Текст книги "Про Петровича (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– А ведь это не твой опять праздник, Василий…

– Ну-у…, – толстый Василий задумался, подтянул штаны, отпустив сначала на одну дырку ремень, почесал зачем-то в затылке. – Ты скажешь тоже, Петрович… Сравнишь… То – с народом, типа…

– А это – не с народом? Я тебе так скажу: праздник – он праздник и есть. Особенно если все его празднуют. Вот отнес я своей цветок… Да, блин, цветок! И ничего смешного! Сам отнес. И теперь пью с вами пиво на полном законном основании, потому что меня любят и любя – отпускают. Без скандалов. Вот ты, Лёха…

– Я валентинку подарил! Купил открытку, как с работы шел, и вручил. И поцеловал.

– И что? Плохо тебе было? Ломало с этого?

– Ты что, Петрович! Жена расчувствовалась, аж слезу пустила. Иди уж, сказала, выпей вон с Петровичем. Я и пошел.

– Вот! Ты слышишь, Василий? Лёха – он же у нас как народ, понимаешь? А ты подарил что своей?

– Дак ведь, это… Вроде как не наш… И вообще…

– И вообще… Вот мы придем с Лёхой домой. И дома нас будет ждать праздник. Так, Лёха? Во! А ты придешь – и у тебя дома будет скандал. Даже и спорить не надо. И кому хуже? А? Тому, кто с народом празднует и пьет на законном основании, потому что праздник, или тому, кто пьет просто так, а праздник ругает?

– Петрович, но ведь нетрадиционный он был…

– И что? И потому тебе лень сердечко красное жене дать? Или денег нет? Может, тебе рублей двадцать дать – на открытку?

– Да есть у меня…, – даже засмущался Василий, который считал себя вполне успешным предпринимателем.

– А раз есть, то чего ты тут стоишь? Беги, мужик, пока магазин не закрылся…

– Да у меня в машине, там… Я заранее купил.

– А-а-а… Вон оно как. То есть, ты не против праздника, выходит?

– Ну, выходит, вроде так.

– А чего ж тогда выпендриваешься? Ну, да ладно. С праздником, мужики! Чтобы дома не журились!

Петрович и футбол

– Петрович, твоя палка волшебная еще действует?

Леха Кент был бледен и зол. У Лехи Кента болела голова с самого утра. А утро в воскресенье обычно начиналось у Лехи в полдень, не раньше. На часах же сейчас было всего одиннадцать, весь микрорайон еще спал, кроме ошалелых воробьев, которым наплевать на сезон, а главное поорать. И вот, Петрович не спал: задумчиво смотрел на парк, на песчаную дорожку под ногами, ковырял ногтем скамейку, на которой сидел, и изредка медленно и с достоинством делал глубокий и гулкий глоток из белой алюминиевой банки с пивом.

– Ты, Лёха, фантазер, – сказал Петрович, сдержав благородную отрыжку. – Сказочник ты, Лёха. Какая палка по такому времени? По такому времени все магазины уже открыты – действуй, последний герой!

– Ты, никак, выспался, Петрович? Как же это?

– Что значит «выспался» и что значит «не выспался» в твоей терминологии? – Петрович уселся поудобнее, расстегнул рубаху на еще одну пуговку, распустил ремень, выпустив на волю большое пузо, откинулся на спинку скамьи. – В любом серьезном разговоре необходимо поперву определиться с терминами. Итак, скажи мне, дружище, что с твоей точки зрения «выспался»?

Лёха развел руки, потом спрятал одну в карман, а второй рефлекторно провел пару раз по длинному чубу, прикрывающему уже заметные залысины.

– Петрович! Ты опять за свое, что ли?

– Нет, Лёха, это ты за свое. Гляжу я на молодежь, а ты все же помоложе меня будешь, и сильно огорчаюсь. Не умеют они сегодня вести дискуссию, Лёха. Нет, не умеют.

Петрович подержал над раскрытым ртом банку, собирая последние капли, потом метко запустил ее в недалекую урну. Из сумки, стоящей возле скамейки, как раз между ног, достал, нагнувшись, еще одну, с щелчком сорвал кольцо, перехватил зашипевшее пиво, сделал два глотка. Лёха рефлекторно повторил за ним – глыть-глыть.

