Текст книги "Происхождение гениальности и фашизма"

Автор книги: Александр Невзоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Культивировать некий «чрезвычайный» мозг так же нелепо, как для одной особи из миллиона мастерить особую кровь с трехкратным количеством, например, базофил.

Даже если вдруг произойдет случайная мутация, которая их утроит, то у нее не будет никакого применения. Преимуществ она не обеспечит, а вот угробить вполне может.

Иными словами – некие высокие преимущества одного мозга перед другим было бы некуда применить.

Бриллиантовый кирпич – приятное и редкое явление, но в кладке сарайчика он совершенно не нужен.

Глава VII
ИЗОБРЕТЕНИЕ ЛЮБВИ

Впрочем, отсутствие у гениальности видимых древних корней – это не повод бросить ее поиск. Она, как и индивидуальность, могла возникнуть позже плейстоцена.

Более того, хитрая гениальность способна замести те следы, что ведут от точки ее происхождения в Нобелевский зал.

Такое тоже бывает.

Смотрите.

Из простой потребности затолкать пенис в соответствующее отверстие самки родилось грандиозное (по человеческим меркам) и очень влиятельное явление, именуемое «любовью».

Да, оно обволоклось в мифы и нарядилось в ритуалы. Любовь забрызгалась чернилами романистов и кровью самцов в кружевах и латах.

Явление стало культом и раскрасилось сотнями высоких смыслов. Век от века эти смыслы обновляются и усложняются.

Но при всем этом оно осталось той же самой потребностью «затолкать». Если эту простую деталь извлечь из грандиозной романтической конструкции «любви», то и сама конструкция немедленно обрушится. Останется лишь груда бессмысленного реквизита. И триллионы слов, потерявших всякое значение.

Это понятно. Пикантность ситуации заключается отнюдь не в этом.

А в том, что у простой и понятной «любви» появились подозрительные близнецы: «христианская любовь», «любовь к отеческим гробам» и прочие извращения.

Хотя, казалось бы – ну что можно заталкивать в «отеческие гробы»? Объект сексуально не аппетитный.

Да и отверстия подходящего калибра в гробах – большая редкость. Опять-таки занозы, черви, вонь и пр.

Еще мутнее история с любовью христианской.

Нет сомнений, что и ее корни – в конвульсиях совокуплений плейстоцена.

У целования икон и куннилингуса единое эволюционное корневище.

Поведением тут управляет потребность в физиологическом слиянии с возбуждающим объектом, а рулят два братских рефлекса: старый добрый сосательный и хоботковый.

Хотя христианская любовь очень качественно замаскировала свои истоки, первая же препарация способна их вскрыть и предъявить. Ведь все виды любви имеют единое происхождение.

Дело в том, что вообще все реалии человеческого общества возникли из очень примитивных наклонностей homo.

Чтобы вытащить всю историю явления, надо просто покрепче потянуть его за те волосатые уши, которые где-нибудь да торчат.

Вытаскиваем.

Пару миллионов лет назад половое поведение хомо было значительно проще даже гиенского.

Не было ритуалов ухаживания, «пар» и даже очередности. Каждый самец всегда был готов закачать сперму любой доступной самке. А доступны были все.

Спариванье было возможно всегда, кроме тех случаев, когда вагина физически была занята другим самцом или содержала иные посторонние вложения.

Этот порядок вещей именуется промискуитетом и является редкостью в животном мире.

Эволюция неохотно наделяет им свои творения.

Почему?

Потому что при такой доступности связей почти не работает половой отбор. Вид быстро утрачивает презентабельность.

(Что, собственно, и произошло.)

Понятно, что в случае с человеком терять было нечего. Тогда казалось, что это существо уже дошло до пределов деградации.

Как хищник homo – несостоятелен, а как добыча – жалок. У него нет самого главного: внятного места в пищевом обороте саванны.

В этом смысле homo почти никчемен. А никакого другого смысла на тот момент, как мы помним, и не было.

Эстетически он ничего собой не представляет.

Его манера постоянно чавкать, теребить грязные гениталии и все загаживать – только компрометирует красивый процесс развития жизни.

А его гастрономические достоинства не окупают его уродства.

