Текст книги "Полк продолжает путь"

Автор книги: Александр Розен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ларин соединился по телефону с командирами батарей и передал приказ командующего. Настроение его снова стало бодрым. В словах Макеева был не только укор, но и прощение. А приказ командующего позволял Ларину действовать, действовать немедленно, этой же ночью, и показать, на что способен дивизион.

– Вам ясно, что надо менять огневые? – спросил Ларин командира первой батареи Воробьева.

– Ясно, товарищ капитан. Докладываю: снарядов не хватает.

– Как это не хватает снарядов? Вот это здорово!..

Но и на других батареях Ларину отвечали то же:

– Мало снарядов…

– Давайте, давайте вперед! Снаряды будут…

Но для того чтобы получить снаряды, требовалось разрешение командира полка. А Ларин никак не мог разыскать Макеева.

Наконец он по телефону соединился с командным пунктом стрелкового полка. Макеев был там.

– Немедленно поезжайте в тыл, лично передайте Хрусталеву, чтобы дал вам снаряды. Не теряйте времени.

Ларин приказал ездовому седлать Баяна, и двух минут не прошло, как он уже скакал в тыл по осеннему безлунному шоссе.

Хрусталев был назначен начальником артснабжения дивизии вскоре после того, как Макеев отстранил его от прежней должности. Как и предполагал Ларин, начальство не согласилось с командиром полка. Обычные доводы – давно служит, опытный офицер, не было взысканий – взяли верх. Хрусталев ездил к начарту дивизии, старому, очень уважаемому военному, до войны преподававшему тактику в артучилище, и от него приехал успокоенный. На следующий день был получен приказ о назначении Хрусталева в артснабжение. Формально это было даже повышение в должности.

За это время Ларин не раз встречался с Хрусталевым в штабе полка. Тот по-прежнему щеголял своей безупречной выправкой и по-прежнему то там, то здесь слышались его циничные шуточки, по-прежнему в разговоре он небрежно переходил с официального «вы» на короткое «ты», но все это было, по мнению Ларина, напускное.

– Что-то с ним происходит, – говорил Ларин. – Замкнулся. Переживает, конечно.

– Переживает-то он переживает, – осторожно соглашался Макарьев, – а вот что́ он переживает, этого мы не знаем. Если он свои старые замыслы осудил, это хорошо. Ну, а если он свою обиду день и ночь с капустой кушает… – и Макарьев неодобрительно покачал головой.

– Товарищ майор, – сказал Ларин, входя в ярко освещенную палатку Хрусталева. – Вы нас снарядами обидели. Прошу вас дать указание и…

– Что это ты, доктор, такой ошалелый? – заметил Хрусталев. – Не как человек зашел, не как человек разговариваешь…

– Так ведь с временем вот как… – Ларин поднес руку к горлу. – Дайте приказание, товарищ майор.

– Ну, не хотите по-человечески разговаривать, не надо, – сказал Хрусталев добродушно. – Давайте заявку.

– Заявки у меня нет. Бой идет. Заявку я завтра доставлю.

– Ну так завтра и снаряды получишь, – засмеялся Хрусталев.

– Товарищ майор!

– Да я уж сколько лет как майор, я и войну начинал майором… Вот у нас в корпусе вместе со мной некий Бурсов служил, в сороковом году. Теперь он генерал. Товарищ генерал! Вот как!

– Не время сейчас чиниться, – горячо сказал Ларин. – Идет бой, вы же сами знаете – бой…

– Бой? – переспросил Хрусталев. – В самом деле бой? А я-то думал… Вот спасибо, разъяснил тыловой крысе обстановку… Я думал, дивизия на учении, – Хрусталев откинулся назад вместе со стулом, на котором сидел, и, покачиваясь, смотрел на Ларина. Таким его Ларин еще никогда не видел. Действительно, безмятежно-хорошее настроение. «Неужели же только потому, что я стою перед ним в позе просителя?» – подумал Ларин.

– Есть приказ о наступлении, и этот приказ, товарищ майор, обязывает…

– Вы мне лекций не читайте, – сказал Хрусталев. – Стар я для этого, – прибавил он и, встав, резко отодвинул стул. – Вам снарядов столько выдано, что на два учения хватит. А трепать по такой погоде машины для учебной стрельбы я не намерен.

