Текст книги "Видеоунтерменш"
Автор книги: Александр Селин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)
Сергею почему-то захотелось смириться с фактом существования руденковского Тузика. Одновременно он почувствовал, что как будто неведомая сила качнула его вместе со стулом. Воздух в помещении потерял прозрачность, дышать стало труднее, а фрагменты венецианской люстры вдруг задрожали и приняли размытые очертания. «Наверное, сознание теряю», – подумал Сергей. Расставил ноги пошире, чтобы не свалиться, передвинулся на край стула и наклонил корпус вперед. – «Может быть, из-за духоты? Действительно, как-то душно стало в кабинете, хотя и не накурено».
– У вас, Александр Завенович, наверное, кондиционеры не работают.
– Нет. Кондиционеры у меня в порядке, – ответил Апоков, глядя через рамку.
«Господи, и голос-то у него как переменился! Что это с его голосом? Через реверс пропустили, что ли?»
– Так ты мне не ответил про Тузика, – не унимался Апоков, не обращая внимания на эхо. – Мне бы очень хотелось знать, как поживает руденковский четвероногий друг?
Сергей подумал еще несколько секунд. Попытался справиться с наплывом болезненного ощущения. Глубоко, как мог, вздохнул… Но почему-то Тузика отрицать не хотелось…
– Да… кажется, есть собака, возможно, Тузик… Только не знаю точно… Мы же редко видимся…
– Да? Действительно не в курсе? – удивился Апоков. – А напрасно. Между прочим, чрезвычайно милый пес. И меня всегда привечал. Бывало, как приду в гости к Роману, усядусь у него на диване, а Тузик его, шалун, тут как тут. Ласкается, о ноги трется, линяет, зараза, и так звонко-звонко, знаешь, как скотч-терьерчики лают, – ав-ав-ав! Потом – прыг ко мне на колени! Уставится на картину напротив и опять – ав-ав-ав! Аха-ха-ха!
Апоков убрал рамку, закинул голову и так захохотал, что на этот раз Сергей уже точно не сомневался – сейчас прибегут редакторши. Однако в приемной опять не случилось никакого движения. Что ж, видимо, «сторожевые» привыкли к таким перепадам в настроении главного. А может быть, беспрекословно выполнялась команда, отданная еще в самом начале: «Никому не входить. Меня нет». В это время Апоков то хохотал, то лаял, изображая руденковского Тузика, и все время указывал пальцем напротив.
– Представляешь, уставится на картину напротив и ав-ав-ав!
– Про какую картину вы говорите, Александр Завенович?
– Ну про ту, что у Руденко напротив дивана висит. Кустодиевская «Купчиха». Там, на картине, помимо самой купчихи еще кошка изображена. Вот на нее-то как раз этот самый Тузик и лаял. Ав-ав-ав!
– Да нет у него никакой картины напротив дивана! – разозлился Сергей.
– Нету, говоришь? – Апоков резко прекратил смеяться. – И в то же время утверждаешь, что редко у него бываешь. Ну-ну, интересно! Ну, тогда скажи, что у него напротив дивана висит?
Садовников вспомнил о чертежах Доронинского МХАТа и посерел. Надо было как-то выкручиваться. Он и так уже, наверное, сболтнул лишнего.
– Вы о каком диване говорите, Александр Завенович? – строго спросил Сергей.
– О каком-каком… ясное дело о каком. О том, что в большой комнате, – осклабился Апоков.
– А-а, понятно, – протянул Сергей. – А я о кухонном диванчике говорю. Мы с вами, Александр Завенович, ведем речь о разных диванах. Вот потому-то и понять друг друга не можем. Вы об одном диване, а я о другом. В большой комнате я у него не был, не приходилось. А вот на кухонном диванчике мне как-то посидеть удалось. Ну так вот. Нет у него на кухне кустодиевской «Купчихи». Нету. И Тузик туда во время моего визита не заходил. То есть я допускаю, что есть у него собака и, возможно, зовут ее Тузик. Но только на кухню его Роман не пускает, надо полагать. А в большой комнате, не исключаю, что кустодиевская «Купчиха» висит. Сожалею, что не видел, поскольку не был в большой комнате. Но если когда-нибудь навещу Романа, то обязательно зайду посмотрю. А то ведь я, как зашел к нему, только разделся в прихожей, и раз – сразу на кухню. Посидел чуток, и обратно в прихожую. Даже в туалет не заходил. Я могу идти, Александр Завенович?
