Текст книги "Восстание на «Св. Анне»"

Автор книги: Александр Лебеденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

Глава пятая

Теплый ветер дул три дня. Лед потрескался. Снежный покров посерел, налился водою. Кое-где показались проталины и даже полыньи. Снежная масса у бортов «Св. Анны» провалилась, и вокруг судна образовалась узкая полоска темного, грязноватого льда.

К вечеру капитан заявил, что, по его вычислениям, «Св. Анна» вместе со льдами, со всей многоверстной ледяной пробкой, идет в Баренцево море навстречу теплым волнам Гольфстрима.

Радостная весть облетела судно с быстротой молнии. Матросы выбрались на палубу. На баке загремела гармонь, и Санька Кострюковский и Павленко начали петь по очереди северные и украинские песни, при шумном одобрении всех собравшихся.

Кочегары отправились в машинное отделение разводить пары и чистить машину.

Жизнь на «Св. Анне» пошла полным ходом.

10 марта задымила труба, и утром 11-го медленно и глухо застучала машина.

В этот день льды широко расступились перед носом «Св. Анны», и, лавируя и осторожно раздвигая мокрые льдины, судно двинулось на запад. Я отстоял первую вахту и отправился спать. За долгие дни я спал впервые в тепло натопленной каюте спокойно и крепко. Утром на юге потянулись неприветливые берега Мурмана, и льды ушли куда-то на север. Только редкие льдины проплывали мимо нас, гонимые ветром в открытое море. К вечеру прошел на траверзе Териберский маяк, и на другой день должен был показаться Мурманск. Но ночью капитан повернул на север, и, когда взошло солнце, там, где должны были возвышаться мурманские скалы, не оказалось ничего, кроме бесконечного простора спокойного моря.

Не нужно было обладать большой наблюдательностью, чтобы заметить, какое возбуждение охватило команду, когда выяснилось, что «Св. Анна» не идет в Мурманск.

Андрей носился по палубе, спускался к кубрик, в кочегарку, размахивал руками, кричал и что-то втолковывал то одному, то другому матросу.

В 9 часов утра дверь капитанской каюты открылась. Вышел, покручивая усы, унтер-офицер Кашин.

Ни на кого не глядя, он прошел в караулку, и тотчас же пять вооруженных солдат выстроились в полной боевой готовности на палубе.

Затем на мостик вышел сам капитан.

– Шатов, свистать всех наверх!

Через две – три минуты человек 30 матросов, кочегаров и механиков стояли у мостика, задрав головы кверху. Капитан возвышался на мостике, подобно оратору на трибуне городской площади.

– Ребята! – громко начал капитан. – Мы не пойдем в Мурманск!

– Как так?! Куда ж мы к чертовой бабушке двинем?! – закричали матросы.

– Мы пойдем в Норвегию, а оттуда в Гамбург или в Марсель. Куда прикажут нам хозяева.

– Какие хозяева? Даешь Мурманск!

Капитан поднял руку. Все смолкло.

– Что вам дался Мурманск? Кому вы там нужны? В Совдепии четверть фунта хлеба на рыло да осьмушка сахара в месяц! Работы нет! Фрахтов нет, – с большевиками никто торговать не хочет! Вас заберут в Чеку. Докажите, что служили белым поневоле! Пока докажете, наплачетесь по тюрьмам! А в тюрьмах у большевиков не кормят; пачками, не разбирая правых и виноватых, расстреливают! А вот если мы пойдем в Марсель, мы будем иметь работу, жалованье в валюте, жизнь человеческую. А через год падут большевики, домой поедем все вместе.

– Чего год ждать-то? Даешь сейчас по домам! – раздалось несколько голосов.

– Молчать! – закричал капитан. – Я вас, прохвостов, не на митинг собрал. Как решил, так и будет. Кто не хочет, – марш на все четыре стороны в первом порту! А порядок мне на судне не нарушать! Я на вас управу найду! У меня вооруженная команда есть! – Он показал рукой на Кашина.

– Продался рыжий пес! – крикнул кто-то в задних рядах.

Кашин вздрогнул и схватился за кобуру.