– Дадите вы мне снаряды или нет? – спросил Ларин, теряя терпение. Все у него внутри дрожало от злости.

– Не дам, – спокойно сказал Хрусталев. – Поворот назад, Ларин. Здесь я хозяин, – добавил он, видимо, упиваясь своей властью.

Ларин отступил. В голове его носились какие-то обрывки мыслей, создавая такой хаос, сквозь который никак было не пробраться чему-нибудь дельному. Одно он только понимал ясно: надо найти Макеева. Найти во что бы то ни стало!

Он уже повернулся, чтобы уйти, но в эту минуту позвонил телефон. Хрусталев взял трубку, и лицо его изменилось еще прежде, чем он успел ответить.

– Слушаюсь, товарищ генерал. Ясно, товарищ генерал, – говорил Хрусталев, рукой показывая Ларину, чтобы тот не уходил из палатки. – Будет исполнено, товарищ генерал…

Наконец он повесил трубку и, не глядя на Ларина, обошел стол и снова сел.

– Ну, счастье твое, академик, что генерал позвонил. А то бы… – Он наскоро вырвал из тяжелого, окованного медью блокнота листок и, написав приказание, передал его Ларину.

Когда Ларин вышел из палатки, его окликнул чей-то голос.

– Ни черта не вижу. Кто это? – спросил Ларин.

– Водитель, товарищ капитан. Смирнов.

– Смирнов? – Ларин безрезультатно всматривался в темноту. – Ты-то мне и нужен. Есть приказание майора Хрусталева, надо поскорее…

– Все в порядке, – перебил Ларина водитель. – Две машины уже погружены. Одну я поведу, другую – Кормилицын. Пока вы с майором препирались, мы с Кормилицыным погрузиться успели. Извините, конечно, не нарочно подслушивали, однако пришлось выводы сделать. Вы здесь оставьте коня и в кабину забирайтесь. Кончится учение, мы вам лошадку в лучшем виде предоставим.

– Ну, молодец, ну, спасибо, – говорил Ларин, садясь в машину рядом со Смирновым. – А то ведь… – Он хотел сказать о диком, недостойном поведении Хрусталева, но вовремя спохватился.

Смирнов медленно вел машину. Руля правой рукой, он левой открыл дверцу и, высунувшись из кабины, вглядывался в дорогу, размытую злым ноябрьским дождем. Выехав на шоссе, он захлопнул дверцу и дал скорость.

– Конечно, не прав наш майор, – сказал Смирнов, словно отвечая Ларину на его невысказанные мысли. – И вас он обидел… да и нас, водителей. Как это «трепать машину»? Да что мы, первый день воюем? «Трепать машину»!.. – повторил он обиженно и вдруг резко затормозил: впереди стояла колонна.

Ларин выскочил из машины и в слабых лучах замаскированных фар увидел знакомые лица.

– Почему стоите? – спросил он.

– «Противник» с воздуха разрушил мост, – ответил старший на первой батарее.

Ларин прошел вперед. Бойцы строили переправу. Макарьев, подобрав полы своей длинной «кавалерийской» шинели, подбежал к командиру дивизиона.

– Скоро вырвемся отсюда, а пошли бы по другой дороге, там четыре моста, и все «разбомблены». Со снарядами как?

– Привез. Там в хвосте доповская машина стоит. – Он посмотрел на часы: фосфорическая стрелка показывала второй час ночи. – Мне время на НП спешить. Чует мое сердце, что воевать ночью будем.

– Возьми моего Витязя, – посоветовал Макарьев. – По такой погоде лошадь лучше, чем машина.

Ларин был уже в седле, когда увидел выбежавшего из леса и метнувшегося к нему бойца.

– Товарищ капитан! Разрешите доложить, товарищ капитан! Связист Семушкин…

– Семушкин? А ну, подойди-ка сюда. Откуда ты взялся?

– Разрешите доложить, здесь в лесочке медсанбат стоит.

– А, убитый на поле брани… Как же ты, Семушкин, позволил себя убить?

– Виноват, товарищ капитан. В полосу огня попал.

– А еще связист командира дивизиона!

– Не рассчитал, товарищ капитан. Страху перед противником не испытывал. Однако не убитый я, а тяжело раненный…

– В другой раз умнее будешь, – сказал Ларин и тронул лошадь.