– Вот ты, Лёха, должен сначала решить для себя: о чем будешь говорить. Затем – обдумать, какие слова будут восприняты собеседником на твоем уровне понимания. Чтобы говорили вы об одном и том же, а не ругались в крик, при этом совершенно о разных вещах. И наконец, Лёха, – Петрович сделал вескую паузу, привлекая внимание, – на самый конец, ты должен знать, для чего ты начал разговор. Понял?

– Нет, – честно сказал Лёха Кент. Но головой при этом не помотал, потому что голова болела.

– Сядь рядом со мной, и мы с тобой разберемся во всем, что ты хотел сказать. Итак, друг мой Лёха, ты спросил меня, выспался ли я. А я спросил в ответ – что значит «выспался». И на этом разговор наш завис. Я правильно воспроизвожу?

– Ну, – сказал Лёха, умащивая худую задницу на брусьях садовой скамьи. «Ну» было очень удобным, позволяющем сказать практически все, что угодно. Сейчас это «ну» означало, что он согласен, так все примерно и было, но к чему ты ведешь, Петрович?

– На самом деле, Лёха, ты хотел поговорить не о моем сне. Была у тебя тема, но ты не знал как к ней подойти. А надо было просто сказать мне, что не так для тебя в нашем мире.

– Петрович, – вскрикнул в сердцах Лёха. – «Футболисты» замучили! Всю ночь под окнами песни пели и свое «оле-оле» тянули, гады!

Петрович вздохнул, отпил чуть-чуть, вытер ладонью каплю, чуть не сбежавшую по колючему небритому по воскресному времени подбородку.

– Лёха, Лёха… Они каждый день так кричат? Тебе с детства эти крики не нравились? Ты уже замучился с этими криками? Все ночи – вот так, с флагами и «оле-оле-оле-оле», – пропел баритоном Петрович.

– Ну-у… Причем здесь – каждый день? Вот, вчера и всю ночь.

– Тогда вот тебе два слова о футболе. Первое слово – это игра. Второе слово – это болельщики. Игра развлекает народ. Игра позволяет гадать, прикидывать, рассчитывать. Игра заставляет быть в курсе… Кстати, ты в курсе?

– А как же! Орали так…

– Вот видишь. Ты – в курсе. То есть, информация получена. Теперь болельщики.

– Да эти гады…

– Тихо-тихо. Было бы тебе приятно, Лёха, если бы они каждый день сидели под твоим окном и каждый день пили там свои напитки поздней ночью и орали свои кричалки?

– Еще не хватало – каждый день!

– Вот! Вот именно! Им, тобой нелюбимым болельщикам, выделили всего один день в неделю. А кричат они и того реже, потому что собираются разом, когда играют «наши» против «не наших». Или ты забыл, Лёха, что мы все должны быть за «наших»?

Лёха вспомнил историю с «нашими» и даже улыбнулся.

– Скажешь тоже, Петрович. Это ж ты тогда придумал.

– Причем здесь я? Есть, понимаешь, «наши». А есть – «не наши». И иногда, даже не раз в неделю, они играют. И иногда, еще реже, «наши» выигрывают. Мы сейчас говорим абстрактно и отстраненно, не вспоминая вид спорта?

– Почему? Футбол.

– А в футбол вчера наши выиграли у голландцев.

– Врешь! – уверенно сказал Лёха. – Наши у голландцев выиграть не могли.

– Лёха, когда я врал?

Лёха Кент задумался и даже покраснел от раздумий, тяжело крутивших мозговые шестеренки внутри его черепа.

– Ну, не помню…

– Так вот, Лёха, был редкий день, когда «наши» выиграли. Сколько раз в году так кричали болельщики под твоими окнами?

– Ну, второй раз уже. И что? Значит, им можно?

– Притормози, притормози. Это я ввел тебя в курс дела, и теперь тебе понятны мотивы тех, кто не дал тебе спокойно поспать в ночь с субботы на воскресенье. А теперь обратимся к твоим мотивам, заставившим тебя с самого утра с хмурой мордой выйти из дома и сесть возле меня. Итак, ты все еще хочешь спросить меня, выспался ли я? Тебе интересно, чем я занимался ночью? Ты хочешь узнать, не было ли у меня секса с моей женой? Ты хочешь спросить, не болел ли я за «наших»? Ты…

– Ой, Петрович, – взялся за голову Лёха. – Не шуми. Голова болит.

