Текст книги "Полк продолжает путь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

IV

– Но ведь я убил его, ведь я убил Реджинальда Чейза! – повторял Котельников, шагая по комнате для приезжих и снова останавливаясь возле картины, изображающей горную цепь. – Ведь я убил, убил в открытом бою и на нашей земле.

Этому должно быть… Вовке тогда только что исполнилось шесть лет. Значит, это было… это было 11 апреля 1930 года. Да, как раз в день рождения Вовки.

Звонила жена и просила, чтобы он поскорее возвращался домой. Но он был занят. Он допрашивал пленного басмача.

– Трижды ваша шайка нарушала советскую границу, – медленно говорит Котельников. – Вы теряете людей, оружие, лошадей. Не много вас удрало обратно за кордон. Кто дает вам новых людей, лошадей, оружие?

– Мамед-хан…

– Мамед-хан! Это я слышал не раз. Расскажи мне все, что ты о нем знаешь. Носит ли он длинную бороду? Какого цвета его чалма?

– Не знаю.

– Но ведь ты служил в его банде!

– Никто не должен видеть лицо Мамед-хана. Старый человек, святой человек.

– Какой конь под ним?

– Ох, он не джигит, – вздыхает пленный. – Старый человек, святой человек…

Котельников резко встает. Скрипят командирские ремни, обхватывающие его высокие худые плечи. Напрасный допрос. Похоже, что басмачи в самом деле не знают, кто их хозяин.

Узкой тропкой Котельников идет домой. Высокое азиатское небо туго затянуто густой звездной сеткой. Тишина…

У самого дома Котельникова настигает верховой.

– Товарищ комендант! – кричит он не спешиваясь. – Мамед-хан! Двести сабель… Перешли границу… Убит начальник заставы…

Что заставило сесть в седло «святого человека»? Неудачи, которые привели в ярость, его начальство? Или слепая ненависть к русским? Или, быть может, вспомнил он стародавние времена, Африку и себя, молодого, в пробковом шлеме, с винчестером в руках, под тонкий напев сигнального рожка ведущего роту в атаку против толпы беззащитных бурских женщин?..

Наутро в коротком рапорте Котельников сообщил начальству, что басмаческая шайка, вторгшаяся на советскую территорию, уничтожена. Главарь шайки – агент иностранной разведки, так называемый Мамед-хан – убит. Подлинное имя разведчика – Реджинальд Чейз.

Котельников не мог ошибиться. Разве он мог забыть черты лица «хромого портного» – убийцы Петра Карамышева?

Но для того чтобы цепь воспоминаний была нераздельной, память Котельникова должна совершить еще один стремительный скачок через десять лет.

Август 1940 года. В Москве, в служебном кабинете Котельникова, дает показания шпион с паспортом на имя Ивана Ивановича Иванова.

Еще на заставе, пойманный пограничниками и осознав провал, он обстоятельно рассказал о своем путешествии. В кабинете Котельникова он был еще более откровенен и назвал фамилию своего шефа:

– Сэр Реджинальд Чейз. Да, да, сэр Реджинальд Чейз – большой специалист по русским делам. Что? Но это совершенно точно: его имя Реджинальд Чейз.

V

Еще не рассвело, когда генерал вызвал начальника заставы. Фокин, как всегда, выглядел свежо, и, как всегда, его лицо было приветливо.

Войдя, он сразу заметил, что генерал не отдыхал. Постель была даже не смята. Горел не ночник, а верхняя лампа. В ее жестком свете лицо генерала с глубоко запавшими глазами казалось обтянутым пергаментом. Котельников сидел за столом прямой и неподвижный.

– Товарищ Фокин, попрошу привести нарушителя в канцелярию заставы.

– Слушаю, товарищ генерал.

Котельников вынул из кармана плоский флакон с одеколоном, смочил платок и несколько раз энергично провел им по лицу. Затем, открыв форточку, он проделал несколько гимнастических упражнений. Ветер с моря был уже не штормовой, перехватывающий дыхание, и хотя еще сильный, но ровный.

Поправив расческой волосы и усы, Котельников вошел в канцелярию, где его ожидали.

– О! Генерал! – оживился нарушитель. – Вы связались с нашим консульством? Когда меня отправят на родину?

Заспанный переводчик едва поспевал за ним.