Витязь медленно пробирался между машинами, и Ларин слышал, как Семушкин, вздохнув, сказал кому-то из бойцов:

– Дай помогу бревно дотащить.

– Нельзя, – отвечал боец. – Убили тебя. Чувствуешь?

– Чувствую…

– Иди, иди, отдыхай!

На наблюдательном пункте Ларин узнал о приказе командира дивизии: в 8.00 начать фронтальную операцию на преследование и уничтожение «противника». На артиллерийскую подготовку было положено тридцать минут.

Ларин вызвал Богданова.

– Еще не вернулся из разведки, – доложил ординарец. – Все отделение увел, никого из разведчиков не осталось.

Ларин беспокоился: не постигла ли старшину участь Семушкина? Обращаться за данными в стрелковый полк Ларин не хотел. Это он считал для себя несолидным. «Однако придется», – подумал он, когда позвонил Макарьев и сообщил, что все орудия прибыли и снимаются с передков.

Богданов вернулся в третьем часу.

– Долго пропадаете, товарищ старшина, – недовольно заметил Ларин. – Вас в известность о сроках поставили?

– Так точно. Мне сроки известны были, товарищ капитан. И поскольку времени у нас мало, постольку я решил поосновательнее разведать. В результате разведки имею важные сведения, – добавил Богданов многозначительно.

– Давай, не тяни, – сказал ему Ларин и постучал по стеклу своего хронометра. – Что «противник»?

Богданов огляделся, словно их разговор могли здесь подслушать.

– «Противник» успел подтянуть резервы, – тихо сказал он. – Из глубины взял артиллерию. Пехоту взял. Сосредоточил кулачок солидный.

Ларин бросил карту на стол.

– Здесь? – спросил он Богданова, ткнув пальцем в квадрат, заштрихованный в зеленый летний цвет.

Богданов покачал головой и, еще раз оглянувшись, зашептал:

– По прямой метров восемьсот от нас. Правильно командующий сказал: нельзя было давать немцам опомниться. Их гнать надо не останавливаясь.

Богданов сказал «немцы», а не «противник», но Ларин его не поправил. Эта оговорка была не случайной. Для Богданова, как и для всех людей, втянувшихся в войну, учение, в котором они принимали участие, было делом, неразрывно связанным с победой над врагом, то есть делом их жизни.

– Так, – сказал Ларин. – Надо начинать пристрелку. – Он взял телефонную трубку, но Богданов снова взволнованно зашептал:

– Разрешите доложить, товарищ капитан? Это сейчас неправильно будет. – Ларин удивленно взглянул на Богданова. – Разрешите доложить: начнем пристрелку, а он первый на нас полезет.

– Свой план имеешь? – спросил Ларин резко.

– Я об этом так мыслю: пристрелку не производить. Навалиться на него всем нашим огнем. Он только на исходную вышел, а мы его всеми средствами… Всеми средствами… – повторил Богданов, видимо боясь, что Ларин не захочет прислушаться к его словам.

Но Ларин внимательно слушал Богданова. Он не сводил глаз с лица старшины, словно желая по выражению его лица определить правильность только что высказанных мыслей.

Затем он шифром передал командиру полка свой разговор с Богдановым.

– Ждите ответа, – сказал Макеев.

И пока Макеев соединялся с верхом и докладывал о новых событиях, Ларин и Богданов сидели молча и думали об одном: их время пришло. Но не хронометр показал это время. Никакая самая точная служба времени не могла бы этого сделать. Еще Ленинград в осаде, еще в Лигове, еще в Пушкине, еще на левом берегу Невы – немцы. И рвутся на ленинградских улицах фашистские снаряды. Но время Ларина и Богданова, время решительного и решающего боя пришло.

Наконец Макеев передал им по телефону:

– Пристрелку не производить. Артподготовку начать на один час раньше – в семь ноль-ноль.

Ровно в восемь утра «противник» был выбит из первой траншеи. Ларин соединился по телефону с Макарьевым:

– Перехожу на новый НП – бывшая траншея противника.

