Текст книги "Лунатик
(Случай)"

Автор книги: Александр Вельтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

IX

Как дивен мир, как чуден мир! В мире есть счастие, в мире есть рай, есть ангелы, есть все в мире, когда душа человека светла, а на сердце радость.

Тогда-то дикая пустыня, дремучий лес, темная полночь, обращаются в приют блаженства; тогда-то сердце находит во всем отражения своего счастия: в дремучем лесу звонкую песнь соловья, в пустыне – мирное уединение и голубое небо, в темноте ночи – тишину, во всей природе – согласие с собственными чувствами….

Но если душа утратит радость, а скорбь привьется к сердцу– тогда, все сбрасывает радостную одежду, все стонет, все плачет, небо покрыто тучами, в пустыне воет ветер, в мраке носятся привидения, в дремучем лесу стонет филин, ропщет горлица, злые духи повсюду сеют печаль, поливают нашими слезами, и весь мир поростает тернием и вся жизнь бесплодна!

Скоро радость возвратила совершенно силы Аврелию, и он с отцом своим и с Лидиею отправился в её наследственное поместье в Смоленской губернии.

Едва Лидия вступила в родительский дом, воспоминание возмутило её душу, слезы покатились из глаз; она приклонилась к плечу Аврелия, и они вышли в сад.

Утешения любви так могущественны, ласки так успокаивают чувства, осушают слезы, уносят душу в светлый мир настоящего!

– Обойми меня, Лидия! Еще несколько часов пройдет, и ты будешь моей Лидией! – сказал Аврелий, склонясь на дерновую скамью под густой липою, обнесенною цветником, и сажая Лидию подле себя.

– Судьба вознаградила] меня с избытком за мои страдания! – продолжал он. – О, как хорош мир, когда все красоты его сливаются в одно существо, и это существо подле сердца! когда вся цель жизни соединена в тебе, Лидия!

– Верить ли мне вполне чувствам своим? Не новый ли это сон? дивный сон! Не мечта ли? но мечта, которая лучше жизни, перелетающей из планеты в планету!… Твои очи, Лидия… взгляни на меня!… о, это взор, который проникает до границ неба, точно также, как проникнул в мое сердце!… Скажи что-нибудь, Лидия… одно слово!… чтоб я поверил своему слуху!… Слышу… это голос, который из хаоса образовал во мне новый мир, дивный мир… населенный блаженными чувствами!…

– Слышу… это слово отделило во мне свет от тьмы! – Лидия, обойми меня! я твой, ты моя!… Что ж разлучит нас? – Ничто в мире, потому что я твой, а ты моя! – Повтори эти слова, Лидия – сладкое мое сновидение!… Я не проснусь, Лидия; только одна смерть разбудит меня!…

И Аврелий сжал в пламенных своих объятиях Лидию, и щеки Лидии загорелись.

– Дети мои! – вдруг раздался голос отца Аврелия. – Дети мои! – повторил он задыхающимся, мрачным голосом.

Аврелий и Лидия бросились на встречу старику, а он, безгласный, бледный и трепещущий, упал в их объятия и крупные слезы скатывались по лицу его, на котором, изображалось страдание.

– Дети, дети мои! – повторил он наконец, опамятовавшись, – идите за мною.

– Что с вами, батюшка? – едва произнес встревоженный Аврелий.

Лидия повторила эти слова с трепетом.

Старик вел их за собою; вошли в дом; в гостиной остановился старик, сжал снова в объятиях Аврелия и Лидию, и бросив взоры на портрет женщины, который висел на стене, вскричал:

– Аврелий! Лидия! – это портрет вашей матери!

Настало страшное молчание. Аврелий и Лидия, как убитые, приклонили головы к груди старика, а он обливал их слезами.

X. 1814 год

Знаете ли вы, читатели, что такое Париж? – Вы думаете, что это город, столица какого-нибудь царства? – Ошибаетесь! Это трущоба нечистой силы, это храм Ямантаги, дивного бога – символа человеческого существования; это омут в море страстей; это отрицательный рай, отвлеченное блаженство, биржа понятий, торговля новостей, пародия жизни.

Там ходят на ходулях, рассуждают сердцем, любят умом, смотрят сквозь призму, чувствуют по формулам, живут на счет жизни, умирают для бессмертия, созидают памятники прошедшему для украшения и выгод настоящего, стремятся на свет, чтоб обжечь крылья.

