Текст книги "Лунатик
(Случай)"

Автор книги: Александр Вельтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Александр Вельтман
ЛУНАТИК
(Случай)
Роман

ЧАСТЬ I

1—∞ год

Под голубым сводом Вселенной, по пути к бесконечности, катится томная сотрудница солнца, добрая соседка земного шара.

Совершая свой круг, она, как будто влюбленная, не отводит взоров от мира, населенного человеками; лик её вечно обращен к нему, и никто из земнородных не видал её затылка: ни Галилей, ни Исаак Невтон, ни Иоганн Кеплер, ни Эдмонд Галлей, ни Жак-Баптист Рикчиоли….

Она не заботится о том, что люди молятся, прославляют, бранят ее, берут себе в посредницы, сравнивают с её ликом круглые, красные, или бледные лица себе подобных, – делят ее на четверти, узнают по ней вёдро и непогоду, называют ночною лампадою, оледеневшим миром, каменной громадою, оторванной от первобытных гор Хаоса, зеркалом, отражающим в себе образ рябой земли…

Не заботится она о том, что люди дерзают всматриваться в её тайны и думать, что на ней напечатлелось первое злодеяние человека, – что Жиды называют ее образом Лили, первой жены Адама.

Не знает она, что в ней протекают моря: нектарное, облачное, и тихое, ясное, тучное, мрачное, дождливое, – и что поселились на ней души великих ея созерцателей, измерявших её величину, её тяжесть и расстояние от земли, её хребты и вулканы, коих извержение заметно очами человеческими, – её чудные горы, возвышающиеся над поверхностью лунных морей более семи верст, – её пучины и пропасти, в которые Шретер и Гершель опускались и измеряли необычайную глубину, – её реки, широкие как Дарданельский пролив, – её чудные свойства и родство с душами нежными и задумчивыми, – её жителей, которых рост измерен Волфом, и которые полмесяца спят, полмесяца бодрствуют.

Подобно прекрасной деве земного шара, она кротка и смиренна. Настает её день – она начинает постепенно, тихо, сдергивать с себя покрывало; раскроется, посмотрит грустно на земной шар, и снова задернет себя покрывалом.

Носится она около него, ходит в след за ним, как рабыня; горячие слезы её летят 2.520.000 верст, падают на землю холодной росою…. Томные её взоры рассыпаются по земному тару, брызжут печальным светом… А он… холодный, мрачный! дремлет… доволен, что баюкает, носит его по пространству, без усталости.

Он слеп, не знает какие на нем творятся чудеса; не ведает что жилец его, человек, считает себя источником добра, а все окружающее его причиною зла.

Виновато Небо, виновато Солнце, виновата Луна, что душа этого жильца земного шара, невесела, что тело страждет, что жизнь есть пучина зол, что все к нему равнодушно, что воздух, окружающий его, заражен таинственным ядом…

1811 год

Под голубым сводом Вселенной, по пути к бесконечности, катится сотрудница Солнца, добрая соседка земного шара, печальная Луна; светит на Москву, также печальную, предчувствующую бедствия, которые навлекает на нее влияние страшной кометы.

Золотой купол Ивана Великого горит, как ночная лампада, как другое светило ночи; золотые главы соборов светятся около него как звезды; зубчатые стены Кремля кажутся литыми, серебреными, и взор ищет на них Ярославны, тоскующей о своем Ладе Игоре, или сторожевой девы, дочери Громобоя. Кремлевские башни, как исполины в чешуйчатой броне, сторожившие вход в очарованный замок, посвечивают своими шлемами, осенённым двуглавыми золотыми орлами.

Улицы опустели. Против обыкновения шум городской утих ранее. Небо ясно; Луна светла; но еще светлее поднялась над горизонтом, предвестница бед, гостья из-за пределов солнечной системы, блистательная Комета. Распустив золотую косу ярких лучей, она, как Русалка, плыла по волнам эфира, и возмущала собою спокойствие миров, очаровывая их своею красотой и свободой носиться в неограниченных пространствах Вселенной.

1812

На часах Спасской башни натянулись молотки, простучали по колоколам печальный аккорд четвертей. Двенадцать час в исходе.

– По слову клад! – раздался голос Ефрейтора подходящей смены к часовому, стоявшему у ворот.

– Кто идёт – вскричал он.

– Смена, стой!..

– Кому на часы, марш!..

– Стой!..

– Смена марш!..