Вместе с Богдановым он побежал вперед. Только что но этому пути прошла пехота. Были слышны и голоса посредников: «Убит. Ранен. Медсанбат. Убит…»

Ларину показалось, что он увидел лицо Елизаветы Ивановны, склонившейся над «раненым», но он не мог остановиться. Он спешил вперед, к траншее, отвоеванной пехотой. И вместе с ним шел Богданов и весь взвод управления. Они долго ждали этой возможности быстрого движения вперед, и сейчас это движение доставляло им глубокую радость. В первой траншее они не задержались. Пехота уже дралась впереди, на холмах, очертания которых стали видимы и которые теперь, когда рассвело, напоминали резкие гребни снежного кряжа.

– Перехожу на новый НП, – передал Ларин Макарьеву. – Отметка двадцать три – три. Будьте готовы сняться на новые огневые.

И снова Ларин шел вперед с Богдановым. До холмов оставалось не более трехсот метров, когда к Ларину подбежал младший лейтенант с нарукавной повязкой посредника.

– Товарищ капитан, – сказал он, волнуясь, – вы ранены, товарищ капитан. Вы же видите, где разорвался снаряд. Я не говорю – убиты, я говорю – ранены, тяжело ранены. Сестра! – позвал он громко.

Ларин знал, что спорить с посредником бесполезно.

– Да, ранен, – сказал Ларин, – но могу бежать еще метров триста – четыреста.

– Нет, товарищ капитан, – сказал посредник, – я все видел: безусловно, вы ранены в ногу.

– Богданов, – сказал Ларин, – если высотки уже заняла наша пехота, то передай на огневые: двигаться вперед.

– Слушаю, товарищ капитан.

– Огнем и колесами! Огнем и колесами! – крикнул Ларин ему вслед.

– Сестра, командир дивизиона ранен, – сказал посредник. – Перевяжите его и отправьте в санбат.

Перед Лариным стояла Елизавета Ивановна. Она молча открыла сумку и молча вынула из нее шину и бинты.

– Елизавета Ивановна, – шепотом сказал Ларин, едва только посредник отошел от них. – Ранение совершенно пустяковое. Я прошу вас…

Не отвечая ему, Елизавета Ивановна нагнулась, наложила шину и стала забинтовывать ногу.

– Ведь это подумать только, как не повезло, – сказал Ларин, глядя на свою уже не гнувшуюся ногу.

Елизавета Ивановна по-прежнему не отвечала ему и только все ниже и ниже нагибалась над ним.

– Елизавета Ивановна! Что с вами?

Елизавета Ивановна припала к его забинтованной ноге.

– Не могу я больше. Не могу. Извелась совсем, – плача, сказала она. – Я думала: война, фронт, буду помогать.. Потому и пришла в полк. А тут… тут… Когда же это все кончится?

Ларин с трудом понимал ее. Значит, все то, чем жил он все эти дни, ей только в тягость? Все, что было для него таким важным и значительным, ей совершенно чуждо?

Ларин хотел сказать, что она нужна сегодня так же, как будет нужна завтра. Но ничего не сказал. Эти слова остались бы только словами. Елизавета Ивановна жила своим горем. И все, что было за пределами его, было ей недоступно.

– Елизавета Ивановна, – сказал Ларин как можно ласковее. – Скоро мы будем воевать.

– Скоро? Вы верите в это, Павлик?

– Я это знаю… – Он приподнялся, но шина не пускала его. Тогда он снова лег на землю и пополз вперед, подтягивая забинтованную ногу.

– Павлик! Нельзя, Павлик… Товарищ капитан! – сказала Елизавета Ивановна, вытирая слезы с лица и смеясь над его неловкими движениями.

– Ну нет, – сказал Ларин. – Это мое право. У нас в дивизионе раненые из боя не выходят. А я как-никак здесь командир.

Удар по «противнику» был нанесен внезапно и именно по тем местам, где он сосредоточил силы для контратаки. Всю ночь и весь следующий день дивизия наступала, и ларинский дивизион несколько раз менял огневые позиции, сопровождая пехоту «огнем и колесами».

После учения командир дивизии наградил старшину Богданова орденом Красной Звезды. Обычно вручение орденов происходило в Кириках. Награжденных выстраивали возле штаба. Духовой оркестр (старое приобретение Бати) играл туш. На этот раз Макеев вручил орден Богданову на наблюдательном пункте дивизиона. Он сказал очень короткую речь, и, когда прикреплял орден к гимнастерке Богданова, ему показалось, что Ларин и старшина обменялись быстрыми взглядами. Быть может, оба они в этот момент вспомнили прошлую ночь и то, как молча сидели в ожидании ответа командира полка и думали об одном: их время пришло.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Утро было теплое, мглистое. Пока Ларин ехал в Ленинград, огромная черная туча непрерывно висела над ним, словно пытаясь соединить кириковскую землянку с высоким домом на углу проспекта Майорова и Мойки.

