Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Александр Вельтман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Барышне и приглянулся он, так и увивается около него, и барыне, верно, пришелся по нраву зять. А Захар мне и мигнул: вот, дескать, тот молодой барин, что допрашивал в церкви про Верушку: кто такая барышня да где живет? А я чуть-чуть не лопнул да говорю: не могу знать.

Я и смекнула делом: голубчик ты мой, думаю, не туда ты силочки ставишь!.. Говорил, говорил он с барышней, да и бряк: «Вы, – говорит, – такие набожные, Розина Ивановна, я это заметил». – «Да когда же это?» – спросила она его. «Да вот четвертого дня, в Шереметьевской, как вы были с подругой вашей, не имею чести знать ее фамилии…» Как вспыхнет Розина Ивановна, да и говорит: «Не была я ни с какой подругой, со мной была моя девка Верка!» Молодой барин и покрасней – помолчал, помолчал и вон; обещал было обедать приехать, да и не приехал. А барыня-то знает, что ластовица.[73]73
  ласточка.


[Закрыть] Пришла беда Верушке! Барышня в слезы, что девку ставят ей в подруги, а барыня и начала ее уговаривать: я, дескать, сошлю ее в деревню. Дня через два приходит Артамоновна, рухлядью что торгует по домам, да и говорит барыне: а что, сударыня, продадите ли свою девушку Верку? Хорошие бы деньги за нее взяли. Верно, поняла барыня, в чем дело. «Нет, – говорит, – непродажная». И что ж вы думаете? Взяла да и отправила Верушку в деревню, да и дала приказ старосте выдать ее замуж за бобыля Сафрона – дурак дурачина, в дворниках у нас был. Я как спознала об этом, так и грянулась в слезы: ах! ты моя сирота невольная, беззащитная! Родная мать, изверг, тебя иссушит, как былиночку; добро бы змея злая мачеха! Плачу навзрыд. Проходит с неделю, молодой барин и ног не показывает. А барыня прослышала от своей твари наушницы, что Артамоновна приходила в девичью да все выведывала: куда девалась Верушка? Догадалась, верно, что увезут ее из деревни; послала приказ священнику отвести Верушку в соседский монастырь да сдать с рук на руки игуменье, да и написала к ней, чтобы приняла ее девку Веру в услуженье и приписала бы ее в белицы, на искус. Уж этому, признаюсь, я и порадовалась, думаю: Божья невеста! А барышня по молодом барине с ума сходит, слегла в постель. Ад настал, исказнила, изморила людей! Бывало, дочка не спит, и никто не смей спать, избави Боже! Да и у самой барыни ни макового зерна в глазу. Ну, насмотрелась я, как Бог наказывает за грехи слепою любовью! Надо же сказать, что такая любовь хуже ненависти: что дочь ни вздумай, мать душу выложит – рабыня детская, да и только!

Прошел месяц. Приехала к барыне знакомая одна, Степанида Прохоровна, да и завела разговор про именья: брат ищет купить получше деревню, не продашь ли, Лизавета Васильевна? Что тебе толку в дальней, а брату степная и нужна, не пожалеет денег; продай да продай село Чуриково, что хочешь возьми. Барыня и польстилась да еще обрадовалась, что нашла глупых людей, что не торгуяся покупают. Вот заключила контракт, сдала опись душам – деньги-то, верно, нужны были. Праздник не праздник, платье не платье, на жемчужных нитках хоть повеситься, да, верно, не было счастья: что-то женихи не шли на приманку, да, если правду сказать, и счастье-то на казнь злому человеку!

Вдруг однажды приносит почтальон письмо. Как развернула барыня, так и ахнула! Пишет к ней игуменья, что новый помещик села требует по описи девку Веру. Я себе думаю: Господи! как счастье-то ищет Верушку… А барыня как вспыхнет: «Я ему дам Верку!» – да и написала к игуменье, чтобы не выдавала ее, а скорее бы постригла да избавила от соблазнителя, который хотел ее увезти из дому да обманом, для удовлетворения нечистых замыслов, купил через другие руки село Чуриково… Уж расписала так, как нельзя лучше!.. Я поплакала, поплакала да и думаю себе: ну, будь она Христова невеста!

