остальные воспитатели тоже. И в тот день все нормально было! Отработал смену, как положено, сдал книги в библиотеку, а потом пошел в…

– Не надо деталей, – тихо сказал Аркадий. – Они нам неприятны и ни о чем не скажут.

– Понятно, – кивнул капитан. – Ну, вещи его мы выслали матери, как положено… Черт побери, ведь за пару недель до освобождения человек на такое решился, вот что самое непонятное. Ума не приложу! Понятно было бы, когда в середине большого срока, когда в прошении отказали и еще сидеть да сидеть! Тут сам бы в петлю полез. В таком случае психологически все объяснимо.

– Ричард не был психом! – внятно сказал Борис.

– Это уж точно, – спокойно согласился капитан. – Башковитый был парень. В самодеятельности очень хорошо участвовал. Жизнь бы его могла очень красиво сложиться, очень.

Аркадий наклонился к столу и настойчиво произнес:

– Вадим Николаевич, а нельзя нам поговорить с кем-нибудь из его приятелей? Ведь с кем-то он посылки делил, кому-то закурить давал, не может того быть, чтоб Ричард вовсе в угол забился и рычал оттуда на людей. Мы же его хорошо знали. Ну да, дружбу с местным контингентом он не заводил, но кто-то, какой-то товарищ по несчастью должен был быть, поверьте и нашему лагерному опыту, чего уж там скрывать.

– Вообще-то, конечно, были приятели… Однако, встречаться вам с ними не положено… Но с другой стороны, если вы с кем потолкуете, то может, что-то и прояснится в этом безнадежном деле. Так ведь?

– Так, так! – нервно крикнул Борис.

Капитан помешкал еще несколько секунд, потом встал и кивком позвал обоих за собой.

На скамейке, возле железной бочки, врытой в землю, под щитом с пожарным инвентарем сидел светловолосый, курносый парень с совершенно прозрачными глазами и чистой младенческой кожей. Услужливо и трепетно внимая, он уставился в лицо Борису, а тот впился в него полыхающими глазами и глухо чеканил слова:

– Бил его кто-нибудь? «Опустить», может, кто пожелал? Издевались? Пидоров у вас тут много?

– Нет! Нет! – торопливо ответил парень. – Что вы, брат! У нас никого не бьют. Иногда бывают стычки, но так, спокойно… Может раньше, когда меня еще здесь не было… Но при мне… я полгода с Ричардом дружил, все было хорошо и спокойно. И его все очень уважали… Он благостный был, брат, очень благостный.

– А в последние дни? – жестко жал Борис. – Что-нибудь случилось?

Аркадий сидел рядом, откинувшись к стенке, закрыв глаза. Теплое солнце как будто разморило, усыпило его и, казалось, он даже не прислушивается к этому самодеятельному допросу.

– В последние дни, брат? – с робкой поспешностью переспросил парнишка. – В последние дни он светлый был. Как ангел. Попросил, чтоб я его молитве Христовой научил. Я научил. Он повторил, а потом засмеялся и говорит: «Жизнь, Ванюша, не имеет никакого смысла. Ни здесь, ни в загробном мире». А после ужина пошел и…

– Об этом тебя не спрашивают! – оборвал Борис. – Как ты его понял, почему жизнь не имеет смысла?

– Неправду он сказал, брат, – улыбнулся Ванюша. – Бог дал человеку жизнь, значит в ней смысл есть по Его воле. Не дело человека против воли Господа идти.

– Приехали! – рявкнул Борис, а Аркадий лениво открыл глаза и спросил негромко, с сожалением в голосе:

– Тяжко тебе, наверное, Ваня, тяжело здесь дни коротать?

– Нет, брат! – строптиво ответил парень и даже засмеялся. – Мне везде легко. Что судьбой суждено, на то роптать не след. Мы с ребятами памятник ему поставили. Я крест Христов хотел над местом упокоения воздвигнуть, но не разрешили, а потом и нельзя ведь – он сам себя жизни решил, что богопротивно. Но он просветленный умер, всех простил.

– Откуда ты это знаешь, что он всех простил? – ощетинился Борис.

– Я не знаю, брат. Я чувствую.

Аркадий неторопливо поднялся со скамьи.

– Долго тебе еще здесь срок тянуть, брат Ванюшка?

– Три годочка без малого, – ответил тот и ласково тронул Бориса за локоть, заглянул ему в глаза. – Братья, мне кажется, вы хотите повинных в смерти Ричарда покарать, распнуть их?