Новый часовой стал на место старого, который передал ему шопотом приказание.

Отдаленный грохот прокатился по чистому воздуху, вдоль Москвы реки.

– Чу, братцы, пушка гудит! То верно баталия с Французом! – сказал один из солдат.

– Ничто! уж не в первой, – отвечал смененный. – Страх, братцы, как стукнула полночь, откуда ни возьмись филин… так и ломит!.. сел на башню, да как крикнет!.. так и вздрогнула душа!.. Я чтоб, знаешь, покуражиться, выкинул темп, а из ворот едут двое, шажком, на белых конях. Кто идет? а не едут-то было! – едут себе, ни слова! – Я: раз, два!.. к прикладу – а ружье к ноге!.. Ах, ты Господи!..

– Э! э! э! вскричали прочие солдаты. Да кто же такие проехали? Ты бы крикнул: убью!

– Слышь-ты! иной час и словом подавишься! Сторож часовенной говорит, что– то были два Князя из собора, поехали на бой с Французом!

– На лево кругом! скомандовал Ефрейтор, марш! правое плечо вперед! марш!..

– Кто идет! – протяжно вскрикнул новый часовой, чтоб окуражить себя и настроить голос.

I. 1812 год

В огромном доме на площади, между Ильинскими и Никольскими воротами, Луна светила сквозь два окна в небольшую комнатку.

Все украшения комнатки состояли в небольшой кровати, покрытой вязаным одеялом, в столе и двух стульях, в полочке с книгами, в шкапике неизвестно с чем… да на окошке стояла электрическая машина с своими банками, проводниками и прочими снадобьями; да лежала, тут же, большая зрительная труба.

Молодой человек лет двадцати, в синем чекмене, обшитом шнурками, сидел на кровати, облокотясь обеими руками на стол и подперев голову.

Перед ним лежали исписанные бумаги; но не простым письмом, а всеми известными Латинскими буквами, разбежавшимися по листу, для отыскания величины иксов и игреков.

Несколько развернутых книг разных форматов также лежали перед ним. По чертежам и таблицам можно было заметить, что они относились до Математики, Физики и Астрономии.

Свеча, стоявшая на столе, нагорела и издавала томный свет.

– Да полноте, сударь, читать! – сказал вошедший старик, в гороховом фризовом сюртуке, сняв со свечи.

– Пора почивать, уж за полночь время!.. Далась вам наука!..

Вдали раздалось несколько выстрелов из орудий.

– Чу! – продолжал старик, крестясь, – Господи!.. поговаривают, что добрые люди бегут вон из Москвы, что Француз наступает, а у вас в голове все студенчество!.. Что скажет, батюшка?… Посмотрите-ко на себя – как испитой!.. Барин, а барин!.. соснул!.. ну, Бог с ним! пусть почивает… жалко смотреть!

Старик осторожно склонил голову молодого человека на подушки, потушил свечу, зажег лампаду перед маленьким образом, в углу комнаты, – и вышел!

Время было теплое. Казалось, что Луна, собрав все свои лучи, щедро сыпала их в отворенное окно на молодого человека.

Это был Студент Московского Университета, по физико-математическому отделению.

Кто учился Математике и не знает, что она влечет в сети свои ум юноши, как любовь неопытное сердце? – Это хитрая кокетка, нежная соблазнительница, смотрящая на вас томным, задумчивым взглядом из-под длинных, чудных ресниц; глубокой вздох, кроткая улыбка, сулят вам бессмертную любовь и голубую дружбу, безмолвно зовут вас, куда-то… верно в страну очарований! – Вы за ней, а она – все дальше, дальше от вас, мани и воображение, и надежды ваши в бесконечность, в 0,000000… Вы жаждете, вы алчете, ловите тень, которая ласкает вас взором, улыбкою, вздохом, осыпает вас иксами, игреками и зетами.

Аврелий жил в те времена просвещения, когда память отвечала за все, когда ум, не окрылённый воображением, был робок как ребенок, которому, не объясняя причины, запрещают иметь собственные понятия, велят слушать других, имеющих право безотчётно говорить ложь и правду.

Аврелий отличался от товарищей своих красотою, умом и странным характером. Он был молчалив и скромен, и не любил женщин до ненависти. Никто не знал причины.