А в ту же пору за барышню Розину Ивановну присватался жених, а я и в ноги барыне: обещала еще матушка ваша пустить меня на волю за верную службу, и вы, сударыня, обещали; уже теперь, в добрый час, дайте за вас Бога молить. Да и Розине-то Ивановне в ноги. Вот и дали мне отпускную на волю. Я рада-радехонька: отслужила молебен Иверской божией матери, переехала на квартеру да и ноги не кладу в дом Лизаветы Васильевны. Бог с ней! неравно еще проведает, что я сказала на исповеди отцу Иакиму, что Верушка родная ей дочь.»

– Послушай, няня, – спросил я по окончании рассказа, – не Мемноном ли Васильевичем зовут молодого барина, что полюбил Верочку?

– Уж того не знаю, не припомню, как зовут, из памяти вышло… У нас все звали его: молодой помещик, да молодой помещик.

– Не ошибаешься ли ты: не Шарковым ли называют село Чуриково?

– Да, Чуриково же я и говорю.

– Не Шарково ли? Шарково?

– Так, так, Чуриково!

– Глухая! – вскричал я с досадой.

Таким-то образом от одного слова иногда зависит развязка тайны.

Да что ж сделаешь с глупостью, слепотой и глухотой!

Костештские скалы

В тысяча восемьсот таком-то году один юный «офицер-ди-императ»[74]74
  Так называли молдаване офицеров свиты его императорского величества по квартирмейстерской части, производивших съемку земель Бессарабских (прим. автора).


[Закрыть] сидел в белой, раскрашенной вавилонами снаружи и внутри «касе» селения Каменки; сидел в сонливом, а может быть, и грустном положении, склонив голову на перекрещенные руки на столе.

– Боер дорми! Боярин спит? – спросила хорошенькая, миленькая Ленкуца, дочь хозяйская, входя в комнату с букетом цветов в руках.

Юный офицер, которого мы назовем хоть Световым, молчал.

– Яка, флоаре! Посмотри-ка, вот цветы! – сказала Ленкуца нежно.

– Эй, кто тут есть! Скоро ли лошади? – вскричал юный «офицер-ди-императ», подняв голову.

Взор его был мрачен.

– Я давно сказал Афанасьеву, чтоб запрягал, – отвечал, притворив, двери, денщик.

Офицер опять склонил голову на руки.

– Ты сердишься? – сказала Ленкуца печальным голосом.

– А тебе что за дело? – сказал Светов, приподняв голову.

Взоры его блеснули, как у победителя.

– Как что за дело? – отвечала Ленкуца.

– Так ты любишь меня, Ленкуца?

– Нет.

– Как нет?

– Я и хотела бы, да не могу тебя любить…

– Отчего, Ленкуца? Скажи, драгуца моя.

– Оттого, что ты любишь другую.

– Это кто тебе сказал?

– Я сама знаю. Ты только в будни говоришь, что любишь мепя, а сам всякой праздник уезжаешь бог знает куда.

– Что ж такое?

– Как что? Кто любит, тот праздники проводит с теми, кого любит… Вот и сегодня едешь…

– Я езжу к товарищам.

– И, полно! что ты нашел у товарищей?

– Уверяю тебя, Ленкуца.

– Если ты любишь меня, так не поедешь.

– Мне должно ехать.

– Так поезжай! – сказала Ленкуца, вырвав свою руку из рук Светова, и быстро выходя из комнаты.

Казалось бы, что одно только образование может дать природной красоте очаровательную приятность, голосу сладость, взорам томность, движениям непринужденность, стану статность, а сердцу нежную любовь; но это все было в Ленкуце, дочери «мазила», или молдаванского однодворца. Денкуца скромно удалялась от юношеских преследований Светова; он был в отчаянии. В первый еще раз она высказала ему неожиданно свою любовь, но он не мог исполнить ее требований остаться дома. Для свода съемок он должен был съехаться с товарищами, и эти съезды обыкновенно бывали по праздничным дням.