Борис криво усмехнулся и издевательски сказал:

– Четвертовать их будем, братишка! Зонтик в задницы им вставим, там раскроем и назад с кишками вытянем!

В кроличьих, бесцветных глазах Ванюшки мелькнул не страх, но глубокое, убежденное осуждение.

– Вражья кровь не даст отмщения, брат. Истину приносит доброта и прощение всякого зла и святотатства.

– Ладно, братан! – Борис презрительно хлопнул его рукой по плечу. – Пусть эти ветхие идеи помогут тебе досидеть до конца срока без приключений.

– Подождите! – торопливо сказал Ванюшка, оглянулся, сунул руку под куртку, вытащил небольшой пакет, обернутый в газету и подал Борису. – Это письма, которые получал здесь Ричард. Мне удалось их похитить, чтобы их не читали казенные люди… Красть греховно, но эти письма нужны только близким, а не тюремщикам.

Аркадий взял пакет и сунул его за пазуху.

Борис дружески сунул Ванюшке кулак под ребра.

– Иногда ты не так глуп, как корячишься. Бывай.

Он догнал Аркадия и спросил с интересом:

– От кого это Ричард мог получить столько писем с воли?

Аркадий пожал плечами.

– От моей жены, конечно. От кого же еще?

Борис в изумлении покосился на него, но сдержался и ничего не сказал.

Кладбище было запущенным, жутковатым: железное равнодушие оград вокруг могил и молчание потемневших, позеленевших надгробий. Вокруг висели и валялись пожухлые бумажные цветы, засохшая трава, жестяные венки.

По извилистой тропе перед Борисом поспешно трусил мужик неопределенного возраста в портках, висевших на нем мешком.

Аркадий приотстал от них, с раздраженной скукой оглядывая кладбище.

Когда-то Ричард смеялся и говорил, что его похоронят в двадцать первом веке на Арлингтонском кладбище. Судьба распорядилась иначе.

Мужик в обвислых штанах оглядывался и бойко приговаривал.

– Так, соколы, так… Это тридцать второй участок, а вон там и тридцать третий… У нас вкругаля порядок, все пронумеровано, а как иначе? Так, вот сорок вторая, а вот и ваша – сорок четвертая!

Борис взглянул на деревянную пирамидку над холмиком – ни креста, ни звезды. Лишь выжженная на дереве фамилия и даты рождения и смерти.

– Спасибо, дед. – сказал Борис, извлек металлическую литровую фляжку, стаканчик, отвинтил пробку, налил, подал проводнику. – Выпей… Пей и иди отсюда.

– Ясненько, ясненько! – проводник с чувством принял стаканчик, радостно опрокинув его в пасть, и одобрительно сказал: – Хороша, чертовка! Сразу видно, что из Московии!.. А за живых-то тоже полагается капелюшечку?

Борис молча налил вторую порцию, попрошайка проглотил ее, собрался было еще что-то поведать, но ударился о мрачные глаза Бориса и раздумал.

– Благодарствуйте, господа, благодарствуйте.

С этим и потрусил обратно к своей ветхой сторожке.

Аркадий неторопливо расстелил в ногах могилы большое полотенце, разложил на нем нехитрую закуску и принялся бродить вокруг, собирая сучья. На боковой аллее нашел сухое бревно. В переметной суме у него был топорик, и он разрубил полено на несколько частей.

Борис, подавленно сидевший у могилы, поднял голову:

– Ты что, костер, что ли, мастыришь?

– Да. Ричард любил костры. А у меня в полиэтиленовом пакете шашлык замоченный.

– Да как-то на кладбище костер, шашлык… – заколебался Борис.

– Чушь это, – равнодушно ответил Аркадий. – Никто не обидится. А мы и за них выпьем, помянем всех, кто здесь лежит.

Шашлыки они жарили на открытом пламени и уже через пятнадцать минут мясо зарозовело и покрылось хрустящей корочкой.

Одну свечу укрепили в головах могилы, вторую поставили на полотенце, налили водки в три стакана, и Аркадий сказал.

– Да примет Господь твою наивную душу, Ричард. Ты в Бога верил, да воздастся тебе по вере твоей.

– Мир праху твоему, – еле слышно произнес Борис, и они выпили по стакану до дна.

Сильный порыв холодного ветра закачал вершины старых деревьев над их головами, и все кладбище наполнилось могучим шепотом густых крон.

– Он нас услышал, – улыбнулся Аркадий.