– Вы можете идти, – сказал генерал Фокину. – И вы тоже, – обратился он к переводчику. – Да, да, мы поймем друг друга.

Оставшись наедине с нарушителем, Котельников пояснил:

– Дело в том, что я знаю ваше подлинное имя. – На какое-то мгновение перед Котельниковым вдруг ясно возникла картина дальних гор. Но теперь он понимал художника, сблизившего снеговые вершины. – Реджинальд Чейз, для вас будет лучше, если… Ну, ну, не дурите… Выпейте воды, – сказал генерал брезгливо.

Нарушитель короткими глотками пил воду, не сводя глаз с генерала.

– Прошу извинить меня, – ставя на стол пустой стакан, сказал по-английски Чейз. – Я страдаю головокружениями…

– Головокружения… Это не остроумно… – покачал головой Котельников. – Признаете, что вы, Реджинальд Чейз, действовали как агент иностранной разведки?

– Не понимаю русского языка, – сказал нарушитель. Он, видимо, пришел в себя, бесцветное его лицо снова ничего не выражало.

– И все-таки вы поймете меня без труда, – спокойно сказал Котельников. – Лет тридцать назад я знал одного иностранного шпиона… У него была для того времени довольно удачная маскировка: он был «портным». К сожалению, я был менее опытен, чем сейчас, и не знал, что цифры, которые должны были обозначать объем груди, ширину плеч, длину рукава, на самом деле были зашифрованными приказаниями и агентурными донесениями. Три раза вы объединяете цифры по две, четвертая цифра трехзначная… Если вы чувствуете головокружение, можете выпить воды. Так вот, я довольно быстро подобрал ключ к вашей шифровке. Это портновский сантиметр. Не правда ли? Могу вам даже сообщить, что поначалу у меня не вышло, потому что я мысленно представил себе портновскую мерку размером в сто сантиметров. Ну, а ведь в ней сто пятьдесят. Таким образом я и познакомился с заданным вам маршрутом. Не будем тянуть время. Признаете, что вы, Реджинальд Чейз, действовали как агент иностранной разведки? – повторил Котельников. – Ну, вот так-то. Теперь рассказывайте все по порядку…

Только один раз Котельников прервал Чейза:

– Уточним, – сказал генерал. – Не только разведка, но и собственно диверсии?

Чейз кивнул головой.

– Отвечайте, – сказал Котельников. – Диверсии входили в вашу обязанность?

– Да…

Чейз называл объекты, интересующие иностранное государство, а Котельников мысленно шел по его маршруту.

Он шел по приморскому городу и через большой красивый парк вышел на широкую асфальтированную улицу. Дом культуры. Дворец пионеров. Стадион. Вокзал…

Большая толпа на перроне. Как здесь шумно! Провожают строителей Сталинградской гидростанции…

Шумные и светлые города, тучные нивы, стальное кружево мостов, на платформах новые экскаваторы…

Волга… Еще не видно города, еще он только угадывается вдали, а пассажиры уже сгрудились у окон, вглядываясь в свое близкое будущее…

Котельников почувствовал, как кровь прилила к сердцу.

– На Волгу? – спросил он негромко. – В Крым? В Ашхабад?

– Да, да, – поспешно отвечал Чейз, – мы рассчитывали, что мне удастся побывать и в азиатской части России.

…Скольких чейзов видел Котельников за свою долгую жизнь, стремившихся к Волхову, к Днепру, к Дону, в Хибины, в Магнитогорск, в Кузбасс! Пограничные музеи хранят бомбы, обрезы, браунинги, ампулы яда, а Днепрогэс и Уралмаш, кузбасские шахты и хибинские рудники дают свет, тепло, хлеб, энергию, жизнь.

Что ж! Охранять мир – его работа. И он обязан на работе быть спокойным и твердым.

– Прочтите и подпишите протокол допроса, – сказал Котельников.

Едва заметным движением он расстегнул ворот. Все-таки ему было душно: сказывался возраст.

VI

На сторожевике шла утренняя приборка. Готовились к выходу в море. Вахтенным офицером был лейтенант Котельников.

Несмотря на усталость, матросы работали дружно, с особым рвением, и лейтенант Котельников понимал их настроение.

Вчера вечером, когда нарушителя спустили на берег, матрос Яковлев, служивший четвертый год и пользовавшийся большим уважением на корабле, хмуро сказал:

– Противно смотреть, ребята, как такой гад по нашей земле ступает.