Там, для посетителей хаотического города готовы более тридцати лучших и более сотни посредственных гостиниц, где предлагаются для гостей, за деньги, – теплынь, нега и роскошь царская; и даром: plait-il monsieur?

Там, любители театра, родился новый театр, в 1548 году, когда Парламент позволил играть mystères profanes honnêtes et licites, sans offenser ou injurier autre personne. Там более 30 театров и все в партере и в ложах, и все на сцене.

Там 30 славнейших рестораций, и несколько сот посредственных, обязанных своим происхождением прошедшему веку, и Г. Буланже, который написал над дверями своего дома: Yenite ad me omnes qui stomacho Iahoratis et ego restorabo vos, – и угощал всех свежими яйцами, соленой дичью и крепким наваром.

Там есть 30 лучших кофейных, обязанных введением своим, при Людовике XIV, Солиману Are.

Там есть Китайские бани и Пале-Рояль, в котором вы всегда найдете несколько сот Муз, несколько тысяч Граций.

Там раскроют пред вами все роды таинств, и вы узнаете, каким образом природа переходит от прозябаемых к животным, от животных к людям….

Там, если б вы были, читатели, в 1814 году, в Апреле месяце, в огромной зале Пале-Рояля, видели бы вы двух Русских Офицеров, во фраках. Они сидели около огромного банкового стола, гнули углы, транспорты, плиэ – просто и на выворот, кричали attdndez! ставили мазу, рвали карты, а все-таки им не везло.

Один из них, чист и ясен как сокол, встал уже со стула, хотел склонить паруса от золотой Харибды, но товарищ удержал его.

– Погоди-же не много, Гастфер: успел проиграться, успеешь уйти; я не отстану от тебя. Смотри: последний куш, последние крохи! Чего их жалеть; надо же как-нибудь расплатиться с Парижем. Мы здесь гости! к чему нам деньги!

– Ну, так и быть, подожду, посмотрю, как убьют короля, attdndez! отвечал Гастфер.

– У этого народа нет ничего святого. Так и есть! – вскричал Офицер вставая с места, оттолкнув от себя несколько червонцев, стоявших на карте.

– Ну, теперь пойдем, Гастфер, к нашему полковнику: пора обедать. Чорт знает: выигрываешь – в горло ничего нейдет; проиграешься в пух – откуда возьмутся голод и жажда!

– За то до следующей трети расходы наши кончены; и я очень рад – меньше заботы. У меня престранной характер: когда нет денег, на душе веселее!

– Странное дело! со мной тоже бывает. От чего это? вопрос важный, психический! – Нет денег – откуда явится аппетит; откуда возьмётся огонь в душе, здоровье, живость, сон, беззаботность, легкость, доброта: даже грубость и глупость пьяного денщика не сердят!

– Однако же, любезный друг, в этот раз я проклинаю всех Фараонов на свете. Я сбирался сего дня в Grande-Opera и проиграл по их милости все деньги. Сегодня все Цари будут в театре! – Пропустить такое событие: —значит воротиться домой гусем.

– Вот большое горе! Я в Париже по сию пору ничего не видел и не надеюсь видеть. Что ж делать, братец? право, не было времени! В Hôtel d’Angleterre где я стою, роскошь: встанет в полдень – принесут шоколаду, кофию; не успеешь протереть глаз, – несут завтрак; не успеешь проглотить куска, идет ординарец от генерала – служба! День и прошел! а на вечер в Пале-Рояль. А теперь без денег что здесь увидишь! Ей Богу, братец, не знаю, что делать! На днях выступаем отсюда; воротится в Россию – шапками забросают! Как! быть в Риме и не видеть Папы!

– Мой совет избавит тебя и от труда, и от стыда. Ступай за несколько су в Панораму: там увидишь Париж со всеми подробностями.

– Спасибо за совет.

 
Совет твой дивен и велик,
Я следую ему отныне:
Довольно все узнать из книг
И все увидишь на картине.
 

Продолжая таким образом разговоры, господа русские офицеры приблизилось к Hôtel de l’Empire, взошли на широкую лестницу, вступили в коридор, подошли ко второму номеру, отворили двери.