Если бы смилодоны писали книги о «вкусной и здоровой пище», там человек был бы помечен как «cамое неаппетитное животное». «Заморить червячка» можно и им, но «для украшения праздничного стола» homo категорически не пригоден.

Строго говоря, это – лишний вид. Дни его сочтены.

Но эволюция щедра. В ее правилах – всем и всегда дать шанс. Даже твари, разжалованной из обезьян.

Более того, у человека все же была функция. Служа в саванне съедобным падальщиком, он не совсем зря коптил небо.

Впрочем, помочь ему выжить было не так-то просто.

Особые свойства, вроде электрорецепции, инфракрасного зрения, восприятия инфразвука – ему не светили. Да, они могли бы снабдить род homo исключительными преимуществами. Он бы слышал, видел и чувствовал больше, чем любые конкуренты. Но в этих бонусах ему было отказано.

Остались тихие радости, вроде нормальных зубов и когтей… или безграничной свободы размножения.

Так. Боевые зубы сразу вычеркиваем.

Сами по себе они не имеют никакого смысла.

Можно нарастить клычары хоть по метру длинной, но без обслуживающих челюсти мышц они будут простой декорацией.

Можно дать человеку хорошие когти.

Это технически легче, чем зубы.

Но и тут неувязочка.

Модные втяжные когти ему уже не приделать. (Не позволит сложившаяся конструкция кисти руки).

Можно предложить только устаревший не втяжной комплект. Примерно такой, как у мегатерия.

На такие когти можно наколоть штук десять улиток. Длинными когтями можно трещать, наводя ужас на слепышей или рогатых ворон.

Более того, мощные острые когти позволят homo подняться в иерархии падальщиков.

Как?

Да, элементарно. У него появится возможность расковыривать трупы самостоятельно и есть, не дожидаясь санкции марабу.

Установка когтей возможна всего за 30–40 поколений. Это сущие пустяки.

Конечно, продвинутые млекопитающие такого уже не носят. Но модничать человеку негде. На эволюционный подиум его не приглашают. (Вероятно, из-за манер и исключительно мерзкой физиономии).

В общем, этот комплект был бы очень полезным приобретением.

Но! Такие когти несовместимы с привычкой homo непрерывно чесаться. Заполучив их, он просто порвет себя в клочья.

Отказавшись от когтевой затеи, эволюция быстренько активировала в человеке один старый ген, который дремлет во многих животных и обеспечивает бессознательное, но эффективное применение различных предметов.

К примеру, острых камней.

Это тоже был неплохой вариант, уже обкатанный на морской выдре и некоторых птицах.

Ген активировался, тварь подобрала камень, но особых преимуществ не получила.

Да, раскурочивать падаль стало чуть проще. Но вопроса выживаемости камень решить не мог (чуть позже мы рассмотрим этот любопытный вопрос подробнее).

Оставался только промискуитет, т. е. постоянная возможность спариваться, презрев брачные игры и сложность половых ритуалов животного мира.

Промискуитет – это реальный шанс.

Как он работает?

Очень просто.

Дикая, непобедимая похоть вынуждает животных размножаться в любых условиях, вопреки страху, голоду, холоду, тяготам деторождения и выкармливания.

Извержения вулканов, землетрясения, оледенения, метеориты – ничто не может отвлечь их от постоянного спаривания.

Совокупления свершаются как целенаправленно, так и мимоходом.

Результатом любого контакта особей неизбежно становится половой акт. Таким образом, принудительно поддерживается численность популяции.

Разумеется, это не первый случай, когда гениталии служат двигателем вида. Простеньким, но надежным.

Конечно, есть и более впечатляющие образцы всевластия «полового вопроса».

Вспомним тлю. Ее самки рождаются уже беременными. Причем, те, кого им предстоит родить, тоже уже беременны беременными же тлюшечками.

Но такой финт эволюция повторить больше не в силах. Период ее дерзких экспериментов закончился до появления homo.

В результате человеку достался самый банальный вариант промискуитета.

Как это было?

Очень просто.

Примерно пять миллионов лет тому назад, еще в плиоцене, спасая род homo, эволюция, кряхтя, взялась за дело.

Напомню, что в качестве исходного материала была использована стандартная мочеполовая модель, общая для всех приматов.

Будем откровенны: модель скучновата и предполагает периоды целомудрия самок, тоску самцов и дурацкие ритуалы с цветами, орехами и покраснением задов. Модель крепенькая, но для промискуитета она никак не годится.