И как бывает в таких случаях, долго еще не затихали разговоры, а с рассветом началась приборка.

– Сми-и-рно! – послышалась команда вахтенного офицера. Все застыли на своих местах, чуть скосив глаза на высокую, худощавую фигуру генерала, неторопливо поднимавшегося по трапу. Навстречу генералу уже спешил Пригонько, ребром ладони поправляя фуражку.

– Вольно, – тихо сказал Котельников и медленно пошел по палубе, здороваясь с моряками. Многие из них лично знали Котельникова, другие слыхали о нем, и все с уважением смотрели на его строгое сухощавое лицо и широкие седые усы.

– Хорошо поработали, товарищи, – сказал Котельников. – Объявляю вам благодарность!

– Служим Советскому Союзу! – загремело на палубе.

Генерал постоял с минуту, словно раздумывая над тем, что ему хотелось сказать, и желая найти верные для этого слова.

– Коммунистическая партия учит нас бдительности во всем, всегда. Ни один враг не должен пройти через советскую границу безнаказанно.

– Не пройдет! – не удержавшись, выкрикнул кто-то из моряков высоким, возбужденным голосом.

– Это правильно, – сказал Котельников. – Наше пограничное слово свято: враги мира не пройдут.

Затем он спустился вниз, в кают-компанию.

– Вахтенного офицера ко мне, – приказал Пригонько. И когда лейтенант подбежал, шепнул ему: – Мы вас сейчас подменим ненадолго, а вы пройдите к отцу.

Кто-кто, а Пригонько отлично знал, что генерал не допускает никаких исключений для сына. И все же командир корабля считал, что такая подмена будет сейчас справедлива. Надо, чтобы отец и сын побыли вдвоем. И Пригонько сделал знак офицерам, обступившим Котельникова, чтобы они покинули кают-компанию.

– Ну, садись, садись, – сказал Котельников, снимая шинель. – Возмужал, очень возмужал… – сказал он, усаживаясь на узенький диванчик. – Вид бодрый, загорел.

– Что ты, папа, как все, так и я, – отвечал сын улыбаясь.

– Сядь, сядь, – повторил генерал.

Сын сел рядом. Действительно, лицо лейтенанта Котельникова уже обветрилось, как у настоящего моряка, и даже появилась строгая складочка у рта, и в то же время оно сохраняло совсем юное и даже мальчишеское выражение, и на вид ему нельзя было дать и двадцати пяти лет.

– Ну как, папа, как вы там? Мама писала, что ты хворал?

– Пустяки, – сказал Котельников. – Вот Лена на тебя жаловалась: не поздравил ее с днем рождения… И вообще не появляешься. Они там для тебя кровать с сеткой купили…

– Вижу, что Лена крепко на меня нажаловалась, – сказал сын. – Придем в город, я к ним зайду, конечно. Я и по ней и по Сене скучаю, – добавил он откровенно. – Замечательный парень… Он тебе про свою новую работу не рассказывал?

– Рассказывал. Прервали нас…

– А мы тут всем личным составом конструкцию его теплохода обсуждали.

– И что же, вынесли решение?

– Ты, папа, не смейся… У Сени голова светлая…

Оба чувствовали себя несколько отчужденными друг от друга и потому, что давно не виделись, и еще потому, что то высокое, что сейчас было у каждого из них на душе, требовало большого разговора, а оба они были люди сдержанные, немногословные.

– Скажи, папа, тот человек… нарушитель… Кто он? Шпион?

Котельников внимательно взглянул на сына:

– Да, шпион. Шпион, диверсант.

– Но ведь он, конечно, все отрицал?

– Вчера – отрицал. Сегодня – признался. Это долгая история, сынок. В эту ночь мне многое пришлось вспомнить… Сопоставить факты. Тридцать лет… целая жизнь.

– Ты так давно его знаешь?

– Знал отца. Должность перешла «по наследству».

– Похож?..

– Представь себе, очень похож…

Снова они помолчали.

– Я очень рад, – сказал Котельников медленно, – что ты отличился в этом деле. Хвалю. – Они вдруг оба встали, и их руки соединились в крепком пожатии.

VII

Весь день Котельников провел в городе, в штабе отряда, но обедать поехал к своим молодоженам. Лена встретила его укором:

– Мы так беспокоились! Вот вечно папка такой, – обратилась она к мужу.