Колокольчик зазвенел, четверка быстрых коней, запряженная в маленькую каруцу, украшенную резьбой, подъехала к хате.

– Ах, какая скука! – вскричал Светов.

– Готово, ваше благородие, – сказал вошедший пионер.[75]75
  Пионер – сапер.


[Закрыть] – Кому прикажете с собой ехать? Молдавану или мне?

– Ты поедешь.

Светов накинул на себя плащ и хотел уже садиться в каруцу, как вдруг с горы несется во весь опор четверка и прямо поворотила на двенадцатисаженную веху, которая возвышалась над палацом Светова и на вершине которой был воткнут соломенный «ивашка-белая-рубашка». Правил конями кто-то в широких шароварах, в белой куртке и в белой фуражке, правил стоя, как Аполлон конями солнца, и свистел, как Соловей-разбойник.

– Это наши, ваше благородие, – сказал Афанасьев, лейб-возница Светова, радостно смотря на полет коней.

– Кто ж это так отчаянно правит?

Не успел Светов произнести этих слов, кони как вкопанные, в пене и в паре, остановились подле хаты. Лихой кучер бросил к черту вожжи, соскочил с каруцы.

– Лезвик! – вскричал Светов.

– Каков у нас кучер? – крикнули сидевшие в каруце, которых под пылью нельзя было узнать в лицо.

– Лугин и Фантанов! Вы под пылью, как мертвецы в саванах. Ай, Лезвик, чудо! Я думал, что вас под гору несут лошади… прямо с крутизны к черту.

– Как бы не так! – сказал Лезвик. – Уж мы и править не умеем!

– Не с большим в три четверти часа двадцать верст.

– Как бы не двадцать!

– Ну, теперь пошел Лезвик спорить.

– Да разумеется: двадцать одна и триста сажен. Да и где ж три четверти часа?.. Мы выехали половина десятого…

– После поспорим, Лезвик; а теперь позавтракать да и в Костешти. А у тебя уж, Светов, и лошади готовы? Прикажи и нам дать свежих лошадей.

– Да мы трое усядемся на твоей каруце, а Лезвик опять будет править. Вместе веселее.

– Так уж лучше знаете ли что? Я велю запречь воловью каруцу: засядем в нее и будем играть дорогой в бостон.

– Браво! Славная выдумка! Приказывай!

– Эй, Афанасьев, ступай распорядись, чтоб сейчас же была воловья каруца, запряженная двенадцатью рысистыми волами. Каруцу обтянуть и покрыть сверху коврами, накласть в нее подушек и разостлать на них мой большой ковер.

Не успел денщик Светова поджарить куриных котлет, как послышался скрып каруцы, крики и хлопанье бичами.

– Как прикажете, ваше благородие, я не умею править волами, – сказал вошедший Афанасьев.

– А ты не знаешь службы? Что прикажут, то и должен уметь.

– Уж, конечно, ваше благородие, наше подчиненное дело.

– То-то же! Поставить в каруцу складной стол и четыре складных стула… Да в погонщики волов двух верховых.

Покуда завтрак кончился, все уже готово.

Около каруцы собралась вся громада[76]76
  мир сельский (прим. автора).


[Закрыть] села; все заботливо, как будто делали важное дело, помогали Афанасьеву укладывать и устанавливать в воловьей каруце, которая стояла, как дом на колесах: в ширину сажень, в длину две; колеса два аршина в диаметре, а ничем не смазанные буковые оси в палец толщины. Вообще молдавские воловьи каруцы бывают без обшивки; бока их составляют параболу, рогами вверх и на подставках.

– Это что за кавалерия, вооруженная бичами?

– Я приказал двух погонщиков, а их наехал целый взвод, – отвечал Афанасьев.