Медленно светало. В воздухе появились редкие снежинки, потом подул резкий северный ветер и сорвал тучу. Показалось далекое солнце, стало холодно, светло и ясно.

Машина остановилась. Ларин выскочил и мигом одолел лестницу. Но сколько он ни стучал в знакомую, обитую клеенкой дверь, никто не отзывался.

«Ольга, наверное, работает в ночную смену. Мать ушла за хлебом», – размышлял Ларин. Он выкурил папиросу, другую, вышел на улицу и стал ходить перед домом.

Наконец он увидел две фигуры – одну в военном полушубке, не то мальчик, не то совсем молоденькая девушка, и другую, закутанную в какие-то старомодные шали.

– Павлик!

– А я не узнал тебя, – сказал Ларин, целуя Ольгу в мокрое от снега лицо. – В этом полушубке ты на себя не похожа…

– С мамой поздоровайся, – шепнула Ольга.

Ларин обнял Валерию Павловну. Пока они поднимались по лестнице, он рассказал, что получил отпуск на сутки. Вообще-то никому отпусков не дают…

Вошли в комнату, Ольга скинула полушубок и тяжелую шапку-ушанку. Ларин увидел, что она сильно изменилась за это время. Беременность пошла ей на пользу. Она поздоровела, округлилась, разрумянилась и вся стала как-то ярче.

– Ну как ты находишь меня? – спросила Ольга.

– Ты… пополнела… – ответил Ларин неуверенно.

Ольга весело засмеялась:

– Мама, он говорит, что я «пополнела»!

Мать, качая головой и что-то шепча, накрывала на стол. «Совсем старая», – подумал Ларин.

Не то чтобы Валерия Павловна поседела или сгорбилась, просто лицо ее было очень усталым, как оно бывает у людей, уже перешагнувших неуловимую и опасную черту.

Устало взглянула она на Ларина и спросила:

– Что же это вы, Павел Дмитрич, Колю не привезли?

Ларин хотел было ответить, но она перебила его:

– Коленька о вас в каждом письме пишет: и герой вы, и человек хороший. А вот ведь…

– Мама, мама, – остановила ее Ольга, – ну что же это такое? Как вам не стыдно? Как это «привезти с собой»… Вы же слышали, что отпусков никому не дают. Слышали, да?

– Слышала, – почти беззвучно ответила Валерия Павловна.

– Я тоже за это время полюбил Николая, – сказал Ларин. – И не потому, Оля, что это твой брат. Нет, не потому! Он очень чистый, честный, душевный человек. Хороший товарищ. Способный военный. Правда, он еще не воевал, но я уверен, что он замечательно проявит себя.

– Накаркаете, – сказала Валерия Павловна и застучала посудой.

– То есть как это «накаркаете»? – переспросил Ларин.

– А вы, Павел Дмитрич, не смотрите, что я старая. Я все понимаю. Приехали – значит, перед боем.

– Ну, мама, вы всегда больше всех знаете, – вмешалась Ольга.

– Да что ж тут мудреного? Весь город только об этом и говорит. Такой бой будет… Тут уж либо пан, либо пропал. Так вы уж лучше Николая не перехваливайте…

– Надо бы печку затопить, – сказала Ольга поеживаясь.

– Я затоплю.

Ларин открыл вьюшки, сунул несколько поленьев в жестяную печку-времянку. Дрова негромко затрещали, и Ларин, встав на колени, принялся раздувать слабое пламя.

Ларин пододвинул к печке маленький столик и плетеное кресло. И когда он наливал чай и резал хлеб и подавал Ольге то стакан, то тарелку, он все время чувствовал на себе два взгляда: ревнивый Валерии Павловны и любящий Ольги.

– Милый, милый, мне так хорошо с тобой… Никуда не иди сегодня, – прибавила она не свойственным ей капризным тоном.

Услышав этот тон, Валерия Павловна укоризненно взглянула на Ларина: вот, мол, полюбуйтесь, что вы наделали.

– Уйду, Оля, но ненадолго. Надо зайти к Грачеву и в госпиталь: хочу повидать Снимщикова.