– Ну, ну, – сказал Котельников. – Ворчать – это привилегия нашей мамы.

– Нет, правда, Григорий Макарович, – сказал Сенечка. – Лена сильно за вас тревожилась.

– Обедать, обедать, – весело сказал Котельников. – Кислые щи? Прекрасно! На второй день они еще вкуснее… А после обеда вы, Сеня, обязательно поподробнее расскажите про вашу новую конструкцию теплохода.

– Интересуетесь? – обрадовался Сеня.

После обеда он долго и старательно объяснял принципы конструкции нового теплохода, стараясь избегать непонятных генералу специальных технических терминов.

Заметив, что Котельников слушает с большим вниманием, Сеня еще больше воодушевился. Он притащил большой чертеж, развернул его.

– Поперечный разрез корабля. Вот здесь машинное отделение, вот пассажирские каюты, библиотека, кинозал… А это внешний вид корабля…

И пока Сенечка рассказывал, Котельников все время видел перед собой этот новый могучий корабль, свободно рассекающий высокую волжскую волну, ослепительно белый, в ярком солнечном блеске, с золотыми буквами по борту. И другой – в штормовой пене, грохоте бури, с накрененной палубой, с потушенными огнями, смело идущий наперекор ночному шторму…

ПОЛК ПРОДОЛЖАЕТ ПУТЬ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

«…Командир дивизии приказал роте автоматчиков прорваться к тебе на помощь».

Эту шифровку по рации передал Смоляр – командир артиллерийского полка – командиру дивизиона Ларину.

Ларин не мог определить точно, сколько с тех пор прошло времени. Часы давно были разбиты. В июле не так-то легко угадать время: почти круглые сутки светло.

Глубокое небо безоблачно. Туман растворился, оставив на земле лишь легкие брызги. Земля же требует обильного дождя, ливня, потоков воды. Но хватит ли и сорока дней потопа, чтобы земля, на которой лежит Ларин, снова стала черной почвой? Железо изломало землю. Запах ржавчины неистребим.

Но Ларин не видит открытого над ним неба, он не замечает медленно исчезающих капель росы и не чувствует удушливого смрада.

«На помощь тебе» – было сказано в шифровке. Старше Ларина по должности и званию был здесь только командир стрелкового полка Малюгин. Он убит. Убит командир батальона Пеньков – ларинский дивизион поддерживал батальон Пенькова. Убит командир роты Волков. Убит командир роты Морозов. Ранен командир третьей батареи Петренко. Он уже не стонет. Неизвестно, умер он или еще жив.

«На помощь тебе» – значит, Ларин командует группой людей, окруженных немцами и отрезанных от своих.

Ларин лежит в воронке от тяжелого снаряда. В этой же воронке походная рация. Рядом лежит убитый радист.

Два обгоревших танка прикрывают воронку. Танки сгорели еще два года назад, еще в сорок первом году, когда немцы взяли Мгу и замкнули кольцо вокруг Ленинграда. За эти два года танки тяжело осели и кажутся вбитыми в землю.

Влево и вправо от танков тянется глубокая немецкая траншея. Неделю назад, когда началось наше наступление, Ларин ворвался сюда со взводом управления своего дивизиона вместе с пеньковским батальоном.

За эти дни немного осталось от немецкой траншеи. Немцы били по ней прицельным огнем. Потом, когда поднялась немецкая пехота, Ларин по рации вызвал огонь на себя.

Потом все смешалось. Била наша артиллерия и немецкая. Немцы врывались в траншею. Здесь их глушили чем попало.

Петренко не стонал. Ларин беспокоился о нем. Умер? Тогда, значит, он, Ларин, – единственный оставшийся здесь в живых офицер. Он взглянул на убитого радиста, на рацию. Чудом казался здесь этот маленький черный ящик, невидимо связанный с командиром артиллерийского полка. Последняя связь с Большой землей, как здесь уже называли дивизию.

– Новоселов! – позвал Ларин своего разведчика. – Никто не откликнулся. – Сушкин! – Никакого ответа. – Пахомов! Иванов! Богданов!

– Здесь старшина Богданов.

Ларин сказал:

– Богданов, возьми наушники и слушай.

Он выполз из воронки.

Петренко был жив. Накрытый шинелью до подбородка, он полулежал, согнув ноги в коленях.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Ларин.