Никто не говорил ему, что Математика есть начертание путей, по которым стремятся две противоборствующие силы Вселенной, что Парабола есть изображение мысли о бесконечности, что история есть потухающий след существовав тих поколений; что Поэзия есть олицетворяемое чувство; живопись – отражение видимости; музыка– сохранившиеся звуки первобытного языка людей. Но Аврелий постигал умом и пользу, и таинства наук: и страстно предался наукам, исследующим предвечные законы земли и неба. Дни и ночи просиживал он над вычислениями и выкладками. Положение политических дел его не занимало; как Архимед, не заботился он о том, что неприятель подступал уже к тому городу, в котором ему должно было держать экзамен в Кандидаты. Время каникул уже кончалось, должно было торопиться. И вот однажды Аврелий был занят выкладками Теории Луны; уже он привел Формулу в выражение А²… вдруг утомление погрузило его в забывчивость, какой-то огонь пробежал как мучительное щекотанье по членам; Аврелий склонил голову на руки и не слыхал как старик дядька и слуга его, вошел в комнату, уговаривал оставить книгу и лечь постелю, и не чувствовал, как склонил его на подушки.

Но не сон одолел Аврелия, а сила духа, подавившая изнеможенное тело. Душа предалась всей своей деятельности, как освобожденная от оков.

Спокойно лежал он лицом против окна, сквозь которое видно было, как полная Луна катилась по ясному небу ночи; постепенно лучи её набежали на закрытые глаза Аврелия.

Видит он море света, течет, наполняет собою весь мир, – видит потоп наук и искусств: гибнут формулы математические, ломятся линии, трещат плоскости, тонут тела. – Волны света вырывают из вычислений целые Формулы с корнями размывают громадные строения уравнений всех степеней, отторгают синусы и косинусы, тангенсы и котангенсы, от кругов, эллипсисов, парабол и гипербол; сбивают с пути параллели, дробят хорды, диаметры и радиусы…. Рассыпались цифры, рассыпалась таблица умножения и Логарифмы; рассыпалась Азбука Алгебраическая, сложение, вычитание, умножение и деление слились вместе; плюсы и минусы отделились от букв, погибла величина, все обращалось в ноль целых, ноль десятых, ноль сотых, ноль тысячных…

«Спасайся!» загремел ужас в сердце Аврелия.

Он вскакивает с постели, приближается к окну, лезет вон.

Море света подступает уже под карниз дома.

Осторожно пробирается Аврелий по карнизу.

Выше и выше поднимаются волны света, топят карниз.

Около угла, по жёлобу, взбирается Аврелий на кровлю дома; твердыми шагами идет по скату, вверх; перебирается на другую сторону… туда не достигли волны света… соскакивает на навес над наружным коридором, спускается по колонне на перила… там мрак… Но вот вдали загорелась звёздочка, от звёздочки разлилась радужная полоса… Аврелий останавливается.

– Это она! – говорит он шопотом. Она! так близко к земле!.. Какое влияние должна она произвести на судьбу нашего мира!.. Боже, какой блеск!..

Скорыми шагами приближается Аврелий к окну, из которого ударял свет в коридор… перескочил в отворенное окно…

Громкое восклицание раздалось над ним.

Аврелий падает… Все потухло в его очах.

II

В лесах Смоленской Губернии, в своем небольшом поместье, жил Гусар Екатерининских времен. Около двадцати лет он отдыхал уже на лаврах, пожатых им в Польше и Турции, и величался званием Майора.

Это был живой военный журнал действий победоносных Российских войск, под предводительством Князя Александра Михайловича Голицына, Графа Петра Александровича Румянцева-Задунайского, Графа Панина, Князя Долгорукого-Крымского, Графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского, Храброго Вейсмана, Князя Григория Александровича Потемкина-Таврического, и наконец Суворова, Бога войны, которого грудь была выставкой всех Европейских орденов, сердце магнитом, слово электричеством.

В веке Александровом, Господин Майор закручивал еще те же усы, которые опалил ему Янычар выстрелом из пистолета, в Буджаке при Ларге; стряхивал с лица, те же густые локоны, или лучше сказать витые косы, которые как две колоны ограничивали широкий фасад вспаханного саблею лица его; носил по праздникам тот же заслуженный мундир, выложенный золотыми шнурками и усеянный дутыми пуговицами, который в 1787 году горел на нем как солнце, при встрече знаменитых путешественников Екатерины II, Иосифа II и Станислава в Симферополе; носил те же сапоги – с оторочкой, востроносые как голова стерляди, твердые как сабо Королевских Почтальонов, на высоких кованных каблуках, с шпорами, похожими на модель сушильной машины – те же сапоги, которые твёрдостью своею спасли от перелома ногу его, когда при переправе чрез Дунай, конь Г. Майора спотыкнулся и грохнулся вместе с ним о землю.