– Ну да, все работают, всем некогда, только я лодырь, – все тем же шутливо-капризным тоном сказала Ольга.

– Да кто же это говорит!

– Я говорю. Ведь с сегодняшнего дня я действительно вольный казак.

– Почему так? – не понял Ларин.

– Мама, он спрашивает «почему»! Глупый человек, Советская власть беспокоится о том, чтобы у капитана Ларина был здоровый и красивый сын. Разрешите доложить, товарищ капитан, декретный отпуск, товарищ капитан. Зато у меня есть молоденькая сменщица, – показала она на Валерию Павловну.

– Мама? Ты мне ничего не писала. Мама, это правда, вы работаете?

– Ахти, какие дела, – проворчала Валерия Павловна. – Кажется, руки у меня еще не трясутся.

– Иди, милый, по своим делам, – сказала Ольга, – мама поможет мне. Только возвращайся скорее…

Но Ларин не сразу попал к Грачеву.

– Директор завода занят, – сказала молоденькая девушка-секретарь с очень нежным лицом и стриженая под мальчика. На плечи ее был накинут серый пиджачок.

– Подожду, – сказал Ларин.

Он сел в угол и угрюмо смотрел на секретаршу. И легкая ее походка и нежное личико раздражали Ларина. Невольно он сравнивал ее с Ольгой.

Секретарша вдруг пересела за маленький столик и с удивительной быстротой напечатала на машинке какую-то бумажку.

– Долго я буду дожидаться?

– Надо подождать. Вы по личному делу?

– Почему вы так думаете? – Ларин ненавидел сейчас это нежное личико и прическу под мальчика.

Но в это время дверь из кабинета Грачева отворилась, и, к удивлению Ларина, оттуда вышел знакомый ему по кириковским учениям генерал.

Ларин встал, козырнул, но генерал не обратил на него внимания. Он подошел к секретарше и ласково провел рукой по ее стриженым волосам.

– Как дела? Как здоровье?

– Спасибо, товарищ генерал, – отвечала секретарша улыбаясь, – здоровье хорошее. Товарищ Ларин, пройдите к директору.

Ларин вошел в кабинет Грачева с готовой фразой: «Не люблю я, Илья Александрович, этаких вертихвосток». Но, войдя, ничего не сказал.

Лицо Грачева было так напряжено, что каждый мускул казался строго очерченным. Это мускульное напряжение должно было и не могло скрыть волнение душевное.

– Ну, здравствуй, – сказал Грачев. – Садись. – Он оперся ладонями о край стола, словно бы этим движением хотел придать устойчивость их встрече.

Зазвонил телефон, и Грачев, взяв трубку и опершись грудью о стол, сказал:

– Сейчас приду. – Он встал и спросил Ларина: – Ну, как там… у вас?

– Привез вам письмо от командира полка, – сказал Ларин. – Все учимся, Илья Александрович. Ждем приказа воевать.

– Да… Надо воевать, – тихо сказал Грачев. – Надо. Надо сделать, – повторил он, упирая на слово «сделать» и обращаясь к Ларину так, словно только от него зависел исход боя. – У меня, Павел, – продолжал Грачев все так же тихо и, как показалось Ларину, задумчиво, – у меня плохие дела, у меня немцы сборку разбили. Погибла только старуха вахтерша, но раненых много, и все женщины. Ума не приложу, как теперь быть. – И тут же стал рассказывать, что звонил в Военный совет и что генерал, только что к нему приезжавший, обещал бойцов из строительного батальона. – Ведь теперь не дни – часы решают…

– Илья Александрович, когда же это случилось? Я был дома, видел Ольгу, она мне ничего не говорила.

– Сразу же после ночной смены… Да, да… Вовремя ушла…

Ларин хотел спросить, много ли женщин ранено, но Грачев как будто угадал его мысли.

– Двадцать девять женщин, – сказал он и перевел дыхание. – Так все нашей сборке радовались. Из Москвы представитель приезжал, хвалил…

– Илья Александрович, вы же человек военный, вы знаете…

Грачев не дал ему договорить.

– Насчет потерь? Знаю. Все знаю. Только… не женское это дело – воевать. К этому я никогда не привыкну.

Снова зазвонил телефон.