– Хорошо… – ответил Петренко.

– Дай-ка я взгляну на твою рану…

– Не снимайте с меня шинель, – сказал Петренко. – Ничего не надо. Так хорошо.

– Что ж тут хорошего? Вот я посмотрю, что с твоей раной.

– Нельзя, – твердо сказал Петренко. – Потревожите – я умру.

Ларин понял: Петренко и стонать перестал потому, что боялся стонами потревожить себя.

– Помощь нам будет? – спросил Петренко.

– Конечно, будет… Вот еще спрашиваешь! Я с Батей говорил, он обещал.

– Жить хочется, – сказал Петренко.

Ларин взглянул ему в глаза. Взгляд Петренко был спокоен. Казалось, он рассматривает склоненного над ним Ларина. Он еще что-то хотел сказать, может быть, повторить свою фразу, но слов уже нельзя было разобрать. Еще с минуту Ларин смотрел на него, затем прикрыл лицо Петренко шинелью. Лежавший рядом боец из стрелкового батальона – маленький, рыжеватый, похожий на линялого зайца, кажется, по фамилии Семушкин, горько заплакал.

– Не реви, – сказал ему Ларин сердито. – Человек умер, а он ревет.

Пригибаясь, Ларин пошел по траншее. В нескольких метрах отсюда еще немцами было оборудовано пулеметное гнездо. Оно тоже развалилось, но пулемет был цел. Стрелял из него Воронков, вычислитель из ларинского взвода управления.

– Как у тебя с патронами? – спросил Ларин.

– На наш век хватит, – ответил Воронков. – Курева не осталось, товарищ капитан?

– Нет, – сказал Ларин, – курева нет.

– На нет и суда нет.

Воронков был известен в дивизионе как балагур и весельчак. Он и сейчас пробовал говорить прибаутками, но, видимо, от усталости произносил слова без выражения, так, как будто все они были ему одинаково безразличны.

– Главное, Воронков, держимся, – сказал Ларин.

– Этого запаса у нас завсегда хватит, – ответил Воронков.

Другой боец, вооруженный автоматом, спросил:

– Пожевать чего-нибудь не осталось, товарищ капитан?

– Нет, не осталось, товарищ Афанасьев, – сказал Ларин.

Афанасьев вздохнул.

– Вот так он меня вздохами мучает! – крикнул командир стрелкового отделения сержант Филиппов. – Товарищ капитан, прикажите ему не вздыхать.

Афанасьев снова, и видимо непроизвольно, вздохнул.

– Перестанешь вздыхать, леший! – крикнул Филиппов.

– Не кричите, товарищ Филиппов, – сказал Ларин, – он не от страха вздыхает. Я вижу – это привычка. Привычка у вас, товарищ Афанасьев?

– Привычка, – покорно ответил Афанасьев.

– А чего бояться? – сказал другой боец, с лицом, заросшим черной щетиной, и поэтому выглядевший особенно измученным. – Сразу не забоялись, теперь нечего расстраиваться.

– У тебя автомат, Чурин? – спросил Ларин бойца с измученным лицом.

– Автомат, товарищ капитан.

– Так что же вы все трое – автоматчики – здесь собрались? Пошли, Чурин. Была у нас круговая оборона и останется круговой. И вы, сержант, тоже идите за мной.

– Видите, что здесь делается, – говорил Ларин, продолжая путь по траншее уже с Чуриным и Филипповым. – Сто метров прошли, и ни одного живого человека. Это неправильно. Это непорядок.

Они шли по траншее, стараясь не задеть убитых. Ларин показал Чурину и Филиппову их места.

– Товарищ капитан, – окликнул Ларина чей-то голос.

– А, Буклан! – сказал Ларин. – А я думал… – он не закончил фразу.

– Нет, не убитый… Сплю я, – сказал Буклан.

Ларин удивился:

– Спишь?

– Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Я как сплю? Я сплю и все слышу. Ежели я долго не сплю, у меня в ушах звенит.

– Звона у нас больше чем надо, – сказал Ларин угрюмо.

– Ну, этого-то… – И Буклан презрительно махнул рукой.

– Оружие у тебя какое?

– Автомат, товарищ капитан. Оружия хватает… – он показал на убитых.

Дальше траншея делала изгиб. На самом сгибе был установлен второй немецкий пулемет. Возле него – Ларин видел издали – трое людей. Он выругался и крикнул:

– Приказано было рассредоточиться!