– Ну, сказал Гастфер, опоздали мы! дым столбом! верно отобедали и принялись уже за трубки и за карты.

– Не бойся, друг, на столе все еще в порядке.

– А! – друзья! вскрикнули несколько человек офицеров, увидев входящего Гасфера и его товарища.

Все сидели с трубками в зубах вокруг накрытого стола и, обдавая дымом друг друга, хохотали во все горло.

– Что это значит, господа? На чей счет гуляете вы? – спросил Гастфер.

– На чей счет? – браво! очень кстати вопрос! – Не подумай только, что на счет французов; нет, finita è musical! гуляем на счет своего пустого кошелька.

– Да говорите яснее! Вскричал Гастфер.

– Что-ж тебе говорить? Есть у тебя деньги?

– Полноте, господа, я вижу, вы гуляете на мой счет. Вам забавно, что я продулся!

Общий хохот преследовал слова Гастфера.

– Поздравляем! верно в надежде съесть после проигрыша славный контрибуционный обед? – Садись же, вот твой прибор. Ей! Савельев, подай трубку господину поручику! Затянись и потом запоем с горя круговую:

 
Друг за другом,
Все мы кругом,
Понемножку станем петь.
Пой, пой, пой,
Друг за мной!
 

– Нет, господа, отвечал Гастфер, моя первая песня всегда:

 
Я наелся как бык
И не знаю, как быть!
 

– Сего дня можешь спеть ее и натощак!

– Натощак не пою: берегу голос, отвечал Гастфер.

Между тем денщик Савельев поднес ему трубку.

– Пошёл ты к чёрту с трубкой! Давай водки!

– Еще не выкурили, Ваше Благородие! отвечал плут денщик.

– Что за шутки, господа! вскричал Гастфер.

– Какие шутки, мой друг: истинная правда! Шутку сыграли с нами гостеприимные Парижане. Видишь ли, ты в чем состоит история: По обыкновению, мы собрались к обеду по обыкновению, хозяйский Maître d’hôtel накрыл на стол, по обыкновению мы сели и, вдруг, против обыкновения принесли нам на блюде огромный счет за все прошедшее время и объявление: что гг. генералитет и русские офицеры имеют за все платить и впредь без денег ничего не требовать; а сверх того от хозяина уведомление, что сегодня у него ничего не готовлено.

– Я наелся как бык и не знаю, как быть! – пропел Гастфер. – Этому горю должно пособить, – продолжал он. – Если ни у кого из вас также нет денег, то я отправляюсь доставать.

– Вот, благодетель! вскричали все.

– Идите все в Hôtel de Paris, гуляйте, а я сейчас же приду выкупать вас.

– Да где ты открыл колодезь, из которого можно черпать золото?

– Этот колодезь у ротмистра Юрьегорского в кошельке.

– Что-ж ты, братец, не познакомить нас с чудаком, у которого всегда водятся деньги?… Он играет?

– Я наелся как бык и не знаю, как быть! с пропел Гастфер. – Этому горю должно пособить, – продолжал он. – Если ни у кого из вас также нет денег, то я отправляюсь доставать.

– Вот, благодетель! вскричали все.

– Идите все в Hôtel de Paris, гуляйте, а я сейчас же приду выкупать вас.

– Да где ты открыл колодезь, из которого можно черпать золото?

– Этот колодезь у Ротмистра Юрьегорского в кошельке.

– Что ж ты, братец, не познакомить нас с чудаком, у которого всегда водятся деньги?… Он играет?

– О нет! это дивной малой, да убит горем; он был влюблен в одну девушку, готов был идти с нею к венцу, только что же?…

– Ну, знаю, романист, страдалец; верно невеста умерла, а он с горя копит деньги?

– Ох нет!

– Ну, заболела? Но что нам за дело до его жизни! Ступай, Гастфер, бери у него деньги, а мы выпьем за здоровье его невесты по дюжине бокалов! – Ступай, ступай!

– Ступай! – повторили все и, надев Гастферу на голову шляпу, повели его под руки с лестницы; на улице снова раздалось хором: – Ступай, ступай, наш кормилец! и толпа Офицеров рассталась с Гастфером.

XI

– Где твой барин? – вскричал Гастфер, вбежав в комнату Юрьегорского. Что ты воешь, Павел?