– Марш по местам, и запомнить: кто бунтовать будет, тому я найду местечко по чину и за границей, – закричал капитан, повернулся и ушел.

Матросская толпа расходилась медленно. Андрей один из первых скрылся в носовом кубрике.

Мы шли теперь на северо-запад, – «Св. Анна» удалялась от берегов Европы. Капитан обходил район Мурманска, как мышь обходит щель, где хоть раз сверкнули ей навстречу зеленые кошачьи глаза. Теперь ясно мне, почему капитан приказал расковать арестованных, – за границей они и без кандалов не страшны.

Матросские помещения гудели, как пчелиный рой по весне. Там шли горячие споры. Но на палубе было тихо. Вахты сменялись по склянкам, матросы бегали по свистку, кочегары надевали свои засаленные спецовки за 10 минут до начала вахты. Кок скоблил длинным ножом сковороды, громыхал посудой и часами жарился у кафельной плиты. Поваренок чистил картофель и колол дрова. Глазов свирепо начищал капитанские брюки, развесив их на открытой двери каюты; словом, все шло, как идет на любом судне в море.

Только на третий день мы повернули к югу, и уже к вечеру перед нами из пучины вод поднялись далеко видимые черные скалы Скандинавии. Капитан в полдень взял высоту солнца секстантом и определил широту места судна. По его расчетам, ночью мы должны были иметь на траверзе мыс Нордкап, крайнюю северную точку Европы.

Следующее утро, солнечное и ясное, показало нам очистившийся от мглы горизонт. Успокоенное море ласкалось у гранитных обрывистых скал Норвегии. Многочисленные острова и островерхие утесы торчали из воды.

Начинались знаменитые норвежские шхеры – морской путь, равного которому по красоте и дикой величавости, может быть, нет во всем мире.

Грани скал, отшлифованные водой, отражали свет солнца матовым блеском. Волна морская, разбившаяся сотни раз о крепкие башни и волнорезы утесов, катилась здесь зеркальным переливом, подобно речной волне, и судно, лавируя от острова к острову, от берега к берегу фиорда, шло на юг. На волнах лениво качались белые чайки и встречные рыбачьи челноки со стрекочущими крошечными моторами. Иногда на отмелях, где море отступало от подножия тяжелых скал, чернели, готовые покрыться весенней листвой, рощи, и сосны задорно карабкались по склонам, казалось бы неприступных, каменных массивов. Зеленые и красные домики стояли на берегу, встречая стеклами окон вечернее солнце. Наконец, когда уже сгустились сумерки, большой пароход – «Король Гаакон VII» – проследовал на север к Гаммерфесту и Киркенесу.

Это уже была Норвегия. Туманные пустынные берега России остались далеко позади.

Рано утром на другой день «Св. Анна» подошла к деревянным пристаням «северного Парижа» – Тромсе.

Солнце выглянуло из-за скал континента и обласкало на нем маленький островок и маленький город, этот идиллический уголок норвежского севера.

В Тромсе я бывал много раз. «Северный Париж» имеет семь тысяч жителей, триста автомобилей, пять или шесть гостиниц, два кино и универсальные магазины в три этажа. В городке живут преимущественно рыбаки и торговцы рыбой.

В домах на каждом столе – норвежский флаг. Страна все еще радуется своей молодой политической свободе, которая, конечно, ни на йоту не изменила обычный уклад жизни норвежского рабочего, крестьянина и рыбака.

По знакомым скрипучим доскам пристани, мимо амбаров, от которых несет густым запахом приготовленной к вывозу вяленой рыбы, мы прошли на пыльную улицу, упирающуюся в ограду высокой готической церкви, единственной в городе. За церковью, за двумя-тремя рядами домов, над зелеными и красными черепицами крыш встает серый, только что освободившийся от снега склон высокого холма. Поперечная улица, на которой помещаются аптека, банк и десяток прекрасных магазинов, привела нас в «Гранд отель» – трехэтажную деревянную гостиницу, которой по чистоте и уюту позавидовали бы многие наши областные города.