– Да, – кивнул Борис. – А раз услышал, то разреши и я скажу ему свое слово.

– Давай, – буднично сказал Аркадий.

Борис встал над могилой в полный рост, и неожиданно в руках его оказалась театральная шпага Ричарда. Перехватив ее двумя руками – за эфес и за колющее жало, Борис несколько раз упруго согнул гибкий клинок в дугу, словно готовился к бою, закрыл глаза и заговорил глухо, жутковато.

– Вот мы и пришли к тебе, Ричард… Опоздали, но пришли… Ты спи спокойно, раз так получилось. Мы сведем за тебя все счеты. Этим падлам так станет страшно, что они станут мечтать о смерти! Сто раз пожалеют, что на свет родились. Кровью будут блевать. Спи спокойно! Клянемся тебе на твоем клинке! – он поцеловал шпагу, протянул ее Аркадию – тот коснулся губами холодной стали. Борис вскинул шпагу вверх, а затем одним движением переломил ее пополам, упал на колени, руками выкопал в могиле яму и глубоко погрузил в нее обломки шпаги. Судорожно закопал ямку и пробормотал:

– Жди нас, Ричард. Просто так, в ничто твоя жизнь не уйдет. За нее заплатят, кто надо. Рано или поздно мы с тобой встретимся и отчитаемся за все.

Аркадий молчал, задумчиво глядя на костер, потом покосился на обессилевшего друга и молча взялся за фляжку.

Кроме фляжки у них оказалось море спиртного – каждый взял запас на двоих. К тому моменту, когда начало темнеть, оба были мрачно, тяжело и страшно пьяны. Почти не говорили и грызли на закуску все подряд, не ощущая вкуса ни съеденного, ни выпитого.

В полной темноте явился на огонек мужик в обвислых портках, принялся было выкобениваться, бормотать что-то относительно святотатства на кладбище, но сначала получил в ухо так, что слетел с ног, а потом был приглашен к столу и через полчаса был вдребезги, но весело пьян. Запел песню, получил еще раз по уху, и переключился на исполнение молитв, которые знал хорошо и завывал их с душой, поскольку, как оказалось, когда-то пел в церковном хоре.

В его сторожке и заночевали.

Солнце уже поднималось к зениту, когда оба снова помчались по бесконечной ленте серой дороги. Встречный ветер и скорость за несколько часов выветрили из головы остатки хмеля.

У бензозаправки Аркадий заметил без особого осуждения:

– Ты небрежно едешь сегодня. Неаккуратно гонишь. Садись мне на колесо и не обгоняй. Держись мне в спину.

– Я все думаю, как покарать этих гадов.

Аркадий тихонько засмеялся.

– Не ломай голову. Для одною урода я кое-что уже придумал.

Снова засвистал в ушах встречный ветер, прогремел под колесами деревянный мост, багряный диск солнца коснулся западной кромки горизонта.

В небольшом помещении академической столовой, за ширмой, отгораживающей общий зал, где обедали студенты, обычно принимали пищу преподаватели и технический персонал. Блюда здесь были чуть подороже, но соответственно и качественнее.

Клара Яковлевна Волынская (и на работе очень элегантная, строгая дама) с подносом в руках подошла к свободному столику, но, заметив в углу Яна Петровича Лапина, секунду поколебалась, подошла к нему и села, поставив перед собой поднос.

Ян Петрович взглянул на нее, кивнул и сосредоточился на поглощении пищи.

Он, конечно, чувствовал, что от Клары Яковлевны исходит волна напряжения, страстное желание что-то сказать, но уткнулся в тарелку, надеясь, что пронесет.

Волынская пригубила стакан апельсинового сока и сказала тихо:

– Ян Петрович… Не надо, как страус, прятать голову под крыло. Надеюсь, вы уже знаете, что Ричард Морозов погиб в лагерях?

Он поднял голову, и Клара Яковлевна обнаружила, что педагог сидит уже потный, словно выскочил из бани: крупные капли стекали у него со лба, а стекла очков были мутными.

– Я слышал об этом, Клара Яковлевна, – он еще пытался выдавить неуместную сейчас улыбку, но бескровные губы его дрожали. – Нам с вами, если я правильно понимаю ситуацию, следует быть готовыми ко всему.

– Я тоже это понимаю, – ответила она с болезненной гримасой. – Но это плохо укладывается в сознании… По правде говоря, три дня назад я посчитала, что все закончено.