– Батюшка сударь! – отвечал старик, – Барин пропал!… Аврелий Александрович пропал!… Ни слуху, ни духу!… Может по-ночи разбойники французы где-нибудь в закоулке убили!…

Старик залился горькими слезами.

– Что ты говоришь? – вскричал Гастфер. Каким образом пропал? Может ли это быть?

– Да, в ночь; с вечеру, вот принесли из полковой канцелярии письмо; он читал, читал его, и Бог знает сколько раз читал, а в ночь и пропал!

Гастфер взял письмо, развернул и читал мельком: «Милый друг и брат мой Аврелий! давно не получаем мы от тебя писем… Это истомило нас; мы не знаем, что думать о тебе…. Если-б ты мог, приехать…. Пора забыть прошедшее! Тебя обманули не люди, а судьба! – Чувствую, что ты можешь думать, что она избрала тебя орудием моего счастия; но не позавидуй мне, раздели со мною все привязанности нашего общего семейства; в кругу его ты можешь найти всю полноту чувств любви и дружбы. Аврелий, приезжай! Лидия жаждет обнять тебя; другая Лидия протянет к тебе ручонки и назовет тебя дядя! – У нас только и разговора, что про тебя. Сестра моя Евгения с нами; она и Лидия так любят друг друга, что я не в силах тебе описать того чувства, которое я испытываю, смотря на их взаимную привязанность. Истинная дружба двух женщин должна быть очень редка, мой друг, ибо….

Но Евгения много изменилась; в ней исчез этот пыл жизни; в шестнадцать лет она начинает жить воспоминанием. Когда ты увидишь ее, ты сам пожалеешь о том румянце, который умер не поцелованный любовью…»

– Вот тебе и раз! – вскричал Гастфер, бросив письмо на стол. – Надо же быть такому несчастью! – А мне была нужда до твоего Барина! – Нечего делать! – Прощай, старик, да не плачь! О чем ты плачешь?… Найдется, не пропадет!

И Гастфер скрылся.

XII. Москва

В огромном кабинете покоился, после тучного обеда, Московский Барин, в колпаке, в пикетовом белом халате; он лежал на кушетке, пыхтел – ему было жарко. Карлик – бедное существо, обмеренное судьбою – стоял подле него и отгонял опахалом, из разноцветных перьев, несносных мух, которые вились над красным лицом его господина.

Кабинет был украшен огромными картинами в золотых рамах мраморными столиками и хитрой работы шифоньерками, на которых стояли вазы этрусские, вазы японские, перламутровые раковины, обделанные в золото и серебро, эмалевые табакерки разной величины и фигуры, с музыкой, с поющею колибри, с тайными пружинками, которые придавливались хозяином только для коротких друзей и приятелей; —Были в кабинете и огромные куранты которые искусно заводил сам барин а вертел слуга; – был в кабинете и шкаф с коллекцией трубок пенковых, каменных, голландских, деревянных, изрезанных всевозможными изображениями; – была и библиотека, только не для чтения; был и письменный стол, на котором писал слуга-писарь, а подписывал сам господин.

Крепко спал московский барин: его измучило утро торжественного праздника, его отяготил тучный обед; он устал как четверка коней, на которых он делал визиты; он сделал сорок визитов во всех концах первопрестольного града; он был у Князей и Графов, у людей титульных; ибо сам был богат, но еще не титулен, должен был лично развозить свое почтение к знатности и чинам.

И так, он крепко спал, долго бы спал, если б стоящий над ним карлик, вооруженный опахалом, не вздремнул и не пропустил на барина стаю неотвязчивых мух. – А мухи бывают различного свойства: Есть мухи злые кусачки, с страшным, длинным, непощадным жалом, есть мухи с хоботом, мухи с насосом, мухи певни, мухи вьюны, и наконец добрые и глупые мухи, которые почти всегда попадают в паутину, жгут себе крылья на свече, тонут в супе, в чае и во всех жидкостях. Мухи доброго и глупого свойства живут между людьми среднего и низкого состояния, там, где нет в дверях швейцара и где двери может отворить домовая кошка или собака; там им житье, воля, раздолье; все члены человеческого тела, пища и все в их распоряжении; но мухи злые-кусачие, одаренные от природы ловкостью и острым жалом, избирают преимущественно, как рыцари древних времен, подвиги трудные, проникают в спальни, в будуары, в гостиные, в кабинеты знатных господ; – хитро пробираются сквозь опахала и увертываются от нежных рук и хлопушек.