Капитан снял большой номер. Рядом поместился старший. Я и Кованько поселились в небольшой комнате с балконом, откуда открывался вид на море. Крошечная бухта была как на ладони. Несколько юрких катеров и моторных лодок создавали картину оживления и даже некоторой суеты. У противоположного берега фиорда, в шхерах, лавировали яхты спортсменов, напоминая белыми парусами больших птиц, слетевших на воду со снежных вершин скандинавского массива.

В Тромсе мы должны были починить паропроводный клапан, погрузить свежий провиант и решить, что делать дальше. По очереди мы несли вахту на судне и вечерами фланировали в городском саду под перекрестными взглядами высоких, здоровых норвежек, белокурых и розовощеких. Сидели в кино, глядя на игру вездесущих Пикфорд и Де-ла-Марр, а утром на шлюпках уезжали на живописный островок, расположенный прямо против города, на другой стороне фиорда.

Капитан неизменно каждый день отправлялся утром на телеграф, что-то кому-то телеграфировал, от кого-то ждал пост-рестант.

Здесь мы узнали, что две недели назад в Тромсе прибыл «Минин». Пассажиры немедленно покинули перегруженный людьми ледокол и перешли на прекрасные пароходы, обслуживающие линию по фиордам, а сам «Минин» вскоре ушел на юг.

Никаких писем, указаний, распоряжений для нас оставлено не было. Генерал Миллер и его штаб забыли обо всем, что оставили позади.

Теперь «Св. Анна» должна была сама решать свои судьбы. Вернее, их решал единолично наш капитан.

На пятый или шестой день нашего пребывания в Тромсе совершенно неожиданно для нас к борту «Св. Анны» подошли груженные рыбой баркасы и по приказу капитана началась погрузка на судно огромного количества связок и тюков с вяленой рыбой. Принятым грузом был заполнен твиндек, и, кроме того, часть тюков была размещена прямо на палубе. Погрузка началась в мое отсутствие, и, когда я пришел из города, участок деревянной пристани у борта «Св. Анны» кишел портовыми рабочими. Грузили тюки из рогожи, набитые вяленой треской и палтусами, с больших лодок грузили бочонки с сельдями. Гигантские связки рыбы до двух метров длиною ложились одна за другой на палубу. Рыба вялилась на солнце, и толстый шпагат, пропитавшийся рыбьим жиром, словно сросся с жабрами безглазых и крупноголовых рыб. Погрузку производили портовые рабочие и рыбаки. Наши матросы стояли у бортов, поплевывая в воду, и только вахтенные суетились на палубе да дежурный матрос стоял у лебедки, то опуская стрелу за борт так, чтобы в сетку, прикрепленную к концу стрелы, рабочие могли сбросить пять-шесть тюков с рыбой, то вновь поднимая ее кверху. Тяжелые тюки, колыхаясь, проплывали высоко над нашими головами и медленно опускались в широкий зев трюма. Лебедка неистово грохотала и лязгала металлическими частями. Грузчики беспорядочно кричали какие-то интернациональные слова, обозначающие во всех портах слова команды: «вверх», «вниз», «стой!» и т. д.

Прежде чем принять дежурство, я вошел к себе в каюту и переоделся. Я уже снял куртку и выходные сапоги, как в каюту постучались и сейчас же, стараясь не скрипеть дверью, вошел Андрей.

– Простите, Николай Львович, что так, без спросу. Не хотел, чтобы кто видел. Поговорить бы надо.

Я сел на койку и предложил сесть и Андрею.

– Что же это, Николай Львович? Рыбкой пулеметы покрываем?

– Почему покрываем? – ответил я. – Нам не приходится скрывать свой груз. Это не так. А рыбу капитан грузит, видимо, чтобы подработать.

– Для кого подработать?

– Для компании. Для того, чтобы было чем жалованье платить.

– На жалованье у него и так хватит. Это нам известно. А вот платить – уже три месяца не платит, все «завтраками» кормит. И теперь не заплатит.

– Теперь, наверное, заплатит.

– Платить надо, Николай Львович. Ребята пообносились. Без табаку сидят. На берег не с чем съехать. Да дело не в этом. Пришел я спросить вас, Николай Львович, не знаете ли, куда теперь пойдем, что с нами делать будут. Держат нас в темноте, как детей несмышленых. Что будет завтра, – не знаем. От России уходим, куда идем, – черт его знает. Наверно, у вас были разговоры промеж себя.