Сослужив службу верою и правдою, пожертвовав частию крови своей отечеству и достигнув до важного чина, Г. Майор пожелал влюбиться и жениться, что немедленно и исполнил, но не так как добрые люди.

Он женился не на простой женщине, которая бы принесла ему в приданое, кроме любви и должного уважения к его чину и заслугам, небольшую деревеньку, да хорошие сведения о варении ленивых щей, печении кулебяки, солении огурцов, – да некоторые понятия о добрых и худых приметах, да страсть пить чай, да охоту с кумушками судить и пересуживать людей, да привычку журчать на слуг и служанок, да еще кой какие мелочи, необходимые для разнообразия семейной жизни… нет, он влюбился в молоденькую жену одного помещика, увез ее и тайно обвенчался.

Неопытное существо, прельщенное мундиром и мужеством Г. Майора, оставило мужа, оставило дитя, оставило навсегда спокойствие души, в одном из селений Владимирской Губернии и переселилось в Смоленскую, в поместье Г. Майора.

Поселившись в своей родовой деревне близ Смоленска, Г. Майор захотел быть вполне сведущим помещиком, и потому выписал себе необходимые хозяйственные книги:

1) – Сельский устав, содержащий в себе должности служащих в Господском доме, и сельских начальников, с присовокуплением экономии и деревенского врачебника.

2) – Всеобщее и полное домоводство, в котором ясно, кратко и подробно, показываются способы сохранять и приумножать всякого рода имущество….

3) – Христиана Гермесгаузена: хозяин и хозяйка, или должности Господина и Госпожи, во всех видах и частях.

4) – Подробное наставление о табаководстве.

5) – Энгельмана: Руководство к постройке хлебного анбара.

6) – Лафосса: Описание о настоящем и точном месте, или гнезде заседания сапа.

7) – Фан Тиллия: Описание бальзама, называемого Медикамент.

8) – Кизо: Описание драгоценного лекарства, называемого эссенциею жизни.

9) – Евгения Вицмана: Краткая книжка, или удобопонятное наставление, как с утопшими, замерзшими, удавившимися и повесившимися поступать надлежит.

Кроме сих книг выписал для жены:

– Добрая помещица, или подробное описание того, как сия сельская хозяйка должна смотреть за своим домом, также за скотным и птичим дворами.

И: О вредном и опасном обыкновении целоваться.

Г. Майор поставил все сии книги в особенный шкапик с стеклянными дверцами, и начал распоряжаться в деревне своей по военному артикулу.

Ко всякой сельской работе приступали у него по особенной инструкции, – дисциплина соблюдалась строго.

Кто запьет, заленится, ослушается сотника или десятского, не платит оброк – «призвать его ко мне!» скомандует Г. Майор и делает выговор следующим образом:

– Знаешь ли ты, собака! что бы было с тобой, если б ты был в воинской службе! а? – пять тысяч раз прогнали бы тебя шпицрутеном, сквозь строй! Этого мало!.. Тысячу фухтелей ввалили бы тебе в спину!..

– Что, если б таких лентяев, как ты, послать брать приступом Ченстоховскую крепость?… Посмотрел бы я, что стал бы делать Князь Александр Михайлович? – Расстрелял бы вас без пощады, как изменников!.. Как! не исполнять артикула? уходить от барщины? не повиноваться постановленному от Господина сотскому? а залп картечи в спину! Этого мало! – на деревянного коня, а на ноги двух пудовые гири! – а? Ты думаешь, что не солдат, так над тобой нет дисциплины, и экзекуция нельзя учинить… Нет! здесь лес велик, есть откуда шпицрутен вырубит! – Заставлю бородой двор мести, в ступе воду толочь! – Этого мало! лоб, да и только!

– Дрянь мужик, дрянь и солдат; был пример под Ченстоховым: привели беглеца – под военный суд, в 24 часа! Что же? – отдан в солдаты за пьянство, за леность, за неуплату оброка! такая же ленивая бестия как ты! – Расстрелять! да и только! Этого мало! в каторжную работу!