Один из них обернулся – Ларин увидел нашивки сержанта.

– Сержант Трофимов, бойцы Волошин и Ильюшин заняты операцией, товарищ капитан. Закончим и рассредоточимся.

Сейчас только Ларин заметил в руках сержанта большую деревянную иглу со вдетой в ушко суровой ниткой.

– Рану открытой нельзя оставлять, – наставительно сказал Трофимов, когда Ларин подошел к нему. Рядом с сержантом, вытянув руку, сидел боец. Рука у бойца была разрезана осколком, как ножом. Сержант сшивал края кожи.

– А у тебя что? – спросил Ларин второго бойца, юношу лет семнадцати.

– Пустяки у него, товарищ капитан, – сказал Трофимов. – Чуть голову задело.

– Легонько, – тихо подтвердил молоденький боец.

Пройдя метров пятьдесят, Ларин обнаружил еще одного раненого. Это был Сарманов, тоже из взвода управления дивизиона, пожилой и очень опытный боец, рабочий по гражданской службе, и, кажется, очень высокой квалификации. Ларин поставил его к ручному пулемету. После того как был убит друг Сарманова – Волков, Сарманов спарил два ручных пулемета и неизвестно как справлялся с ними.

Ларин любил Сарманова. Он обнял его и сказал:

– Вот, товарищ Сарманов, какой переплет.

– Людям, может, еще хуже приходится, – отвечал Сарманов. – На то и война.

– Вот-вот… Хорошо сказал. – Ларин почувствовал, как все в нем вдруг встрепенулось. – Хороший ты человек, Сарманов. Выберемся отсюда, я за тебя в партию буду ручаться.

– Я, товарищ капитан, перед боем в партию вступил. Забыли?

– Забыл, – сказал Ларин, досадуя на себя. – Извини, Сарманов, забыл.

– И без курева проживу. И без жратвы. Все выдержу, – говорил Сарманов крутыми, короткими фразами, не глядя на Ларина.

– Вырвемся, – сказал Ларин убежденно.

Ему и впрямь показалось, что все будет хорошо. И он сейчас не думал о том, что траншея полна убитых, и что умер Петренко, и что он, Ларин, – единственный офицер, оставшийся в живых.

Еще раз траншея изогнулась. Снова на сгибе Ларин увидел пулеметчика. Но станковый пулемет был разбит, и боец из стрелкового батальона, по фамилии Калач, лежал за ручным пулеметом.

И еще один человек из стрелкового батальона был жив: ефрейтор Вашугин, здоровый детина со свирепым лицом. Когда Ларин подошел к нему, Вашугин сказал:

– Меня не агитируйте, товарищ капитан. Я свое дело знаю. – Все его крупное тело было обвешано гранатами. Рядом лежал мешок, до краев наполненный немецкими гранатами-лимонками.

Ларин вполз в свою воронку.

– Ну что, что? – спросил он Богданова.

Богданов снял наушники и подал их Ларину.

– Чего-то говорят, а чего – не слышно.

– Как это не слышно? Вокруг все тихо, а он не слышит.

Он надел наушники и крикнул:

– Ларин слушает!

Огромная и плотная, как живое тело, двинулась на него тишина.

Откуда-то издалека, как будто с другого конца тишины, Ларин услышал голос. Но слова были неразличимы. Казалось, они не могут прорваться сквозь толщу тишины и глохнут, и исчезают.

Еще раз Ларин крикнул:

– Ларин слушает! – И ясно представил себе, как его слова обрываются раньше, чем их может услышать командир полка.

– Питание кончилось, – сказал Богданов.

Наморщив лоб, Ларин глядел на рацию. Этот никчемный черный ящик можно было выбросить так же, как уже были выброшены часы, бинокль, компас.

Начался день. Большие сонные мухи двинулись в поход на траншею, не отличая живых от мертвых.

Прошелестел снаряд и разорвался с сухим треском. Вслед за ним с тем же сухим треском стали рваться другие снаряды. Тонкий посвист был здесь едва слышен.

– Богданов, – сказал Ларин, – старший лейтенант Петренко умер. Если меня убьют, будешь командовать людьми.

– Слушаю, – ответил Богданов.

– Богданов!

– Здесь, товарищ капитан.

– Решение я принял: стемнеет – будем пробиваться к своим. Ясно?