– Ной мержем ку боерь! Мы поедем с боярином! – сказали вершники молдаване, которых набралось человек десять.

– Только двух нужно! – сказал Светов.

– Лас, боерь... лас! Оставь их, боярин, оставь! – сказал ватаман, кланяясь.

– Пусть их едут. Хайд! Мимо Ста-Могил!

– Садимся!

Товарищи засели в каруцу, покрытую сверху и завешенную по сторонам коврами. Афанасьев хлопнул хворостиной по волам; вершники крикнули «хайд!» и хлопнули залп бичами.

– Буна друм, боерь! Доброго пути боярину! – крикнула вся громада, сняв кушмы и провожая каруцу, которая со скрыпом потянулась из селения.

– Хэ! маре драку костра боерь, тота каса ла рота пус! Хэ, большой черт наш боярин, целый дом поставил на колеса!

По неровной дороге, берегом реки Каменки и в гору, волам дозволялось идти обычным своим шагом. Светов, Лугин, Фантанов и Лезвик играли спокойно в бостон; но едва волы выбрались на отлогий скат к реке Пруту, верховые молдаване гикнули, хлопнули бичами по ребрам волов, и – волы поскакали, складной стол прыгнул с ножек, карты полетели, один из бостонистов опрокинулся на подушки, крича «восемь в сюрах».[77]77
  ..в сюрах – т. е. в козырях.


[Закрыть]

– Проклятые! расстроили игру!

– Какая же игра, господа, на почтовых волах! Пошел!

– Хайд! – повторили в десять голосов лихие «калараши»,[78]78
  вооруженные всадники (молд.).


[Закрыть] свистнув и хлопнув по ребрам волов арапниками.

Выпучив глаза и подняв хвосты, волы скакали; каруца, не уступавшая величиной вагону железной дороги, мчалась быстрее паровоза; верховые молдаване как сумасшедшие скакали по сторонам с криками и хлопаньем. Лезвик, не утерпев, выскочил на передок, выхватил из рук Афанасьева хворостину, гикнул – одно мгновенье каруца была уже на береговой дороге, повернула к Костешти и вскоре очутилась на пространстве Ста-Могил.

– Тут, верно, было какое-нибудь сражение? – спросил любознательный Лугин.

– Это просто обросший от времени обвал крутого берега.

– Не может быть! – сказал Лезвик.

– Отчего не может быть?

– Да так, быть не может.

– Доказательство ясно!

– Разумеется, что не может быть! – повторил утвердительно Лезвик.

Лезвик заспорил бы всех, но, к счастию, крик, хлопанье бичей, грохот и дребезг каруцы мешали спору.

С горы и по ровной дороге волы дружно несли ярмо, но едва подъехали к скалам Костештским, в гору, не тут-то было: ни волы, ни крик, ни арапники, ничто не везет. Нечего делать: послали Афанасьева в Костешти пригнать пары три свежих волов, а между тем Лугин, Фантанов, Лезвик и Светов вышли на отдельную высоту полюбоваться игрой природы.

Так называемые «скалы Костештские» выдаются из крутого берега реки Прута и берега реки Чугура и перелетают зубчатой стеной через реку Прут, которая течет сквозь брешь, пробитую, вероятно, волнами всемирного потопа.

Лезвик уже стал спорить, что это искусственные, а не природные скалы, но пригнанные три свежих пары волов втащили на гору прежних двенадцать и каруцу. Пора было ехать, чтобы не опоздать в Костешти к обеду товарища Рацкого. Девять пар волов прибыли наконец к деревне Костешти. Тут им придали рыси, и они скоком привлекли каруцу к хате Рацкого. Все, что было у него товарищей, высыпало дивиться торжественному приезду патриархальной колесницы.

– Посмотрите, господа, – сказал Лезвик, едва только успели надорваться груди от смеху: – вот говорят, что это природные скалы!

– Ха, ха, ха! – раздалось снова.

– Похожи на природные!

– Какие же природные, господа? – сказал один «офицер-ди-императ». – Это искусственные.

