Текст книги "Прощание с веком"

Автор книги: Александр Плонский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Александр Плонский
ПРОЩАНИЕ С ВЕКОМ

От автора

Я живу одновременно в двух веках – двадцатом и двадцать первом. Точнее – тело мое пребывает в двадцать первом, а душа по-прежнему в двадцатом. И неудивительно: все самое интересное и значительное, что было в моей, насыщенной событиями, жизни связано именно с ушедшим столетием. И эта книга – своеобразное прощание с ним.

Но ее нельзя считать мемуарами. Мемуары пишутся, что называется, задним числом. Что-то «реставрируется» по памяти, что-то присочиняется. Здесь же, как говорят нумизматы, не «новодел», а оригинал. Поначалу я просто хотел скомпоновать в одно целое главы, не вошедшие по произволу редактора в книгу «Прикосновение к вечности» (Омское книжное издательство, 1985). И вначале не придумал ничего лучшего, чем дать своим запискам банальное название «О времени и о себе».

Однако уже в процессе «реанимации» несостоявшейся книги я понял, что задуманные рамки для нее тесны. Многое из того, что сохранилось в черновиках, не входило в те главы, другое публиковалось в виде очерков. Немало переосмыслено, но я принципиально не подновлял написанное, а как бы вступал в диалог, иногда даже в спор с самим собой, подобно тому, как дискутируют два человека. Один – мое «я» ХХ века, другой – мое же «я», но уже ХХI.

Этот спор выразился в послесловиях, которыми снабжено большинство глав. Главы, написанные преимущественно в восьмидесятых годах века двадцатого комментировалось с позиций 2002 года, когда частью компоновалась, а частью писалась эта книга. В комментариях и насмешка над собственной наивностью, и признание проницательности.

Хотя книга сугубо «личная» и ни в коей мере не претендует на объективность, она, пусть в малой мере, – зеркало отошедшей эпохи.

Александр Плонский

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Грани призвания

… Как Одиссей усталый, бури изведав, бои, атаки, плыву на поиск своей Итаки…

Эдуардас Межелайтис

Счастлив тот, кто смолоду обрел призвание. Но в чем оно заключается? То ли это производная таланта, то ли нечто от него обособленное, определяемое не способностями, а склонностями или чем-нибудь еще?

Яркий, своеобычно талантливый фантаст Илья Иосифович Варшавский писал о себе:

«Существует мнение, будто человеку, вступившему в седьмой десяток жизни, приятно вспомнить прошлое, или, выражаясь высоким стилем романиста, окинуть мысленным взглядом пройденный путь.

В иных случаях, может быть, это верно, но я, предаваясь воспоминаниям, не испытываю ничего, кроме недоумения, потому что всегда добровольно выбирал себе занятие, противоречащее моим вкусам и наклонностям.

Так, например, будучи с детства убежденным домоседом, избрал профессию моряка торгового флота; питая отвращение ко всякой гремящей технике, большую часть жизни строил, испытывал и конструировал дизель-моторы…

Фантастику я никогда не любил и еще 12 лет назад и в мыслях не имел стать когда-нибудь писателем-фантастом».

Он стал фантастом о большой буквы, но, к сожалению, так поздно… Впрочем, не будь моряка торгового флота и конструктора «гремящей техники», видимо, не порадовал бы нас своим рождением и писатель– фантаст…

Значит ли это, что Варшавский вслепую искал призвание и (повезло!) нашел-таки его? Нет, само призвание нашло Илью Варшавского, а он, со свойственной ему ироничностью подчинился необходимости. Возможно, ему казалось, что он лишь притворяется писателем-фантастом – не оттого ли столь озорны его рассказы?

В «феномене Варшавского» главенствовал талант. Он заявил о себе вопреки склонности, наперекор логике. А бывает и совсем наоборот. Скажем, человека неудержимо тянет писать. И наслаждение от литературного творчества он получает огромное. Словом, призвание к писательскому труду у него вроде бы есть. А вот таланта нет в помине. Без него же писатель и не писатель вовсе, а графоман. Никто его не печатает и не читает: в литературе и искусстве без таланта или, по крайней мере, «прожиточного минимума» способностей делать нечего…

Но ведь человек не знает, есть у него этот минимум или нет. Ему нравится писать, собственные произведения кажутся шедеврами, а другие этого почему-то не понимают…

Как видим, талант не всегда сопутствует призванию, а призвание – таланту. Нелегко разобраться в их запутанных отношениях. Мало кому посчастливится предугадать истинное призвание – его не вычислишь даже с помощью компьютера. Еще реже случается разглядеть в себе талант– он виден лишь со стороны. И уж совсем редко удается распознать то и другое.