– Вот! – поднял палец вверх Петрович. – Вот!

– Что – вот?

– Вот почему ты вышел из дома в такую рань! Вот почему ты пришел ко мне! Не футбол тому виной, не болельщики. Головная боль! Ну? Продолжай.

– Чего?

– Лёха, ты совсем не спал, что ли? – сочувственно причмокнул Петрович. – Туго как у тебя все вертится в голове. У тебя болит голова. В парке – я пью пиво. Вывод?

– Петрович, дай пива, а? – жалобно протянул Лёха.

– На!

Как по волшебству в руке Лёхи Кента оказалась холодная банка. Он только теперь разглядел, что сумка у Петровича была не простая. Такая зеленая, клеенчатая, угловатая – сумка-холодильник, которую подарили какие-то посторонние люди после важной консультации. Щелкнуло, зашипел, полилось…

– А-а-а, – размяк и осел Лёха, распластавшись по спинке скамьи. – А-а-а… Хо-ро-шо!

– А то! И футбол нам – не помеха.

– Петрович, а точно наши выиграли?

– Еще как выиграли, Лёха!

– Ну, тогда за наших.

– Оле-оле-оле-оле, – хором, но вполголоса прокричали они и приложились каждый к своей банке.

И даже чириканье надоедливое шумных воробьев прекратилось вдруг, сменившись соловьиными трелями.

Петрович и история

– Ой, – сказал Петрович и стал убирать пиво и закуску в траву за скамейку.

– Петрович, – строго сказала девочка. – Мы тут по другому делу. Нам насчет учебы надо.

Пять школьников стояли перед Петровичем, занимающим привычное место в парке. Тут его можно было найти почти всегда. А особенно, когда выходной день, когда погода теплая, как сейчас. Ранняя осень – это тебе не ранняя весна. Это почти лето. Ранней осенью есть всякие овощи и фрукты. И пиво на скамейке в парке пьется лучше ранней осенью, а никак не ранней весной. Но, конечно, не с детьми.

Петрович не то, что не любил детей. У него самого дети были. Мальчик. И еще мальчик. Они уже выросли и разъехались из маленького городка. Учеба, работа… С родителями можно поговорить и по телефону.

Но вот незнакомые дети, чужие… Как-то он их опасался. Вот что делать с чужим ребенком, если он что-то сделает такое не правильное? А? Своего – там понятно, что и как. А с чужим?

Со взрослыми все понятно. Можно сесть и перетереть за жизнь, попивая пиво и замолкая со значением в самые острые моменты обсуждения мировых проблем.

– Спокойно, Петрович, – сказал высокий и худой пацан с длинной шевелюрой. – У нас с собой есть.

Школьники выгрузили на край скамейки свои ядовито-яркие напитки, какие-то упаковки с сухой едой, налили в прозрачные стаканы, обернулись:

– Ну, Петрович? Ты – как?

Он хмыкнул удивленно, достал свое пиво и тоже налил – в высокий стакан матового пластика, проминающийся в руках.

– О чем речь, пацанва? – лихо, как своих, спросил Петрович.

И тут же поправился:

– И девушки, конечно. Это я по привычке, извините.

– Да ладно, Петрович! Мы про школу.

Петрович заскучал. Школа была не по его ведомству, как всегда думалось. Да и что он мог им сказать о современной школе?

– Вот скажи нам, Петрович, зачем мы учимся? Ты скажи, а мы расскажем другим. Потому что не понимаем мы нашей жизни.

Петрович отпил мелкими глотками половину стакана, посмотрел задумчиво на солнце, пробивающееся по вечернему времени как раз сквозь тополиные листья над головой, а потом откашлялся и сказал:

– Так ведь, учение человеку необходимо. Это даже без вопросов разных. Даже кошка учит котят. И собака учит щенят. И утка утят. И…

Он мог бы еще много примеров привести, но дети – они не понимают субординации.

– Постой, Петрович! Это мы и так знаем. Это нам и на математике объясняли, и на русском языке, и даже на химии с биологией. А вот что ты скажешь насчет истории?

Тут Петрович задумался. Допил пиво, налил еще из большой баклажки. Снова отпил. Закусил какой-то соленой мелочью. Смотрел по сторонам. Думал.