– Иди.
Апоков сидел неподвижно, закрыв глаза, лицо его потемнело и осунулось. Он стал похож на изваяние с острова Пасхи, если не принимать во внимание белый воротничок и директорские очки. Превращение из живого собеседника в неподвижную статую произошло удивительно быстро. «Так, наверное, застывает крокодил, прикидываясь бревном, – подумал Сергей. – Может, все-таки пора? Может, все-таки заговорить с ним про Иисуса Христа?» Он много раз слышал, что Апоков, впадая в состояние окаменелой неподвижности, как раз ждет от собеседника творческих предложений. «Нет. Не буду. Лучше пойду, – решил Сергей. – Тем более и предложить-то мне нечего».
– Аще во гроб снизшел еси Безсмертне, – вдруг заговорил Апоков, – но адову разрушил еси силу, и воскресл еси, яко победитель, Александре, женам мироносицам вещавый: радуйтеся! И Твоим апостолом мир даруяй, падшим подаяй воскресение.
– Вы о чем, Александр Завенович?
– Иди, Садовников, иди… – не поднимая век, прошептал Апоков. – Приидите, вси вернии, поклонимся святому его Апоке воскресению; се бо прииде Крестом радость всему миру; всегда благословяще Господа, поем воскресение Его, распятие бо претерпев, смертию смерть разруши… Иди, Садовников, иди!
Сергей послушно встал и вышел в приемную, где веселая и напомаженная Галина Иквина вручила ему годовой пропуск.
Глава 9 Тревожные перемены
Языки пламени доставали почти до самого неба. Плотный дым, что навис над Днепром, так и не давший заблестеть вечерним звездам, едва не закрыл насовсем коричневую луну. Цепочка из воинов продолжала сдерживать натиск простолюдинов, которые, кажется, готовы были броситься в огонь вслед за деревянными истуканами, а те пожирались пламенем под несмолкаемые стоны и вопли. Лишь только огромный почерневший Перун все еще стоял в середине самого большого костровища, не желая рассыпаться на угли, олицетворяя своей крепкостью противостояние новому Богу. Звяга иным умом, нежели все, понимавший резные изделия, только продолжал удивляться, чем же пропитывали эту деревянную глыбу, раз ее так долго не берет огонь. Он не верил в чудотворную силу истуканов, а также в скуфети, поскольку сам изготавливал такие же. Но сейчас ему до боли жалко было труда неизвестных мастеров. Понятное дело, умельцу всякий раз приходится расставаться с тем, что он создал – либо за деньги, либо подчиняясь приказу. Но ведь греет же душу мастера осознание того, что изделие, хоть и за тысячу верст отсюда, но живет. Стоит на почетном месте, радует чей-то глаз, а то и укрепляет людскую веру. Но сейчас, в эту черную ночь старая вера сгорала в беспощадном огне, а для Звяги – сгорала кропотливая талантливая работа. Тут и бессонные недели, тут и слезы, и удача, на которую молятся мастеровые люди… А все – в пепел.
Тяжелый вздох пронесся над толпой, когда к костру подскакал княжеский сотник и вывалил из мешка несколько скуфетей.
– Вот, смотрите! – закричал он, поднимая над головой одну из них. – Не только скуфети знатных людей сжигаю, но и свою! – С этими словами он швырнул рамочку в пламя.
Синими, зелеными, потом фиолетовыми лентами занялась рамочка. Толпа охнула от такого дива и еще больше поверила в волшебство, которым была наделена скуфеть. Лишь только Звяга ничему не удивлялся, а спокойно кивал – горела краска. Да в последний раз любовался деревянными орнаментами, которым вот-вот предстояло исчезнуть в разыгравшемся огне. Сотник стал забрасывать в костер остальные скуфети, однако увидели люди, что руки у него дрожат, а на глазах выступили слезы.