Для писателя бесталанность– драма. А во многих профессиях талант и призвание вовсе не обязательны, их с успехом замещает квалификация. В других отсутствие таланта и призвания может быть восполнено настойчивостью, чувством долга и ответственности, сознательным отношением к своему, пусть не очень любимому, делу. Сколько на свете таких «специалистов не по призванию» – инженеров, врачей, строителей! И вовсе не «горе-специалистов», а хороших, авторитетных, уважаемых. Они приносят несомненную пользу. Только вот получают ли удовлетворение от того, что делают?

Николай Константинович Рерих (1874–1947), о котором Джавахарлал Неру писал: «… Поражаюсь размаху и богатству его деятельности и творческого гения. Великий художник, великий ученый и писатель, археолог и исследователь, он касался и освещал множество аспектов человеческих устремлений», справедливо утверждает:

«Велико несчастье прикасаться к работе без любви к ней, с единственным желанием поскорее от нее отвязаться. Работающий в сердечном увлечении не чувствует усталости…» Возможно, призвание это и есть непреходящее сердечное увлечение, когда «вы ищете совершенствованья, забываете себя во имя творимого вами, отрешаетесь от эгоизма…» Много лет назад запало мне в память четверостишье:

 
«Упаси нас бог познать заботу —
Об ушедшей юности грустить,
Делать нелюбимую работу,
С нелюбимой женщиною жить».
 

Мне повезло – я редко делал нелюбимую работу (возможно, уберегла природная леность). Сравнительно рано окончил институт. Двадцатипятилетие отметил первой книгой («Пьезокварц в технике связи», Государственное энергетическое издательство, 1951). В двадцать восемь лет уже заведовал лабораторией научно-исследовательского института, в тридцать один получил кафедру. Увы, довелось также в избытке изведать бои и бури… И если я в конце концов нашел свою Итаку, то один из ее компонентов – умение подниматься после нокаута.

Мне повезло и потому, что я еще мальчишкой приобщился к увлекательному делу – радиолюбительству, был пощажен войной, не сбился с курса в трудное послевоенное время.

Не склонен, однако, преувеличивать свою удачливость, да и успехи оцениваю более чем трезво. Но, не касаясь таланта, скажу: призванием судьба меня не обделила. Более того, она расщедрилась на своего рода «триптих», объединив в моем призвании науку, литературу и преподавание.

Три грани призвания – какая из них главная? По-старшинству, безусловно, наука.

Не отношу себя к большим ученым. Кое-что сделал, пожалуй, мог бы сделать гораздо больше. Во всяком случае, было в моей жизни время, когда я, подобно Архимеду, чувствовал себя способным перевернуть Землю – лишь бы нашелся подходящий рычаг. До сих пор вспоминаю это мгновенно промелькнувшее время с каким-то глупым умилением.

Тогда мне еще не исполнилось шестнадцати. Война занесла меня в Белозерск Вологодской области.

 
Мутно-красная луна
Из-за туч едва мигает,
В Белом озере волна
Неприветливо седая…
 

Я лежал на протопленной печи в блаженном тепле и при свете коптилки решал задачи, собираясь, во что бы то ни стало, сдать экстерном экзамены за десятый класс. Голова была поразительно легкой и ясной. Все давалось буквально с лета. На меня вдруг снизошло высокое вдохновение! Февраль сорок второго года, темень, вьюга… А жизнь кажется прекрасной, вера в свои силы – необычайная! Словно ты не песчинка, влекомая ураганом войны, а былинный богатырь Илья Муромец, которому отроду предназначены подвиги…

Но Землю я так и не перевернул, хотя в сорок лет стал доктором наук и профессором.

Со второй гранью признания – литературой вышло вообще совсем не так, как мечталось. Я жаждал успехов в литературе художественной, но о них до далекой поры не было и речи: для этого не хватало ни таланта, ни жизненного опыта. Я любил поэтическую музу, она меня – нисколько. И рассчитывать на взаимность не приходилось. Жизненный опыт – дело наживное, а вот талант… Перефразируя пословицу, можно сказать: в двадцать лет его нет – и не будет! Увы, поэта из меня не получилось, хотя нанизывал стихотворные строки я весьма бойко и рифмы придумывал отменные. Но поэзия, оказывается, совсем не гладкопись, а кровь и плоть космически возвышенной души. И лишь один из миллиарда способен на волшебство поэзии.