Ему не мешали. Пили свое разноцветно-ядовитое, шушукались потихоньку, рассматривали этикетки, посматривали – готов ли к ответу.

– История, скажу я вам – это чуть ли не наиглавнейшая наука, – начал, наконец, Петрович.

– Вся учеба дикого первобытного человека – это история. Так ему и втолковывали, что деда твоего съел пещерный лев – не ходи один в пещеры, что отец твой умер от заразы – кипяти воду… Ну, и так далее, значит…

– Постой, Петрович, – строго сказала отличница.

Отличниц видно издали. У них такой вид, что узнаешь в любой толпе – это отличница. Она знает. Она может. Но никогда не поможет, да.

– Ты говоришь – наиглавнейшая. А пресса и Интернет…

– О-о-о, – закачали головами ее одноклассники. – О-о-о… Интернет!

– Так вот, Интернет говорит, что история – вовсе не наука. И потому нечего ее и учить.

Да. Умные все стали. Интернеты читают.

– Давай так, – сказал Петрович. – Есть факт, а есть его интерпретация. Например, вчера я выпил пять литров пива – это факт. Так? Но друзья сказали, когда я уходил домой, что ухожу из компании рано, что не по-мужски поступаю, что пятница – это специальный день. Понятно? А, скажем, жена…

Он сделал паузу, глотнул пива, посмотрел на зелень листвы над головой.

– Ну, чисто теоретически, понятно? Скажем, что жена интерпретировала этот факт, так, что я пьяница и чуть ли даже не алкоголик, и напился опять и пошел вон спать в гостиную… И вовсе не смешно, кстати. Это же мы об истории. Так вот – и друзья не правы, и жена не то, чтобы совсем уж права, потому что я вовсе и не пьян был…

– Петрович! – восхищенно воскликнула самая маленькая ростом школьница. – Да что тебе – какие-то там пять литров? Да, тьфу!

– Вот! Тьфу, да и только. Но это – тоже всего лишь интерпретация. Одна из.

Это слово – интерпретация – он произносил легко и свободно, как будто занимался такими разговорами каждый день. Хотя, возможно, именно такими разговорами он и занимался. Все же – Петрович. Не Михалыч какой-то, до которого не достучишься, не Владимирыч.

– А если не смотреть на интерпретации, так было вчера, была компания и было у меня пять литров пива. И это факт. Я вам его рассказал – теперь это история. Вопрос: есть ли история? А как же! Вы теперь точно знаете, что вчера Петрович выпил пять литров пива. О крепком разговора не было. Ну?

– Так как же, Петрович, – строго спросила отличница. – Правильно ли я понимаю, что есть факт, а есть его интерпретация?

Умная девочка. Просто умная.

– Умница, – сказал Петрович. – Вся история состоит из фактов. И совершенно незачем думать, как их интерпретировать. Такого-то числа такому-то королю отрубили голову. Факт. Независимо от того, нравится это кому-то или нет. Или вот революции разные. Любишь ты их или не любишь. Или даже ненавидишь всей душой. Но революции – были. Понятно, школяры? И война была. И в каждой войне были победители. А то, что потом пытаются сочинить на основе фактов – это уже не история. Это какая-то философия и даже еще хуже… О! Это – идеология! Но идеологию в школах не учат. Потому что меняется режим, меняется идеология. А вот история остается прежней. Факт, он как те пять литров пива. Никуда он не денется. Поэтому скажу я вам так: история учит. А учит она, кроме всего прочего, вычленять факты из общего хода рассуждения. И этот факт использовать в текущей жизни и в дальнейшей науке. Вот примерно так я думаю. В таком, значит, ракурсе.

Сказал и допил залпом.

А школьники подумали над сказанным, собрали мусор, выкинули его в урну. И тот мусор, что уже был у Петровича – тоже выкинули. А потом пошли молча по аллее. И только уже когда отошли чуток, слышал Петрович слова:

– Вот и Петрович в ту же дудку дует. Все взрослые, как сговорились!

А Петрович пил пиво, закусывал черняшкой с солью и думал с тоской: как же давно была школа. Уже давно. Как же быстро прошла жизнь.

Но и это, почему-то подумал он, всего лишь маленький факт одной большой истории.

Петрович и дым

– Петрович, там к тебе люди пришли.