– Ну вот и все. – Сотник рукавом вытер лицо и опять повернулся к толпе. – А теперь безо всяких скуфетей разбирайте и запоминайте, что я сейчас буду говорить. Завтра начнется новая жизнь!
– Это что за новая жизнь?! – послышалось из толпы. – В Днепре, что ли, топить будете?
Толпа разразилась злым хохотом.
– Не топить, а купать! – как можно суровее произнес сотник.
Говорил-то сурово, но проскальзывала неуверенность в его голосе. Еще бы – при пустых-то руках! Когда человек сам не очень-то верит, никаким криком дела не выправишь.
– Так князь велел! – продолжал сотник. – Новая вера приходит!
– Приходит? На своих двоих приходит или ее на телеге привезут? – опять послышалось из толпы.
– Это кто там такой языкастый? – Сотник вглядывался поверх воинских шлемов, пытаясь отыскать насмешника. Но глаза его, ослепленные костром, различали только силуэты на фоне чернеющей водной глади.
– Вот тебе раз! Всю жизнь купались, а теперь оказывается, что это – новая вера. Или, может быть, по-особому купаться заставишь? Задом, что ли, в воду заходить?
– Да нет, братцы! Теперь уж точно в мешках купать будут!
– Пусть сотник с себя начинает! А мы посмотрим, любо это или нет!
Насмешников было уже несколько. Толпа вновь разразилась хохотом. Воины зашевелились, догадываясь, что особо ретивых придется отыскивать и унимать. Однако хохот вдруг перешел в крик. И все из оцепления как один повернулись к костровищу. Со страшным треском один бок Перуна отвалился, упал и рассыпался в угли. Глаза у истукана закипели, запузырились и потекли черной струей, словно кровь. И тут, прорвав воинское оцепление, люди бросились спасать то, что осталось. Словно до этого не верили, что огонь может одолеть деревянную статую…
«Что ж это делается! Что ж это делается!» – Звяга сидел в избе и дрожал от страха, глядя в ночное небо через единственное маленькое окошко. Ему чудом удалось выбраться из кровавой свалки, которая началась после того, как сотник отдал решительную команду воинам. Ошарашенный ударом сзади, он только помнил сверкающие, как молнии, мечи, свист плеток да отчаянные крики порубленных и избитых. «Что же это за новая вера за такая! И насколько жесток, должно быть, этот Езус!» Звяга попробовал представить себе нового Бога. Получилось так: в железных доспехах с бронзовой личиной, с мечом и палицей, что висит на крюке у дорогого седла. Конь под Езусом черный, с таким же испепеляющим взглядом, как и у его хозяина. И вот этот Езус скачет по полю, а навстречу ему – Витязь в богатом убранстве и с благородным лицом…
– Ты кто такой? – спрашивает Езус. – И как ты смеешь скакать по моему полю?!
– А ты кто? – не уступает Витязь.
– Здесь вопросы задаю я! – кричит разгневанный Езус.
Пока Витязь вытаскивает меч из ножен, удалой Езус уже успевает метнуть аркан и, дернув жилистой рукой, стаскивает Витязя с коня. А потом тащит за собой, чтобы утопить в темных днепровских водах. На этом месте Звяга вздрогнул. Кто-то стучал в дверь.
– Отворяй! – скомандывал вроде знакомый голос.
Звяга поплелся к двери и отворил.
Перед ним стоял княжеский тиун Тороп. А на богатом, расшитом поясе его, как и в прошлый раз болталась знакомая рамочка. Та самая, которую он изготавливал для княжеского любимца два года назад.
– Ты один? – Жестом отстранив Звягу от двери, Тороп быстро оглядел избу-плотницкую.
– Один, – поклонился Звяга. – Заходи.
– Я тоже один.
Тороп прошел по избе, словно проверяя, нет ли в почерневших стенах потайного входа и не прячется ли кто за грудой досок, которая появилась в дальнем углу. Как будто успокоившись, он присел за единственный стол и достал из-за пояса маленький мешочек. Расшнуровал его, и выложил на стол несколько золотых монет.
– Это тебе за великокняжескую скуфеть, – произнес он с едва заметной усмешкой в голосе и пододвинул монеты Звяге. – В прошлый раз я с тобой не расплатился, а теперь вот отдаю долги.