– Да, сейчас иду, – ответил Грачев. – И знаешь, Павел, что я тебе скажу. Очень многое нам уже женщины простили. И в сорок первом году, и в сорок втором. Но вот верят своим русским мужикам. Ей бы жить поспокойнее, а она вот на этом заводе… Да еще сына тебе рожает. Ты мою Лизу видел? – спросил он, утихнув. Ларин покачал головой. – Да секретаршу мою, девушку безрукую?

– Безрукую? – переспросил Ларин шепотом.

– Зимой сорок второго немецкий снаряд левую руку оторвал. Протез… Понял? – сказал Грачев, снова наступая на Ларина. – А она: «Илья Александрович, не отправляйте меня в тыл!» Ну что? Верит она мне или нет? – он провел рукой по лбу, словно стирая страшные видения.

Выйдя вместе с Лариным из кабинета, Грачев положил на стол секретарши бумажку.

– Быстренько надо перепечатать. В пяти экземплярах. И разошлете по цехам. Ясно?

– Ясно, Илья Александрович, – ответила секретарша и порхнула к машинке.

От Грачева Ларин отправился в госпиталь к Снимщикову – его он не видел два месяца.

Первое время Снимщиков писал часто, в каждом письме жалуясь на госпитальную жизнь. Уже дважды его оперировали, но желанного результата не добились. Рана не заживала.

Посылая письма с частыми оказиями, Снимщиков неизменно спрашивал: «Скоро ли?»

Ларин понимал его вопрос. Снимщиков был измучен не столько болезнью, сколько одной, постоянно державшей его в напряжении мыслью: скоро ли в бой и успеет ли он, Снимщиков, выздороветь к этому сроку, а если не успеет, то ведь это равносильно тому, что он погиб.

Потом Снимщиков перестал писать и даже не отвечал на письма. Беспокоясь, Ларин послал письмо начальнику госпиталя. Ответ пришел незамедлительно. Это была длинная-предлинная бумага, в которой излагалось все течение болезни. Но за многочисленными медицинскими терминами и заключениями Ларин видел одно только слово, которого в бумаге не было: «Нет». Нет, Снимщиков в бою участвовать не будет. Он понял причину молчания друга.

У входа в госпиталь Ларин постоял с минуту. Кирпичная латка на стене многое напомнила ему. Здесь до гибели Бати работала Елизавета Ивановна. Здесь в сорок первом году лежал Ларин, и хирург Дмитрий Степанович, убитый впоследствии во время обстрела, вынимал у него из ноги осколки.

– …Восемь, девять… десять, одиннадцать… – терпеливо считал Дмитрий Степанович.

Дежурная сестра привела Ларина в комнату, ничем не похожую на палату. Под лампами, свисавшими на блоках, – столы. На них кнопками закреплены большие листы ватманской бумаги. За одним из таких столов Ларин увидел Снимщикова.

– Вот, пожалуйста, – сказала дежурная и вышла.

– Снимщиков! Костя! – окликнул Ларин друга, не совсем понимая, почему тот находится здесь, вместо того чтобы лежать на своей койке и спокойно слушать радио.

– Привет, Павел, – без всякого воодушевления откликнулся Снимщиков. Ларину даже показалось, что он поморщился, словно был недоволен, что его оторвали от дела. Он видел, как неторопливо поднялся Снимщиков со стула, взял костыли и, опираясь на них и чуть вытянув ногу в гипсовом лубке, пошел навстречу Ларину.

– Очень рад видеть тебя, – сказал Снимщиков. – Как там все? Только выйдем отсюда. Мы здесь мешаем.

Они вышли на лестницу и закурили.

– Как ты живешь? – спросил Снимщиков.

– Все то же… Учимся… – ответил Ларин, прислушиваясь к тону товарища. – Ты почему усы сбрил?

– Да сбрил, и все тут, – ответил Снимщиков совершенно равнодушно, в то время как Ларин с сожалением смотрел на его оголенные губы. – Чище так…

– И давно это?

– Что?

– Да без усов.

Снимщиков пожал плечами:

– Недели три, что ли, не помню…

Ларин ожидал, что Снимщиков будет с пристрастием допрашивать его о положении дел в дивизии, но Снимщиков молчал.

– Ты что здесь делаешь? – спросил Ларин, кивнув головой в сторону комнаты с чертежными столами.

– Да так, есть тут одна работенка.