Таким образом барин спал; вдруг, одна из таковых мух, называемая на Хохлятском языке: ах ты бисова дочка! налетела на спящего, и так укусила его в губу, что он фыркнул, плюнул, хлопнул себя по лицу, вскочил, бранится…

В Палембанге, на острове Суматре, есть обыкновение, чтоб раб говорил с барином языком благородным, а господин с слугой употреблял простонародное, низкое наречие; в подражание этому обыкновение наш барин, взглянув на стоящего пред ним карлу, заговорил самым низким языком.

Трепещущий карла молчал, ибо молчание есть самый красноречивейший и высокий язык.

– Ванька! – вскрикнул наконец Барин.

Явился в дверях огромный Ванька.

– Посади тюленя на шкап!

Карла бросился в ноги, но напрасно.

Ванька подхватил его, взбросил на шкап.

На лице карлика изобразилось точно такое же страдание, какое изображается и на лицах обыкновенных людей: верно он понимал, что карла также человек; верно сердце его было как голова не по росту; но Барин знал его за карлика, за свою потеху – за мальчишку; а карлику было 45 лет от роду.

Заключив карлика на вершину шкапа, Барин оделся, вышел в гостиную.

Гостиная была уже полна, – а пожилая, разряженная хозяйка, сочетавшая свое имение и увядший свой цвет с вожделенным здравием мужа, сидела на диване как на троне. Гости, в ожидании виста, перелистывали новости Московские.

– А-а-а! произнесли все увидя входящего хозяина.

И он сталь приветствовать гостей своих.

– Позвольте же мне продолжать, – вскричала резким голосом дама, сидевшая подле хозяйки. – Послушайте, Валерьян Васильевич.

– Извольте, сударыня, что угодно приказать, – отвечал хозяин, садясь.

– Вы знаете, Лонова?

– Слыхивал.

– Вы знаете, что он ухаживает за Евгенией…

– Знаю, знаю! вскричал сидевший против дамы старик в бархатных сапогах. Евгения Белосельская c’est ma voisine, ma vis-â-vis; признаюсь, вам откровенно, что я во всю жизнь не видал приятнее лица!… diable! quoique je ne suis pas Mr Lonoff mais….

– Помилуйте, попасть в такое семейство! Я думаю вы слышали скандалёзную историю этого дома?… и что же Евгения? девушка, влюбленная без памяти в человека, который, сманил дочь какого-то Священника, которую потом бросил и на которой женился брат её.

– Этого я не знаю; это клевета.

– О, что это не клевета, я могу вас удостоверить подробностями этой истории. Извольте слушать, – вскричал хозяин дома.

– Вот, примером сказать, я и вы, Князь, воспитывались бы вместе, положим хоть в институте, или гимназии Сделайте одолжение – перервал Князь важно, – не берите меня в пример публичных воспитанников: я, сударь воспитывался дома, и не знаю никаких обыкновений школьных.

– Как угодно, Ваше Сиятельство! Ну я возьму в пример кого-либо из отсутствующих, положим Снорского, с которым я действительно учился в Харьковском Университете…. Да не о том дело.

Таким образом Юрьегорский и Белосельский вместе учились, кажется здесь в Москве, наверно не знаю; вот, когда вышли они из училища… да, нет! виноват, Юрьегорского просто выгнали из училища за шалости и за стихи на Пресненские пруды, точно! Как выгнали его, как ему быть?

Тогда набирали Мамоновский полк – он туда определился….

– Как это скучно! как ты мямлишь, мой друг! – вскричала хозяйка.

– Позволь же, мой друг, рассказать по порядку! И так, вот видите ли, полк должен был идти в поход, а наш молодец, влюбись в дочь какого-то Священника. Надо вам сказать, что его приняли прямо Офицером, чего в другое время не случается…. Вот, например, я сам служил до Офицерства восемь лет юнкером в Старо-Ингермаландском полку… Девушка молоденькая, необразованная, мундир приглянулся– влюбилась по уши, – ушла от отца….