– Нет, Андрей. Капитан с нами своими планами не делится. «Святая Анна» мобилизована для военных нужд, и капитан смотрит на себя, как на военного командира. Может быть, с Чеховским он откровеннее, но при мне ничего о своих намерениях не говорит.

– А сами вы, Николай Львович, не хотите домой, в Россию?

– Видишь ли, дом мой сейчас не в России. Жена и сын в Ревеле, а Ревель – это теперь Эстония, самостоятельная республика. Да мне-то что? Все равно надо служить на каком-нибудь пароходе. Так я могу и на «Святой Анне» остаться.

– Ну, не все так, как вы, Николай Львович. У иных вот как под сердцем горит: домой бы добраться.

– Ну, а что же вы у Мурманска так мирно себя вели? Бузили, бузили, а тут вдруг и сдали, – неожиданно для самого себя спросил я Андрея.

– Смеетесь, Николай Львович? Что ж, не поднялся народ, не почувствовал. Кто и вовсе против нас, а кого и капитан сбил с толку. Хитрый черт: там, дескать, в Совдепии голод – а тут разносолы; там безработица – а тут фрахты с неба сыплются, знай перевози груз в любом количестве. Вот и не вышло. Злобы у них нету. Еще не растормошило. Мало жили, да мало их били.

– А тебя, Андрей, били?

– Меня били. Хватало! А еще больше при мне били. В участках били, на войне били, в строю били. Всех били: дядьку били, брата били, а не били – так в морду харкали, за людей не считали. Не у всех, Николай Львович, дух одинаковый. Иному плюнут, а он утрется и доволен. А у других все это в душе по капелькам накапливается – злоба растет. Думаешь – вот бы по барской морде всей пятерней садануть! А потом умные люди научили меня, что из злобы такой может и толк выйти, могут битые силы власть взять и на настоящее дело ту власть употребить. Стало быть, злоба-то правильная! Не знаю, как вам по-хорошему это все сказать, а вот так я думаю... Народ у нас мягкий, – прибавил он в раздумье. – Все забыли да простили. Вот и теперь. Ведет нас куда-то к черту на рога наш капитан, а мы пальцем ударить не хотим. И голода боимся, и начальства трусим. Ну да все одно, – скоро прочухаются. Капитан еще всем покажет просвещение.

– Ты на что надеешься, Андрей?

– Жулик ваш капитан, вот что! Врет он всем – и нам, и вам. Чувствую я это... А кое-что и знаю. Придет время – и вам скажу. Пока будьте здоровы!

Стоянка наша вТромсе затягивалась. Правда, у меня сохранились кое-какие деньги от жалованья, но будущее было темно. Расходовать последние гроши, хотя бы и в «северном Париже», было бессмысленно. Я оставил гостиницу и переехал на корабль. Вслед за мною перебрались на воду и Кованько и Чеховской. В «Гранд отеле» остался один капитан. Он был, по-видимому, очень доволен этим обстоятельством. К нему ежедневно приходили какие-то тучные, краснолицые норвежцы в тугих черных котелках и тупых, как корма буксира, ботинках. Капитан запирался с ними на час-полтора; вечером они сидели в кафе или в ресторане. А утром капитан опять мчался на телеграф. По-видимому, его не устраивала передача депеш обычным путем через портье гостиницы.

На десятый день нашего пребывания в Тромсе капитан явился внезапно со всеми своими вещами на пароход и заявил, что на рассвете мы уходим на юг. Куда именно, он не сказал никому, даже Чеховскому.

На палубе закипела работа. Тюки с рыбой и ящики, оставшиеся наверху, накрепко привязали тросами к металлическим кнехтам, уткам и обухам, погрузили уголь, приняли на борт запас пресной воды и развели пары. Вечером, когда на черном небе проступили первые тусклые северные звезды, мы собрались в кают-компанию.