Звяга хотел было возразить, сказать, что расплатился, и при этом показать темную полосу на щеке, которая еще оставалась от плетки, но в последний момент сдержался и, стыдливо собрав монеты со стола, положил в карманы своего балахона.
– Ну как тебе новая вера, мастер?
Звяга опять встретил знакомый змеиный взгляд.
«Да что ж они все со мной о вере заговорить хотят? – тяжело вздохнув, подумал про себя. – Да не верю я ни во что и ни в кого. Ни в тебя, Тороп, ни в князя, ни в Езуса… В себя только верю да еще в таких же горемык-умельцев, которые с соснами научились разговаривать, с птицами да с людьми, в отличие от вас, душегубы!»
– Не знаю я этой новой веры, – осторожно вслух произнес мастер. – Как я могу верить, пока не узнаю?
– А я знаю! Знаю! – вдруг ни с того, ни с сего завелся Тороп. – Не было и нет никакого Езуса! Его князь Владимир придумал, а сам говорит, что из Царьграда веру привез. Придумал он все это, чтобы скуфети у всех отобрать, сжечь и только одну себе оставить. Ту, которую, к слову, ты ему резал. Чтобы он один человеком оставался, а другие – как овцы в стаде! Захочет – зарежет. Захочет – шерсть сострижет. Но я ему свою скуфеть не отдам! Я в леса уйду. Соберу войско из тех, кто за старую веру пострадал. И тогда посмотрим, чего его вера на деле стоит. А то ведь вон как! Целый отряд по мою душу снарядил. Доносчикам голубей с записочками разослал. Насилу ушел… Правда, без коня остался… Но ничего, завтра разживусь конем. Главное, что моя скуфеть цела и при мне. А сегодня у тебя переночую. Лады?
Звяга кивнул. «Еще бы не лады! Разве ж такому откажешь?»
– Вот тебе еще один золотой, – продолжал Тороп. – На него купишь мяса, вина, рыбной тешки, простой холщовой одежды и снарядишь меня в дорогу. Но только попробуй хоть с кем-нибудь словом обмолвиться, что я у тебя хоронюсь. Разумеешь?
– Как тут не разуметь…
– Тихо! Кто это?
Оба прильнули к единственному окошку. В слабом лунном свете различили одинокую фигуру, что брела прочь от скопившихся деревенских домов. Идя по тропинке, которая вела в высокие травы, что разрослись напротив Звягиного окошка, человек остановился, развернулся, поклонился и пошел к травам, чтобы затем спуститься в овраг, огибающий село и уводящий прочь от села.
– Пойду, выйду, остановлю его, – прошептал Звяга. – Предчувствую недоброе.
– Я тебе выйду, – прошептал Тороп, словно клещами ухватив Звягу за руку. – Пусть идет своей дорогой. Только попробуй рот открыть… Убью!
Как только высокие травы скрыли одинокого путника, сразу же звезды будто сдвинулись и стали укрупняться в размерах, послышался звериный рык, а затем сдавленный человеческий крик…
Сидящие у окошка переглянулись. Звягина рука, которую все еще не выпускал Тороп, онемела, а лицо его побелело. Побледнел и Тороп, услышав дикий неестественный вой, пролетевший по степи. Затем вой перешел в музыкальные звуки. Луна размножилась, превратившись в десяток лун. Из той самой страшной травы, что разрослась напротив Звягиного окошка, как и в прошлый раз, вышел седоусый мужичок с вращающимся блином, а потом его сменил толстогубый жид, окруженный маленькими детьми. И музыка, музыка, музыка…
– Что это? – Тороп сидел все так же, бледный как снег и смотрел то на меняющиеся картины за окном, то на Звягу.
– Это видение. – На этот раз Звяга не упал в обморок. «То, что в первый раз оказалось не смертоносным, не убьет, наверное, и во второй раз».