От графомании меня спасла… научно-популярная литература, эта золушка, на которую смотрят свысока как «истинные» писатели, так и «истинные» ученые. А то, что случилась дальше, иначе, чем предначертанием судьбы, не объяснишь. Я успел получить первую и вторую премии Всесоюзных конкурсов на лучшие произведения научно-популярной литературы, мои книги переиздавались во многих странах, но по мере накопления жизненного опыта рамки «научпопа» становились для меня все более тесны. Ничтоже сумяшеся, я решил предпослать главам очередной книги «фантастические этюды». Но редактору мои новации (увы, не только на этот раз!) показались кощунственным нарушением канонов. И тогда, наобум, я решил (вернее, решился!) послать свои новеллки в журнал «Вокруг света». К моему изумлению, их начали печатать одну за другой. Я даже ухитрился получить премию журнала за фантастический рассказ «Экипаж». Появился стимул (и огромное желание!) писать фантастику.

«Не мытьем, так катаньем» я стал-таки писателем!

Наконец, третья грань – преподавание. Именно преподавание, а не педагогика. Педагог – профессия, преподаватель, как и ученый, – состояние. Иногда у меня возникает крамольное подозрение, что вузовской педагогики вообще не существует. Не ловите меня на слове: я осведомлен и о внедрении компьютеров в учебный процесс, и о технических сред ствах обучения, и о программированном контроле знаний. Но в технических вузах этим занимаются все-таки инженеры. И мне ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-либо из моих коллег – профессоров и доцентов сказал: «мы, педагоги». Никто из нас не получил педагогического образования, здесь все, как говорится, от Бога.

И вот эта грань моего призвания – самая яркая… Могу войти в студенческую аудиторию разбитый, в дурном настроении, а выйти – усталый, но обновленный. Лекция для меня – акт творчества, импровизации, откровения.

Сколько легенд сложилось у меня о студентах и, по-видимому, у них обо мне!

В начале преподавательской карьеры я готовился к лекции, как к подвигу. Составлял подробнейший конспект, перепечатывал его на машинке, тщательно разучивал. В аудитории клал стопку машинописных листов на кафедру и, читая лекцию наизусть, через каждые несколько минут переворачивал очередную страницу, чтобы в случае заминки не разыскивать забытую формулу, а наткнуться на нее с первого взгляда.

Я был уверен, что листаю страницы незаметно. Но студенты замечают абсолютно все!

И они решили подшутить над молодым «профессором». Когда я однажды вошел в аудиторию, то… не обнаружил кафедры. Она исчезла. Разложить листки было негде и я, скрепя сердце, засунул их в карман. А через некоторое время изумленно обнаружил, что работать стало легче – мне уже не приходилось раздваиваться, отвлекаться, то и дело думая: «не пора ли перевернуть страницу?» Словом, спасибо, милые мои студенты! Возможно, именно благодаря вашей небезобидной шутке я состоялся как преподаватель…

Три грани призвания. «Любовный треугольник», в котором до сих пор не могу разобраться!

ГЛАВА ВТОРАЯ
Твой лунный кратер

Здесь собраны живьем живые люди со всеми потрохами: с именами, фамилиями, местожительством и службой– и ваш слуга покорный среди них…

Я прикасался к ним, и прикасались они ко мне. И как бывает в жизни,

Я в них вживался, а они – в меня…

Пабло Неруда (1904–1973)

Человек живет среди людей, общается с ними, учится у них. Человеческий интеллект – интеграл способностей, знаний, опыта, навыков. Расчленить эти слагаемые невозможно, как невозможно сказать, что здесь свое, природное, а что воспринятое, впитанное, позаимствованное. Человек «сам по себе» подобен электрону в вакууме. И пусть электрон-одиночку называют свободным, толку от такой «свободы» мало, лишь упорядоченный, целенаправленный поток электронов способен освещать жилища, приводить в движение роторы машин, обогревать оранжереи. И лишь в сотрудничестве друг с другом люди находят силы для преодоления преград, воздвигаемых природой и… самими же людьми.

Память о людях, с которыми тебя на годы либо на мгновенья сводила судьба, – бесценное жизненное достояние.