– Вообразите, себе! – вскричали некоторые дамы с ужасом; —ушла с молокососом!

– Что ж удивительного? – возразил старик в плисовых сапогах. – У женщин один выход в чины, один путь – что называется – в люди: выгодно и по сердцу выдти за муж. А. наш брат в 18 лет порох; vous savez messieurs, что значит 18 лет! Я сам в эти года чуть-чуть не женился на горничной девке моей матушки: diable! cette fille avoit des intentions très nobles! плутовка уговорила меня бежать, с нею обвенчаться!… О это презабавная история! ma foi! il falloit trop de caractère, чтоб в 18 лет не сойти с ума от пятнадцатилетней хорошенькой девочки!

Конечно, князь, молодые лета есть… я не знаю, как и выразить это, потому что в молодости не то что в преклонных летах….

Валерьян Васильевич сказала хозяйка дома, – позволь мой друг, докончить рассказ Федору Петровичу; сделайте одолжение Федор Петрович, вам известна эта история, и вы так прекрасно говорите, так владеете языком…. Признаюсь, я редко слыхала подобную способность.

– С величайшим удовольствием! воскликнул тучный мужчина с огромными бакенбардами. Я готов рассказать и рассказать вкратце, потоми что в краткости и ясности заключается истинное красноречие, они владеют вниманием слушателей. Исполняя желание Алены Алексеевны, я должен предуведомить, что в происшествии, которое я буду рассказывать есть истинно трогательные места. Сердце человеческое играет великую роль в жизни: поистине, оно есть Океан, в который впадают все земные истоки. Слабость сердца имеет и хорошую и дурную сторону; что ж делать! так создан человек! – и так начнем! Лично я не знаю Юрьегорского, но знаю из верных рук, что он был всегда восторженник до безумия…. Влюбившись в Лидию, дочь одного Священника, как уже сказал Валерьян Васильевич, он увлеченный страстию, извлек несчастную девушку из объятий отца и матери, и не знал, что с нею делать; ибо на другой день назначен был поход.

Должно заметить – прервала хозяйка, – что Лидию, нынешнюю жену Белосельского, дочь Отца Гурья, называли прежде Анфисой.

– Наверно не знаю, – продолжал Федор Петрович, – но знаю то, что Юрьегорский, встретив брата Евгении, старого своего соученика, с отчаянным видом сочинил историю: что у него на руках сестра, и что он не знает где ее оставить, отправляясь в поход. Радушный Белосельский взялся устроить дело; он познакомил друга своего с отцом и матерью, и Лидия была принята как родная в доме Белосельских. Юрьегорский отправился в поход; увлеченный новыми победами, забыл он скоро о мнимой сестре своей. Прошел год, другой – ни слуху, ни духу. Между тем Белосельский влюбляется в Лидию; красота этой девушки действительно была очаровательна. Два года, проведенные в хорошем кругу, образовали ее, как всякой может заметить, кто видит ее теперь в обществе.

Ну, это замечание ваше довольно ложно! – возразила одна почтенная дама.

И очень ложно! – подхватила хозяйка. – Кто родился в лучшем кругу, тот на всяком шагу заметит в Лидии привычки низкого происхождения…. Но продолжайте.

– И так Белосельский влюбился, не зная о её прохождении; долговременное отсутствие Юрьегорского и вести, что он ранен, сошел с ума, и тому подобное, изгнали из неё старую любовь, и, Белосельский встретил в ней взаимность. И кто ж не извинит в подобном обстоятельстве сердце девушки?

И особенно – прибавила хозяйка, кинув насмешливый взгляд на старика в плисовых сапогах, – зная, что для женщин один путь в люди: выгодное замужество.

– Ainsi-soit il! – произнес старик.

Федор Петрович продолжал:

– До сих пор, как вы изволите видеть, происшествие заключало в себе довольно комического; наступает драма. Усвоив взаимность Лидии, Белосельский объявляет отцу и матери, что он хочет жениться на ней. Это поразило отца и мать; они даже хотели выгнать Лидию из дома; но Белосельский предупредил их и тайно обвенчался с нею. Любя сына, они должны были простить его; но это обстоятельство стоило больному отцу Белосельского жизни. В след за свадьбой похороны. Никто не предвидел ужасного происшествия. Представьте себе все семейство, стоящее над могилою отца! бросают уже на гроб землю, Священник читает вечную память, вдруг раздается подле могилы вопль, знакомый голос поражает Священника, он взглядывает на Лидию, упавшую в обморок при виде отца своего, и, молитва старика прерывается словами: дочь моя! дочь моя!