– С каких это пор ты стал чертежником?

Снимщиков сильно покраснел, но сдержал себя.

– Тут особых знаний не требуется. Попросил начальник госпиталя. Я согласился. Неудобно же в моем звании сапожничать.

– Почему это тебе надо сапожничать?

– Есть тут и сапожная мастерская…

Снова они помолчали, и Ларин подумал, что, по всей вероятности, Снимщикову интереснее перенести чертеж с кальки на ватман, чем разговаривать о делах дивизии. «Эк тебя, брат, скрутило», – думал Ларин, разглядывая друга. Все больше и больше ему не нравилась оголенная губа Снимщикова.

– Это хорошая, интересная работа, – вдруг громко сказал Снимщиков. – Я совершенно не жалею, что взялся за нее. Я не хуже и не лучше других. Да, не лучше и не хуже… Это чистоплюйство отказываться от работы! – крикнул он, с враждебностью глядя на Ларина.

– Да я не спорю с тобой, – ответил Ларин, – и вообще я зашел проведать тебя, узнать о здоровье.

– Об этом не со мной. С врачами, с врачами разговаривай!

Они снова помолчали. Затем Ларин сказал:

– Ну, Костя, я пойду, до свидания.

– До свидания. – Снимщиков слабо пожал протянутую ему руку. Ларин уже повернулся, но Снимщиков остановил его. – Постой. Хочу тебя спросить: твой новый полковник или, кажется, он подполковник… Ты мне писал о нем…

– Ну?

– Да так, просто… Ты писал, что он очень… держит себя…

– Я разве так писал? Не помню…

– А я помню, – раздраженно сказал Снимщиков. – Мне это не приснилось. Послушай, как это «держит себя»? По-моему, так, – сказал он, не давая Ларину ответить. – Держит, значит, не дает себе распускаться, держит, значит, может все в себе пересилить. Верно?

– Да, пожалуй, – согласился Ларин.

– Конечно! – воскликнул Снимщиков, оживляясь. – Пересилить себя… Ну… Сломить, и тогда можно всего достичь. Помнишь – «выстоять»?

– Да, – сказал Ларин. – Но теперь этого мало: выстоять. Надо…

– Подожди, я сам знаю. Я не о войне, я о человеке. Человек может себе приказать выстоять?

– Может, – сказал Ларин. – Но для того, чтобы потом перейти в решительное наступление.

– Пашка, друг ты мой ситный! – закричал Снимщиков и восторженно обнял Ларина. С шумом упали костыли. Ларин нагнулся, поднял.

– Ну, желаю тебе, – говорил Снимщиков, взяв от Ларина костыли и опираясь на них. – Желаю… Ни пуха ни пера и все прочее. Кого знаю, всем привет. И про усы не горюй. Такие еще усы отрастим… – все так же, чуть вытянув ногу в лубке, он повернулся на костылях и вышел из коридора.

Ларин не зашел к госпитальному начальству. Слова, которые он мог услышать от врачей, все равно не сказали бы ему больше того, что он узнал за десять минут свидания со Снимщиковым.

Судя по письму, врач ждал перелома в болезни, после которого можно было бы сказать о судьбе Снимщикова. Но Ларину казалось сейчас, что Снимщиков лучше, чем врачи, понимает свое положение. Для Снимщикова слово «выстоять» было не только понятием тактическим, средством преодолеть боль, но и стратегическим планом его возвращения в жизнь, о котором так много толкуют врачи.

– А все-таки именно врачи посадили Костю Снимщикова за чертежный стол, – заметила Ольга, когда Ларин рассказал ей о своем посещении госпиталя. – Называется это трудотерапия. Я это отлично знаю. Таких Снимщиковых у них тысячи, и все они мечтают о фронте. Человек лежит и мечтает о фронте, с ума можно сойти. А когда человек делает нужное дело, он втягивается. Там у них и сапожные мастерские есть.

Ларин рассердился:

– Боевого офицера в сапожники!

– Так ведь ты сам говоришь: перелом – вот они и создают обстановку, в которой легче найти себя. Сапоги тачать – это тоже возвращение к жизни.

Ларин, подробно рассказывая о посещении госпиталя, лишь вскользь упомянул о своей встрече с Грачевым. «Все равно помочь Ольга ничем не поможет, а переживать будет».

Но все было не так, как предполагал Ларин.