Жена вернулась из прихожей и спокойно села на табуретку возле стола.

– Имей в виду, я дверь не закрывала. Иди, поговори с народом.

Петрович с утра был молчалив и грустен. У него болела голова. Трудно с хрипом дышалось. Чесались глаза, и так скрытые вечными утренними мешками от солнца. И солнца, кстати, не было видно за окном кухни. А это было, с одной стороны, хорошо, потому что летним утром раскаленное солнце отбивало всякий аппетит, а с другой – подозрительно и мерзко, как и дымка, скрывающая углы.

– Я не завтракал еще, – буркнул недовольно он.

– Так ты же не хочешь! – удивилась жена, приподняв правую бровь. Она умела так приподнять правую бровь, что разговаривать и что-то доказывать становилось просто смешно.

– Ну… Я пошел? – Петрович вбил ноги в растоптанные плетенки и взялся за дверную ручку.

– Иди, иди, Петрович. Народ ждет. К обеду возвращайся.

На лестнице никого не было. И ниже этажом – никого. Зато люди стояли полукругом перед подъездом. Знакомые люди и незнакомые, пришедшие откуда-то к Петровичу. В такую жару, в такое пекло – к Петровичу. Они стояли и молчали. Он тоже остановился и молчал. Жара текла сверху, сквозь белую муть, и давила на голову, заставляя нагибаться, съеживаться, корчиться. Жара вышибала тут же пот, и рубаха Петровича сразу покрылась мокрыми разводами. Жара отбивала всякое желание двигаться или говорить.

Петрович вдохнул типа воздух, кашлянул, и тут же задвигались люди. Они окружили его, задергали, затормошили, куда-то повели, на ходу что-то говорили, а очнулся Петрович уже в тени под старым тополем на своей скамейке. И в руке, что удивительно, был высокий пластиковый стакан, тут же покрывшийся туманными капельками от холодного содержания.

Петрович поднял левую руку вверх, останавливая всех, чтобы замолчали, наконец. Потом правой медленно поднес холодный стакан к губам, вдыхая брызжущие горечью капли пены, присосался, глотнул гулко и глубоко, а потом просто лил и лил, пока стакан не повернулся к небу своим дном.

– Уф, – сказал Петрович и икнул, смущенно прикрыв рот пухлой ладошкой. – Спасибо, люди. Спасли. Теперь говорите. Ну?

Но люди не говорили. Они смотрели с приязнью, ласково. Они наливали из холодной канистры еще пиво. И в руках у людей было оно – янтарное, с горчинкой, с шапкой пены, в которую окунается нос, холодное…

– Ну, что, – Петрович приподнял стакан, опять полный и холодный, взглянул сквозь него вверх, туда, где невидимое за дымкой солнце жарило и жарило, нагоняя температуру, как в печке. – Ну, будем жить, народ!

– Будем! – сказали все. И выпили.

Петрович сидел в своем парке, что через дорогу от его дома. Вокруг был его город. Люди его города стояли и сидели рядом с ним. И им все было понятно в этой жизни.

– Жить – хорошо, – сказал Петрович, промокнув глаза. – Наливайте, что ли…

Пахло осенью

Петрович скучал. Он не привык быть один. На работе всегда вокруг народ. Дома – жена рядом. Все возится, делает что-то, говорит. И на улице, если просто выйти в парк, что напротив дома, всегда придут к Петровичу люди, всегда есть повод поговорить.

– Во! Климка! – обрадовался он. – Садись, выпьем пива.

Клим шел домой. Он устал. У него болела голова. Но Петрович – это Петрович. Петровича обижать нельзя. Присел рядом, осторожно принял мнущийся высокий пластиковый стакан.

– «Жигули»?

– «Очаково»!

В принципе, разницы никакой, если пива много, оно холодное, и есть компания. Вот, например, Петрович – это хорошая компания.

– Куда бредешь? Чего такой грустный? – спросил подряд Петрович.

– Домой. Устал. И погода эта…

– А что – погода? Ты закрой глаза. Вслушайся. Нет, внюхайся. И не смейся, не смейся. Это я специально так говорю, чтобы любому было понятно. Или я не он? Так вот, Климка, закрываю я глаза, вдыхаю воздух… Вот это, горьковатое – это жгут листья. Значит, правда, конец лету. Но это не страшно. Потому что лето точно будет опять. А запах этот напоминает мне сразу старое – школьные и студенческие годы. Школьные, потому что мели в этом парке листья, собирали в кучи и жгли. А сами носились между белыми дымами… Ты сам-то местный?