В результате корректировок в обезьянье половое наследие были внесены анатомо-физиологические коррективы.

Ничего экстраординарного. Всего лишь пара-тройка пикантных штрихов, вроде дополнительной иннервации и системы поперечных складок влагалища.

Но результат получился впечатляющим.

Конечно, не сразу.

Сперва редактировалась самка.

На неукротимую похоть самца требовался ее симметричный ответ.

Но, добиваясь вечного сладострастия самки, эволюция несколько переборщила с размером и чувствительностью ее внешних и внутренних половых органов.

Получилась очень впечатляющая штука. Если бы речь шла о месте, где всегда можно похоронить енота, то вопрос был бы закрыт. Но цели у эволюции были иные. Наполняемость вагины надлежало обеспечить иначе.

Тут опять вышла неувязочка. «Наполнитель» оказался трагически мал. Пришлось резко доращивать скромненький пенис самца и укрупнять весь его половой аппарат, начиная с калибра сосудов. Подгонка «ответной части» заняла какое-то время, но, наконец, полная соразмерность была достигнута.

В результате самцы и самки получили уникальные половые органы, находящиеся в постоянном поиске друг друга и полностью определяющие поведение своих владельцев.

Прекрасным подспорьем стал видовой истеризм человека, который добавлял перчик во все процессы и обеспечивал промискуитет накалом страстей.

Попутно промискуитет закрепил прямохождение этих животных. Он же свел с них покровную шерсть.

Поясним.

Глупые гномы-антропологи уже 200 лет гадают о природе мутации, которая поставила homo на «задние лапы».

Версий много. Но остается непонятным, за каким, собственно, чертом, эволюция так поиздевалась над человеком?

Дело в том, что прямохождение, не предлагая животному никаких немедленных преимуществ, сразу обеспечивает артрозы, мучительные роды, компрессию позвоночника и кишечника, аневризмы и еще десяточек патологий.

Более того. Если выпрямить любое «горизонтальное животное», то ему неизбежно обеспечена частичная анемия мозга. Она может и не убить. Но!

Анемия принесет радости удушья, головокружения, тошноты, обмороков, атаксии, нарушения зрения и утраты ориентации.

Так что для первых прямоходящих поколений людей двуногость, несомненно, была адской мукой. Ни одно живое существо добровольно никогда бы не согласилось участвовать в этой экзекуции.

Да и во имя чего было идти на такие мучения?

Антропологи блеют, но ничего вразумительного не предлагают. Никакого понятного стимула не «рисуется».

Конечно, все могла бы смягчить постепенность. Адаптации вырабатывались бы так же последовательно, как происходила вертикализация.

Это не сложно. Более того, рука у эволюции уже набита, что доказывается примерами кенгуру, жирафов, куриц и других тварей, привыкших нести свой мозг высоко и гордо.

Что следовало сделать?

Если вы поднимаете мозг так высоко над сердцем, то следует раза в два усилить общее артериальное, повысить плотность кровяных телец и смастерить запирающие клапаны в большой шейной вене.

Труд, как видим, невелик.

Это не решило бы всех проблем двуногости, но избавило бы человека от тошноты, а пейзажи плиоцена от заблевывания.

Но!

Даже этого сделано не было.

Все указывает на то, что вертикализация человека произошла в необъяснимой спешке, без выработки всяких защитных анатомо-физиологических прибамбасов.

Несомненно, она причиняла боль и страдания.

И тем не менее – свершилась.

Но кто же отдал бедному homo приказ срочно выпрямиться?

Кто мог потребовать этого от человека?

Явно не архангел. Беднягу бы тут же забили и сожрали вместе с его золоченными перьями.

Это мог быть только промискуитет. Только ему не смела возразить физиология человека.

Поясним.

Дело в том, что новый стиль жизни требовал постоянной демонстрации гениталий.

Но!

Такое возможно только при выпрямленности тела. У всех прочих животных органы спаривания «спрятаны» под корпусом и предъявляются лишь в решительный момент.

А самец человека – единственное существо в природе, которое передвигается гениталиями вперед. Более того, они всегда чуть-чуть впереди самого homo.

Получилось очень эффектно, но пострадал гендерный баланс.