– В каком смысле? – быстро спросил Ян Петрович.

Клара Яковлевна еле слышно ответила:

– Хромов плюнул мне в лицо. Когда я пришла, надеясь с ним объясниться. Но теперь он позвонил, представился и сказал, сказал…

– Я знаю, что он сказал, – с тяжелым вздохом прервал ее Ян Петрович.

– Но это же дикость, просто не укладывается в сознании! – она заводилась от собственных слов и в конце концов даже осмелела. – Я считаю, что нам надо сообщить, куда следует.

– Сообщать нам пока просто не о чем, – безнадежно возразил Ян Петрович. – Подозреваю, что и потом нам не на что будет жаловаться. С нами расправятся, но никакие виновные не будут обнаружены.

– Это как же понимать? – холодея и теряя самообладание, прошептала Клара Яковлевна.

– Да так, дорогая. Вы забываете, что они прошли страшную школу лагерей, университеты общения с уголовным миром. Они обладают на данный момент грозным опытом и знаниями. Поверьте мне, дорогая, как бы они с нами ни расправились, эти двое останутся вне подозрений. У них будет и алиби, и прочая документальная страховка.

– Но надо что-то делать! – нервно сказала Клара Яковлевна.

– Мы бессильны. И беспомощны, – он грустно посмотрел ей в глаза. – А с моральной и этической позиций даже не имеем права на сопротивление. Вы же помните, что библейский Иуда в такой ситуации повесился.

– Да что вы такое говорите, Ян Петрович! – она попыталась возмутиться, вспыхнуть, разыграть оскорбленное достоинство, но номер не удался.

Ян Петрович посмотрел на нее укоризненно, снял очки, вытер пот со лба и сказал со спокойной уверенностью:

– Лично я, Клара Яковлевна, не могу бороться. Даже за собственную жизнь, если так встанет вопрос. Для борьбы нужны нравственные силы, а у меня их нет.

– Но… Но есть понятие «прощения». В конце концов, тогда было другое время, другая ситуация. И мы с вами… – она осеклась, заметив насмешливый взгляд Яна Петровича.

– Клара Яковлевна, вы знаете сами и учили своих студентов, что есть вещи и поступки, которые нельзя ничем оправдать – ни временем, ни условиями, ни причинами.

Она резко наклонилась к нему через стол и, воспрянув духом, горячо, решительно зашептала.

– Послушайте, я, кажется, знаю, что нам надо сделать! Мы можем предложить им деньги! Сколько бы они ни запросили! Вы сказали, что сейчас пришли другие времена, и вы правы! Пришли меркантильные, денежные времена, вы же видите, что творится вокруг, – откупиться можно от чего угодно!

Ян Петрович подавленно вздохнул.

– Клара Яковлевна… Мы знали их больше года. Это не уголовники, не прохиндеи, не помешанные на бизнесе деляги. Они пошли за решетку с гордо поднятой головой, ничуть не ощущая себя виноватыми. А сегодня время сработало на них. Деньги… Это могло бы дать результат, если бы речь шла о Борисе Хромове, может быть, он избил бы нас, взял отступного и делу конец. Но Аркадий… Это же по-настоящему страшный человек.

Клара Яковлевна опустила голову и долго молчала, совершенно забыв про свой обед. Потом сказала тихо:

– Мне страшно, Ян Петрович… Страшно впервые в жизни. Если бы вы видели, какое у него было лицо, когда я пришла просить прощения и еще, как дура, принесла шампанское… Лицо убийцы. У меня просто рушится жизнь. Мы не знаем, в какой дикой, извращенной форме они устроят нам казнь, но то, что мы не просто получим нож между ребер, совершенно очевидно.

– Да, дорогая… – печально согласился Ян Петрович. – Нам устроят что-нибудь изысканное, утонченное, в этом можно не сомневаться.

– Какой ужас! И самое страшное, что это происходит в такой светлый момент моей жизни! Я наконец встретила человека, для которого, кажется, родилась. Смешно говорить о влюбленности, когда тебе вот-вот стукнет сорок лет, но я влюблена, Ян Петрович. И моя дочь, что тоже очень важно, рада за меня, искренне желает мне счастья! Она поступает в институт… Вернее, собиралась, но как теперь все развернется?.. Эти мерзавцы ведь не будут тянуть, не будут поджаривать нас на медленном огне страха и ожидания?

– Думаю, что нет, – ответил Ян Петрович. – Это решительная и скорая на расправу публика. Думаю, что наша судьба, Клара Яковлевна, уже предрешена.