– Это просто была плотина, которую прорвала вода, – сказал Леззик. – Пойдемте, посмотрите сами.

– Пойдемте, пойдемте сами! – вскричали все.

– Пойдемте.

До скал было не более двухсот шагов от квартиры Рацкого. Берегом реки подошли к гранитным воротам, сквозь которые катился сжатый Прут и где впадал Чугур. По камням пробрались на другую сторону, где был пикет казачий.

– Что, Лезвик? Искусственные скалы? Плотина?

– Разумеется. Спросите хоть у казака. Эй, казак, что это, плотина или, природные скалы?

– Чертова плотина, ваше благородие, – отвечал лихой казак.

– Все-таки моя правда, – сказал Лезвик.

– Согласны, если черт строил ее.

– По мне все равно, кто строил. Только я говорю, что искусственная, а не природная!

– Действительно, ваше благородие, черт строил, только не русский, а молдаванский, по имени «Драку».[79]79
  ..по имени «Драку». – Имя «Драку» дали черту в память о воеводе Дракуле, прославившемся своей жестокостью.


[Закрыть]

– Ты не был ли при этом?

– Нет, ваше благородие: это было в давние времена, при моем деде. Он вот как раз стоял на этом месте на часах и видел, как все происходило.

– А как же все это происходило?

– Долга сказка, ваше благородие, да притом же и не даровая.

– Вот тебе задаток, – сказал Светов, подавая казаку золотую монету.

– Извольте слушать, – сказал казак.

«Вот, по сю сторону Чугура было царство Болгарское, а по ту сторону жили хохлы-руснаки. У хохлатского царя была дочь Лунка-царевна, а у болгарского хана „бритая голова, плешь засаленная“ был сын Тартаул-царевич, великий богатырь и наездник. Когда пришло время выдавать прекрасную Лунку-царевну замуж, хохлатский царь послал гонцов во все царства с портретами своей дочери и просил царей и царевичей к себе на пир великий и ратоборство, кому честь, и слава, и рука царевны. Вот съехались со всех стран цари, и царевичи, и богатыри великие. Сам царь встречает, есаулы гостей под руки принимают. Началось полеванье. Всех победил угорский королевич.

– Ну, – говорит, – богатыри и витязи, с кем еще копья померять, силы изведать? Или нет больше ни храброго, ни удалого?

– Есть еще один! – крикнул богатырским голосом витязь „светлая броня, ничьим копьем не оцарапана“. – Не нужно, – говорит, – ворот отворять, моему коню высокий тын не помеха.

Глядь, уж стоит посреди поля. Разъехались добрые молодцы, тупым концом позабавились. Не успели глазом моргнуть, а угорский королевич лежит на земле. Повели витязя в палаты под руки, встречают его с кубками заздравными, подносит царевна венец ему, просит снять шлем богатырский. Снял витязь шлем, а под шлемом шлык: [80]80
  Шлык – островерхая шапочка.


[Закрыть] так все и ахнули.

– Нет, – говорит царь хохлатский:– не пойдет моя дочь замуж за бритую голову!

– Царь-государь, – сказал витязь: – не в хохле дело, а дело в том, полюбит ли меня прекрасная дщерь твоя; если любит, то я, изволь, отрощу хохол до пяты.

Царевна сладко очи потупила. А царь сказал:

– Ну, будь по-твоему, будь ты мне зять нареченный; проси у твоего родителя благословенья.

Поехал Тартаул к своему родителю просить благословенья жениться на единородной дщери царя хохлатского.

– Как? – говорит хан „бритая голова, плешь засаленная“. – Чтоб ты женился на хохлачке, на бараньей голове?

Молил, молил Тартаул отца своего – ничто не берет.

– Ну, – говорит Тартаул: – если не позволяешь, так уж быть беде! Струсил хан: любил он сына.

– Хорошо, – сказал, – согласен. Только пусть дает в приданое за дочерью море.

Поехал Тартаул к возлюбленной невесте и говорит царю: так и так.