– Это видение, – шепотом повторил Звяга. – В нашем селении один старичок волхвует. Он рассказывал, что если духам жертву принести, то они покажут будущее. Не знаю, так оно или не так… И что означает вся эта круговерть… не знаю. Жаль только бедолагу, которого сожрали в этих страшных травах. Пробовал выкосить давеча, да коса не берет. И еще голоса слышал из трав, когда косить начал было. Страшно…
– Вот ведь какое непотребство с новой верой привалило, – скрипнул зубами Тороп. – Раньше я о таком и не ведал… Себе бы не поверил, если б ты со мной не сидел. Что он поет?
Тороп едва заметным движением плеча указал на дивно размалеванного огромного мужика в перьях с черной грушей в руке, который в этот момент кривлялся за окном.
– Мама шика дам… – Звяга тихонько повторил слова поющего и пожал плечами. – А что означает, не знаю…
В это время вдалеке послышался конский топот. Топот быстро приближался. Вся бесовщина за окном разом исчезла. Множество лун соединились в одну, а звезды вернулись на прежнее место. Тороп погасил лучину и сделал знак Звяге, чтобы тот отпрянул от окошка. Однако слышно было, как с десяток коней остановились и уже топтались возле самого окна. Всадники спешились.
– Отворяй! – раздался бесцеремонный стук в дверь.
Звяга жалобным вопросительным взглядом посмотрел на Торопа. Тот кивнул, а сам отошел в дальний угол комнаты. Звяга зажег лучину и не спеша пошел открывать дверь.
– Отворяй!
Не успел мастер снять крюк, как дверь вылетела из проема, и ушибленный падающей дверью Звяга повалился на пол, еще раз больно ударившись головой. Тут же в избе стало светло как днем – зажглись факелы. В прихожей столпились дружинники, устремив ожесточенные взгляды в дальний угол, где стоял Тороп.
– Вот ты где! – проревел старший из дружинников, узнав бывшего княжеского тиуна. И тут же вытащил из ножен огромный меч. – Сам пойдешь? Или силой тебя повести? А то ведь смотри, князь сказал, что ему и головы твоей достаточно будет.
Однако, к удивлению Звяги, Тороп ничуточки не испугался. Его немигающие змеиные глаза смотрели так уверенно и нагло, что как будто не один он находился в углу старой избенки, а целая сотня стояла за ним, готовая защитить, бесстрашно бросившись на врага. Медленно, не отводя взгляда от старшего из дружинников, Тороп снял с пояса рамочку и, криво улыбаясь, поднес к своему лицу.
– Бросай меч, – спокойно произнес Тороп, глядя через рамочку. – Ты что, приказа не понял, дубина? Бросай меч.
Воин выронил меч, который громко лязгнул на полу. Остальные дружинники двинулись было вперед, схватившись за рукояти мечей, но тут же прозвучала команда Торопа, который продолжал спокойно смотреть через рамочку.
– Назад.
Воины убрали руки с рукоятей и послушно попятились назад, пока не уперлись спинами в бревенчатую стену.
– А ты иди сюда, – спокойно приказал старшему Тороп. – Не бойся. Я же сказал тебе, иди сюда. Вот и подходи…
Послушно, как хомячок, оказавшийся перед аспидом, огромный воин неловкой поступью подошел к Торопу. Далее Тороп без единого слова достал из-за пояса нож и спокойно, как распарывают брюхо у рыбы, перерезал, а скорее, даже перепилил горло стоявшему перед ним. Огромный дружинник при этом даже не шелохнулся, а только выпученными глазами смотрел на своего убийцу, глядящего через рамочку. Не двигались и другие, стоящие у противоположной стены. Покорно позволив себя зарезать, воин медленно упал и захлебнулся в собственной крови. Темная лужа растеклась, едва не залив весь пол.
– А теперь и вы. – Все так же глядя через рамочку, Тороп обратился к оцепеневшим от страха дружинникам. – Выходите во двор, приготовьте коня и сейчас поедете за мной. Будете слушаться – все у вас будет. А кто воспротивится, пусть пеняет на себя.
Дружинники послушно и тихо один за другим выходили во двор и усаживались на коней. В избе пока оставался лишь один Тороп.