– Господа, – сказал капитан. – Мы пойдем на юг фиордами. У нас будут остановки в маленьких портах. Затем мы проведем день или два в Тронгейме и Бергене. Оттуда пойдем в Европу. Куда именно, – мне и самому сейчас не ясно. Как только получу исчерпывающие директивы компании, сейчас же сообщу всем офицерам.

Путь к дальнейшим расспросам был отрезан.

Наутро мы ушли из Тромсе вниз по шхерам.

Дальше на юг фиорды становятся еще живописнее. Еще выше поднимается далекий гребень Скандинавского хребта. В ущельях вьются фиорды. На вечернем солнце хрустальными пластинками тускло поблескивают глетчеры, серебрятся струи весенних потоков. Через месяц эти потоки наполнят диким ревом и шумом глубокие, как пропасть, ущелья. Большие черные камни-горы тянутся к берегу. Островерхие утесы и скалы невиданной величины спускаются в воду.

Почти непрерывная цепь островов, идущих вдоль берега, отгородила выходы фиордов от моря; и здесь, на узком пространстве между континентом и цепью прибрежных скал, вьется без конца голубовато-синяя лента спокойной воды.

Вот, кажется, она закончилась. Высокая треугольная скала накрепко замкнула фарватер. Еще несколько ударов винта – и нос парохода врежется в тупой гранит. Но нет. Из-за правой скалы, поднимающейся, подобно изогнутой, зубчатой спине дракона, опять выглядывает узкая струйка спокойной воды, – нос парохода склоняется, скользит вправо, и мы опять – на середине изумрудно-сапфирового озера. Кругом, как стражи, стоят причудливой формы гигантские скалы: вот башня с зубцами, вот замок в руинах, вот сахарная голова, вот изогнутый бивень носорога, и, кажется, вновь нет выхода, но в последний момент сверкнет из-за скалы замкнутое горное озеро, и еще одно из звеньев длинной цепи фиордов принимает нас на свое зеркальное лоно.

Маленькие, редкие, но уютные городки лепятся на береговых террасах у подножий недоступных безлесных скал. Четыре улицы, короткие, гладко вымощенные, кучка четырехэтажных домов вокруг крошечной церковки с готической колокольней. Рыбные склады у берега, крикливые вывески на стенах из гранита «НЕФТЬ» и «МАРГАРИН», десяток барок у пристани, несколько яхт и моторных лодок да одинокая труба лесопильного завода или бумажной фабрики – вот и все. Прибытие парохода – это повод прийти на пристань; и юноши и девушки, когда упадет тень от ближайшей скалы на тихую бетонированную гавань, держась за руки, тихо бредут к воде по коротеньким игрушечным улицам. Солнце бросает косые лучи с медным блеском, и на фоне вечерней зари город напоминает декорацию: на небольшом клочке много-много налеплено людей, домов, стен, окон и каменных и чугунных оград.

В таком крошечном городке Свольвере мы сдали рыбу и погрузили консервы и спички. Все это было проделано быстро, четко, без суеты. Ясно, что между капитаном и его клиентами существовал предварительный сговор. Капитан побывал на берегу и вернулся только вечером, навеселе. Глазов приволок за ним увесистую корзину с вином и закусками.

На некоторых из принятых к погрузке ящиков стоял адрес фирм из Тронгейма и Бергена. По-видимому, капитан решил не гнушаться мелкими каботажными перевозками от порта к порту. Удивительно, как сумел он отбить грузы у норвежских пароходчиков! Ведь Норвегия обладает самым большим тоннажем на душу населения. Норвежский флаг можно встретить на всех пяти океанах.

Опять фиорды, день и ночь, и еще день и ночь. Ранним утром мы подошли к древней столице норвежских конунгов – Тронгейму. Капитан объявил нам, что здесь мы пробудем два дня. Сам он немедленно съехал на берег, сказав, что отправляется к местному русскому консулу. Если будут новости, он немедленно сообщит нам. Новостей мы так и не узнали, так как консул, по словам капитана, уехал в Стокгольм самоопределяться. Команда бесцельно бродила по веселенькому уютному городу, осматривала памятник Олафу Великому, тонкую, высокую колонну, увенчанную фигурой в рыцарских доспехах, с огромным мечом. Город ничем не напоминает столицу.