– Но есть хоть какие-то гарантии, что мне или моей дочери не сунут в живот нож в темном переулке?

Ян Петрович ответил с убийственной серьезностью:

– Во-первых, отныне не ходите темными переулками, а во-вторых, это не их методы, вернее, не их уровень мышления. Нет, в этом плане можете быть спокойны, а уж за дочь тем более. Ей ничего не сделают, в этом я абсолютно уверен. Из слов Хромова, сказанных вчера по телефону, я точно усвоил, что кара ждет только нас троих – меня, вас и Виктора Львовича Ломакина.

– Но он же уволился и исчез! Сбежал, скотина, неизвестно куда, хотя больше всех виноват. Исчез, а нам отдуваться!

– Они его найдут. Если уже не нашли, – со спокойной уверенностью возразил Ян Петрович.

Клара Яковлевна встала и произнесла решительно.

– Все же нельзя так покорно ждать, пока тебя отволокут на бойню. Вы как хотите, но я считаю, необходимо хоть что-то предпринять.

– Воля ваша, – безразлично ответил Ян Петрович, который, судя по всему, уже принял какое-то решение и подвел под него нравственное обоснование.

Приуставшая за трудовой день Москва купалась в тихом, теплом и нежном вечере.

Даже трамваи под окном тормозили перед остановкой без обычного остервенелого скрежета.

Перегнувшись через подоконник, Борис посмотрел на улицу, подумал, что в последний день весны неплохо бы прогуляться, но потом обернулся и сказал:

– Твой план относительно Яна Петровича я одобряю. Детали потом разработаем. А что будем делать с остальными двумя прощелыгами, Кларой и Ломакиным?

Аркадий развалился в кресле перед телевизором, почесал затылок и ответил, медленно выговаривая слова:

– Ага… Клара Яковлевна. Я еще о ней всерьез не думал. Но женщины, Боря, всегда более уязвимы. Сложнее другое: куда исчез каратист, дзюдоист и мастер спорта, наш сенсей Ломакин Виктор Львович?

– За это не волнуйся, я его найду, – уверенно ответил Борис и шагнул от окна к столу, на котором зазвонил телефон.

– Слушаю! – произнес он в трубку, помолчал, нахмурился, лицо его вытянулось в гримасе крайнего удивления и он выкрикнул: – Кто, вы говорите? ДОЧЬ КЛАРЫ ЯКОВЛЕВНЫ ВОЛЫНСКОЙ? Так! И какого черта тебе надо?! – Борис помолчал, вслушиваясь в то, что ему говорили, потом сказал резко: – Так, значит, ты уже и мой адрес знаешь?.. Даже внизу стоишь? А мама твоя где стоит, рядом? Нет мамы? Ну что ж, подымайся, четвертый этаж.

Он бросил телефонную трубку и в яростном недоумении посмотрел на Аркадия.

– Нет, Аркадий! Это бесконечно подлые и бесстыдные люди! Клара послала к нам свою дочь – просить пощады за маму! Как тебе это нравится? Ах, черт, если б она деньги принесла! Я бы ей их в глотку затолкал, в самое грызло!

– Ага, – Аркадий дернулся, поднимаясь с кресла. – Я, пожалуй, пойду. По общению с дамочками ты больший специалист.

– Куда собрался?! – взвился Борис. – Это не дамочка, а дочь врага! Аркашка, щука сама лезет в сеть! Не увиливай, черт тебя дери!

Аркадий заколебался, поморщился и сказал брезгливо.

– Боря, так ведь она сейчас рыдать начнет, слезами обливаться, прощения за мамочку просить. Мне все это противно.

– Пусть плачет! А мама визжать и рыдать будет! – свирепо отрезал Борис. – Садись и молчи, наблюдай и делай выводы. Работу с материалом оставь мне!

Аркадий плюхнулся в кресло, критически глянул на друга и заметил:

– Ты бы хоть из своего грязного халата вылез. Все же молодая девица с визитом идет.

– Еще чего! Она ко мне идет, а не я к ней! И халат у меня не грязный, а поношенный.

Аргумент в защиту халата был сомнительный. Ношеным он числился лет пять назад, а сейчас даже первозданный цвет потерял.

Но в зеркало Борис все-таки глянул – провел мужским жестом по бритым щекам, взял расческу и причесался. И тут же услышал за спиной тихий ехидный смех.