Богданов повторил приказ.

Когда Ларин понял, что связь с командованием потеряна и что больше ждать нельзя, он прежде всего подумал о том, что сказать людям, которыми он командовал.

«Нас осталось четырнадцать человек. У нас нет ни воды, ни пищи. Кончилась связь. К нам не смогли пробиться на помощь. Нам надо пробиться к своим. Пробиваться к своим сейчас – не расчет. Мы будем пробиваться ночью. А сегодня мы снова отобьем немцев».

Больше всего он боялся, что люди будут подавлены, узнав о потери связи с командованием. Но его опасения были напрасны. В их положении определенность, пусть даже самая ужасная, лучше надежд, которым не суждено сбыться. План Ларина оставлял людям единственную, но верную в любом положении надежду – надежду на самих себя.

Они не пустят немцев в траншею. Они будут драться весь день, чтобы летней прохладной ночью пробиться к своим.

Ларину хотелось пить. Жажда еще усиливалась тем, что он знал, как страдают люди, он видел их лихорадочные глаза, воспаленные рты и слышал их неровное дыхание.

Как только начнется бой, он не будет чувствовать жажды, и как только он выкрикнет первое слово команды, его глаза примут обычное выражение, дыхание станет ровным и отвратительный вкус во рту исчезнет.

Но не было боя, и только снаряды продолжали разрывать землю, и пыль, смешанная с осколками, сухой тучей вставала над ним.

Ларин заставил себя думать о предстоящем бое. Он вспомнил слова Чурина: «Оружия у нас хватит», и его жест, когда тот показал на убитых.

Действительно, здесь было немало своих и немецких автоматов и дисков, гранат и пулеметных лент. Но Ларин сейчас думал о том, что он привык воевать, ограничивая себя и в снарядах, и в патронах, и в этом есть своя скрытая сила. Когда знаешь, что на орудие осталось десять снарядов, каждый выстрел должен бить по цели. Эта экономия средств усиливает напряжение боя.

В их положении они должны ограничить себя.

– Богданов!

– Здесь, товарищ капитан.

– Собрать оружие убитых, подсчитать и доложить мне.

– Приказано подсчитать оружие убитых, – живо откликнулся Богданов. Конечно, лучше заняться делом, чем ждать, пока немцы полезут в атаку.

Когда Богданов доложил об исполнении, Ларин сказал:

– Половину в энзе.

Это понравилось людям. Воронков сказал:

– Запас карман не жмет, и хлеба он не просит.

И только один Семушкин попросил лишние диски для своего автомата.

– Стрелок из меня никакой, – сказал он.

Ларин покачал головой.

– Два года воюешь, и вдруг вот – признание. – Семушкин ничего не ответил, и Ларин приказал выдать ему лишний диск.

Но вот все оружие на учете, и у каждого бойца есть энзе патронов и гранат, и все слышали ларинский приказ. Теперь осталось ждать, когда немцы полезут в атаку.

Только ждать.

Короткий посвист снарядов на излете. И кажется, что снаряды залетают сюда, как футбольный мяч в «аут», что они «вне игры». Вдалеке непрерывно и дробно работает артиллерия.

– Молотят, – по привычке вздыхает Афанасьев.

Ларин прислушивается.

– Наш полк работает, – говорит он. – Это хорошо для нас, товарищ Афанасьев.

– Вот мы и тыловики, – по-прежнему без всякого выражения шутит Воронков, – в тылу у немцев.

И снова Ларин, пригибаясь, идет по траншее. Он знает: приближается минута, когда кто-нибудь из окруженных больше не сможет сопротивляться. От бессилия человек выпустит из рук оружие и закроет глаза. Или человек закричит дурным голосом, поднимется и подставит себя случайной смерти.

Даже июльское солнце не в силах удержаться в зените неба, и тяжелый багровый шар, словно вобрав в себя зной, клонится к земле.

Но тринадцать человек живут так, как этого хочет Ларин.

– Богданов!

– Здесь, товарищ капитан.

– Приказ остается в силе. Немцы не атаковали нас. Но мы атакуем их.

Они выползли из траншеи, когда стемнело. Ларин и девять бойцов. Пулеметчиков он оставил в траншее. Ларин сказал им:

– Красная ракета – огонь, зеленая – ко мне.