Даже знаменитый тронгеймский собор – величайший памятник готической архитектуры в северной Европе – весь в зелени и лесах (он ремонтируется без перерыва), кажется, несмотря на свои действительно поражающие размеры, тихим и скромным остатком старины. Молящихся мало, собор посещается преимущественно туристами. Они осматривают здесь знаменитую мраморную статую Христа, изваянную Торвальдсеном, и любуются с вершины готической башни видом на город, фиорды, горы и море, на серебро свергающихся водопадами горных рек и зеленые квадраты распаханных полей.

Такси помчало нас с Кованько за город к трем расположенным одна за другою по течению горной реки электростанциям. Три раза одна и та же струя встречает на своем пути лопасти турбин. Три раза сдавленное бетонными зажимами русло вскидывается в бешеном скачке, и ослепительно белая пена облаком вздымается над перекинутым через реку висячим мостом, омывая брызгами гранитную глухую стену станции.

Здесь, в Тронгейме, можно читать газету на любой улице, в любой час ночи. Отопление, освещение, прачечная и электрокухня обходятся для семьи, занимающей коттедж в пять комнат, 10 рублей в месяц.

Мы покинули на другой день вечером зеленый лабиринт тронгеймских фиордов, и еще через два дня пути перед нами встал из тумана большой торговый Берген.

Всю дорогу я наблюдал за капитаном. Его торговые операции, таинственность, которой он облекал все свои похождения и планы, невольно стали меня интересовать. Как-никак, моя судьба была связана с этим судном и капитаном, его фактическим хозяином. Я успел заметить, что между ним и Чеховским за последние дни появилась какая-то договоренность. Старший больше не намекал в разговоре с нами на то, что капитан, ни с кем не советуясь, вершит дела судна. Он стал чаще заходить в каюту капитана. Лицо его опять обрело спокойствие и уверенность. Пробор был идеален, и ногти до блеска натерты суконкой.

Еще примечательнее были новые отношения капитана с некоторыми лицами из команды. Чаще всего удостаивался бесед с капитаном унтер-офицер Кашин. Кроме него, капитан заговаривал с Фоминым и – что всего удивительнее – с Сычевым. Однажды я увидел с командного мостика, как Глазов провел в капитанскую каюту матроса Жигова и младшего техника – пожилого человека – Иванова. Они пробыли в капитанском помещении больше четверти часа. Конечно, они могли быть вызваны и по какому-нибудь судовому делу, но у меня появилась уверенность, что капитан осуществляет определенный план, организует свою партию.

В Бергене же случилось еще одно происшествие, которому суждено было сыграть значительную роль во всех последующих событиях.

Мы сидели в кают-компании и лениво беседовали о Норвегии, о Бергене, о фиордах.

Кто-то постучал в дверь.

– Кто там? – спросил капитан.

– Я – Шатов. К вам. господин капитан.

– Что за экстренность? Ну, в чем дело? Заходи!

Шатов переступил высокий полуаршинный порог кают-компании, снял шапку и, обращаясь к капитану, сказал:

– Кас пришел. На судно просится.

– Какой Кас? – вскинулся Кованько.

Все переглядывались. Капитан смотрел на Шатова с изумлением.

– Генрих Кас, матрос, который погиб, как в Мурманск шли.

– Погиб, а теперь на судно просится? Голова американская, дубина! Кто же там – призрак, тень или человек?

– Генрих Кас, господин капитан. Живой.

Капитан смотрел на боцмана широко открытыми глазами.

– Неужели живой?.. Давай его сюда!

Через минуту Генрих Кас, высокий, худой, с широкими плечами, но плоской грудью, стоял на пороге. За время отсутствия он исхудал еще больше. Его веснушчатое лицо сморщилось, и кости проступали под натянутой желтоватой кожей черепа. Кас был не брит, но борода росла кустиками, больше на щеках, оставляя плешивый подбородок, и потому лицо матроса выглядело открыто и наивно. Глаза, водянисто-голубые, глядели мужественно и спокойно. Если бы не эти глаза, Кас был бы смешон и жалок. Но, встретившись с его немигающим, прямым взглядом, нельзя было не почувствовать в нем крепкого человека.