Плоскозадые и волосатые дамы приуныли. Сравнительно с самцами – их вульва оказалась запрятана черт знает где. Ее демонстрация требовала специальных поз, а йога еще не изобрелась.

Но, увы, никакой возможности переместить вульву на самое видное место уже не было: там прочно обосновался нос.

Конечно, можно было бы поменять местами нос и вульву.

В эдиакарскую эпоху, во времена первичных организмов, такие трюки были обычным делом.

Но плиоцен консервативнее эдиакара. Эволюционный поезд уже ушел. Радикальная рокировка органов стала невозможна.

Более того, нос, перемещенный в промежность, был бы обречен на страдания от проделок ануса (да и пудрить его было бы сложнее).

Впрочем, выход нашелся. Нос остался на месте. А филиалом вульвы стал рот, которому делегировались все ее представительские функции, а также часть механических.

Затем произошло радикальное укрупнение ягодиц и молочных желез. Прятать их в шерсти стало глупо – и свершилось «раздевание»: покровная шерсть была сброшена к чертовой матери secula seculorum.

В результате получился впечатляющий биологический объект для спаривания, в котором всё без исключения настойчиво и постоянно напоминало о его основном предназначении.

(Кстати. Для облысения homo была и еще одна веская причина: трение кожами стало важной частью их половой игры.)

Основные работы над промискуитетом завершились еще в плиоцене, а окончательно «объект был сдан» примерно к тому времени, когда мы наблюдаем стаю homo в слоне.

Любовь же была изобретена значительно позже.

Без великого мифа «любви» не было ни малейшей возможности легализовать дикую похоть homo и встроить ее в систему культуры и отношений.

Процесс преображения пещерного промискуитета в возвышенную европейскую «любовь» был не прост.

В Античности никакой «любовью» и не пахло.

Эрос, Афродита, Хатор, Приап, Рати и прочие профильные «боги и богини любви» к любви не имели никакого отношения. Это были дирижеры оргий, командиры фаллосов и повелители вагин.

Да, они распаляли смертных похотью, подбирали самые экзотические сочетания половых партнеров, но ничто, кроме фрикций, коитусов и изнасилований, их божественные головы не занимало.

Дело в том, что «любви» в сегодняшнем смысле слова тогда вообще не существовало. Ее еще не изобрели, так как она была никому не нужна. Половая разнузданность человека не нуждалась в оправданиях. Она почиталась достоинством, а не пороком.

Тем не менее, со временем плейстоценовая одержимость сексом прошла первую обработку культурой. Дафнис прыгал вокруг Хлои, звенел тетивой Эрот, а Хатор трясла своими коровьими ушками. Древняя похоть украсилась веночками и приобрела статус божественного наваждения.

Средневековье попыталось закрыть половой вопрос, нацепив на секс смирительную рубашку брака.

Но не тут-то было!

В черной церковной мгле звезда похоти разгорелась особенно ярко. Сила ее сияния была сильнее, чем скромное свечение звезды Вифлеемской. Грех нагло и весело торжествовал.

Тут-то стало понятно, что это скандальное напоминание о животности хомо требует и самых высоких оправданий.

Культуре пришлось поднапрячься. Ситуация осложнялась миллиардами примеров того, что половые акты легко свершались и без всякой «любви». Задачка была не из легких.

Посему «продукт» приобрел свои первые очертания лишь в XVIII столетии.

Созревшая цивилизация в девятнадцатом столетии усилила запрос на «особое, возвышенное чувство». Перья поэтов и романистов заскрипели еще усерднее. К началу ХХ века все было готово, а кинематограф навел окончательную полировку на этот возвышенный и влиятельный миф.

Как всегда и бывает в таких случаях, миф стал жить своей жизнью и мощнейшим образом влиять на поведение миллионов homo.

Любовь – не единственное искусственное явление. Стыд, совесть, раскаяние, эмпатия, любознательность, честность – мы тоже можем смело записывать в разряд «изобретений».

Глава VIII
КАМЕНЬ В ЛАПЕ

Полагаю, что вся цепочка забавных заблуждений о человеке начинается именно с мифа о «разумном инструментализме».

Благодаря куску булыжника в грязной лапе, человечество (само себе) присвоило звание коллективного гения животного мира.