– Слушай, ты вот что, – Тороп задумчиво посмотрел на Звягу. – Верни-ка мне тот золотой, что я дал тебе сверху на говядину, холщовую одежду и вино. Я сам все это куплю.Глава 10 Прогулка по лесопарку
Если не принимать во внимание собственную квартиру, то любимым местом отдыха Романа Руденко был Ясеневский лесопарк. Почему именно этот лесопарк, а не какой-нибудь другой, объяснялось просто: лесопарк находился совсем рядом с его домом. Несмотря на то что Москва разрасталась, и многоэтажек вокруг становилось все больше, по решению какого-то умеренного начальника деревья не вырубались, а застраивались естественные пустыри. Благодаря этому Руденко имел возможность любоваться из окна теми же березами и соснами, которые он помнил еще с детства. А почему с детства? Да потому что за всю жизнь он никуда не переезжал. Романа трудно было вытащить на какое-нибудь культурное мероприятие или на обыкновенный пикник, если место проведения его находилось в другом районе. «Что это за отдых такой, если после него нужно издалека возвращаться? – рассуждал Роман. – Издалека возвращаться, пусть даже с хорошего мероприятия, это все равно что после дня рождения убирать комнату или посуду мыть. Не хочу». Он не любил Черное море, потому что оттуда возвращаться нужно было целые сутки на поезде (а то еще, не дай бог, лететь на самолете), испытывал совершенное равнодушие к загранице, где не бывал никогда. И даже в добрые времена железного занавеса выдвинул теорию, что заграницы «не существует вообще». «Земля – это плоскость с очертаниями Советского Союза, – говорил Руденко. – С погранзаставами и колючей проволокой по периметру. Эта проволока с пограничным редутом и есть край Земли. Все эти „швейцарии“, „америки“ и „германии“ – выдуманы политиками, непонятно еще с какой целью. А скорее всего, как обычно, с целью создания образа внешнего врага».
Когда Москву стали наполнять иностранцы, а на дорогах появились иномарки, Руденко по-прежнему не отказывался от своей теории, а наоборот, укреплял и совершенствовал ее. Негры и китайцы – это выращенные в российских лабораториях особи, которых время от времени выпускают в города с целью доказать существование Африки и Китая. «Рено», «Фиат» и «Панасоник» на самом деле – секретные русские фирмы, которые расположены за оградой номерных заводов, например, «Монолита» или «Красной Звезды». Распад Союза есть не что иное, как провокация против зарвавшихся народов, которым захотелось суверенитета и дружбы с Западом. «С кем, позвольте, вы дружить собираетесь, господа, если Запада нет вообще?» В начале девяностых никому в споре с Руденко на логическом уровне не удалось отстоять существование заграницы. Он даже как-то до слез расстроил одного американца, доказав, что Америки не существует.
По большому счету, Роман, конечно же, дурью маялся. Но все эти идиотские теории выдвигал только потому, что очень любил Ясеневский лес. И поставил себя таким образом в кругу друзей и знакомых, что ехать надо было всегда к нему, а не наоборот. Даже если поводом для встречи были чужие именины. Разумеется, все это продолжалось до тех пор, пока он сознательно не сузил круг своих друзей до самых близких, кому по-прежнему по-настоящему доверял.