Клим был почти местным. То есть, теперь-то – совсем местный. Вон его окно и балкон. Там уже больше года прожил. Всех соседей знал.

– А, все же приезжий у нас. Потому и не представляешь. Вот там, за углом, моя школа. Она старая, двухэтажная. Оттуда нас вели в парк, выдавали метлы и грабли. А потом были костры, да. А вот еще, ты чувствуй, чувствуй! Еще пахнет сырой землей. Вот тога этот дымок плюс сырая земля – совсем другой коленкор получается. Это, выходит, нас вывезли на картошку в колхоз. В резиновых сапогах, в наклон и вприсядку за каждой картофелиной. Потом мешки на тракторный прицеп. А в сторонке из сучьев разных и обломков – костерок. И картошка закопана по краям. Трактор уходит, а мы лезем за печеной, ломаем ее, перекидывая с ладони на ладонь, солим, вгрызаемся. Лица перемазаны сажей и углем. Нам весело и вкусно. Ты, Климка, на картошку ездил?

Клим на картошку не ездил. Он молодой был. Теперь такой обязанности нет.

– Ну, так тебе не понять, выходит. А я три года – каждый сентябрь. Жили в разных деревнях. В домах старых на тюфяках травяных. Еда – картошка, да молоко с ближней фермы. Парное. Хлеб пекли в печи. муку нам выдавали на пропитание. И еще выдавали сметану. Масла не было, что ли, не помню. А сметана была – ух, какая. Твердая почти. Ее отколупывали из большого бидона, куском клали в решето – вот сметану вместо масла на хлеб мазали. И вперед – спасать урожай. Ну, тебе не понять… Молодой.

Он налил по второму стакану. Клим потянулся к закускам, посмотрел вопросительно.

– Бери, бери, – радушно повел свободной рукой Петрович. – Питайся.

Клим выбрал кусок копченой колбасы, стал жевать, потягивая пиво. Хорошо с Петровичем. И накормит, и напоит, и поговорит. Ты только слушай.

– Или вот деревом сырым тянет. Ты думаешь, лавочки эти? Нет, сразу вспоминаются сначала деревянные тротуары. Были мы со стройотрядом в северных поселках. Там тротуары – дощатые. Идешь – поскрипывают. А посреди улицы – глина и ямы и лужи. Там на тракторах народ ездил. Почти у каждого возле дома – трактор. А мы там шли, значит, прямо, прямо – и в местное кафе. Единственное на весь поселок. Стекляшка прозрачная. В том кафе были красивые мраморные столики, высокая стойка, чистые витрины. А в витринах – ценник на пиво одного сорта, второй – на клубничный ликер, и еще на тарелочке бутерброд с сыром. Белый хлеб, а на нем тоненький дырчатый кусок сыр. Он уже слегка заветрился, края приподнялись, слеза выступила. Но это же сыр. Что ему будет? Вот мы там с ребятами пили пиво и этот ликер…

Петрович глянул на свой стакан, пошевелил бровями в мыслительном усилии.

– Вот такое, пожалуй. Только у нас оно – из пластика. А там в розлив было.

Он помолчал, зажмурившись.

– А еще это сырое дерево – пристань на большой реке. Река такая, что другой берег еле виден. Пахнет деревом и немного рыбой. Сыростью несет. Мы тогда приехали на практику. Никого и ничего не знали. Подходит ко мне мужик и просит трешку за настоящий болоньевый плащ. Что? Ха! Тебе не понять. Плащ из болоньи – это ж самая такая вещь, понимаешь… Ну, вот как костюм адиасовский позже. Как джинсы ранглеровские. Или импортные самые настоящие кроссовки, в которых потом и в театр, и в музей, и на свидание, и в ЗАГС. Болонья – вещь. Но я не купил, испугался. И потом – три рубля. Зарплата когда еще будет, а на три рубля можно было продержаться пару недель. Не веришь?

Клим верил. Как можно не верить Петровичу?