С этого камня и началась уверенность, что род homo имеет некое таинственное отличие от остальной фауны.

С него же и начался путь, который привел стайного падальщика к коллайдеру, Освенциму и другим вершинам цивилизации.

Отметим, что за 250 лет существования антропологии так никто и не удосужился вычислить: с какого перепугу животное стало таскать с собой обломок породы?

Но именно это и надо понять в самую первую очередь. Ведь происхождение свойства всегда определяет его потенциалы и природу. Никакое явление не может быть отделимо от причины его появления.

(Напомню, что любое развитие – это всего лишь возгонка и совершенствование первичных особенностей.)

Когда-то находка этих «орудий» перевозбудила антропологов. Да так, что обломки стали символом уникальности раннего человека и основанием теории об «исключительности гоминидов».

Да, с какого-то момента в лапах нашего животного, действительно, оказывается камень. Это происходит в голодном плиоцене, за пару миллионов лет до нашей «сцены в слоне».

Тот момент, когда тварь в первый раз подобрала какой-то обломок, считается историческим и судьбоносным.

Но тут вытанцовывается неувязочка.

Дело в том, что вся история примитивных орудий – свидетельство не сообразительности, а поразительной тупости homo.

Вокруг – множество предметов, которые гораздо легче превращаются в орудие, чем галечник или обсидианы.

Несколько настораживает и то, что ничего чрезвычайного этим камнем животное делать, разумеется, не могло.

Да и не пыталось. Оно оставалось тем же животным, только с камнем в лапах.

Несмотря на весь пафос «обретения камня» – перемен в жизни животного не наступило. Никакого развития не произошло и даже не наметилось.

И с камнем в лапе наше животное еще двадцать тысяч столетий шныряло, разыскивая пауков и падаль.

Оно гадило, дралось и совокуплялось, не утруждая себя поиском новых забав и полезных предметов.

Изначальной функцией камня было дробление и размозжение обглоданных кем-то костей.

В костях всегда есть что-нибудь съедобное или, по крайней мере, сосабельное. То, что недоступно для мелких мертвоедов и не интересно крупным. (Красный и желтый костный мозг – это не самая завидная, но все-таки еда.)

Мозжение костей было крайне актуально в голодном плиоцене.

Для детритофага, который не всегда успевает первым добраться до филейчиков, это умение стало спасительным.

Пришедший за плиоценом плейстоцен изменил меню: мясистой падали стало больше.

Ее стало хватать и на человека. Возникла необходимость не только дробить кости, но и кромсать плоть. Это вынудило обколачивать привычные камешки, чтобы они стали острее.

Но!

Никаких попыток искать новые орудия или изобретать приспособления опять не произошло.

Полагаю, здесь мы уперлись лбом в главный вопрос тысячелетий.

Без его решения понимание качества мозга человека всегда будет ошибочным.

Был ли «камень в лапе» сознательным актом?

Что это? Разумный выбор или врожденное слепое свойство, присущее множеству животных? (Например, ракам, осьминогам и бобрам.)

Полагаю, что «начальную точку» нам будет очень легко вычислить.

Начнем.

Предполагать какую-либо «осмысленность» первых манипуляций homo с обломками пород нет никакой возможности.

Почему?

Потому что мы говорим об обычном животном, которое (на тот момент) не способно установить ни одиночную причинно-следственную связь, ни симфонию таких связей.

Не забываем, что обсуждаемое нами существо имеет уровень представлений выдры, а его образ жизни ничем не отличается от гиенского. Уровень развития полностью исключает возможность организации производства и передачу опыта.

Первые камни в лапах восходят к тем временам, когда homo, бесспорно, пребывал в абсолютно зверюшечьем состоянии.

Даже если такое животное случайно и получает некий одиночный навык применения острого камня, то оно не способно ни сохранить его, ни распространить его на все стаи своей популяции.

Напомним: языка еще нет.

Да, есть бубнёж, рычание и запахи.

Мочой, конечно, можно метить территорию, самок и еду. Чем и занимались прадеды Гегеля и Канта.

Но в ароматах даже самой крепкой мочи сложно закодировать чертеж инструмента.

Помимо расстояний, стаи изолированы друг от друга своими каннибальскими наклонностями, агрессивностью и взаимным страхом.