– Помилуй, твой отец с ума сошел! У меня и моря нет в целом царстве. Земли сколько хочешь!

– Хитер у меня отец! – сказал Тартаул. – Что делать? Есть, говорят, чародей Чугур; поеду, посоветуюсь с ним: у него есть на все отводы.

Приехал к Чугуру: жил он отшельником в горе; посреди леса сидел сиднем на пне и не двигался с места. Приехал, рассказал свое горе: вот так и так, что делать?

– Драку шти! Черт знает! – сказал Чугур.

– Коли черт знает, так попроси его, сделай милость, научить, что делать.

– Что дашь?

– Что хочешь.

– Видишь: в вашем владенье, у Гнилого Моря, есть сто могил моих предков; перевези их все сюда, со всем, что в них есть.

– Изволь! хоть тысячу!

Обрадовался Тартаул и тотчас же отправил подводы на Гнилое Море. Вот их и перевезли на то место, где теперь Сута-Моджиле.

– Ну, – сказал Чугур: – спасибо! Я тебе услужу. Ступай к отцу и скажи, что царь хохлатский дает море в приданое дочери. Вези его на свадьбу.

Поехал Тартаул к отцу, говорит ему: так и так, будет море в приданое.

– Да откуда он взял море? – спросил хан.

– Не могу знать. Верно, было какое-нибудь.

– Быть не может. Поедем! А если моря нет, так нет тебе и согласия моего.

Поехали, подъезжают. Царь и царица их под ручки принимают, за браные столы сажают.

– Ну, – говорит хан болгарский: – дочь твоя хоть куда царевна, а где же ее приданое? где же море?

– Где ж нам взять моря, любезнейший наш брат, хан болгарский…

Только что он сказал это, вдруг слышат шум, точно морские волны хлещут о берег. Глядь в окно: не река Прут течет, а бушует пространное море перед палатами.

– Ба, ба, ба! Да как же это сказали мне, что в твоем царстве и моря нет? Да какое же это море? – спросил хан болгарский.

Царь хохлатский от удивленья не знает, что и говорить.

– У нас море Черное, а это море Проточное, – отвечает за него Тартаул-царевич.

– Если так, то сдержу мое слово. Сыграем свадьбу.

Вот начали играть свадьбу. Сыграли. Сели за браные столы. Вдруг прискакали гонцы из царства Ордынского к хану и говорят:

– Помилуй нас, хан великий, многомилостивый! Зачем позволил ты строить чертову плотину на Пруте? Все наше царство пересохло. Черное море иссякло, ни капли воды нет.

– Как? – крикнул ордынский хан.

А тут же и к царю прибежали люди земские:

– Батюшка-царь, смилуйся! Зачем ты позволил царю ордынскому чертову плотину на реке Пруте строить? Вода разлилась по всему царству, вздулась словно море, все топит, подступает под твои царские палаты.

– Как? – крикнул и царь хохлатский.

А потом оба в один голос:

– Так такие-то вещи ты, царь хохлатский, со мной делаешь! Вздумал пересушить все мое царство? Плотины строить! Эй! ломать плотину!

– Так такие-то вещи ты, хан болгарский, со мной делаешь! Плотины строить? Вздумал затопить все мое царство? Эй! ломать плотину!

– Едем, сын!

– Пошла, дочь, в свою светелку!

– Помилосердуйте, любезнейшие родители! Плотину не вы строили, ни царь хохлатский, ни хан болгарский, а плотина сама построилась на мое счастье.

– Как?

– Да так. Позвольте, я пойду с народом снесу ее.

Вот и принялись ломать плотину. Ничто не берет, ни лом, ни топор. Как быть? Поскакал Тартаул-царевич к Чугуру. Нет его на пне; искать, искать – а он поселился в пещере, вот что со стороны дороги, и сидит там молча.

– Благодетель ты мой! – говорит Тартаул-царевич: – помоги! Вот так и так: плотина твоя затопила царство хохлатское, пересушила все земли болгарские… Помоги, сделай спуск!