– А в другом стройотряде мы строили дорогу. Вот принюхайся, принюхайся. Чем пахнет? Мокрой пылью? Так вот – цемент как раз так пах. Берешь цемент – он аж синеватый такой, на него – песка, перемешиваешь тщательно лопатой до полной однородности. Потом потихоньку льешь воду. Тут главное – не перелить, иначе придется опять и песок и цемент добавлять и снова мешать. А сырой раствор мешается туго. Проверяешь мастерком: раствор стекать не должен. А если махнешь – слетает чисто, не задерживаясь. И – кирпич на кирпич, гони бабка магарыч. Хотя, это когда дома строили. А на дороге – там приезжали грузовики и сгружали нам готовый раствор в огромную бадью. И вот тут надо было быстро его выработать, пока не прихватило. нагружаешь носилки жестяные – и бегом, бегом. Да… Покатался.

Клим слушал, как сказку. Он тоже ездил. Был в Турции с родителями. В Египте на пляже. Но такое…

– Ты, Климка, слушай, слушай. Набирайся ума. Понимаешь, ездить надо обязательно. Страну свою посмотреть. Людей узнать. Понять, что тут и как. Да и просто – это ж какие приключения! Вот мы однажды возвращались осенью по реке. Баржа и катерок-толкач. На палубе сырость, ветер, холодно. Берегов не видно, потому что ночь. Все набились в трюм. Там светло. Стояли деревянные лавки, как в спортзале. Только привинченные к полу. И все. То есть, светло, тепло – и лавки. Народ расселся – а что дальше делать? Кто-то дремал сидя, кто-то в углу устраивался, чтобы к борту привалиться. Цыганская семья шумела, пока на них не цыкнули грозно и хором. А мы с друзьями нашли себе удобные гробики. Это я так для смеха. Там были полки для хранения пробковых поясов. Вот такие пояса, как корсет, только толстые. Говорят, если на одного надеть, так другой может за него держаться, если что. Только вот если что – нам было совсем не надо. Нам бы выспаться, потому что моя, скажем, пристань, была в шесть утра. Так мы в эти полки, что с поясами, залезали ногами вперед. Только голова наружу торчит. И – спать. За бортом вода плещется. Разговор негромкий под лампочкой. Запах сырой земли и картошки – многие везли ее мешками на продажу в областном центре. А утром выходишь на пристань, а под ногами все качается – как моряк с рейса. И тянешь в гору к своему дому. Останавливаешься, оглядываешься – красота ведь! Река, солнце вставать начинает – край неба розовый. А воздух!

В кармане у Петровича мяукнул телефон. Он вытащил модную модель, присмотрелся к экрану, вздохнул.

– В общем, так, Клим. Ездить надо. Особенно, пока молодой. Ездить далеко. так далеко, что в возрасте уже и не соберешься. Смотреть надо на страну свою, на мир вокруг, на людей. А все для чего?

– Для чего? – переспросил Клим.

– Для того, чтобы потом вернуться домой. Дом, Климка, это главное. Вот ты куда шел?

– Домой.

– Вот и пойдем. А то меня уже жена к ужину заждалась.

– А – это? – показал Клим на оставшееся пиво, на разложенные заботливо закуски.

– А это – мужикам. Вон уже Леха подтягивается… Да и мало ли кому еще нужно. Это, знаешь, как специальные охотничьи избушки в тайге. туда заходишь, а в печке сухая растопка, возле нее – дрова сухие, в мешочках подвешены консервы, сухари…

Петрович продолжал рассказывать, подталкивая Клима к дому. А тот переставлял ноги и думал, что Петрович просто не мог все это видеть. Придумывает, что ли? Ведь только раз в год можно выехать в тот же Египет на пляж. Или в Турцию. А тут и деревянные тротуары, и избушки охотничьи, и баржа… Врет ведь? Хотя, разве может Петрович врать? Тем более о том, что главное – возвращение домой. Откуда угодно – домой.

А вот и подъезд. И аппетитный запах жареной на сале с луком картошки. такой аппетитный, что рот наполняется слюной, а желудок начинает напоминать – пора ужинать, пора ужинать…

Петрович и третье нашествие марсиан

«Восемнадцатый день – ни корки,

Терпеливо несем эту кару:

Вот вчера мы доели опорки,

А сегодня сварили гитару…»

Петрович боромотал старую студенческую песню, произнося по слову на шаг. Идти даже на широких таежных лыжах было тяжело. Сыпучий холодный снег как будто затягивал, засасывал в себя тяжелое тело, а ветер, свистящий между деревьями, тут же засыпал след.