Я с наслаждением прочитал «Воздушные фрегаты» Леонида Мартынова. И не оттого лишь, что они открыли для меня Омск двадцатых-тридцатых годов, но и потому, что их страницы населяют живые люди, а не литературные герои. Люди с их талантами, чувствами, чудачествами… Спасибо Мартынову!

И мне посчастливилось встречаться с интересными, а иногда и выдающимися людьми. Имена одних я встречаю в энциклопедиях, другие пока безвестны.

В музыкальной энциклопедии есть статья, посвященная Матвею Акимовичу Гозенпуду (1903–1961), композитору и пианисту, профессору Киевской, а затем Новосибирской консерватории.

Не знаю, при каких обстоятельствах он потерял руку – для пианиста, дипломанта Первого Всесоюзного конкурса музыкантов-исполнителей это, казалось бы, невосполнимая утрата. Но композитор Гозенпуд не перестал быть пианистом. Он создал ряд сложнейших, на мой взгляд, произведений специально для одной руки (если не ошибаюсь, – левой!). И, честное слово, когда он виртуозно исполнял их, не хотелось верить глазам…

Однажды я захотел показать себя знатоком музыки и принялся расхваливать «Полонез» Огинского.

– И это вы считаете музыкой? – удивился Гозенпуд.

– «Полонез» Огинского вне музыки! – важно поддакнул присутствовавший при разговоре доцент Новосибирской консерватории.

– Не согласен! – возразил я. – «Полонез» воздействует на эмоции слушателей, на их настроение. Понимаю, он сентиментален, может бить, даже слащав. Но доходит до сердца. Не в этом ли смысл искусства?

Гозенпуд помолчал.

– Войдите в комнату, окрашенную темной краской, – сказал он затем. – Уверен, что вскоре у вас испортится настроение. А в светлом помещении, наоборот, станет приподнятым. Значит ли это, что маляр создал произведение искусства? Я сужу о «Полонезе» как профессионал, вы– как дилетант.

Вероятно он был прав, художник с интеллектом ученого, создатель архисложных шедевров, которые снискали почтение знатоков и не нашли дороги к сердцам тех, кому близок и доступен Огинский. Можно ли назвать это неудачей? Подождем с ответом лет сто…

В те далекие пятидесятые годы я, что называется, сидел на двух стульях: заведовал лабораторией научно-исследовательского института и был старшим научным редактором научно-популярной библиотеки Государственного издательства технико-теоретической литературы.

Во второй своей ипостаси и познакомился с Ари Абрамовичем Штернфельдом. В энциклопедии о нем сказано: «… Один из пионеров космонавтики, доктор технических наук honoris causa АН СССР… Международные премии Эно-Пельтри-Гирша по астронавтике (1933) и Галабера по космонавтике (1962)».

Говорят, – жизнь полосатая. Судя по всему, Ари Абрамович, французский еврей-коммунист, эмигрировавший перед войной в Советский Союз и надолго отлученный от космоса, переживал темную полосу. Рукопись его книги «Межпланетные полеты» второй год лежала в издательстве без движения. Наконец, ее дали мне.

Научно-популярный жанр не так прост, как кое-кому кажется. Уже будучи автором трех научно-технических книг, я, по договору с тем же Гостехтеориздатом, написал брошюру «Пьезоэлектричество». Рецензировала ее Клавдия Васильевна Шалимова, впоследствии доктор физико-математических наук, женщина необычайно эрудированная и едкая, словно концентрированная серная кислота. Ее отзыв был уничтожающим. Заведующий редакцией научно-популярной литературы добрейший Владимир Андреевич Мезенцев, обращаясь к тому, что от меня осталось, участливо сказал:

– Воля ваша, но, по-моему, переделывать не стоит, зря потратите время.

На переработанную рукопись та же Клавдия Васильевна дала диаметрально противоположную по смыслу рецензию. Брошюру издали, а меня пригласили на работу в издательство, очевидно полагая, что человек, способный отредактировать свою соб-ственную безнадежную книжку, сумеет сделать то же самое с чужими.

Как специалист по «безнадежным» рукописям, я и подключился к «Межпланетным полетам*.

И вот работа завершена. Впервые встречаюсь с автором. Внешне он напоминал древнего (не по возрасту, а по эпохе) ассирийца с гривой седеющих черных волос, пышной бородой, высоким лбом, выпуклыми глазами-маслинами. Добавьте к этому наушник слухового аппарата, быструю нечленораздельную речь, активную мимику, и вы получите мое первое впечатление об Ари Абрамовиче.