– Другое дело добрый мужик – добрый солдат. Вот, я и сам в рядах служил, и слава Богу, дослужился до Майоров; пожалован крестом и медалью за взятие Ченстохова; под Кинбургом ранен в плечо, пулею на пролет; под Очаковым разрублена щека Татарской саблею; в 1789 году 11-го сентября был в славном сражении под Рымником, где Турецкий Визирь разбит на голо; тут, получил контузию в ногу; под Измаилом лишился двух пальцев на правой руке, и ранен тремя пулями: одной на вылет в бедро, другой в левую ногу, третья по сю пору под ребрами; этого мало! в сражении при Мачине, под предводительством Князя Репнина, получил 10 ран ятаганом! а всё-таки жив и здоров, здоровее тебя, собака!..

Таким образом судил и рядил в своем поместье старый Гусар.

Подробности же сражений передавал он потомству, чрез рассказы своим добрым приятелям и жене.

В широких креслах, с огромной трубкою в руках, он походил в исступлении рассказов на громовержца Юпитера, покрытого тучами и держащего в руке громы.

Тут-то имя Суворова, как заведенный Мельцеров Метроном, било такту и гармонировало рассказ; тут-то головы Турок сыпались тысячами; тут-то Г. Майор, в подражание великому человеку, пел кукареку. От удивления все слушатели ахали, шафка и моська лаяли, а Майорша сердилась.

Едва только выучилась она делать своему мужу гусарский пунш: класть в меру воды, сахара, лимона и рому – Лидии, единственному плоду союза супружеского, минуло 10-ть лет от роду. Отдали ее в Москву в Институт.

Не успела еще Майорша дослушать ежедневно рассказываемый журнал военных действий своего мужа, Лидия кончила уже курс учения и была выпущена из Института обратно к родителям, с похвальным листом, с образованным умом, с добрым сердцем. Лидии минуло 16 лет, Лидия была лучше всего, что нужно для любви и счастия.

Лидию привезли из Москвы в деревню; и вот, Лидия слушает походы отцовские, Лидия штопает чулки материнские.

Кроме сих занятий Лидия читает отцу, не прочитанные еще им, газеты за прошедшие годы; читает подряд, от доски до доски, от слова до слова, со всеми известиями, объявлениями, о продаже вещей, об отдаче домов в наймы, о желании идти в услужение, о приезде и об отъезде значительных особ…

Уже на дворе был Август месяц 1812-го года, а Г. Майор слушает внимательно события 1807 года; дивится известию о преобразовании Прусского войска, – что Король отставил от службы более тридцати Генералов; что в войске Прусском уничтожается всякое различие между дворянами и мещанами; что впредь постановляется не бить никого палками; что провинившиеся будут задерживаемы под караулом, а кто провинится в четвертый раз, того бить шпажными полосами…

– То есть фуктелями! – восклицает Г. Майор, и велит Лидии продолжать чтение; но вдруг чтение прервано страшным известием о приближении Французов к Смоленску и о битве 4-го и 5-го августа. Вслед за сим известием новое: французы в Смоленске.

Всполошился Майор.

– Как! – вскричал он – где же наша армия? Саблю! коня!.. Не может быть! не будь я гусар, если это правда! Этого мало! Это ложь! – Я сам еду!

Но вспыхнувшее мужество старого гусара потушено слезами жены и дочери.

Новые вести еще страшнее: Французы уже за Смоленском. Между народом носится слух, что народился Антихрист Аполион, идет воевать землю, ведет брата на брата, сына на отца, и двадесять языков ему уже покорились.

И вот, после криков, споров и слез, положено ехать в столицу.

В рыдван запряжена уже шестерня пегих коней. Старый гусар стучит своею саблею, гремит шпорами, жена надевает капюшон, Лидия соломенную шляпку.

Садятся, едут в Москву.

– Там, – думает Майор– семейство мое будет в безопасности, а сам – на коня и в ряды!

Приезжают. Нанимают квартиру в доме, между Никольскими и Ильинскими воротами, на площади. Расчетливый Майор, по дороговизне кормить лошадей в столице, отсылает их обратно в деревню.

Между тем и Москва наполняется страхом. Комета возвещала конец мира, по небу ходят кровавые облака, как перед мором. Гудят колокола всех церквей Московских; идет Смоленская Божия Матерь в стольный град. Река народу течет по Тверской к Иверской Божией Матери. Все безгласно, кроме сердца. Во взорах любопытство, уныние и слезы.