– Нелегко, тут от руки ничего не сделаешь; надо прогрызть зубами.

– Помилуй, какой зуб возьмет?

– Надо попросить зубатого.

– Попроси кого знаешь!

– Что дашь? Да постой, не нужно. Обещай сослужить мне службу: холодно мне стало на белом свете; перенеси ты мои косточки туда, где сто могил моих предков, и приодень землицей.

– Изволь, дедушка Чугур, целой горой завалю твои косточки.

– Ну, добре, ступай: будет по-твоему.

Как настала ночь, дедушка мой стоял здесь на карауле; служил он в чередном казачьем полку на границе. Стоит себе, как я, пика в сошках, а голая сабля на руке – вдруг видит, кто-то идет. – Кто тут? Убью! – Здешний, – откликается: – „мошуль[81]81
  дедушка (прим. автора).


[Закрыть] зубатый“. Как взглянул на него дедушка мой, так и остолбенел: черные зубы из пасти, точно тын железный. Как начал он, ни слова не говоря, грызть каменную плотину, так и хрустят камни; погрызет-погрызет, да оселком зубы поточит. К утру прогрыз вот, как видите, целые ворота, да не остерегся: вода как хлынет вдруг, сбила его с ног и понесла; только его и было.

Вот царь с ханом видят, что дело пришло на лад; помирились и принялись снова пировать.

Как оженился царевич, сдержал слово Чугуру, перенес его, посадил посреди Ста-Могил, прикрыл землицей. Вот самый большой курган – это его, сто первый.

– Видишь, хан болгарский, – сказал царь хохлатский: – чего нет, того и не проси.

Царь и хан наделили молодых свежими землями, собрали всех молодцов и всех красных девиц и отдали им в приданое. Вот и пошли пиры и „младованье“. Я там был, мед пил, по усам текло, а в рот не попало!»

– Спасибо, казак! вот тебе на придачу.

– Покорнейше благодарю, ваше благородие! Если угодно, мы и еще кой-что порасскажем, например про Надежду-царевну «магнитные глазки».

– В другой, брат, раз!

– Я говорил, что это плотина…

– Ты прав, ты прав, Лезвик. Теперь мы знаем, что и Сто-Могил не обвал.

– Смейтесь!

– Пора обедать, господа, – сказал Рацкий, и все отправились к нему на квартиру. Стол уже был готов. После обеда привели верховых лошадей, все вооружились хлыстиками, засели на коней и – на луг. Начались «бары», или игра в войну.[82]82
  Игра колонновожатых в Асташове. Название, без сомнения, происходит от «bacrja» – «сражаться» (прим. автора).


[Закрыть] Потом, во время чая, по обычаю, началось очередное чтение: повестей, стихов, статьи ученой, военной. Каждое произведение поступало в рукописный сборник, которого части, по прошествии известного времени, разыгрывались по жребию – кому достанется в память товарищества и молодости лет, проведенных не без пользы.

День прошел. Пора по домам.

– Господа, в следующее воскресенье ко мне. Кстати, я и именинник, – сказал Светов, прощаясь с товарищами.

– Что, и назад на колеснице воловьей?

– Нет, покорно благодарю? Еду на легких.

Четверка лихих коней, управляемых Афанасьевым, стояла ужо у подъезда. Светов вскочил в каруцу и при свете ночного светила помчался в Каменку, где бедная Ленкуца таяла от ревнивой любви.

В продолжение всей недели она не показывалась на глаза «юному». Чем свет уедет в поле, воротится поздно или уйдет в касу своей тетки и ткет ей ковры.

Воскресенье приближалось. Светов распорядился к приему гостей. Подле дома не было саду: лес близок, нипочем; в один день весь двор обратился в сад, усыпанный свежей, душистой травой и цветами. За десять рублей «чиновник-ди-исправничия»[83]83
  исправник (молд.).