Штернфельда сопровождала жена – тихая, не заметная на его фоне женщина. В ее отношении к мужу было что-то материнское. Она по-сушеству служила переводчицей: несмотря на слуховой аппарат Штернфельд не понимал меня, а я, в свою очередь, не мог приспособиться к его речи (Ари Абрамович говорил с сильным акцентом, усугублявшимся привычкой перебивать самого себя). И здесь я допустил непростительную для профессионального редактора оплошность. Правка была настолько обильна, что не оставалось буквально живого места. Если бы я предварительно отдал рукопись на машинку и показал Штернфельду чистенький машинописный экземпляр, все бы обошлось как нельзя лучше. Но перед Ари Абрамовичем было его детище, подвергнувшееся чудовищной вивисекции, – так ему, по крайней мере, показалось. И Штернфельд, издерганный преследовавшими его в то время неудачами, буквально взорвался… До сих пор эта сцена у меня перед глазами…

Затолкав смятые листы рукописи в портфель, он выбежал, крикнув что-то вроде: «ноги моей здесь не будет!» Назавтра я услышал в телефонной трубке голос его жены.

– Приносим извинения, – сказала она. – Ари Абрамович прочитал рукопись и остался очень доволен…

Мы еще не раз встречались, – автор книги оказался милым приветливым человеком. А когда «Межпланетные полеты» увидели свет, я пожучил экземпляр с трогательной дарственной надписью, начинавшейся словами: «Долгожданному редактору этой книги…»

Вот пишу и думаю: «а как я прореагирую, когда редактор «Прикосновения» перекроит выстраданное мною?» Скажу честно: не знаю… (Примечание: так оно и получилось!).

И еще одна статья в энциклопедии – о Владимире Ивановиче Сифорове, члене-корреспонденте АН СССР. С ним мне посчастливилось сотрудничать несколько лет– дважды мы были соавторами, дважды Владимир Иванович редактировал мои книги. Вот уж к кому подходит определение «светлая личность». Бывший беспризорник, воспитанник детского дома, стал крупным ученым в области радиотехники и электроники, почетным членом Венгерской академии наук. В тридцать четыре года – профессор, автор фундаментальных научных трудов, В. И. Сифоров занимал высокие посты – заместителя министра радиотехнической промышленности СССР, директора научно-исследовательского института. И притом был обаятельным человеком. Остроумным, мастером дружеских розыгрышей. Любилт музыку и сам играл на фортепьяно. Не знаю, что сказал бы о его игре профессор Гозенпуд, но во мне она вызывала восхищение И зависть: бывший детдомовец, волей и талантом достигший вершин в науке, человек занятый важнейшими делами, сумел приобщиться к музыкальной культуре, к любительскому искусству, нашел для этого время.

А память уводит меня в молодые годы… По окончании Московского авиационного института я был направлен на работу в НИИ. Нашим отделом руководил Борис Михайлович Коноплев, крупный, властный человек, лауреат Государственной премии (он получил ее за создание автоматической радиометеорологической станции). Мне он казался пожилым, а ему не было еще и сорока… Через несколько месяцев меня перевели в другой отдел, наши пути разошлись, но стиль работы Коноплева, его талант умного, волевого руководителя стали примером, которому я (увы, не всегда успешно) стараюсь следовать.

Борис Коноплев прожил недолгую жизнь, но за сорок с небольшим лет он успел сделать гигантски много… Я снова встретился с ним на страницах маленькой энциклопедии «Космонавтика». И узнал, что один из кратеров на обратной стороне Луны назван его именем…

В какой-то из лекций я упомянул стихотворение Владимира Маяковского «Товарищу Нетте пароходу и человеку», поменяв местами два последних слова. Меня тотчас поправили. И все же стою на своем: сначала человек, потом память о нем, воплощенная в названиях городов, улиц, теплоходов, лунных кратеров. Убежден, что Владимир Владимирович со мной согласился бы.

Конечно, на всех не хватит ни городов, ни теплоходов, ни улиц. Да и не в этом, очевидно, главное, не в этом смысл жизни. Но думаю, легче жить, сознавая, что ты полезен людям, что ты достоин, пусть самого маленького, пока еще безымянного, лунного кратера!