Иными словами, никакая передача опыта была невозможна.

Однако камнями орудовали все без исключения homo.

Причем все тысячи (или сотни) стай стали делать это «одновременно и независимо».

Даже полностью изолированные (географически) стаи колошматят кости камнями, хотя им-то точно учиться было не у кого.

Каким образом могла быть достигнута эта синхронность?

У данного факта есть только два объяснения.

Первое: три с половиной миллиона лет назад был собран всемирный конгресс парантропов. Некий умелец со звезд провел мастер-класс по использованию каменных отщепов, а делегаты законспектировали ноу-хау и внедрили его в своих стаях.

Полностью исключать такую возможность мы, конечно, не будем.

Но! Вызывает сомнения возможность снабжения всех делегатов бейджиками и газировкой. А какой может быть конгресс без этих аксессуаров?

Впрочем, у нас нет необходимости выдумывать высокие причины первого опыта с отщепами валунов.

Дело в том, что многие виды животных наделены бессознательной способностью оперировать разными предметами и использовать их для своих нужд.

Нет сомнения, что у плиоценового стайного падальщика homo это свойство имело ту же самую «бессознательную» природу, что и у морских выдр, шалашников, бобров, вьюрков, раков, ласточек, термитов или других зверюшек и насекомых.

Оно было таким же «темным», как и у них. Никакой «разум» не участвовал в первых применениях камня. Это не было сознательным актом.

Да разум и не требовался. Как и большой мозг.

Чтобы заставить homo колотить обломком, нужна была лишь активация завалящего гена, на клеточном уровне вынуждающего животное манипулировать предметами.

Никакой связи меж такой деятельностью и т. н. «разумом» вообще не существует. У множества животных есть тончайший геномный механизм, либо подруливающий ЦНС, либо напрямую в нее встроенный.

Поясним на самом простом примере.

Гнездо рыжепоясничной ласточки – сложнейшая архитектурная форма.

Такое гнездо крепится к вертикальной плоскости и состоит из (примерно) 1000 разноразмерных блоков, которые ласточка самостоятельно изготавливает из каолинитов или алюмосиликатов.

Калибр и форма блоков уменьшается по мере подвода стен гнезда под горловину входа.

В конструкции используется принцип арочности и, соответственно, запорного камня.

В обязательном порядке применяется армирование боковых сводов волосами и стеблями. Причем, армирование не хаотичное, а с четко высчитанным шагом: через 2 и 3 линии кладки.

Более того, от строителя требуется точная оценка влажности материала. Каждый следующий ряд выкладывается только по мере подсыхания ряда подлежащего.

Это обязывает ласточек делать паузы, продолжительность которых зависит как от влажности воздуха, так и от изначальной сырости материала.

Весь этот инженерно-строительный процесс совершается существом, имеющим лишь 0,6 грамма мозгового вещества.

Скалистый поползень, обладающий мозгом в 0,9 грамма, мастерит не менее эффектные конструкции. Тут цементом служит слизь гусениц.

Фишка заключается в том, что кокнуть и притащить такую гусеницу мертвой – нельзя. Ее клейковина мгновенно ферментируется.

Бедняжку в добром здравии надо доставить на стройплощадку, заживо вскрыть и сразу употребить.

Как видим, для совершения даже более сложных действий, чем подбор и острение камешка – не нужны ни извилины, ни солидные черепные объемы.

Попутно отметим тот факт, что каланы, располагая всего 40 граммами мозга – продвинулись значительно дальше наших дедов.

Они не просто приспособили острые камни для колупания раковин, но и обзавелись «карманами» для их ношения.

И на этом примере мы тоже видим, что меж качеством мозга и инструментальной деятельностью связи не существует.

Так что отнюдь не «разум» заставил homo взять в руки обломки камней.

О да!

В отличие от каланов он, конечно же, научился острить обломки.

Впрочем, разум и тут ни при чем. Изменение формы используемого предмета – тоже не примета «рассудочной деятельности», а банальная способность многих животных.

Как правило, она идет в «комплекте» со способностью использовать орудия.

Это опять тот же самый геномный механизм, управляющий ЦНС.

Тут мы можем вернуться к примеру ласточки, а можем и обратиться к уважаемым бобрам (мозг 45 грамм).