[Закрыть] привез десять возов разных плодов: воз арбузов, воз дынь, яблок, груш, персиков, абрикосов, слив, волошских орехов, вишень, винограду, а усердная команда развесила все на деревья. Для гостей на кухне шпарят и потрошат баранов, уток, гусей и цыплят; на погребе заготовлено янтарное «Одубешти», полынковое и мускатное; для джока выписаны цыгане музыканты; для громады взято в корчме несколько ведер ракю.[84]84
  фруктовая водка.


[Закрыть] Чучела на вехе одета в новую красную рубашку.

Настало воскресенье. «Юный» проснулся грустен, сходил в церковь. Его поздравили с именинами денщик, вся команда, вся громада. Парентий принес огромную просфору, а Ленкуца не идет поздравить его.

К полудню товарищи съехались, расположились на коврах, постланных на мягкой траве посреди армидина сада,[85]85
  ..армидина сада… – см. прим. 29 к ч. III.


[Закрыть] курят трубки, беседуют в ожидании завтрака. Светов прилег на голой траве. Вдруг прошла Ленкуца в хату, взглянув мельком на Светова.

– Ба! формошика,[86]86
  красавица (молд.).


[Закрыть] формошика! – крикнули все в один голос, увидев ее. – Не твоя ли хозяйка, Светов?

– Да, – отвечал он.

– Что ж ты покраснел?

– И не думал.

– Браво, браво, браво! – закричали все. – Понимаем! Как умильно, нежно она взглянула на тебя!

– Мечта! Это, господа, суровая красавица, не слишком нежничает с нашим братом…

– Фата формоза![87]87
  Прелестная девушка! (молд.).


[Закрыть] – вскричали все снова, увидев Ленкуцу, которая вынесла из хаты прекрасный махровый ковер. Не обращая ни на кого внимания, она подошла к Светову и разостлала свое приданое. Но Светов не хотел обратить внимания на ее услугу. Ему стыдно было товарищей.

– Добрая хозяйка! Как она заботится о своем постояльце! А подарила ли ты ему что-нибудь в день именин?

– Нет еще! – сказала она. – Он, верно, сердит за это на меня.

И вдруг Ленкуца бросилась к Светову, обняла его, пламенно поцеловала. Он вспыхнул, она скрылась.

– Браво, браво! – повторили все, захлопав в ладоши.

Поздравления посыпались на бедного Светова.

Он надулся.

Этот случай помешал общему веселому расположению. Все как будто подозревали, что Светову веселее дома без гостей. И Светов что-то был невесел: он как. будто сторожил, не придет ли Ленкуца, чтоб и ее поцеловать так же пламенно, но без свидетелей!

После обеда оживилось. Вдруг колокольчик.

– Кто это?

Афанасьев прибежал запыхавшись.

– Полковник едет, ваше благородие!

– Вот тебе раз!

Вскоре коляска остановилась подле хаты.

– С генералом, ваше благородие!

– Действительно, полковник, убей меня бог, прекрасное местоположение! – Здравствуйте, господа! Каким это образом вы все здесь?

– У именинника, ваше превосходительство.

– И прекрасно!

– Вот и все планшеты[88]88
  Планшеты – приспособления, на которых во время съемок закреплялись карты и чертежные листы


[Закрыть] здесь, ваше превосходительство, – сказал полковник.

– И прекрасно! Так я осмотрю работы и прямо отсюда в Хотин. Прикажите мне переменить лошадей. Г. Светов, вы сдадите свою съемку и поедете cо мной.

Светов побледнел. Так поразили его эти слова.

– Мы выберем вместе места для смотров; вы снимете их и потом явитесь ко мне.

– Укладывайся! – сказал Светов денщику почти со слезами на глазах.

– Что, брат, горе! – говорили товарищи шепотом, подходя к нему по очереди.

– Что такое? – отвечал им Светов.

Вскоре свежие лошади были запряжены в коляску. Светов простился с товарищами, посмотрел кругом, нет ли где Ленкуцы? – Нет!

Только и видел он ее.