– Это ужасно! ужасно! произнесли все слушатели.

Федор Петрович остановился; он наслаждался тем, что красноречивый рассказ его произвел во всех содрогание.

– Вот плоды самоволия детей! произнес он наконец, и продолжал голосом, трогающим до глубины сердца:

– Старый Священник забыл все, забыл место, покойника, обязанность, сан свой, бросился к дочери, выхватил ее из рук Белосельского и понес на руках в дом свой. Белосельский, в исступлении, бросился за ним; мать и сестру его Евгению отнесли на руках в карету, увезли домой. Священник слышать ничего не хочет, смотрит на Белосельского как на соблазнителя дочери, хочет подавать жалобу; но этого мало: в тот же самый день новая беда Юрьегорский приезжает с своим отцом в дом к Белосельскому – и с каким намерением, как вы думаете? – с тем, чтоб взять Лидию и жениться на ней. Он уверил отца, что спас Лидию во время Французов, что она сирота, ангел доброты и красоты, и живет в доме Белосельского под именем его сестры. Отец поверил. Приезжают. В доме страшная суматоха, слезы. Каково же любовнику слышать, что его возлюбленная вышла уже замуж и узнана своим отцом?., и каково отцу Юрьегорского слышать упреки в поступке сына, который ввел в честный, благородный дом неизвестную девушку и был причиною несчастия целого семейства?!…

– Ужасно, ужасно! повторяли все, которые слышали в первый раз в рассказе Федора Петровича это происшествие.

– Этого мало, – продолжает Федор Петрович. – Юрьегорский с отцом скачут в дом к Священнику. Преступная! говорит Юрьегорский входя в комнату, где Священник, разжалобленный Белосельским и дочерью, обнимал уже своего зятя.

– Преступная! повторяет Юрьегорский, кинув страшный взор на Лидию.

Она падает в обморок. Белосельский онемел; Священник хочет уже проклинать дочь свою, видя нового претендателя на нее: ибо он не знал того, что настоящий похититель её есть Юрьегорский. Кровавым образом кончилась бы эта история, если б не благоразумие отца Юрьегорского; он видел недоумение и требовал объяснения от сына и от Белосельского; и объяснением всего обстоятельства примирил друзей. Юрьегорский, видя, что долгое молчание и ложные слухи были всему виною, простил Лидию и друга своего; но это обстоятельство расстроило его раны. Несмотря на это, он тотчас же ускакал в армию; но, говорят, помешался и…. я не верю слухам, будто бы он теперь в Москве, и что еще чуднее: вознаграждает прежнюю любовь свою рукою Евгении, сестры Белосельского, смертельно в него влюбленной.

– Какие чудеса! Но скажите пожалуйста, чем же кончилась история с Священником?

– Вот чем, – продолжал Федор Петрович. – Белосельский, зная, что он убьет свою мать, если откроет кто такая Лидия, умолил старика Юрьегорского признать ее своею дочерью. Общими силами они уломали и Священника отказаться от прав отца в обществе, но пользоваться ласками дочери только в тайне. Вот вам и вся история!

– И я имел терпение выслушать эти сплетни! – произнес, хлопнув руками и схватив шляпу, один молодой человек. – Я, который знаю так коротко Лидию, дочь покойного Смоленского помещика Ивельского, я, который знаю все семейство Юрьегорского, знаю все семейство Белосельского! И я не скажу, что это все бабьи сплетни!

Скорыми шагами вышел он вон из залы.

Все с удивлением смотрели в след за удалившимся молодым человеком.

Это обожатель Лидий! – произнесла презрительно хозяйка. – Он помешался на её баснях о самой себе!…

– Батюшка-барин, простите моего жениха! – вскричала карлица, подбежав к хозяину дома.

Но хозяин дома был зол: то, чему он верил, как свету дня, назвали сплетнями.

– Ванька! – вскричал, он, – посади и дуру на шкап.

Ванька подхватил карлицу на руки и понес вон.

Гости захохотали….