Они ползли, почти сливаясь с убитыми немцами. Они проползли триста метров, и Ларин крикнул чистым, отчетливым голосом:

– Гранаты!

Девять гранат по траншее, в которой немцы. Бросок в траншею.

Здесь не было никого, кроме мертвых немцев.

Они доползли до следующей траншеи и бросили туда девять гранат, но и здесь были только убитые немцы.

И в новой траншее были только убитые немцы.

Тогда Ларин понял, что немцы отступились от них.

Он выстрелил из ракетницы и долго смотрел, как зеленый огонек колеблется в спокойном бесцветном небе.

Теперь ползли четырнадцать человек. Они ползли цепочкой на расстоянии вытянутой руки друг от друга по земле, на которой не было ничего, кроме убитых немцев. Люди понимали, что это сделали они и их товарищи, которых уже нет в живых, и их полк, который стрелял по этим местам. Но самое тяжелое было впереди. Им еще предстояло пробиться через линию фронта.

Редкий и хилый лес. Вышли из леса – речушка. Опустились на колени и не спеша напились. Наполнили фляги. И снова редкий и хилый лес, словно они вернулись назад. Теперь они слышат пулеметный перестук. Впереди, совсем близко от них, рвутся снаряды.

– Рвутся наши снаряды, – говорит Ларин, – передний край. – Он мог не продолжать: за этой немецкой траншеей наша дивизия…

Легкий предутренний час. Прохладные края облаков словно прикрывают небо от нового нашествия солнца. Оно разгорается, и кажется, что там, за горизонтом, скрыто гигантское поддувало.

Гранаты!

Фашистское крошево под ногами.

И отчаянный пулеметный ливень.

Кто-то упал рядом с Лариным. Ларин поднял его и, взвалив себе на плечи, побежал вперед. Упал Афанасьев. Поднял его Богданов. Еще упали двое бойцов. Когда Ларин уже видел свою траншею и уже слышал непонятные ему возгласы «Мины! Мины!», он вдруг подумал: «Неужели меня сейчас убьют?»

С ужасом и отвращением он погасил эту мысль и прыгнул в свою траншею, уронив бойца, которого нес на себе. Это был Семушкин, раненный в мякоть руки навылет.

Ларин видел знакомые лица, но не узнавал никого. Он чувствовал, как стремительно впадает в мягкое, счастливое забытье, но он сдержал себя и умоляющим голосом, как будто просил позволить ему хоть недолго еще командовать этими тринадцатью людьми, спросил:

– Убитые есть? Раненые?

Богданов отвечал:

– Убит Калач. Я его принес. Здесь он. Ранен Ильюшин тяжело и легко – Семушкин. Ранен Афанасьев.

– Павел, Павел! – кричал над ухом Ларина знакомый голос. – Ты приди в себя. Это я, я – Снимщиков.

– Снимщиков, – сказал Ларин, – сведи меня к Бате.

– Ляг, отдыхай! – кричал Снимщиков, командир стрелкового батальона. – Дайте ему водки. Павел, булки хочешь?

– Хочу, – сказал Ларин и засмеялся. Он взял булку и уснул, уткнувшись кому-то в колени.

Проснулся Ларин в своей землянке. Рядом с ним сидел Макарьев – его заместитель по политической части.

– Что же это такое? – спросил Ларин. – Куда вы это меня привезли? Обратно в Кирики? (Кирики – деревушка под Ленинградом, в которой обычно стояла дивизия между боями.)

Макарьев молча подал Ларину миску горячих щей и, пока Ларин ел, рассказал, что утром, когда Ларин с людьми вышел из окружения, был уже получен приказ сниматься с боевых порядков. Другая дивизия заняла там оборону, а им было приказано вернуться обратно в Кирики.

– А пока мы переезжали, ты все спал, – сказал Макарьев, – сутки спал. Батя не велел тебя будить.

– А где Батя?

– Где ж ему быть? Все на прежнем месте. И наша дивизия…

– Понятно… – перебил его Ларин.

Все было понятно: дивизия в Кириках, и полк тоже. Правильные ряды землянок по обе стороны дорожки, которую так же, как в мирном лагере, расчищали от снега зимой и посыпали песком летом. «Невский проспект», «Проспект артиллеристов». И шутки знакомые. А сколько было надежд, когда пеньковский батальон выбил немцев из той дальней траншеи! Бежали немцы. Это все видели.