Он был плохо одет, правый ботинок треснул у мизинца, и для чистенькой, прибранной Норвегии фигура Каса могла служить образцом нищеты и неряшливости.

– Ты где был? – спросил его в упор капитан.

– В Тромсе, в Бергене. В портах работал. Из Гаммерфеста в Тромсе пешком шел. В море упал во время шторма. К берегу приплыл, – близко было. Кричал – вы не услышали. Потом в город пришел... В Гаммерфест.

Он скупо цедил слово за словом сквозь сжатые зубы.

– Чего в первый день не пришел, когда мы пришли?

– Боялся, господин капитан.

– Кого боялся?

– Вас, господин капитан.

– Что ж, я кусаюсь, что ли? Почему ты боялся?

Отвечай.

Кас молчал.

– А здесь что делаешь?

– В порту работал, а теперь работы нет. Голодаю сильно.

– Голодаешь, а к своим идти боишься. Совесть нечиста. Чего же ты хочешь?

– Возьмите на судно.

Голос его звучал глухо.

– Здесь с голоду помру, а ехать куда – денег нету.

– А может быть, к красным хочешь?

Кас молчал.

– Вот что: хочешь, я тебе денег дам на дорогу? На пароход до Киркенеса, оттуда на лодке в Мурманск попадешь.

Кас смотрел в землю.

– Ну, отвечай. За десять долларов доедешь? Жалованье тебе твое дам.

Голос капитана звучал спокойно, словно речь шла о самом обыкновенном предложении. Даже я сам на минуту поверил, что капитан не шутит.

– Хорошо, давайте, – процедил Кас, не поднимая глаз от пола.

Капитан сразу вскочил на ноги. Он впился всеми десятью пальцами в доску от стола. Глаза его сузились и зажглись злобой.

– Ах, так? Так ты к красным хочешь? А на белое судно просишься? Пошел вон! Мигом! – Он застучал кулаком. – Пока я тебя не поколотил.

– Ну, колотить не будешь. Не Россия... Норвегия здесь, – внешне спокойно сказал Кас. Видно было, что это спокойствие дается ему не легко. Он повернулся и, отодвинув оглушенного капитанским криком боцмана, перешагнул порог.

Капитан рванулся к дверям, высунул голову в коридор и продолжал кричать в темноту:

– Сдохнешь, сукин сын, с голоду! Вшивая сволочь! Чухна проклятый! Попадись только мне, – своими руками задушу. Я тебе покажу, как во время шторма в море падать! Я тебя раскусил, паршивая красногвардейщина!

Он долго не мог успокоиться и, сидя на стуле, ругался, обращаясь ко всем нам по очереди.

– Я сделал глупость, конечно. Погорячился. Нужно было взять его и военным властям выдать.

Мы все молчали. Кажется, эта безобразная сцена не понравилась даже Чеховскому.

Берген встретил нас обычным в этих местах мелким, назойливым дождем. С высоких, покрытых черепицей крыш текли струйки мутной воды, лес мачт мелких рыбачьих судов, сгрудившихся на рейде, в самом сердце города, виднелся в тумане. По гладким камням мостовой, по асфальту панелей в мелких лужицах подпрыгивали капли дождя. Горы, нависшие над городом, тонули в молочной, мокрой глубине неба.

Но на другое утро ветер с моря прогнал последнее, низко плывущее облако. Оно поползло в глубь широкого ущелья, в устье которого расположился город.

Зеленые и коричневые крыши поднимались над гаванью. Дальше, вверх по ущелью, белые домики с зелеными оконницами, все в садах и рощах. Веселенькая готическая церковка на вершине холма и великолепные, покрытые лесом, нависшие над самым городом и подступившие вплотную к морю обрывистые горы.