Песни – самые разные – надо было проговорить-пропеть десять раз. После этого можно было остановиться и отдышаться, присев на скрещенные лыжные палки, как еще в детстве научили. Уже темнело. Вернее, темнело еще с самого утра. Низкие тучи неслись куда-то на север, если верить компасу.

«Антициклон,»– подумал Петрович. – «Значит, будет мороз. Мороз и солнце, день чудесный…»

Ночевки в снегу он не боялся. За плечами нес хороший рамный рюкзак с палаткой, миниатюрной керосиновой печкой, запасом сухой еды. А снег дает воду. От жажды в тайге не помереть.

«Хорошо живет на свете Винни-Пух!

Оттого поет он эти песни вслух.

И неважно, чем он занят,

Если он худеть не станет…»

Оп-па! А это что еще такое и почему?

В ложбине между двумя сопками, напоминающими очертаниями женские груди, торчала каменная башня, посверкивая красным огнем из расположенной на вершине стеклянной полусферы.

Петрович даже не стал проверять по карте. И так знал, что никаких каменных башен тут, в самом сердце Сибири, быть просто не может. Тем более, что шел он к заветной охотничьей заимке, которая как раз на его карте обозначена была точно. Он так и заказывал для себя: заимку бревенчатую в один этаж, но чтобы две комнаты, теплый туалет, дизель в пристройке, банька свежая, деревом вкусно пахнущая, речка чтобы рядом. Ну, то есть, чтобы подальше от народа, от города, поближе к природе, но с удобствами. И идти чтобы от ближайшего села было не менее трех дней. Вот эти дни и шел по компасу, да по карте. А тут…

Маяк, что ли? Какой еще маяк в сибирской тайге?

«…Подводная лодка в степях Украины,»– вспомнил он старую шутку.

Ну, что тут стоять? Вперед! Сейчас все будет ясно.

Еще полчаса переступания лыжами по сыпучему снегу. Еще полчаса ветра, подталкивающего сзади в широкий и высокий рюкзак. Башня все росла и росла ввысь, пока не заслонила собой все небо и не встала перед Петровичем, как старинная крепость перед рыцарем. Только штурмовать такую крепость не надо. Вон крыльцо, вон молоток на цепочке. Петрович скинул рюкзак к стенке, снял и отряхнул лыжи, поставил их в сугроб у крыльца. Заносить внутрь не стоит – оттают, а потом опять жди, пока будут нормально скользить.

Три удара молотком в крепкую дверь с блестящими бронзовыми гвоздями.

Тишина.

Петрович опять размахнулся, но тут дверь отворилась.

– А, Петрович! Заходи, заходи, не гони стужу в дом.

На пороге стоял Василий, который, ну все в курсе уже давно, что Косым его называть не стоит… Он держал в руке фонарь «под старину» и махал другой Петровичу: мол, не стой, заходи скорее.

– И вещи свои заноси. У меня тут тепло.

У него было тепло. Сухо. Пахло теплым деревом и немного псиной. И еще жареным мясом и луком и еще чем-то вкусным.

– Ого! Хорошо ты, Василий, устроился!

– Как заказывал, ага. Я им, марсианам нашим, все вот так и описал. Все так и получилось. С детства, веришь, Петрович, мечтал в смотрители маяка. Чтобы никого вокруг, чтобы башня с запасами, огонь наверху, и я за толстыми стенами сижу, книжку читаю возле камина. Или даже пишу! Не смейся, Петрович, я же грамотный, десятилетку закончил. Тут у меня и библиотечка есть, чтобы читать и чтобы учиться. И кладовка такая, что у меня в магазине старом склад был меньше. Продуктов – море. Могу пять лет никуда не выходить. И знаешь, что главное, Петрович? Ни-ко-го!

Василий сиял. И даже косина его была незаметна на довольном лице.

– Так ведь маяк – он на море должен быть, – задумчиво поскреб щетину Петрович.

– Да я тоже думал сначала на море, но как поглядел фильм… Там, понимаешь, волны такие бывают – что даже фонарь верхний заливает. Все трясется, понимаешь. Все дрожит и воет. Страшно.