За что же можно было любить Ясеневский лесопарк? Да, собственно говоря, не за что. Обычный участок подмосковного леса с остатками костровищ, пустыми бутылками и раздавленными пластиковыми стаканчиками. Встречались тут и водоемы, возле которых, всех без исключения, были установлены таблички: «Купаться запрещено». Вечерами по лесопарку бродили молодые люди обоего пола, с надрывом окрикивая друг друга, чтобы не потеряться. А в светлое время суток его уютные пни и поваленные березы занимали и другие обитатели окрестных домов: работяги, соображающие на троих, мамы с детьми, спортсмены и старушки, подбирающие годную стеклотару. Вот, собственно, и все. Конечно, если не полениться, как следует экипироваться и углубиться в чащу километров эдак на пять, при этом хорошо ориентируясь в юго-западном ясеневском направлении, то вполне можно было дойти до нетронутых хвойно-лиственных подмосковных красот. Однако тогда пришлось бы долго возвращаться после отдыха, чего Роман Руденко, как уже было сказано, никогда не любил. Поэтому он ненавидел отдыхающих, которые загадили ближайшую часть лесопарка, и называл их почему-то «телезрителями». «Вон, телезрители сосну коптят», – говорил он Садовникову во время прогулки, указывая на группу молодых людей, которые жарили шашлык, неудачно расположив костровище – прямо под деревом. «Привет, телезрительницы!» – в другой раз махал рукой двум подвыпившим особам. – «Вы до дому сами дойдете или, может быть, вас проводить?» «А почему вы нас называете телезрительницами?» – хихикали девицы. «А вы телевизор смотрите?» – «Смотрим!» – «Регулярно?» – «Регулярно». «Ну вот значит, поэтому вы телезрительницы и есть», – констатировал Роман. «Телезрителями» Руденко называл всех, кто ему не нравился. И отчасти в захламленности ясеневского леса обвинял телевидение. «При чем тут телевидение?» – удивлялся Садовников. «А при том, коль скоро у вещающих структур такая власть над этими уродами, то могли бы как-нибудь убедить с экрана, чтобы хоть природу не портили. Тогда в моем лесопарке и белки бы водились, и зайчики, и лисички, а в прудах плавали бы налимы, а не вот эти вот…», – и он кивал в сторону очередного «телезрителя», который бултыхался среди камышей прямо в одежде.
Время от времени Роман не выдерживал и завязывал с отдыхающими душеспасительные беседы, впрочем, и не надеясь кого бы то ни было перевоспитать. «Я просто хочу понять их, – говорил он Садовникову, – а, поняв, – простить». Так или иначе, любую словесную перепалку он связывал со своим большим человеколюбием. А если беседу удавалось продержать в мирном русле, то Роман очень скоро переходил на телевизионные темы и спрашивал у ясеневцев о любимых телеведущих, о передачах, которые они смотрят, о содержании сериалов, за которыми следят. После чего отходил позеленевший и «сокрушался», сколько же горя он принесет «телезрителям», когда пустит Доронинский МХАТ на воздух. Однако как бы там ни было, то ли из расчета поберечь нервы, то ли вследствие большой занятости в последнее время, он все реже покидал свой дом даже ради прогулок по родному лесопарку.
Сегодня Роман не обращал на телезрителей никакого внимания. Они с Садовниковым углубились в чащу и давно перестали держаться протоптанных тропок, благо земля была сухая, а сам вечер выдался приятным и теплым. Сергея удивило, что за время его рассказа про визит к генеральному Руденко не то чтобы не рассмеялся, но даже ни разу не улыбнулся. Играя желваками, Роман смотрел себе под ноги, время от времени обращаясь с просьбой повторить ту или иную фразу из разговора с Апоковым или поподробнее описать, что у него было в кабинете и на столе.
– Все это очень серьезно, – заключил Роман.
– Что серьезно? Ничего не серьезно. По-моему, этот день прошел по-идиотски, – пожимал плечами Сергей.
– Нет, ты не понимаешь, Сережа. Этот день для тебя, а значит, и для меня, прошел очень плодотворно и хорошо. В первую очередь я имею в виду вопрос о твоем внедрении на Российское телевидение. Он решен. Годовой пропуск тебе выдали?
– Выдали.
– Ну и все. Значит, вопрос решен.
– Разъясни, пожалуйста, как ты все это понимаешь! – потребовал Сергей.
– Охотно. Произошло следующее. У тебя состоялся разговор с Апоковым, во время которого Апоков предложил тебе поработать над рок-оперой «Иисус Христос». Непонятно, правда, на каких условиях, но предложил. И ты согласился. Момент принятия годового пропуска из рук Иквиной – это момент твоего согласия и есть.
– Да мы вообще о рок-опере не говорили!
– Ну да, а ты хочешь, чтобы Апоков взял да и стал называть вещи своими именами? Не будет такого никогда. Знаешь, почему он Румянцеву понизил, не дожидаясь праздника?
– Почему?
– Да потому что Румянцева вчера предложила тебе работу, объяснив суть, а ты отказался. И, следовательно, стал опасен.
– Почему опасен?