– А что, Боря, ежели дочка пошла в мамочку, то она, должно быть, «аппетитный помидорчик», а?

– Я из этого помидорчика все соки выжму! К тому же, по твоей теории, красивые женщины беззащитнее уродин.

– Не забывай, – с неожиданной строгостью сказал Аркадий, – лично она ни в чем не виновата.

– Не забуду. Ага! Явилась! – услышав звонок, он решительно шагнул в прихожую, на ходу туго запахнув длинные полы истрепанного халата.

Через несколько секунд вернулся, грохнулся в кресло и, задрав ноги на журнальный столик, гаркнул:

– Входи, чего там стоишь?

– Я тапочки ищу… – послышался из прихожей девчоночий голос.

– Какие еще тапочки?! – заорал Борис. – Ты что, в мещанский дом пришла, что ли? Входи, в чем пришла, достаточно ноги о половик вытереть.

Она вошла в комнату неровным, испуганным шагом и остановилась у стола, чуть покачнувшись на высоких каблуках. Невысокая и тоненькая, натянутая как струна, внешне совсем еще девчоночка, но со взрослыми, тревожными глазами. Не такая красавица, как мама, но очень своеобразная, с примесью восточной крови. Она прервала затянувшуюся паузу, с трудом выговорив срывающимся голосом:

– Я знаю все… И про вас, и про маму.

– Отрадно слышать! – изображая презрительный смех, подхватил Борис. – Но начнем с того, задрыга, что надо бы представиться приличным людям. А потом объяснишь, все ли ты про нас знаешь.

– Инна… Я знаю, что мама поступила… нехорошо.

– Браво! – Борис захлопал в ладоши, с иронией разглядывая девушку. – «Нехорошо»! Аркадий, как вам нравится такое определение?

– Я… – заволновалась девчонка, и на ее ресницах закипели слезы. – Я знаю, что за всякую подлость надо платить. Я… Я готова заплатить за маму.

Она была на грани обморока, стояла посреди комнаты и покачивалась, как подстреленная птица.

– Еще раз браво! – снова съязвил Борис. – А мама, надеюсь, знает об этом отважном решении? Вопрос согласовали?

– Нет. Она ничего не знает. Честное слово. Я подслушала ее разговор по телефону с Яном Петровичем. Кое-что знала раньше сама и… И сделала выводы. Вы хотите ее… убить.

– Трижды браво! – заорал Борис. – Ты очень деловая девочка! Плюс к тому и сиськи на месте, и попка нахальная! – голос Бориса гремел как звон колокола, он явно сатанел и терял разум. Аркадий предостерегающе взглянул на него, но Борис отмахнулся, хотя несколько укоротил себя.

– Ну-с, сударыня, мы принимаем ваше предложение, только поясните, в какой форме вы предлагаете расплату по грехам родительницы?

– Я готова на все, – выдавила она заранее подготовленную фразу.

– Вот даже как?! – Борис уже развалился, скорее, разлегся, в кресле. – Ну, коли так, задрыга, раздевайся!

Она вздрогнула и испуганно покосилась на Аркадия, словно искала защиты. Но второй палач – вялый, апатичный – разглядывал потолок, будто читал на нем невидимые письмена.

– Сейчас?… Прямо здесь? – спросила она растерянно.

– А ты привыкла заниматься этим в грязных подвалах?! – завопил Борис. – Для тебя комфорт непереносим, да?

– Нет… Пусть здесь.

Она потянула молнию на юбке, от страха сломала ее, затем торопливо сдернула через голову легкий свитер.

Борис смотрел на девушку в упор, словно выбирал на хрупком теле место для разящего наповал удара. Скрипуче засмеялся и презрительно спросил:

– А что, профессорского жалованья у мамочки не хватает, чтоб тебе приличное белье купить? В такой деревенской дерюге пришла мужиков соблазнять!

Аркадий перевел глаза с потолка на девчонку и увидел, что ее бьет дрожь. Она будто из проруби вылезла и стоит на льду: руки, грудь, плечи – все сотрясается.

Посмотрев на Бориса, он собрался что-то сказать, но тот лишь злобно ощерился и требовательно спросил:

– Ну, готова?

– Да, – прозвучало еле слышно.

Она стояла в чем мать родила. И оказалась далеко не такой худой – тонкое и сильное, тренированное тело с золотистым загаром, приобретенным на курорте или в каких-нибудь салонах, соляриях.

– Ну что ж, – Борис нарочито медленно опустил со стола ноги и поднялся.