Фуникулер за двадцать эре мчит нас вверх, на самую вершину горы, и вот уже под нами и город, и море, врезавшееся в сушу глубоким фиордом, и зеленая долина – дно широкого ущелья, и поезд, извивающийся подобно проворному червяку, и тысячи судов, и игрушечные улицы, и нарядные цветущие садики, парки и цветники. Все ярко, все зелено, омыто дождем, обласкано солнцем и напоено покоем нешумной, мирной страны рыбаков и мореходов. Этот поезд, который я вижу внизу, направляется в один из любопытнейших железнодорожных маршрутов: из низкой долины, от берега моря он взберется на вершину Скандинавских гор, в царство вечных снегов и, миновав сто двадцать тоннелей, кружась и карабкаясь по обрыву над прихотливо вьющимся глубочайшим фиордом, придет в столицу страны – Осло.

Здесь, в Бергене, собираются корабли со всех концов земли. Отсюда норвежский флаг проходит по всем морям – от Южной Америки до Китая и от Японии до Кейптауна и Гавайских островов.

На второй день после нашего приезда город разукрасился национальными флагами. На этот раз Бергену выпала честь принимать у себя очередной всенорвежский слет певцов. В однообразных маленьких шапочках, напоминающих корпорантские головные уборы немецких студентов, певцы сошлись сюда со всей Норвегии. Желающих послушать певцов собралось несколько десятков тысяч. Население города удвоилось. Даже Америка, где живут три миллиона норвежцев (больше, чем в самой Норвегии), выслала сюда своих представителей. В городском театре должно состояться соревнование на почетное звание лучшего певца страны. Пробраться в театр нечего было и думать. Билеты расписаны заранее за два – три месяца, и все подступы к зданию заняты шумной толпой. На всех перекрестках надрываются громкоговорители. Радио раздвинуло стены театра: молодежь и старики-националисты слушают лучших певцов Норвегии, не отходя от ворот своего дома.

Буржуазная Норвегия все еще переживает весну своей политической свободы.

Но вот и Берген позади. За скалами, теперь уже зелеными, часто лесистыми, за гребнями островков, скрылось широкое ущелье, приютившее порт и город. Теплое море приняло нас на ласковые волны-качели и несет судно к берегам Средней Европы.

Кубрики душные, тесные, пропитанные запахом машинного масла и человеческого пота, заброшены. На юте разложены брезенты и сверху натянут тент. Здесь же на кривоногом табурете стоит бак с кипяченой водой. Днем и ночью валяются здесь, свободные от вахты, кочегары и матросы. Желтые, потрескавшиеся пятки глядят из-под брезента. Бронзовые спины и налитые силой и молодостью плечи подставлены прямым лучам солнца. Закоптелые лица кочегаров выглядывают из-под шапок, надвинутых на глаза. В тени под тентом дуют в карты, всё в того же «козла».

Вечером прохлада превращает палубу в место отдыха. Воздух чист. Пальцем проведешь по палубе – ни пылинки. Небо словно вымыто, как надраенная палуба военного судна перед адмиральским смотром, и звезды – как капельки расплавленного голубого серебра, которыми брызнули в синеву.

Я не знаю многого, что происходит в каюте капитана и в кубрике матросов, но я чувствую, как накаляется атмосфера на судне.

Капитан до сих пор не выплатил жалованья команде.

Команда передала ему через боцмана требование уплатить деньги в Бергене. Капитан наотрез отказался, но пообещал, что деньги будут уплачены в Гамбурге. На Гамбург мы взяли в Бергене кое-какой генеральный груз.

Матросы покидали Берген злыми. На корабле, вопреки запрещению, появился спирт в цинковых бидонах, и пьяные матросы и кочегары то и дело ругались, грозили, причем имя капитана не сходило с уст.

Капитан заперся в своей каюте и, казалось, не обращал внимания на шум и пьяные выкрики.

Спирт был выпит в первый же день, и на судне снова стало спокойно.

Был еще такой случай.

Капитан приказал кормить арестованных только сухарями и супом, не давая им ни мяса, ни зелени. Несчастным грозила цинга.

Андрей вслух на палубе заявил матросам, что они не должны допустить такого издевательства над людьми.

– У меня нет для них денег! – закричал вышедший на шум капитан.

– Мы сами будем их кормить, – заявил Андрей. – Верно, братва?

– Коли он такой бедный, что ж! Мы из своего пайка уделим! – закричали матросы.

Капитан хлопнул дверью и ушел. Кок получил распоряжение выдавать арестованным полный паек.