– Да потому что ты получил информацию об их намерениях, а в подчинение не встал. Апоков такого не прощает. Вот и наказал Румянцеву за то, что с тобой не справилась. А по методике Апокова надо делать так, чтобы специалист согласился работать без предварительных условий, пока не зная, что ему предстоит делать. Вот как раз сегодня это и произошло. А то, что пропуск тебе именно Галина Иквина выдала, означает одно – она будет у тебя редактором.
– О Господи!
– Да ладно тебе сетовать, как будто Румянцева лучше! – рассердился Руденко. – Просто привык к Оленьке, кажется она тебе немного «своей», и всего-то. А так они – одного поля ягоды, или гусеницы – не знаю, как сказать правильнее… так что теперь ходи, пожалуйста, на Шаболовку, тусуйся, особо не высовывайся, полу-делай, полу– не делай чего-нибудь. Главное – улыбайся побольше и ни с кем отношения не порти. Я тебе, конечно, сочувствую. Угадывать желания Галины Васильевны Иквиной – дело паскудное, поскольку вкус у нее вообще отсутствует. Ну да у кого он там присутствует? Так что ходи. Главное – регулярно ходи.
– И все-таки не понимаю, – почесал затылок Сергей. – Если Апокову нужна хорошая рок-опера, то зачем ставить редактором Галину Иквину?
– А кого ему ставить?
– Да никого! Нашел бы хорошего автора и доверился бы ему!
– Ну вот, сказал, и самому небось смешно стало. «Апоков доверился автору». Да он себе не доверяет, и, естественно, правильного автора не способен определить. Вот скажи, Садовников – правильный выбор для рок-оперы?
– Нет, конечно же, – согласился Сергей.
– Вот видишь! Все говорит о том, что у Апокова путаница в голове насчет жанров и амплуа, как, впрочем, и у любого прораба. Ему кажется, что если КВНщик умеет рожи корчить, то это хороший актер и такому можно сниматься в кино. В паре с Инной Чуриковой, например. Если Сергей Садовников хорошо пишет рассказы, то значит это уже готовый поэт-песенник для попсы, и так далее. Впрочем, любому прорабу я бы такое простил, если прораб своим делом занимается. Но этот ведь, Александр Завенович-то наш, решения по креативу принимает, засранец! «Рад бы вернуться в строительство, да некому меня на телевидении заменить!»
– На что же он рассчитывает?
– Да на авось, если нет, конечно, более темной подоплеки. Завалит рок-оперу – Галю Иквину и тебя подставит. Получится рок-опера (один шанс из сотни) – его заслуга. Обычная формула. Меня же сейчас совсем другое интересует. С чего это вдруг Александр Апоков обо мне вспомнил? И не просто вспомнил, а большую часть разговора с тобою провел в воспоминаниях обо мне. То, что по мне скучает – это он, конечно, врет. Прекрасно знает, что при встрече я ему еще раз в рожу плюну. А вот то, что он выдумал, что бывал у меня дома, с каким-то Тузиком игрался, да еще про кустодиевскую «Купчиху» наплел… Это уже не просто ложь, а что-то другое, какой-то загадочный ход… Так он и поверил, что мы с тобой практически не общаемся, как же… тогда зачем ему понадобилось при тебе такую лабуду гнать? Потом опять же это странное поведение… Я и раньше знал, что у него бывают беспричинные переходы от слез к хохоту, но вообще-то в последние годы он ведет себя гораздо сдержаннее. Все-таки гендиректор. Так что непонятно… Ну а с «Виолой» просроченной более-менее ясно. Это домашняя заготовка, чтобы правильно разговор начать. Моментами из твоего рассказа мне казалось, что ему нужно знать, что и как расположено у меня в квартире. Знаешь, когда известна обстановка в квартире у твоего врага, то враг уже не так страшен.
– Это почему же?
– Потому что обстановка в квартире человека – это как бы часть его образа. Враг – он страшен, когда не имеет определенных очертаний, а как побываешь в его логове, то уже и не так страшен враг. Представишь, где он ходит, на чем сидит, как спит, что ест, если, конечно, заглянешь в его холодильник. Апоков, насколько я помню, если собирался против кого-нибудь интриговать, обязательно старался попасть домой к этому человеку. Или в крайнем случае свою «сторожевую» подослать, если самого не приглашали. Помнишь Валеру Логинова?