Дело в том, что не все ветки равноценно вплетаются в сложную конструкцию их хатки. Посему бобры умеют укорачивать отгрызы ветвей до нужной длины. Т. е. даже они могут менять размерность и свойства предметов.

Манящие крабы мастерят люки, точно подгоняя их под калибр входного отверстия своей норы.

Краб-старьевщик создает на панцире «активную броню», приляпывая на него мусор и умирающие организмы. Он может взять на закорки и дохлую медузу. Если ее стрекала слишком велики и мешают движению, то старьевщик отстригает их к чертовой матери на уровне грунта.

Дятлы изготавливают зажимы для вылущивания шишек.

Не менее эффектные трюки проделывают новокаледонские вороны, делающих крючки разного размера, а также шалашники, моль-мешочница, муравьи, ткачики, птицы-печники, гончарные пчелы, хищнецы и даже шершни с их миллиграммами головных ганглий.

Мда.

Кстати, именно шершни забивают последний гвоздь в гроб иллюзии о связи мозга и уникальных свойств.

Говоря о шершне – мы говорим о выдающемся геометре. Он легко оперирует конгруэнтностью, параллелограммами и безошибочно вычисляет внутренний и внешний объем призмы.

Тут – математика профессорского уровня.

Шершни (все до единого) в совершенстве владеют мастерством создания многомерной геометрической системы из гексагональных изогональных призм. Понятно, что без идеальной вычисленности сторон каждой призмы – система призм никогда не сложится в прочное целое.

А каждый шершень при постройке гнезда успешно складывает ее каждый раз.

Более того, шершень не только теоретик-геометр. Он еще и строитель, педантично переносящий пространственное видение конгруэнтов в свою конструкцию.

Гнездо сложится в прочную округлость только при условии идеальности разновеликих призм.

Строить с такой адской точностью можно, только держа в голове хотя бы уравнение V=S·h (не говоря уже обо всех остальных выкладках).

Но головного мозга у шершня нет в принципе.

Есть немножко нейронов в надглоточных нервных ганглиях и грибовидное тело. Нейроны ему отпущены строго впритык: чтобы видеть, нюхать и шевелить усами (антеннулами).

V=S·h, в принципе, «разместить» в этой ганглии негде. Однако, шершень успешно геометрирует.

Ничего удивительного. Тут мы окончательно понимаем, что геном умеет рулить поведением животного, не беспокоя содержимое его головы.

Понятно, что на фоне шершня наш homo с его обломком для ковыряния падали выглядит бледновато.

Продолжим.

И бобер, и ласточка, и шершень по части «мышления» – вне всяких подозрений. Механизм элементарного рассудка у них начисто отсутствует.

Они не обобщают знания и не изобретают язык. Для них нет прошлого и будущего, ассоциаций и причинно-следственных связей. У них есть только инструмент, который эволюция вручила им для выживания.

Да. Все они виртуозы.

Но! Лишь одной задачи. Ее решение знают не они, а их клетки.

Да, каждое поколение этих животных будет демонстрировать сложный и эффективный, но стереотипный моторный акт. А их красивые умения останутся заперты в инстинкте, не имеющим к мозгу никакого отношения.

Умение проектировать, манипулировать, инструментировать у них сконцентрировано только в одном наборе действий. И этот набор – не результат научения. Во всем остальном – шершень, бобер, ласточка, etс, etс останутся при нормативном безмыслии животных.

Сознание, разумеется, у них присутствует, но в строго отмеренных дозах. Ровно столько, чтобы верно и вовремя реагировать на опасности и другие изменения среды. Память, разумеется, есть. Но все адресации к ее накоплениям – короткие и прямые. Когда-то таким же был и человек.

Именно тогда, когда в его лапах и был впервые замечен камень.

Подводим итог.

С очень высокой степенью вероятности наш падальщик homo, взяв в руки обломок – просто подчинился темному приказу гена. И не более того.

Его действия не были и не могли быть осознанными, основанными на мышлении, опыте, «понимании» и пр. Они диктовались только генетической программкой.

Организм бездумно исполнял ее через связку стереотипных моторных актов, предписанных геномом. Все происходило точно так же, как у выдр, крабов, шершней или рыжепоясничных ласточек.

Без принципиальных изменений это повторялось в каждой новой особи, в каждом поколении.